Вернуться

06.06.2007

30. Игорь УМНОВ. Диалоги Платонова

Чувствуешь себя этаким «Фигаро-там-Фигаро-здесь», - радовался я, возвращаясь от ассистентки режиссёра Веры Сахарович. - Прав Платонов, гениальность заключается в лёгкости. Конечно, не без доли риска, практически на рабочем месте, и кругом люди, но как же потом приятно осознавать, как ты буквально четырьмя движениями: снял – расстегнул – вставил - кончил, послал вся и всё к самому, что ни на есть чёрту. Ради таких победных мгновений и стоит жить. Ну, что они (люди вокруг) там будут весь день работать, напрягаться, париться, а я с утра уже свободен! И плевать, что этой еврейке «не нравится не получать удовольствия», как она говорит. Главное, - справедливо возражает ей Платонов, - не удовольствие, а САМА ИДЕЯ. Придумать, где, как, чтоб никто не видел и не догадался. А потом беседуешь, со всеми, как будто ничего не случилось, а на самом деле случилось, да ещё такое, прямо перед твоим носом, а ты ничего и не заметил, ты прошёл мимо жизни приятель, а если ты прошёл мимо жизни, зачем ты вообще приходил?

- Эй, Сериалов.

Каждый раз, когда меня кто-нибудь так окликает, я нервно вздрагиваю. Конечно, Платонов мой друг, но себе он придумал, на мой взгляд, просто идеальный вариант: Платон Платонов. Звучит! А мне?.. У меня, надо снисходительно к самому себе признаться, проблема с придумыванием имён. Какой я только name не воображал, всё как-то тускло, бледно, без изюминки. И тогда Платонов предложил, чтобы имя мне придумал наш крепостник Воронцов, как это и практиковалось в Екатерининской России…

Но стоп! А то я сейчас забуду про Иннокентия Мячикова, нашего осветителя, и весь сюжет, не дай Бог, перепутается.

- Привет, Сериалов, ты откуда такой довольный? – спрашивает Мячиков, скручивая провода в лассо.

- С ассистенткой режиссёра любовью занимался, - параллельно вспоминаю слова Оскара Уайльда, - если говорить правду, всё равно, когда-нибудь попадёшься.

- За что вас люблю сценаристов, - похлопывает дружески меня по плечу Мячиков, - вы с Платоновым всегда можете настроение поднять.

Естественно, он не поверил ни единому моему слову. Почему? Да, потому что это как в покере, блефуешь ты или говоришь правду для твоего соперника нет никакой разницы, он надеется на своих картах выиграть.

- Слушай, Сериалов, давай на завтра забьём на «Спартачка», - предлагает Мячиков.

Мы с ним заядлые болельщики русского футбольного клуба «Спартак» Москва с одной лишь разницей, он – болельщик-оптимист, а я болельщик-пессимист. Он всё ещё надеется, что в следующей-то игре «Спартак» точно добьётся победы, для меня всё это в прошлом.

- По сотне, - предлагаю я.

- Может, по тысячи, - робко, чтобы не спугнуть меня, подначивает Мячиков.

- Откуда такая уверенность? – спрашиваю.

- Ну, когда–то же это должно случиться! - заметает следы осветитель.

Как следствие, у меня возникает подозрение, что для соперников «Спартака» этот матч либо ничего не решает с турнирной точки зрения, либо все они отравились недоброкачественными продуктами.

- Надо бы посмотреть турнирную таблицу, - замечаю я.

- Два к одному, - идёт ва-банк Мячиков.

- Моя тысяча в долг, предупреждаю.

- По рукам, - торопится Мячиков, сжимая мою ладонь влажными от волнения пальцами, пока я не передумал.

Через тернии к звёздам - наконец-то, я попадаю в нашу с Платоновым сценарную мастерскую. Маленькая квадратная комната три на три без окна похожа на камеру. В ней есть только два стола, два компьютера, два монитора, один принтер на двоих, один телефон на двоих, одна лампа на потолке на двоих, один портрет Квентина Тарантино на стене. Ещё два стула, две чайные или кофейные чашки, в зависимости от того, что в них наливается, и…по одной фотографии в рамочке у каждого на столе, не побоюсь этого слова, музы нашего творчества, молодой начинающей актрисы, Анны Венглинской.

Имя ей тоже придумал Платонов, а фотографии этой блондинки мы культурно выкрали у ответственного за кастинг фотографа. Должны же мы хоть во что-то верить!

Итак, нашу камеру абсурда я, как мог, описал. Вот, потому что не наше это с Платоновым дело – пейзажи акварельными кисточками рисовать. Мы отвечаем за диалоги. Мы пишем диалоги, мы…

Да, вспомнил, что забыл ещё в описании включить неотъемлемую часть интерьера камеры абсурда, сценографической мастерской, храма с портретом Квентина Тарантино вместо иконостаса, кладезя чистой поэзии и рассадника порнографической мысли, встречайте, (и тут он поворачивается в кресле) господин! Платон! Платонов! Следуют бурные аплодисменты.

Платонов сияет, как старец, познавший истину перед смертью. Мне становится не по себе, потому что я начинаю ему завидовать, а я к этому не привык с самого первого дня нашего знакомства. Он лучший человек из тех, кого я знал, но, как не старайся, он не я. И быть довольнее меня, познавшего радость мгновенного секса, по стремительности сравнимого разве что с уколом рапиры в фехтовании, это с его стороны настоящее преступление.

Он не начинает говорить первым, и это верный знак того, что ему есть, что сказать. Он лелеет своё превосходство, и я уже ощущаю, как стыдный страх, отчаянная паника подбирается к моему сердцу. Я безнадёжно пропащий человек!

С мольбой в глазах, в которых ещё теплятся последние искорки надежды, я смотрю на него, я слежу за его взглядом, пытаясь уловить хоть мизерную частичку намёка на его абсолютное безграничное знание, повергшее меня к его устам, которые вот-вот заговорят, но хранят молчание, только потому, что хотят, как можно дольше мучить меня.

Платонов смотрит на фотографию Венглинской. Почему он так долго смотрит на неё? – Я весь истерзан сомнением. - Почему он так смотрит на неё? Это не сулит мне ничего хорошего. Он смотрит так, как будто сравнивает её с кем-то. Но с кем он может сравнивать эту драгоценность в оправе из горного хрусталя, это неземное создание, присланное Богом, с целью лишь дать надежду на спасение, но не больше.

- Не больше! – восклицаю я свои последние слова.

- Ты презренный раб! – слышу я обвинения Платонова. – Ты отдался всем греховным соблазнам в этом Содоме телевизионном, мире пошлости и грубости. Ты прелюбодействовал с ассистенткой режиссёра и за это Господь наказал тебя, вложив в язык сатаны имя твоё, и наречён ты был Адамом Сериаловым и лишил тебя Всевышний возможности созерцать чистую душу мироздания, бессмертную Музу, как лишил великого Леонардо, явив ему лишь насмешку её, за то, что он считал себя умнее остальных, ибо нельзя в одной жизни придумать и вертолёт, и подводную лодку.

Я стоял, как оглашенный, впервые услышавший церковное хоровое пение.

- Ты хочешь сказать, что она была здесь? – и каждое слово отозвалось в моей голове колокольным эхом.

- Эта пошлая реплика достойна только тебя, Сериалов, поэтому я дарую её тебе безвозмездно.

- Если бы я не знал, что ты не умеешь блефовать, Платонов, я бы тебе ни за что не поверил. Но я буду честен, и готов сегодня признать своё поражение, как и то, что справедливо был наречён сатаной Адамом Сериаловым, ибо променял лик божественной Музы на мимолётный коитус за ширмой для переодевания бездарных телесериальных актёров.

- Мне радостно это слышать, заблудшая душа.

- И я склоняю голову перед тобой, как перед Богом и, раскаиваясь, молю об одном: в надежде услышать признание твоё о встрече небесной с ангелом крылатым, и взываю к бескорыстности гения твоего, чудеса творящего…

В кладезь поэзии с головой, копытами, хвостом и рогами окунается сатана. Вместо приветствия ругается матом и возвращает нас на грешную землю, то есть в сценографическую мастерскую или камеру абсурда. Когда в ней появляется кто-то третий, а чаще всего это бывает сатана, то это скорее второе.

В общем, другими словами, в самой середине нашего разговора к нам в мастерскую врывается Воронцов.

Описание.

Дурной человек, в современном значении плохой человек. Потому что успешнее и богаче нас с Платоновым вместе взятых. Да и мы с Платоновым, в сущности, его рабы или крепостные, потому что Воронцов – граф, как всем известно. В свою очередь, графа Воронцова тоже придумал Платонов, а Воронцов придумал имя мне, как своему крепостному, теперь уже и во веки веков Адаму Сериалову. Ну, кто он после этого. Конечно, дурной человек.

Мы у него с Платоновым в финансовой кабале, что даёт ему право считать нас дураками, а нам его сатрапом и деспотом; ему ругаться матом в кладезе поэзии, а нам посылать его во все дыры, когда он покидает нашу берлогу; ему – отдавать нам распоряжения и задания, нам – нам эти распоряжения и задания исполнять; ему – кричать на нас до хрипоты, нам – выслушивать критику; ему – предлагать нам деньги в конце каждого месяца, нам – сердечно благодарить и взимать оные из его нечестных рук.

Одним словом, он использует наш талант, мы его способность из нашего таланта делать деньги. От чего наш талант для нас самих давно превратился в трансцендентное (трансцендентальное), независимую вещь в себе. Почему-то сами, без Воронцова, мы из нашего таланта даже искру выбить не умеем, не говоря уж о деньгах на такси, выпивку и женщин. Платонов ещё и курит. Вот, на эту разницу, которую он тратит на покупку сигарет его талант и талантливее моего таланта - он умеет придумывать оригинальные имена.

- Этот кусок, мне нужен сегодня вечером, - говорит Воронцов, максимально приближаясь к цензурному слогу, но матные слова мы и без него убираем из диалогов, потому что сериалы показываются в основном по общедоступным государственным каналам. Кто же ещё такую муть будет смотреть?

- Почему не завтра утром? – я обожаю задавать вопросы, ответы на которые мне самому известны.

Воронцов пытается сохранить хоть что-то наподобие спокойствия, но безуспешно, его реплика буквально изранена безжалостной машиной неприятия витиеватой возвышенности русского языка, оставляет после себя лишь предлоги.

- Граф взволнован, значит, это действительно ему необходимо, - констатирую я, когда Воронцов оставляет нас одних наедине друг с другом.

- Согласен. Ну что же посмотрим, что тут у нас, - Платонов берёт в руки листы и быстро пробегает их глазами, - «ой, не солгало предчувствие мне», - Платонов поёт, и я вспоминаю о Музе.

- Сатана оставил нас, пришло самое время явить ангела.

- Мы не успеем до вечера, - Платонов бросает мне недописанный сценарий.

Мой друг жестоко мстит мне: он её видел, я – нет. Смотрю на фотографию в рамке, и понимаю, как он, наверное, счастлив сейчас, именно так, как несчастлив я. Он хранил ей верность, я – нет. Он - весь поступательное движение к своему идеалу, я – первая ступень к падению. Пробегаю глазами предложенный нам с Платоновым эпизод. Два бандита приезжают на встречу с другими, такими же, как они бандитами, или, как сейчас модно говорить, на «стрелку», сидят в машине и ждут, между ними диалог на отвлечённую тему.

- В чём суть отвлечённой темы? – пытаюсь с чего-то начать.

Самое сложное для творческого акта, как, впрочем, и полового, это начать с отвлечённой темы, за что-то зацепиться, как разговор старых друзей, всего лишь одно слово, и их уже не остановить.

Всего лишь одно слово, вертится на языке, но не приходит на ум. Мучаемся. Не хочу опускаться до набивших оскомину сравнений сей деятельности с женскими предродовыми мучениями. Уверен, между ними не может быть ничего общего, как не может быть ничего общего между животным инстинктом и поэзией, волшебной фантазией, из ничего являющей миру красоту.

Пока у нас ничего. Тишина.

- Я начинаю догадываться, почему не получается, - возникаю из небытия.

- Почему же? – по голосу понимаю, что Платонов раздражён.

- Мы не в состоянии явить миру красоту вследствие изначально неправильных предпосылок. Разве диалог гангстеров может содержать в себе поэзию? Увы, - развожу руками.

- Например? – не понимает Платонов.

- Например, - растерялся я, - например… да откуда я знаю, о чём они там говорят! Я что, с ними общался что ли, упаси господи. Ну, есть там пара выражений на памяти…

- Каких? – не отпускает меня Платонов.

- «Баклан», «ты чё в натуре», «братва тебя уважает», «на нарах париться», «параша», - не стесняясь, сыплю жаргонами, - «мурка», - с этого момента начинаю петь, - «юбки и жакеты, кольца и браслеты, разве я тебе не покупал»,

- «Таганка, - подхватывает Платонов, - все ночи, полные огня. Таганка, зачем сгубила ты меня, Таганка, я твой навеки арестант, погибли юность и талант в твоих стенах».

- «Гоп-стоп, мы подошли из-за угла, - снова я, - Гоп-стоп, ты много на себя взяла».

- «Теперь оправдываться поздно, - поём в два голоса с Платоновым, - посмотри на эти звёзды, взглядом, бля, - ударением особо выделяем матерное слово, - тверёзым, видишь это всё в последний раз».

- Теперь, давай эту, - загорелся Платонов хоровым пением, - «Весна опять пришла, под окнами ЗК…

- «Владимирский централ – ветер северный, этапом из Твери - зла намеренно, - подпеваю. Мы поём ещё несколько песен из репертуара радио «Шансон» и под занавес, я выступаю на бис, - «дали мне три года, как сломали ветку, да ещё двенадцать за Таньку- малолетку».

Платонов передразнивает:

- «За Верочку-еврейку», - и после паузы, - а ты говоришь поэзии нет…

Мне утёрли нос, теперь я сижу и помалкиваю, глядя по сторонам. Со стенки улыбается великий Тарантино, отец Винсента Веги и Джулса, двух стильных гангстеров, гангстеров, гангстеров…

- А-а, - кричу я Платонову и указываю пальцем на портрет, не в силах выразить озарение словами.

- Голова! - восхищается Платонов моей сообразительностью.

- Для начала, для начала, - у меня уже головокружение от успехов, - нам надо разобрать этот их диалог про гамбургеры, и понять в чём тут фишка, понимаешь?

- Ой, что-то гамбургеров, так захотелось, - перебивает Платонов, - Сериалов, не в дружбу, а в службу, сбегай в «Макдональдс».

За полчаса я успеваю слетать в эту забегаловку, а на обратном пути, за вафельный рожок ещё потискать в монтажной, пока там никого не было, Веру Сахарович.

- А может, не будем сочинять велосипед, - зевая и закрывая глаза после еды, рассуждает расслабившийся Платонов, - сдерём этот диалог у Тарантино, и всё?

- Как это? – от возмущения приподнимаюсь со стула, и стягиваю с руки не весть откуда взявшуюся перчатку (никогда таких не носил). – Во что Вы меня вовлекаете, господин Платонов? Извольте, изъясниться, - бросаю перчатку в лицо.

- Ну а что ты ведёшь себя, как белоручка, - посапывает Платонов, поднимая перчатку и швыряя её в корзину для мусора, - никогда в жизни ничего не крал что ли? К тому же в нашей варварской стране это сойдёт за распространение передовых идей Запада.

- Ты имеешь в виду диалог двух хладнокровных убийц? – остроумно замечаю я.

В ответ Платонов, не открывая глаз, расплывается в широкой улыбке.

- Ну, хорошо, - он возобновляет диалог спустя некоторое время, - предположим, у нас Винсент Вега всё делает наоборот, то есть возвращается из Америки, и тогда получается…, - Платонов тушит сигарету в пепельнице и начинает стучать по клавиатуре.

- У нас Винсент Вега? – я отношусь к этой затее скептически.

Не успеваю ничего ещё толком переварить, ни сами гамбургеры, ни тем более гамбургерный бред Платонова, как начинает работать принтер, принимаю листок и читаю:

Джулс

…Ну ладно, расскажи про эти «кафе».

Винсент

А что тебе интересно?

Джулс

Там ведь травка запрещена, так?

Винсент

Да, запрещена, но как бы не совсем. В смысле, ты можешь свернуть косяк и начать шмалить, но только не в специально отведённых местах.

Джулс

То есть не в этих «кафе»?

Винсент

Да, порядок такой: нельзя покупать, нельзя хранить, и если ты владелец такого кафе, то не можешь продавать. Не разрешается иметь при себе, потому что если тебя останавливают копы, они имеют полное право тебя обыскать. Копы в штатах имеют право на обыск. Представляешь?

Джулс

Ни хрена себе! Слушай я не поеду туда прямо сейчас!

Винсент

Да, тебе там не понравится. Знаешь, что самое отвратительное в Америке?

Джулс

Что?

Винсент

Кой-какие маленькие отличия. Вроде бы та же хрень, что у нас, но та да не та.

Джулс

Например?

Винсент

Скажем в Лос-Анджелесе в киношках продают пиво. Так вот: не в настоящих стеклянных крушках, как в баре, а в бумажных стаканчиках. В Нью-Йорке нельзя попить пивка в «Макдоналдсе». А ты знаешь, как в Нью-Йорке называют «Рояль с сыром»?

Джулс

Что, они не говорят «Рояль с сыром»?

Винсент

Нет, у них там фунтовая система, они не понимают, что это за хренотень – «Рояль с сыром», что это не рояль в кустах.

Джулс

Ну и как они его называют?

Винсент

«Четвертушка с сыром».

Джулс(повторяет)

«Четвертушка с сыром». А «Ле Биг Мак»?

Винсент

«Ле Биг Мак» так и есть - «Ле Биг Мак», но они говорят «Биг Мак». А ты знаешь, что они там в Америке льют на жареную картошку вместо майонеза?

Джулс

Что?

Винсент

Кетчуп.

Джулс

Иди ты!

Винсент

Я сам видел. И не всю картошку поливают, нет, а плюхают на краешек тарелки.

Джулс

Ухххх!

- А тебе не кажется, их разговор выглядит немного…, - я пытаюсь подобрать правильное слово, - надуманным что ли?

- Я понимаю, что ты хочешь сказать, - утвердительно кивает Платонов. – Но в этом и скрывается очарование героев Тарантино. Да, они несут несусветную чушь, или, по-другому, разговаривают на отвлечённую тему, но как! – Платонов поднимает указательный палец вверх.

- Как?

- Стильно. Их общение между собой и с другими персонажами непрестанная демонстрация стиля. Смотри, с нашей точки зрения они тупоголовы и ограничены, но вся фишка в том и состоит, что наша голова забита огромным количеством дискурсов, которые мы уже давно принимаем за врождённые. Наш мозг всё давно упорядочил в систему, и каждая новая информация тщательно сравнивается и анализируется со знаниями предыдущими. Вследствие этого, мы практически перестали удивляться. Информация перестала иметь для нас эмоциональное значение.

- Ты хочешь сказать, что мы всезнайки что ли?

- Совсем нет. Я не это имею в виду, - распаляется Платонов, - Нам ещё учиться и учиться, но мы оперируем абстрактными понятиями, например, учение. И любая новая информация не будет для нас значить больше, чем ещё одно учение. Понимаешь?

- Ну, допустим. Но я не понимаю при чём тут Винсент Вега?

- В том то и дело, что не при чём. Винсент Вега и Джулс разговаривают совсем на другом уровне.

- На каком другом уровне?

- На повествовательном.

- Ну и что?

- И получают от этого удовольствие, они сами прутся от этого диалога. Он их эмоционально подстёгивает. Из уст Винсента Джулс знакомится с новым миром, как ребёнок. Он очень удивлён, что мир разнообразен. Он привык к определённому порядку вещей, где нельзя в открытую шмалить траву, где полицейский может тебя обыскать, где бургер называется только как «Четвертинка с сыром», а не иначе. Ну это, как если бы, я стал рассказывать тебе о том, как ездил в отпуск в Африку и участвовал там в сафари и, мало того, добыл на охоте льва.

- Знаешь, Платонов, по-моему, ты перебарщиваешь. Я, как только представлю тебя в пробковом шлеме и шортах, с ружьём не перевес…

- Да откуда ты знаешь, - не даёт договорить мне Платонов, - что я был в пробковом шлеме и шортах? Я тебе ещё ничего не рассказал о том, где я был, а ты уже знаешь, как я был одет. Ты что тоже был на сафари? – Молчу. – Ну, вот и помалкивай, и, может, я не стрелял, а глотку льву перегрыз. Ты что, меня так хорошо знаешь?

- Льву? – с недоверием спрашиваю я.

Платонов разочарованно машет на меня рукой и закуривают очередную сигарету. У меня появляются по этому поводу кое-какие соображения. Через двадцать минут я посылаю эти соображения в печать, затем протягиваю Платонову.

Платонов читает:

Джулс

Ты помнишь Антуана Рокамору? Наполовину белый, наполовину индеец, его ещё называли Тони Ешь-до-упора?

Винсент

Да, это такой худой?

Джулс

Я бы не назвал его худым. Просто у него всё нормально с весом, как у всех, с белыми бывает такое, он же индеец.

Винсент

Кажется, я понял, о ком ты, ну и что с ним?

Джулс

Ну, Марселлас Уоллес здорово надрал ему задницу. Говорят, из-за жены.

Винсент

Он отказался её трахать что ли?

Джулс

Ну ты уж скажешь…

Винсент

Так в чём фишка?

Джулс

Он полизал ей норку.

Винсент

Полизал норку? (пауза)

И это всё? (пауза)

И что Марселлас?

Джулс

Ну что… Отправил к нему парочку ребят. Они его за шкирку и фюить с балкона. Парень пролетел четыре этажа. Там внизу садик со стеклянной крышей, вроде оранжереи. Бедняга воткнулся башкой в эту самую крышу. С тех пор перестал заикаться.

Винсент

Нехорошо. И всё же я должен сказать: не играй спичками, тогда и пожара не будет.

Джулс

Это ты о чём?

Винсент

Не лижи норку молодой жене Марселласа Уоллеса.

Джулс

А тебе не кажется, что Уоллес перестарался?

Винсент

Антуан наверняка не ожидал такой подлянки, но что-то должно было грянуть.

Джулс

Подумаешь, лизать норку. Лизать норку ерунда. Я матери своей лижу норку.

Винсент

Это означает, что он лапал молодую жену Марселласа Уоллеса. Это всё равно что сделать ей массаж ног… ну нет, конечно, не совсем всё равно, но игра на том же поле.

Джулс

Так-так-так… а ну-ка стой. Делать суке массаж ног и лезть суке в норку – это совсем не одно и то же, мать твою.

Винсент

Не одно и то же, но игра идёт на том же поле.

Джулс

Совсем не том самом. Слушай, может, у тебя свои способы лизать норку, но потрогать ноги женщины и запустить язык в её святая святых – это не одно и то же, да, да, не одно и тоже поле, не одна и та же лига, и даже не один и тот же вид спорта, мать твою! Лизать норку это и есть лизать норку.

Винсент

Ты когда-нибудь лизал норку?

Джулс

Вот только не надо мне рассказывать про то, как надо лизать норку – я по этой части эксперт.

Винсент

И часто ты по этой части?

Джулс

Чёрт возьми, у меня острый язык – ни щекотки, ничего.

Винсент

А мужику ты когда-нибудь его лизал?

Джулс

Да катись ты!

Винсент

И часто?

Джулс

Пошёл ты.

Винсент

А мне не полижешь? Я чего-то притомился…

Джулс

Слушай, то, что я не стану лизать мужику, ещё не означает, что Марселлас прав, зря он выбросил Антуана из окошка и прямо на эту гребанную крышу, довел бедного бледнолицего. Тот заикаться перестал. Это как-то не по-людски. Если кто-то со мной такое сотворит, пусть постарается, чтоб меня парализовало, а не то я пристрелю ублюдка.

Винсент.

Я не говорю, что он правильно сделал, но ты считаешь, что лизать норку – ерунда, а я говорю, что это кое-что значит. Я стольким лизал норку миллион раз, и всегда это что-то значило. Мы просто притворяемся, что это ничего не значит. В этом-то весь смак, чёрт возьми. Это происходит, никто ничего не говорит, но ты всё понимаешь, и она всё понимает, вот и Марселлас тоже всё понял, так что Антуанну надо было поаккуратнее. Это же всё-таки жена, не стоило надеяться, что он всё это скушает.

Джулс

Это, конечно, очень интересно, но давай сосредоточимся, пора за работу.

За всё время чтение улыбка не сходила с губ Платонова, но на последней фразе Джулса она исчезла, и он сухо бросил мне:

- Даже до тебя это дошло. Диалог построен на элементарной софистике, с помощью одних и тех же аргументов легко доказываются прямо противоположные понятия. Нет, определённо Тарантино гениален.

- А как же я?

- Софисты плохо кончили, - намекает он мне.

- Не софисты, а те, кто у них учился, - возражаю я.

- Это меня и пугает.

- Так что ты предлагаешь?

На мой вопрос Платонов не обратил никакого внимания. Он закурил и наморщил лоб, а я, как школьник стал ерзать на стуле. Немного поёрзав и вызвав неудовольствие коллеги, я вновь принялся барабанить по клавишам.

И вдруг почувствовал огромное удовольствие от нахлынувшего текста и от косых завистливых взглядов Платонова. Впервые в своей жизни я испытал нечто вроде экстаза от акта творчества, у меня даже дыхание сбилось. Я закашлялся.

- Что там у тебя? – тщательно скрывая своё любопытство, недовольно спросил Платонов.

- Про Незнайку, - заулыбался я.

- Давай, - протянул руку Платонов.

В одном выдуманном городе жили коротышки. Коротышками их называли потому, что они были очень маленькие. Каждый коротышка был ростом с небольшой не эрегированный мужской половой орган. В городе у них было очень сексуально, там даже улицы назывались сексуальными именами: улица гомосексуалистов, аллея лесбиянок, бульвар педофилов. А сам город назывался городом Извращенцев. Он стоял на берегу ручья. Этот ручей коротыши называли Суицидной рекой, потому что по берегам ручья разлагалось много трупов утопленников каждый год после ледохода.

За рекой был лес. Коротыши делали из берёзовой коры лодочки, переплывали через реку и ходили в лес за дурманящей травой и галлюциногенными грибами. Ни один коротышка не смог бы сорвать стебель травы, поэтому их приходилось пилить пилой, как впрочем, и ножки грибов.

Коротышки были неодинаковые: одни из них назывались малышами, а другие малышками. Почти все малыши очень гордились, тем, что они малыши, и совсем почти не имели половых отношений с малышками. А малышки гордились, тем, что они малышки, и тоже не хотели заниматься сексом с малышами. Но, несмотря на это, если какая-нибудь малышка встречала на улице малыша, то, завидев его издали, сейчас же переходила на другую сторону улицы. И хорошо делала, потому что среди малышей часто попадались такие отморозки, которые не могли спокойно пройти мимо малышки, а обязательно приставали к ней и сексуально домогались. Конечно, не все малыши были такие, но ведь на лбу у них не написано, что они бисексуалы, поэтому малышки считали, что лучше заранее перейти на другую сторону улицы и не попадаться им навстречу. За это многие малыши называли малышек сучками – придумают же такое слово! – а многие малышки называли малышей педерастами и другими обидными прозвищами.

Некоторые читатели сразу скажут, что всё это, наверное, выдумки, что в жизни таких малышей не бывает. Но никто ведь и не говорит, что они в жизни бывают. В жизни это одно, а в выдуманном городе – совсем другое. В выдуманном городе всё бывает.

В одном домике на улице гомосексуалистов жило шестнадцать малышей-коротышей. Самым главным извращенцем среди них был малыш-коротыш по имени Знайка. Его прозвали Знайкой за то, что он столько, что мог написать целую книгу о сексуальных извращениях малышей-коротышей.

В этом же домике жил известный наркоман доктор Пилюлькин, который лечил коротышек таблетками и уколами от всех болезней. Жил здесь также знаменитый механик Винтик со своим партнёром Шпунтиком, жил рафинированный педофил Сахарин Сахариныч Сиропчик, который прославился тем, что заманивал к себе детей газированной водой с сиропом. Он был очень вежливый. Жил ещё в этом доме охотник-зоофил Пулька. У него была маленькая собачка Булька. Жил вазелиновый художник Тюбик, пассивный музыкант Гусля и другие малыши. Но самым известным среди них был малыш-гетеросексуал по имени Незнайка. Его прозвали Незнайкой за то, что он ничего не знал об однополой любви.

 

- Ну, что у вас готово? – как чёрт из табакерки появился Воронцов.

- А что уже вечер? – растерялся я.

- При чём поздний, - посмотрел на часы Платонов.

- А я и не заметил, - промямлил я.

- Так что-то у вас? – и Воронцов бес спроса собрал с нашего стола отпечатанные диалоги.

Пока он пробегал их глазами, мы с Платоновым переглядывались бледными лицами и разводили руками, что означало, ничего уже не исправишь. Вглядываясь в Воронцова, мы пытались на глаз предвосхитить его реакцию, но тот все эмоции спрятал под каменной маской не проницания.

- Про Незнайку и массаж не пойдёт, а про гамбургеры, я думаю, в самый раз. Это я забираю, - указал он нам на страницы о хот-догах.

Платонов показал мне язык, что означало, ну что, уделал я тебя? В ответ я покрутил пальцем у виска, что означало, Платонов, ты последний идиот: Воронцов отнесёт это главному сценаристу, главный сценарист швырнёт этот плагиат графу в лицо, вместо того, чтобы вызвать главного сценариста на дуэль, Воронцов прибежит к нам и чего-нибудь нас лишит, хорошо, если только невинности, а может так получиться, что ещё и премиальных. Тебе не нужны деньги?

Платонов схватил за локоть Воронцова уже у самой двери.

- Вы свободны, - испугался крепостник. Он думал, Платонов намеревается поднять бунт или хуже того просить у него денег взаймы, в счёт аванса.

- Ваше сиятельство, господин граф, - начал издалека Платонов, - дело в том…

- В чём ещё дело? – занервничал Воронцов.

- Диалог совсем сырой, - стал оправдаться Платонов.

- Это ты про гамбургеры?

Сдавленные порывы смеха заклокотали в моём горле. Крепостник бросил на меня взгляд, полный презрения:

- В чём дело Сериалов? Что означает этот кретинизм?

- Мсье, Воронцов, - подобострастно склонился я перед его величием, - разрешите доложить?

- Докладываете, только быстро, - не терпелось графу.

- Ваше сиятельство, несмотря на тёмную ночь, опустившуюся на город, словно бездна, поглотившая вселенную, с населявшими её миллиардами звёздочками-светлячками, я осмелюсь, если Вы дозволите, говорить откровенно.

- Что он сказал? – обратился Воронцов за помощью к Платонову.

- Он просит разрешения, - перевёл последний.

- Ну, я уже дал ему разрешение! – закипел граф. При чём обращался он исключительно к Платонову, как будто я действительно был иноязычным.

- Теперь он просит разрешение, говорить с вами откровенно, - пояснял Платонов, в свою очередь, недоумевая, что же может быть непонятного в моих словах.

- Говори по-русски, Сериалов! - зарычал на меня крепостник. Очевидно, что он хотел схватить меня за грудки, но каким-то чудом удержался.

- Буду предельно краток, - уточнил я.

В ответ Воронцов издал что-то нечленораздельное или нецензурное, один чёрт, к печати не допущенное.

- Все мы живём в этом мире не просто так, - обратился я к присутствующим, - кто-то пашет землю, чёрную, как волосы итальянки, кто-то выращивает пшеничные колосья, жёлтые, как волосы англичанки, кто-то отделяет зёрна от плевел, а кто-то из отобранных зёрен получает муку белую, как волосы блондинки, кто-то из муки печёт хлеб, поджаренный, как бронзовая кожа амазонки и все вроде бы довольны.

Но ещё присутствует в этом мире горстка свободолюбивых людей, стремящихся найти в этом мире нечто иное, отличное от хлеба насущного. Все свои силы, весь свой талант они прожигают в надежде познать истину, а другими словами сущность прекрасного, сущность того, что заставляет нас жить на этой земле: радоваться, огорчаться, влюбляться и ещё удивляться, а не просто, как делают многие несознательные, посылая мироздание ближе к женским и мужским гениталиям.

Так, вот незнание людей из этой горстки, которых на самом деле по пальцам можно сосчитать за всю историю человечества, незнание открытых ими истин не освобождает от уголовной ответственности ни высокопоставленного чиновника, ни знатного господина. Самое незначительное на что такой необразованный человек может рассчитывать, так это на презрительный смех главного сценариста или всей съёмочной группы.

Воронцов грозно молчал, делая вид, что переваривает текст и готовится к ответу. На самом деле он потерял логическую нить столь сложной фразы ещё на волосах блондинки.

- Я вас уволю, - измученный, он выдал нам всё, на что был способен.

Эта фраза действовала на нас безотказно, потому что мы знали, под маской усталого от жизни недалёкого человека скрывался жестокий крепостник, гневно угрожавший нам плетьми и дальнейшей высылкой в Сибирь.

- Мы всё исправим, господин граф, - запричитал Платонов, - мы ночами не будем спать, мы всё сделаем.

- Делайте, что хотите, вешайте какую угодно лапшу, - тут Воронцов сурово посмотрел на меня, - и кому угодно, но чтобы завтра утром у меня было всё, что мне необходимо, понятно?

- Господин граф, - попытался я уточнить, - мне не совсем понятно, что Вам бывает необходимо по утрам…

- Никаких сырых гамбургеров! – заорал он и швырнул их Платонову в лицо, на прощанье громко хлопнув дверью.

- Романтическая обещает быть ночка, - захихикал я.

 

Вновь мы сидели в полнейшей тишине, пялясь в экраны мониторов. Незаметно поздний вечер сменился глубокой ночью, как, впрочем, и мы с Платоновым незаметно погружались в глубокую тёмную пещеру с неприятным запахом под названием безысходность. Редкая клизма не заглядывала сюда с утра…

- Нет, я определённо не могу так работать, - плюнул я в пустой экран, как себе в душу, и откатился в кресле на колёсиках от стола. - Я не могу изображать, что ничего не случилось, когда на меня оказывается такое давление. Я перебрал в голове уже тысячи вариантов, но мне кажется, что кроме этих гамбургеров им и поговорить то не о чем. Просто запор какой-то. Платонов, тебе знакомо такое состояние?

- Знакомо. – И молчание.

- Ты что на меня обиделся? – попытался я развести друга на откровенность.

- С чего ты взял? – буркнул он в ответ.

- Молчишь.

- Я не молчу.

- А что же ты делаешь?

- Говорю.

- Что ты говоришь?

- Говорю, что не молчу.

- Так раз не молчишь, скажи что-нибудь! – меня это уже стало раздражать.

- Не гони на меня, понял, мать твою?

- Ладно, ладно, брателло. Я не гоню. Я просто не выношу, когда люди не отвечают на мои вопросы, - попытался я успокоить паренька.

- Да кто ты такой, мать твою? Откуда ты взялся такой крутой, чтобы я отвечал на твои гнилые вопросы?

- Эй, полегче. Я тебя уважаю и всё такое, я совсем не хотел повышать на тебя голос. Просто так получилось, извини. Просто, когда со мной не разговаривают, я начинаю дёргаться.

- То есть другими словами ты хочешь сказать, что если рядом с тобой кто-то молчит, ты уже на взводе, да, брателло? Ты уже готов достать свою пушку и разнести этому кому-то башку?

- Я этого не говорил, приятель.

- А что ты говорил?

- Я только заметил, что меня напрягает, если человек, к которому я обращаюсь с вопросами, молчит.

- Значит, ты хочешь сказать, если бы я, к примеру, был немой, ты бы изрешетил меня всего пулями из своего долбанного пистолета? Мой новый пиджак, мою рубашку и мой галстук?

- Эй, парень, да что с тобой? Остынь.

- Ты спрашиваешь, что со мной? Я не ослышался, мать твою, или ты принимаешь меня за глухого парня?

- Послушай, брателло, я ничего не знаю о твоём здоровье. Я просто хотел сказать, что совсем неважно глух ты или нем, и сколько раз за ночь ты вставляешь своей подружке, главное чтобы человек добросовестно выполнял свою работу, ведь так?

- Если я сейчас правильно понял, ты кидаешь мне предьяву, по поводу того, что я не могу удовлетворить свою подружку? А позволь тебя спросить, какое твоё собачье дело до моей подружки?

- Да нет мне никакого дела до твоей подружки. Мне начинает казаться, что ты и вправду плохо слышишь. Я не хочу обсуждать много или мало ты трахаешь свою подружку, я хочу сказать, что нужно делать своё дело, и всё.

- Я чего-то не понял, какое дело, братан? Ты хочешь сказать, что я не выполняю свою работу? Может, ты ещё хочешь сообщить об этом боссу? Так говори мне это сейчас в глаза, как реальный пацан, а не собачье дерьмо, которое воняет за углом.

- Заткнись, брателло! Я тебя умоляю больше ни слова, потому что я очень напрягаюсь, когда кто-то рядом со мной очень много говорит. Из-за огромного объёма информации я не улавливаю сути сказанного и начинаю нервничать, а когда я нервничаю, я могу выхватить свою долбанную пушку и застрелить долбанного глухонемого импотента.

- Постой, постой, приятель. Не кипятись, - по-дружески обнимает меня Платонов, - Просто мне показалось, что ты водишь меня за нос, ты базаришь не по понятиям.

- Не мочи штаны, за свой базар я всегда отвечу.

- Тогда как ты объяснишь следующее несоответствие: в начале ты сказал, что дёргаешься, когда рядом с тобой молчат, теперь же утверждаешь, что срываешься, как волкодав на болонку, если кто-то очень много говорит?

- Послушай, брателло, здесь нет никакого противоречия. В каждом деле необходимо соблюдать границы. Без чувства меры ты никто в нашей работе, иначе как ты избежишь заблуждений относительно качественных и количественных изменений.

- Что ты подразумеваешь под качественными и количественными изменениями?

- Ну, понимаешь, это, например, разговаривают два баклана. И общение между ними не катит, то есть предъява следует за предъявой, наезд за наездом. Так вот, главное в такой обстановке, не провафлить тонкую грань, после которой можно выхватить пушку и без зазрения совести разнести собеседнику черепушку.

- Согласен. Проблема не из простых. Я думаю, всё дело в классификации определений, и в знании дискурса…

- Дискурса?

- Ну да. Допустим, нельзя некоторые фразы и идиоматические выражения вырывать из контекста и употреблять в своих личных интересах. Например, нельзя говорить, что я имел твою маму, потому что это, во-первых, неправда, а во-вторых, оскорбительно для любого мужчины. Из этого следует, что необходимо неукоснительно соблюдать основные правила жанрового повествования, не выходя за рамки эмоционального восприятия.

- Не спорю, но не секрет для настоящих пацанов, что эмоциональное восприятие носит чисто индивидуальный характер, а учитывать индивидуальные особенности на основе разработанного алгоритма стрелочно-перекрёстных взаимоотношений практически невозможно. Я уже не говорю, что сама схема нуждается в тщательной доработке…

На последнем слове из мимо проезжающей машины расстреливают обоих.

- Нет, хватит на сегодня, смотри, уже светает, - потянулся в кресле Платонов, - по-моему, нам пора, заткнуть наши фонтаны и приступать к письменной работе. Скоро Воронцов на разборку заявится.

Ещё около двух часов ушло на печатание и окончательное сведение всего текста.

- Ну вот, вроде нормально получилось, - высказал своё мнение Платонов, в последний раз пробежав глазами страницы, лишившие нас заслуженного ночного отдыха.

- В последний раз я ночью не спал, когда работал над дипломным проектом, - неожиданно для себя самого предался я сентиментальным воспоминаниям. – Вот было время! Переживал, нервничал, не поверишь, до потери аппетита. Думал, такой труд вот-вот родится, страна по гроб жизни благодарна будет…

- А сейчас? – ухмыльнулся Платонов.

- А сейчас кругом «шлюхи и пьяные панки, и сейшена одни». Понимаешь, друг Платонов, - заговорил во мне отчаянный повеса и фланёр, - начинаешь уставать, от пьянства, женщин. Нет ничего в жизни вечного, всё течёт, всё изменяется.

- Жалеешь, наверное, что Сахарович сегодня в ночную смену не осталась? – перебил Платонов.

- Да, - размечтался я в ответ, - мы бы с ней такой диалог сочинили!

- Без слов? – съязвил Платонов и тут же добавил, - ты к стати имей в виду, если такими темпами будет продвигаться карьера Воронцова, не исключено, что он и подобными кинематографическими сценами не побрезгует. И я хочу, чтобы на этот случай, ты приберёг свою энергию и для дела тоже.

- Обижаешь, брателло, - отшутился я. А если серьёзно, мне было приятно, что Платонов на меня рассчитывает.

После выпитого кофе мне захотелось чего-то такого красивого и доброго, похожего на сказку, и тут я вспомнил о Венглинской.

- Платонов, сукин сын! – вскричал я.

- Ты что дурак? – забурчал он полусонный, - только задремал.

- О каком сне ты мне тут повествуешь? Ты мне так ничего и не рассказал о Венглинской. Как она вообще здесь оказалась?

- М-м, - замурлыкал Платонов, как кот.

- Что это значит? – опешил я. – Ты что влюбился что ли в неё без меня?

- Я не понимаю, о чём Вы говорите, господин Адамов.

- Я не Адамов, а Сериалов, - поправил я, - ты не уклоняйся от ответа, она что, действительно так хороша?

- Она?.. – И Платонов задумался, засмотревшись на фотографию в рамке. – Она…

- Зачем она приходила? – я сменил тон на резкий, стараясь вывести собеседника из мечтательной комы.

- Она хотела…

- Говори, чего она хотела?

- Она хотела, чтобы я придумал ей имя.

- И всё?

- Всё.

- Боже мой, Платонов, сама невинность! – я ещё четко не осознал, всерьёз ли я завидую своему другу.

- Ты что, Сериалов, мне завидуешь? – жеманно, по-театральному, заговорил Платонов.

- Ещё не знаю, - честно ответил я. – А зачем ей имя, она что, собирается сниматься?

- Угадал, - продолжал он в том же духе.

- Апокалипсис, апокалипсис, - мне пришлось закрыть лицо руками, я не находил себе места.

- Не надо так волноваться, Сериалов, - стал успокаивать меня Платонов.

- Да ты хоть знаешь, чем нам это грозит? – я уже чуть не плакал.

- Догадываюсь, - прошептал он так, что я едва его расслышал.

- Они же надругаются как последние фашисты над нашим ангелочком, они распнут, растопчут, опошлят её, и мы снова останемся ни с чем, так было уже миллион раз, неужели ты не понимаешь? – я пытался воззвать к его здравому смыслу.

- Всё я понимаю, - огрызнулся Платонов, - но что оставалось мне делать, когда она явилась сюда в своей очаровательной плоти и стала просить меня об одолжении, о маленьком одолжении.

- Ты должен был объяснить ей, что мы…

- О каких «мы», ты мне говоришь сейчас, Сериалов? – оборвал меня Платонов. – Где ты был в этот момент? А? Я был должен, а что ты был должен?

- Так сложились обстоятельства, - стал оправдываться я.

- Обстоятельства? – и снова Платонов перебил меня. – Я знаю твои обстоятельства: в это время ты трахался с Сахарович где-нибудь в пустующей монтажной, а теперь предъявляешь мне претензии.

- А, чёрт! – выругался я. – Но ты же знаешь, Платонов, что я не хотел так!

- А как ты хотел? – он не давал мне уворачиваться.

- Ты же знаешь, я люблю её не меньше тебя!

- Э, нет, - Платонов отрицательно покачал перед моим носом пальцем, - я тебе не верю. Потому что я знаю, как люблю её, и тебе этого не дано, не обманывай меня. И как только твой блудный язык, лизавший без разбору: и целомудренные уста, и развратные влагалища, смог выговорить эти святые слова!

- Значит, ты хочешь это обсудить со мной, Платонов? – мне казалось, ещё чуть-чуть и непослушные потоки слёз вырвутся из моих глаз.

- А что тут обсуждать, милый друг? - развёл руками Платонов.

- Ты считаешь, если я имею некоторые отношения с женщинами, то и не имею право её любить?

- Вы только посмотрите на этого героя-любовника, - опешил Платонов, - того и гляди, сейчас расплачется. «Некоторые отношения». Может, ты мне сейчас начнёшь рассказывать, что любовь это одно, а «некоторые отношения» другое?

- А что, разве не так? Ты просто забываешь, что не все такие гордецы, как ты, Платонов.

- Ах, это я виноват, ну, конечно, кто же ещё!

- Я всегда любил её! В глубине души я верил, наступит такой момент, она предстанет передо мной и скажет что-то вроде «ты был прав, и теперь мы будем счастливы с тобой».

- Как трогательно!

- Однако время шло, и ничего не происходило. С каждым днём мне становилось страшно, что если вдруг я ошибаюсь, и её просто не существует, что я неправильно расставил акценты. Я думал, что умнее всех, а в итоге оказался за чужими бездарными спинами.

- И ты стал навёрстывать упущенное, - закончил за меня Платонов. – Только в чём ты меня обвиняешь? В том, что я не стал таким как ты. Хорошо, извини. Извини, ради Бога. Только сначала ответь на один вопрос, когда ты с этими женщинами имел «некоторые отношения», ты вспоминал обо мне? Ты говорил себе, трепеща от наслаждения, несчастный Платонов сидит там и страдает, а я здесь, как последняя свинья валяюсь в грязи.

- Говорил, сотни раз, говорил! – бросился я Платонову на грудь и расплакался.

- Ну, что ты, успокойся, - обнял меня Платонов, - я тебе верю, верю.

Я рыдал ему в жилетку ещё и от благодарности за его прощение. Он единственный из нас заслуживал её любви, он не на секунду не терял веру, даже в моменты страшного отчаяния. Он надеялся и ждал, «во истину», божий человек.

- Что тут у вас происходит? – прервал нашу сентиментальную сцену Воронцов. За всеми этими любовными перипетиями мы не заметили, как он вошёл.

- Сериалов перетрудился, - доложил Платонов.

- Надеюсь, не зря? – спросил граф.

- Что не зря? – не понял Платонов.

- Перетрудился, - пояснил крепостник, - написали?

- Ах, это, - вспомнил цель нашего ночного бдения Платонов, - вот, - протянул он диалог Воронцову.

Тот после прочтения только пожал плечами:

- Не понимаю, чем это лучше гамбургеров.

- Не забывайте, гамбургеры были сырые, господин граф, - зашмыгал я носом, салфеткой приводя себя в порядок.

- Ладно, чёрт с вами, - одобрительно махнул рукой Воронцов, - для меня лично всё равно, о чём вы будете там сочинять: о сырых гамбургерах или стрелочно-перекрёстных дискурсах, мне другое не понятно.

- Что именно, господин граф? – заинтересовались мы.

- Почему вы не понимаете, когда с вами по-хорошему начинают? Начинаешь с вами по-хорошему, всё результат – нулевой. Начинаешь по-плохому – отдача есть. Ну что вы, как рабы какие-то себя ведёте, только кнут понимаете! Нельзя же так.

Явно не ожидавшие услышать от Воронцова нравоучительную лекцию, мы замерли, как холоднокровные.

- Ну что молчите? – заставил он нас очнуться. – На сегодня свободны, даю вам выходной.

«Барин, позвольте целовать вам руки», - чуть не вырвалось у меня. Воронцов ушёл довольный, как будто это ему сегодня с неба упал выходной день.

- Не исключено, - пророчески заметил Платонов.

- Посмотреть бы на эту женщину, которая ему сегодня ночью дала, - философски заметил я.

- Я всегда тебе говорил, - улыбнулся Платонов, - жизнь полна чудес.

- Два чуда за одну ночь? – скептически заметил я.

- Бог является только к тем, кто в него искренне верит.

- Похоже на правду, - подтвердил я, направляясь к выходу.

- В том-то и твоя беда, Сериалов, - бросил мне в спину Платонов, - что ты воспринимаешь мир, как нечто рационально единственное, в то время как непонятные для разума тонкости ускользают от твоего внимания. Казалось бы, незначительная мелочь, но проходит время, и вдруг, о чудо! Совсем недавно ты боялся ещё мечтать об этом, а теперь она так близка, ты чувствуешь её запах, касаешься её волос…

- Какое же это чудо? Просто стечение обстоятельств.

- Да, пойми ты, наконец, Сериалов. Чудо – это не фокус, который тебе покажут на ярмарке, чудо – это несбыточная мечта, которая прикоснётся к тебе лишь слабым своим свечением.

- И всё? – издевательски спросил я.

- Всё, - подтвердил Платонов.

- Тогда в чём прикол? Из твоих слов я так и не понял, бывают чудеса или не бывают?

- А прикол, мой дорогой друг, в страдании и вере, - хитро улыбнулся Платонов.

- Ну уж нет! – я повертел у носа своего товарища возмутительной фигой, - страдать и верить? Скажи ради кого страдать, в кого верить? Достаточно мне и одного раза, на всю жизнь наелся, хватит.

Платонов горько улыбнулся:

- С такими мыслями ты так и будешь всю жизнь диалогами для сериалов торговать.

- А я и так уже Адам Сериалов.

- И это тебя устраивает?

- Устраивает, - кивнул я и уже у двери спросил, - так ты идёшь?

- Я? – удивился Платонов.

- Да, ты идёшь со мной?

- Может быть позже, - Платонов взял фото со стола, поднёс к губам и поцеловал, покраснев от смущения.

- Ну что ж, пока, Ромео, - попрощался я.

Свой выходной день я благополучно проспал, за исключением футбола, но об этом позже, я не должен нарушать диалоговую конструкцию. Как обычно, перепихнувшись с Сахарович за осветительным оборудованием (Мячиков от меня где-то тщательно скрывался), я счастливый и довольный проследовал на своё рабочее место. Платонов уже сидел за столом, вновь разглядывая фото Анны Венглинской.

- Ты что не уходил? – в шутку спросил я. Платонов молчал. – На, дарю, - протянул я ему свой экземпляр Венглинской в рамке.

- Что это значит? – удивился он.

- Ты мне друг, Платонов? – спросил я вместо ответа.

- Ну, допустим.

- А истина дороже: не стану вам мешать, понял, - я был само благородство, - третий должен уйти.

- Но ты же её любишь? – Платонов отказывался верить в мои слова.

- Я люблю? – горький смешок вырвался из груди. – Запомни, Платонов, я никого не люблю. Я – Адам Сериалов, личность эгоистичная и сверх циничная. Даже если на моих глазах ангелу отрежут крылья, я не расплачусь, я внушу себе, что он сам в этом виноват.

- Зачем?

- Наверное, чтобы совесть не мучила.

- Значит, совесть у тебя всё-таки есть? – подловил Платонов.

- Но я не стал бы называть это совестью.

- А как бы ты стал это называть?

- Ну как-нибудь, нейтрализатор чувства вины, что ли…

- А, - догадался Платонов, - это такой маленький приборчик.

- Да, размером со спичечный коробок, - подтвердил я.

- И что? – заинтересовался Платонов. – Помогает?

- В той или иной степени.

- Блестяще, то есть, я хотел сказать, не всегда помогает?

- Случается, не всегда.

- И что же тогда?

- Ну что, чувствую себя виноватым, - признался я.

- Интересно, - затянулся сигаретой Платонов.

Вошёл Воронцов, загадочный, как агент внештатного ведомства. Прикрыл осторожно дверь за собой. Смущённо улыбнулся нам. Осторожно приоткрыл дверь, высунулся в коридор. Посмотрел налево, посмотрел на право, нет ли слежки. Снова прикрыл осторожно дверь за собой. Снова смущённо улыбнулся.

- Ну, что, как дела? Как провели выходной?

- Заигрывает, - прошептал Платонов.

- Зачем? – прошептал я.

Не дождавшись ответа на свой вопрос, дальше снова продолжает Воронцов:

- Тут, такое дело, господа…, - ничего себе обращение, думаем. Как бы не пропустить, когда с нами по-хорошему.

Воронцов долго молчит, потом вдруг: - Тут никого нет?

Мы в ответ опять шёпотом: - Никого.

Воронцов: - А с кем вы тогда шепчетесь?

Мы: - С вами, граф.

Воронцов громко откашливается, но вместо того, чтобы заговорить нормально, снова шепчет:

- В общем, тут такое дело, господа. Некие господа готовы заплатить немалую сумму денег за коротенький диалог в одном фильме. Ну вы понимаете?

- Нет, - шёпотом качаем головами.

- За коротенький диалог, - Воронцов показывает двумя пальцами, какой он коротенький, - в одном фильме.

- В каком фильме?

- Ой! – вместо ответа стонет Воронцов.

- Не смущайтесь, господин граф, здесь все свои.

Воронцов собирает всю свою смелость:

- В эротическом, - шепчет он.

- В эротическом?! - вскрикиваем мы.

- Нет, - отказывается Воронцов, - в другом.

- Да, что с Вами сегодня, граф? - удивляемся мы. – Вы сами не свои сегодня.

- Зачем я согласился? – рыдает граф.

- Наверное, из-за денег? – напоминает Платонов.

- Да-да, - молится Воронцов, - ребятки милые, выручите, а?

- Подсудное же дело, - заключаю я.

- Ой, господи, пронеси, - Воронцов крестится, - церковь построю, на этот раз не обману.

- Про что фильм-то? - спрашиваю сурово.

- Про что, - нервничает Воронцов, - я целый час объясняю про что, про это самое!

- Ну что там происходит на переднем плане во время диалога? – пытается уточнить Платонов.

- Да, вы что, мерзавцы, издеваетесь, что ли надо мной? - нервы Воронцова не выдерживают подобного напряжения. – Запорю батогами, - кричит он надрывно, - чтоб к вечеру диалог был. Слышите? – вскакивает и направляется к двери.

У самого выхода затихает, осторожно выглядывает в коридор. Убедившись, что никого нет, угрожающе машет нам кулаком и покидает сценографическую мастерскую.

После того, как Воронцов ушёл, Платонов, не переставая, смотрит в мою сторону. Постепенно до меня доходит смысл этих переглядок.

- Чем же я тебе так понравился? – иронизирую.

- Не увиливай от ответственности, Сериалов, - строго просит Платонов, - я же тебя предупреждал об этом.

- Ну и что же, что предупреждал, - возмущаюсь я. – Откуда я знаю, о чём они там говорят?

- А что ты тогда знаешь, Сериалов?! – не выдерживает всегда спокойный до этого момента Платонов. – О чём говорят гангстеры, ты не знаешь, о чём говорят во время полового акта, ты не знаешь. Что ты вообще знаешь? Зачем ты вообще мне нужен?

- Платонов, ну что ты, в самом деле?

- В общем, так, - он не преклонен, - собирай всё своё мужское хозяйство, и отправляйся к своей ассистентке.

- Она не моя ассистентка, а режиссёра, потом я был у неё уже сегодня.

- Так, какого же ты тут ломаешься?

- При чём тут ломаешься. Кругом люди были, я ей рот еле успел ладонью зажать, чтобы не очень-то стонала.

- Ты же говорил, она не кончает у тебя никогда.

- Сам удивляюсь, - обрадовался я незаметному отвлечению от темы, - что на неё сегодня нашло?

- Значит, продолжаем, - Платонов долго искал нужную интонацию, но, к моему сожалению, не сбился с главного и определяющего для данного диалога русла. – Я ничего не хочу знать, ты пойдёшь во второй раз.

- Нет, - упорствовал я.

- Что, слабо? – давил он на самолюбие или слабоумие, что, впрочем, одно и тоже.

- Ну при чём тут это, Платонов. У них съёмочный день там в самом разгаре, они же кино снимают.

- А мы, значит, по-твоему, тут дурака валяем!

- Я этого не говорил.

- Как хочешь, где хочешь, но сегодня ты впервые в жизни трахнешь эту ассистентку по-человечески, понял? – Я кивнул в знак согласия. – И не просто трахнешь, а так трахнешь, чтобы ваши рты не на секунду не замолкали, и не просто не замолкали, а разговаривали, понимаешь? – Я судорожно кивал. – Словами разговаривали.

Наверное, я представлял собой жалкое зрелище, потому что, в последний раз окинув меня взглядов, Платонов воскликнул:

- Эх, мне бы пойти! Нельзя, она меня сразу вычислит, подумает, я просто поговорить с ней пришёл.

- Надо у Воронцова диктофон попросить, - предложил я.

- Зачем? – не понял Платонов.

- Диалог с Сахарович на плёнку записать, чтобы ничего не забыть.

- А вот это мысль, - похвалил Платонов.

Через пять минут к нам вошёл мужчина средних лет в чёрных очках, в сером плаще и шляпе, с искусственно наклейными усами. В руках он держал коробку из-под ксероксной бумаги. Что-то в нём было до боли знакомое, но я никак не мог понять что.

- Это переодетый Воронцов, - стал мне подсказывать, не разжимая губ, Платонов, - сделай вид, что ты его не узнал, тебе пустячок, а ему будет приятно.

- Что Вам, угодно, милостивый государь? – я, как мог, старался делать наивно глупое лицо.

- Я от Воронцова, - шепчет Воронцов, - вот, - указывает на коробку, - принёс вам посылку.

- Простите, но мы не знаем никакого Воронцова, - вежливо сообщаю я. – Вы, наверное, ошиблись.

Воронцов напрягся. С одной стороны, можно было бы по-простому огреть меня этой коробкой по голове, но с другой, он сам первый затеял эту конспирацию.

- Что же мне делать? – вслух задумался граф. – Он мне сказал, что некто Адам Сериалов заберёт у меня коробку и всё, больше ничего.

- Как опрометчиво с его стороны, - пожурил я Воронцова, - даже если бы я и знал некого графа Воронцова, разве я стал бы о нём судачить с первым, извините, встречным. Мне необходимо убедиться, что Вы действительно от Воронцова, а то может получиться весьма пресквернейшая история. Вдруг мы здесь сценарий для порнофильма пишем, а Вы из правоохранительных органов сюда пожаловали?

- Да, - согласился с моими доводами граф, - но как же мне поступить?

- Я думаю, необходимо придумать пароль, - предложил я.

- Что значит пароль?

- Ну это такие слова, которые необходимо произнести во время тайной встречи, чтобы убедиться, что в наш лагерь не проник чужак. Поэтому пусть сначала Воронцов сообщит мне пароль, потом Вам пароль. Вы придёте ко мне с этой коробкой, сообщите пароль, и после этого, я со спокойной совестью заберу её у Вас.

- А нельзя просто денег Вам дать, и без лишней волокиты? – ответил достойным предложением Воронцов.

- Денег? – жадность заронила во мне сомнение, но во время подоспел на выручку Платонов. – За кого Вы нас принимаете?! - обиделся он. - Когда речь идёт о безопасности всего предприятия!

- Извините, - засмущался граф, - я, знаете ли, по старинке.

- Никак, нельзя, - похлопал я Воронцова по плечу, может быть, в другой раз, - с этими словами я проводил его за дверь.

Через пять минут ворвался злой Воронцов только на это раз без грима.

- Зачем вам диктофон? – рявкнул он с порога. В руках у него была знакомая коробка из-под ксерокса.

- Для особо важного задания, - пояснил Платонов.

- Ну, хорошо, - как бы нехотя дал он добро. – Минут через пять к вам зайдёт от меня человек и передаст вот такую коробку, - Воронцов продемонстрировал коробку и собрался уже уходить.

- А что он передаст на словах? – спросил я.

- Пароль, - и снова пытался улизнуть.

- Какой пароль? – не отпускаю я.

- Должны быть какие-то слова, - на всякий случай сообщает Платонов.

- Какие слова? – напрягает мышцы головы Воронцов. - Ну не знаю, сами придумайте.

- Всё тайное становится явным, - предлагает Платонов, прилагая максимум усилий, чтобы оставаться серьёзным.

- Слишком много слов, могу и не запомнить, - жалуется граф.

- А Вы на листочке меленькими буквами напишите, - подсказываю я.

Под диктовку Воронцов записывает крылатое изречение древних и удаляется.

Мы с Платоновым успеваем только утереть салфетками слёзы, как в комнату заходит прежний господин, который снова переодетый Воронцов.

- Опять Вы? – стараюсь ещё глупее и ещё наивнее удивляться.

- У меня есть пароль, - важничает вошедший. Он достаёт смятый листочек и пытается разобрать свои каракули. - Всё тайное становится явным, - почти по слогам.

- Ну это совсем другое дело! – одобряю я агента никак не меньше чем международной подпольной порноорганизации. – Давайте вашу посылку.

Агент, подпихнув коробку под столом, с чувством выполненного долга удаляется.

- Имеем ли мы право так издеваться над людьми? – неожиданно спросил Платонов спустя время, тщательно маскируя диктофон на моём теле.

- Нас вынуждают обстоятельства, - оправдываю я наши злодеяния.

- Да, да, - соглашается Платонов и обнимает на прощание, щупая внизу моего живота. - Не подведёт техника?

- Не должна, - расплылся я в улыбке, - он, кажется импортный.

- Я про член твой спрашиваю, - постучал костяшками пальцев по деревянному столу Платонов.

- А-а, - догадался я, - мой не импортный, мой наш, не подведёт

- Ну, с Богом, - и Платонов вытолкнул меня в открытый космос.

Открытым космосом оказался коридор, ведущий к съёмочной площадке. Вдали я видел, как порхает Сахарович после каждого окрика режиссёра. Как она прекрасна, когда суетится! Заодно я проверил и диктофон.

- Раз, раз, два, три, - повторял я, а сам думал, - где?

Вечный русский вопрос, где этим заниматься? Где, если твои друзья сами у тебя спрашивают, где ты этим занимаешься? Где? Разгар рабочего дня. Может, позвонить и сказать, что бомбу подложили. Нельзя, приедут сапёры с собаками, а этих мясом не корми, дай за голую задницу укусить. Где? Если бы не эта дурацкая воронцовская конспирация, можно было бы пойти непосредственно к этим господам, которые такое кино снимают, и выдать этот диалог с Сахарович в прямом эфире, как говорится без купюр. Но где? Думай, вспоминай каждую мелочь. Где? А кстати, где Мячиков, он мне две тысячи должен.

Этот вопрос я задал ассистентке, не забывая подмигивать глазами.

- Я сейчас не могу, - прошептала она, - а Мячиков весь день сегодня прячется.

- Прячется, - озарило меня. – Где?

- Не знаю, - пожала плечами Вера, - но я правда сейчас не могу.

- Послушай, Вера, сейчас я выйду в коридор, а ты крикнешь: «Мячиков, срочно режиссёр зовёт», поняла?

- Но он его не зовёт, он меня зовёт, - сопротивлялась Сахарович.

- Послушай, Вера, - убеждал я, - это нужно даже не для меня.

- А для кого?

- Потом узнаешь, - можно сказать, впервые в жизни солгал.

- А ты будешь таким же страстным, как утром?

- Мой рот, Вера, не закроется не на секунду, - подтвердил я, выступая на диспозицию.

- Боже, я сегодня с ума сойду, - простонала она и вдруг громко, как на поверке, - Мячиков, быстро к режиссёру!

Щёлкнул в замке ключ, и из ближайшей двери опасливо высунулась голова Мячикова.

- Ещё один конспиратор, - подумал я и в два прыжка очутился возле осветителя. – Привет, Мячиков.

- Сериалов? – кому-кому, а мне он не обрадовался.

- Прячешься? – с издёвкой спросил я.

- Понимаешь, Сериалов, - замямлил Мячиков, - я был уверен, что они выиграют, деньги все жена выгребла до рубля, давай до зарплаты, а?

- Ключи, - потребовал я тоном, не терпящим возражений.

- Какие ключи? – опешил осветитель.

- Ключи от этой богадельни, быстро!

- Зачем? – Мячиков весь напрягся.

- Вопрос поставлен неправильно, - предупредил я, - не зачем, а за что, за две тысячи рублей.

- Но…, - замялся Мячиков.

- Тогда деньги гони, босота, - схватил я бедного осветителя за грудки.

- У меня нет, Сериалов, клянусь детьми! – Мячиков испугался.

- Ключи давай, - я и не предполагал, что всё так далеко зайдёт, - или ты хочешь, чтобы однажды твой труп нашли в мусорном баке, а жена пришла в морг?

- Зачем в морг? – Мячиков еле стоял на ногах.

- На опознание, - поставил я эффектную точку.

- Мячиков, ты чего здесь торчишь? – подошла Вера. - У тебя со слухом плохо? Я голос сорвала.

- Зачем? – осветитель моргал глазами.

- Режиссёр тебя по всему павильону разыскивает, - Сахарович не любила повторять дважды, потому что это была её работа.

- Зачем? – буквально за пять минут Мячиков превратился в полного идиота.

- Откуда мне знать! – Вера разошлась не на шутку. – Вот, когда я буду режиссёром, тогда, я твою мать, и скажу зачем, а пока…

- Я скоро вернусь, - извиняющимся тоном Мячиков обратился уже ко мне.

Когда он пролезал между мной и дверью, я шепнул ему на ухо:

- Раньше чем через полчаса явишься, убью.

Пока тело бедного Мячикова шатало по коридору, мы с Верой проникли в помещение.

- Жаль, ключи не удалось добыть, - пожаловался я, - можно было бы закрыться.

- Они в двери торчат, - указала Сахарович, снимая через голову свитер.

Я включил диктофон.

Ровно через полчаса я вошёл в сценографическую мастерскую. Платонов курил, но при моём появлении резко вскочил и бросился навстречу:

- Ну что?

Обессиленный я опустился в кресло и протянул Платонову диктофон. Он отмотал запись на начало и включил воспроизведение. Сквозь посторонние шумы слабо различались наши с Верой Сахарович голоса:

Вера Сахарович: Ну кого ты ждёшь, Сериалов?

Адам Сериалов: Подожди, подожди, Вера, не так быстро. Сначала мы должны поговорить.

Вера Сахарович: Чего нам разговаривать? Ты что, предложение будешь делать?

Адам Сериалов(испуганно): Нет! Я совсем не об этом. Надо же тебе такое в голову пришло.

Вера Сахарович: Так, тем более, давай быстрее, сейчас Мячиков вернётся.

Адам Сериалов: Нет-нет, Вера ты не понимаешь, там никакого Мячикова быть не должно.

Вера Сахарович: А где же он должен быть, здесь что ли?

Адам Сериалов: Нет, не здесь, его вообще негде быть не должно.

Вера Сахарович: Что с тобой, Сериалов?

Адам Сериалов: Ничего, просто сначала нам надо поговорить.

Вера Сахарович: Хорошо, давай поговорим. Но о чём? Какое событие произойдёт раньше по времени: вернётся Мячиков, или меня хватится режиссёр?

Адам Сериалов: Нет, Вера, у них свой режиссёр.

Вера Сахарович: Так, всё понятно, ты решил меня разыграть. Хорошо, у тебя получилось. Что дальше?

Адам Сериалов: Вера, сейчас всё будет.

Вера Сахарович: Быстрей же.

Адам Сериалов: Молнию заело.

Вера Сахарович: О!

(Пауза): - Что? – испугался Платонов. – Диктофон заметила?

Вера Сахарович(после паузы): Да у тебя не стоит! О чём ты думаешь?

Адам Сериалов(испуганно): Как не стоит?

Вера Сахарович: Да так. Сам посмотри. Зачем ты меня звал тогда?

Адам Сериалов: Это просто потому, что ты не раздеваешься.

Вера Сахарович: Да, у меня времени нет раздеваться.

Адам Сериалов: Пожалуйста, ради меня.

Вера Сахарович: Ну, хорошо, только быстро.

Адам Сериалов: Быстро, но говори словами, как ты это делаешь.

Вера Сахарович: Я снимаю брюки. Доволен?

Адам Сериалов: Да.

Вера Сахарович: Блузку?

Адам Сериалов: Да.

Вера Сахарович: Лифчик?

Адам Сериалов: Да.

Вера Сахарович: Трусы?

Адам Сериалов: Да.

Вера Сахарович(обиженно): Извращенец!

Адам Сериалов: Это нужно для дела.

Вера Сахарович: О!

(Пауза) - Что опять не стоит? – возмутился Платонов.

Вера Сахарович: У меня месячные, извини.

Долгая пауза. Платонов недоумённо смотрит на меня. Я развожу руками и вдруг страшный стук в дверь, и звериный рык режиссёра: «Где эта Сахарович, ассистентка ё…».

На этом месте запись оборвалась, по-видимому, от неожиданности я выключил диктофон.

- Ты думаешь, это смешно? – затянулся сигаретой Платонов.

- Что ты от меня ещё хочешь? – заворчал я недовольно. – Я сам пострадавший. Все мы дети природы, и здесь ничего не поделаешь.

- Это ты про импотенцию? – съязвил Платонов.

- Это я про менструацию.

- Стоп-стоп, я ничего не хочу слышать, - остановил он меня. – Всё это ты спецагенту Воронцову скажешь.

- Что я ему скажу?

- Какие бывают чудеса природы, Сериалов.

- Какие чудеса?

- Месячные, например. Я думаю, это его удовлетворит, а заодно и уважаемых господ, у которых он, наверное, деньги за диалог авансом взял.

- А что и удовлетворит, – разозлился я. – Ты, Платонов, всё думаешь, женщина – это божественный идеал, чистое беспорочное создание, приятный запах, нежная кожа и кружевные белоснежные трусики? А, на самом деле, это не так.

- Неужели?

- Да-да, не ёрничай. На самом деле, это пот, грязь и кровь. Да, можешь, так и передать: пот, гряз и кровь!

- Может, ещё о твоей импотенции передать, пенсию попросить?

- Платонов, пожалуйста, хватит с меня сегодня унижений, - взмолился я.

- А-а, - ухватился Платонов за свою любимую тему, - сколько раз я тебе говорил, чтобы ты такими вещами не занимался.

- Много, - опустил я голову.

- Теперь-то ты понимаешь, искусство и реальность – вещи не совместимые? Нельзя вот так просто взять случай из жизни и переписать на бумагу. Ничего хорошего из этого не получится. Надо обязательно придумывать, сочинять.

- Но откуда мне было знать, что у неё месячные начнутся? – оправдывался я. – Я же их не придумывал.

- О чём я тебе толкую? Дело не в месячных. Давай, на секунду представим, что у Сахарович сегодня нет месячных. Ваш дальнейший диалог, давай, на чём там остановились?

- Она сняла трусы, - вспоминал я.

- Дальше, - торопил Платонов, - представим, она сняла трусы и с ней всё в порядке.

- Ну тогда бы я сказал…

- Что?

- Ну…там…

- Да только мычишь, как телёнок, - подвёл итог Платонов. – Я примерно представлял, что этим всё и закончиться.

- Ты представлял. Хорошо. Но раз представлял, чего ж ты послал меня в это пекло?

- Тебя дурака проучить надо было. Сколько раз я говорил, ни к чему эта твоя связь с Сахарович не приведёт?

- А тебя приведёт? – кивнул я на фотографии на столе.

- На, читай, - бросил мне Платонов несколько распечатанных листов, скреплённых стиплером.

- Платонов, - бросился я его обнимать, - дай я тебя поцелую.

- Поцелуи оставь для ассистенток, - скромно отстранился он от моих лобзаний.

«Экзамен длился уже более четырёх часов. Настоятели секты воздержания были довольны своим лучшим воспитанником. После каждого пройденного испытания, они с тщательно скрываемыми улыбками кивали друг другу. Оставалось последнее.

- Ваша очередь, настоятель Фролло, - возвестил председатель.

Настоятель Фролло поднялся и почтительно поклонился присутствующим.

- Могу ли я просить, Вас, брат Фролло? – вытянул вперёд руку председатель. Тот, к кому обращались, вновь поклонился, на этот раз в знак согласия. – Я думаю, никто из братьев не будет против, если последнее испытание продлится менее обычного. Мы обожаем ваше красноречие, брат Фролло, и всегда им восхищаемся, но сегодня мы достаточно утомились, чтобы просить Вас быть к нам снисходительным.

- Как вам будет угодно, уважаемый председатель, уважаемые настоятели, - в третий раз поклонился Фролло, - но мне кажется, и так всем ясно, что осталось соблюсти последние формальности.

- Не будем Вас больше задерживать, - заключил председатель.

Фролло вновь поклонился и вышел через дверь в другую комнату, где его уже ожидал воспитанник.

Молодой горбатый юноша с всклоченными волосами сидел за простым квадратным столом. По всей комнате горели свечи разной толщины и длины в грубых бронзовых подсвечниках.

В такой комнате простому смертному было бы трудно дышать, но Фролло давно привык к таким помещениям. Он медленно подошёл к столу и опустился на табурет напротив воспитанника. Юноша поднял глаза и только тут Фролло увидел, как тот измождён. Голод и бессонница, как две змеи, обвили его тело.

- Тебе осталось последнее испытание, для тебя это будет простая формальность, - подбодрил он юношу.

Фролло посмотрел на изящный стул, остававшийся незанятым за столом и кивнул головой. Глаза юноши закрылись, а из темноты послышались тихие шаги и шуршание женского платья. Огни свечей качнулись, она приблизилась и села, улыбнувшись сначала настоятелю, затем воспитаннику. Юноша открыл глаза, и снисходительно улыбнулся в ответ, тем самым давая понять, что он всё понял.

Фролло что-то показалось знакомым в этой улыбке, и он вздрогнул от нехорошего предчувствия.

- Что это? – спросил он воспитанника, указав на только что разделивший их за столом предмет.

- Это женщина, - ответствовал воспитанник.

- Она тебе нравится? – последовал второй вопрос.

- Нет, - внешне юноша был спокоен.

- Почему? – продолжал допрос Фролло.

- Зло вошло в мир через эту женщину, - и гримаса презрения отобразилась на юном челе воспитанника. – Нет на свете мерзостнее и глупее существа, чем женщина! Абсолютно неспособная к абстрактному мышлению, а, следовательно, ни к какому творчеству, кроме того, которое заложила в ней сама природа, она вносит в мир разлад и вражду. Наделённая всеми пороками человечества, начиная от лени и заканчивая безграничной алчностью наслаждений, она сама и есть суть порока. Её речь, а значит, и мысли не имеют никакого логического строения, тело слабо и не пригодно для физической работы.

- Но, ведь, и ты был рождён женщиной, - перебил его настоятель.

- Своим рождением я обязан только слабости отца, опустившегося до связи с этим грязным животным. Я бесконечно благодарен судьбе, что секта воздержания воспитала меня с самых первых минут моего рождения. Да, и никогда рука моя не коснётся женщины, дабы тем самым не осквернить моих учителей-настоятелей.

- Отлично, - похвалил Фролло, - теорию ты знаешь. Осталось последнее практическое задание.

Он встал из-за стола и направился к бронзовому подсвечнику. В это время женщина погладила голову и горб усталого воспитанника, он собирался возмутиться, но она прижала ладонь к его губам. Не в силах сопротивляться юноша закрыл глаза.

Фролло вернулся к столу и поставил подсвечник рядом с женщиной.

- Смотри, - приказал он.

И только тут и воспитанник и настоятель посмотрели на женщину.

- Как она хороша, - незнакомым внутренним и сладострастным голосом зашептал губы Фролло. Внимание юноши на секунду переключилось на учителя, но затем вновь обратилось к женщине.

- Разве она не прекрасна? – вопрошал тот, - её длинные блестящие волосы, большие глаза и губы, манящие алые губы, созданные для поцелуев, белая лебединая шея, извивающаяся от любого прикосновения.

И в этот момент женщина прикоснулась к своей шее руками.

- А эти руки, - восхищался Фролло, - стоит тебе только захотеть и они с той же лаской прикоснуться к твоему телу.

- Нет! – что есть, сил закричал воспитанник. Дыхание его сбилось одновременно от возбуждения и изнеможения. – Вся эта красота лишь иллюзия, ложь, созданная для того, чтобы соблазнить меня.

- Но ты же говорил, она не способна ничего создавать, - интонация настоятеля не менялась.

- Надо отрезать ей волосы и стереть краску с её лица! – закричал послушник.

- И что тогда? – к Фролло вернулся собственный голос.

- Она перестанет быть такой красивой.

- Значит, она всё-таки, красива, и нравится тебе?

- Отрезать ей волосы, надо отрезать ей волосы, - твердил как заклинание воспитанник.

- Ты видишь эту ложбинку на её груди, скрывающуюся под платье? – Фролло вновь заговорил на искусительном наречии.

- Да, - ответил юноша, и капельки пота заблестели на его лице. Нервным движением он вытер их и убрал налипшие на лбу волосы.

- Хочешь посмотреть, куда заведёт тебя эта тропинка?

- Нет, - выдохнул воспитанник.

- Ты боишься женщины? – строго спросил учитель.

- Нет.

- Что нет, ты не хочешь, чтобы она сняла платье? – возмутился Фролло и ближе к юноше пододвинул бронзовый подсвечник.

Тот отшатнулся от яркого света и промолвил:

- Пусть она снимет платье.

Настоятель кивнул, и женщина одним движение избавилась от платья, представ пред ними обнажённой.

- Ты только посмотри! – и Фролло поднёс к её телу подсвечник. – Эти розовые пупырышки на белых упругих грудях затвердели, они из настоящей плоти, потрогай, эта никакое не синтетическое вещество, я уверен, ты в жизни не прикасался не к чему подобному…

- Нет, - вымолвил юноша, но Фролло видел, как с его пальцев стекают капельки влаги.

Он сделал знак, и женщина возлегла на стол и раздвинула ноги перед воспитанником.

Настоятель молчал. В душной тишине было слышно только, как потрескивает воск свечей и стучит молодое сердце. Юноша смотрел, не отрываясь, в одну точку между ног женщины.

«Зачем он смотрит на неё? - недоумевал Фролло, - Что он делает? Зачем смотрит? Что он там мог увидеть?» И тогда настоятель последовал за взглядом своего воспитанника: он видел вздымающуюся белую грудь с розовыми сосками и белый живот с маленьким углублением по середине и алый сочный рот, пробившийся сквозь черноту волос, и слышал стук ещё одного сердца. Оно билось у него внутри, заставляя не думать больше ни о чём кроме возможности обладать всем этим, как самым приятным на земле наслаждением, и не искать больше смысла в жизни.

- Надо отрезать ей волосы, - в дурмане прошептал воспитанник.

Тело настоятеля дрогнуло.

Женщина руками прикрыла волосы на лобке, оставив в поле зрения лишь влажные чуть вывернутые губы. Фролло смотрел на этот источник желаний и понимал, что всё кончено для него, и он никогда уже не сможет думать ни о чём кроме этой прелести. Кровь практически полностью залила его мозг и рука потянулась к цветку, как вдруг голова юноши рухнула в межножие женщины.

- Он поцеловал меня! - воскликнула она.

Фролло очнулся. Всё это показалось ему дурным сном. Рядом включили свет и стали задувать свечи. Появились настоятели и председатель.

- Что на вас сегодня нашло, милый брат? – раздражённо обратился председатель к Фролло, - Я думаю, вполне было достаточно теоретической части. По вашей милости мы потеряли отличного воспитанника.

«И действительно, что на меня нашло? – спросил себя Фролло. – Я несколько раз мог остановить экзамен, но так и не сделал этого. Необходимо признаться, я хотел, чтобы она разделась. До сегодняшнего дня мне всегда, по большому счёту, было всё равно, когда ассистентка обнажалась, я взирал на женское тело с равнодушием, иногда я даже замечал в нём что-то очень мерзкое. Но сегодня от мысли, что сейчас экзамен закончился, и всё останется по-прежнему, мне стало ужасно тоскливо. Впервые, в своей практике, я не играл искусителя, я вдруг стал им, как будто почувствовав не только лихорадку азартной борьбы, но и вкус возлежащей на столе плоти. Более двадцати лет мне удавалось гасить это животную похоть в себе, я считался одним из самых лучших настоятелей в области полового воздержания, мечтая тем самым добиться просветления, и тут вдруг природа одержала вверх. Именно в тот момент, когда я уже не сомневался, что принадлежу к касте избранных людей, высших существ, практически от неё независимых. Чистый разум, казалось, истребил во мне все животные инстинкты, связанные с насыщением, но зверь вырвался наружу, представив тем самым неопровержимые доказательства заурядности моей сущности. Я такой же, как все, самец, готовый забыть обо всём ради влажного углубления в женском теле. Всю жизнь я подавлял свои желания, и вот сегодня прозрел, мне вдруг открылась простая до гениальности истина, что то, отчего я всю жизнь шарахался и было самым прекрасным. Чистый разум, не оскверненный никакими плотскими наслаждениями, вдруг заключил, что до сих пор не испытал в жизни ничего более приятного, чем чувственное наслаждение».

Фролло посмотрел на юношу. Его голова по-прежнему покоилась в ногах женщины, горбом закрываемая от посторонних взоров. Она осторожно приподняла её и воскликнула:

- Он спит, смотрите, он спит!

Присутствующие подошли ближе. Тоже сделал и Фролло. Юные глаза были закрыты, ноздри ровно вдыхали воздух.

- Что скажете, председатель? – спросил один из настоятелей.

Председатель склонился к воспитаннику, присмотрелся и укоризненно покачал головой:

- У него на губах её сок».

- Конечно, ты прав, Платонов, сто тысяч раз прав! - восхищаюсь я. - Именно так и должно поступать: прожигать свою никчёмную жизнь фейерверком. Женщины! Женщины! Женщины! Вокруг тебя хоровод обнажённых женщин! И никакого воздержания, к чёрту эти поповские выдумки.

- Да о чём ты говоришь, Сериалов? – Платонов явно не ожидал моих дифирамбов. – Я совсем иной смысл вкладывал в данное произведение.

- Не стесняйся, здесь все свои, - стал я его успокаивать. – Мне то лучше знать, какой смысл ты вкладывал.

- Откуда тебе то знать? – всё бузил Платонов. – Я сам иногда не знаю, что в конечном итоге у меня получится. Суть произведения меняется во времени за счёт движения формы…

- И это ты мне, бесстыдник, рассказываешь, - не стал я слушать платоновские разглагольствования на счёт формы и содержания. – Чего же тут не понятного? Воздержание – грех.

- Эдак, можно, чёрт знает до чего, договориться! – всё сильнее возмущался Платонов.

- А мы итак договорились. Да здравствует секс! Много и разный.

- В сексе нет идеи, понимаешь? – возражал он.

- Какой идеи?

- Такой идеи: что человек всю свою жизнь во что-то верил, многим жертвовал ради этой веры, а потом в одночасье разочаровался в своей жизни, вера сменилась сомнением, он вдруг осознаёт, что всю жизнь заблуждался, вся его жизнь – одна лишь напраслина. Это же трагедия!

- В чём трагедия? – эмоционально, от души, спорю я. – У него ни жены, ни детей, ведь так?

- Так, - соглашается мой оппонент.

- Ну это же здорово!

- Почему же здорово?

- Свобода!

- Свобода? – Платонов задумывается, и тут же через секунду. – Да нет у него никакой свободы. Сплошное разочарование, и главное любви нет.

- Как нет любви? – не соглашаюсь я. – На каждом экзамене ассистентка перед ним полностью раздевается, раздвигает ноги, а у него нет любви? Не верю я в это.

- При чём тут раздвинутые ноги ассистентки? Я тебе о любви, а не о сексе.

- О, Платонов! Разделение понятий «секс» и «любовь» - величайшее заблуждение христианской гуманистической мысли. Секс – это всегда любовь, а любовь – всегда секс.

- Заслуга христианской гуманистической мысли в том, что неважно крестом или мечом, но церкви удалось вытравить из человека его звериную сущность. Беспорядочные животные совокупления привели бы человечество к саморазрушению, - в своей обычной манере начинает проповедовать Платонов. – Благодаря христианству мы научились контролировать свои инстинкты, а, значит, стали отличаться от животных. Любовь – вот, что должно связывать мужчину и женщину, Сериалов, а не похоть.

- Если я правильно понял, ты хотел сказать, что ты против секса?

- Я хотел сказать, что секс без любви – это скотство.

- А я хочу сказать, что платоническая любовь возникает только у тех, кому не дают, понял?

- Хорошо, - проглотил Платонов, - но лучше пусть мне не дают, чем как ты, перепихиваешься под забором с полукровкой-шлюхой!

- Ну ты и фашист, Платонов! – зашипел я от злости. – Вот, наконец-то, и проявилась твоя гнилая ницшеанская сущность!

- Почему же гнилая? – живо интересуется Платонов.

- Может быть, у тебя с генами всё в порядке?

- Не жалуюсь.

- Да? А эта зависть к ближнему откуда?

- Какая зависть?

- Зависть, что мне дают, а тебе нет! Что, не так скажешь? А я, сердобольный, по наивности его ещё утешаю, сочинения его бездарные нахваливаю, тьфу, которые даже порностудия в мусорную корзину выбросит. И правильно сделает.

- Я тебе ещё раз повторяю, - кипятится Платонов, - я не нуждаюсь в подобных половых связях.

- А чем тебе мои половые связи не нравятся?

- Уволь, твои половые связи – твоё личное дело.

- И всё же они тебе не нравятся?

- Это моё личное дело.

- Да, нет, Платонов, это демагогия, называется, твоё личное дело, моё личное дело. А я теперь так скажу: кредиторов Воронцова этот твой дуализм не удовлетворит. Это не порнография.

- Почему нет? – Платонов пожал плечами. – По меньшей мере, половые органы ассистентки «во всей своей красе» можно показать. Чего ж им ещё надо?

- Ты отстал от сексуальной культуры, Платонов, – снисходительно потрепал я его по плечу перед своим грандиозным выступлением. – Эпиграф: Самым реалистическим искусством для нас является порнография.

Что есть порнография? Увы, это, отнюдь не банальный вопрос, как может показаться некоторым. Красочные журналы и видеокассеты, специальные сайты в Интернете? Вам это ещё не надоело?

Всё это буквально навязывается на каждом углу, в каждом книжном магазине, в каждом кинотеатре, в телевизоре. Дошло до того, и вполне справедливо, что добровольный секс в изобразительном представлении уже и не попадает под определение порнографии. Какая же это грязь, все этим занимаются, чего же тут стесняться?

Платонов изменился в лице, я продолжал объяснять:

- Вот, совокупления с животными, или зоофилия, другое дело, это, как ты выражаешься натуральное скотство, это бы нам подошло, но, опять же сейчас в каждом доме, то собачка, то кошка, то крыска, то змея. Вообще, я заметил, что в последнее время люди гораздо нежнее относятся к своим домашним любимцам, чем близким родственникам. К тому же мы языка звериного не знаем и о диалогах с животными нам остаётся только мечтать. Отсюда, остаётся педофилия или садизм. Ты к чему больше склонен?

Платонов зло молчит.

- А я к педофилии, - неожиданно признаюсь. – Помню, это было примерно лет в 6-7, когда мы с соседской девочкой снимали друг перед другом трусы и трогали наши гениталии.

- И что же было дальше? – Платонов тщательно скрывает своё любопытство.

- Дальше? А, ничего интересного, всё банально, по Фрейду:

Я рос спокойным, а главное послушным мальчиком, даже больше того, пионером-активистом, председателем совета отряда. Это, в конечном итоге, меня и сгубило.

Однажды, за отличную учёбу и поведение, за активное участие в жизни школы, я был отправлен в пионерский лагерь «Артек». Это было для меня сродни посещению Западной Европы. Оказывается, даже в пионерской организации, но только «столичной», то есть по всем правилам советской демократии, можно было нахвататься дерзкой свободы.

Ехать я не хотел, настолько был домашним ребёнком. Классный руководитель, учительница по русскому языку и литературе Ольга Николаевна, помню, целую неделю уговаривала, меня и моих родителей, чтобы я, не дай Бог, не отказался. Наконец, уговорила, как оказалось потом, на свою шею.

По возвращении я закатил скандал на почве не соблюдения норм предвыборной компании высшего руководящего состава класса. Я воспротивился тому, чтобы без участия рядового электората меня переизбрали ПСО на следующий год. Но диссидентом пионерии мне стать не удалось, случилась перестройка, и без того, то есть без меня много правды вылилось на страницы газет и журналов относительно прошлого нашей страны. Тогда всех нас ещё интересовала другая порнография, историческая, это сейчас, слава Богу, всё вернулось «на круги своя».

Комсомольцем я стать не успел, поэтому сосредоточился, кроме учёбы, преимущественно на рыцарских романах Вальтера Скотта и Генриха Сенкевича. Мало того, что вследствие этого, я перепутал историю с литературой, так ещё мои первые представления о противоположном поле, явились мне исключительно в идеализированном виде. Нет, я, конечно, знал, что бывают проститутки, но тогда они не олицетворялись у меня напрямую с женщинами. Настасья Филипповна Достоевского нравилась больше, чем Наташа Ростова, потому что в ней было больше страдания за любовь, о сексуальности тогда ещё не знали. Странно даже, как это в голове не возникало ни единого сомнения, что проституция и Настасья Филипповна – это очень близко, почти на грани. Наверное, потому что Настасья Филипповна - это школа и Достоевский, а программу о проституции в передаче «Человек и закон» мне мама не разрешила смотреть.

Было обидно. К тому времени я был уже половозрелым подростком с кабельным телеканалом в другой комнате, а тут такой детский сад. Тем более, что вовсю уже процветала мастурбация, маетная эпоха девственности: рука на члене, а в голове обнажённые киногероини на героинах, дачные соседки и учительницы по всем предметам.

- Мастурбацию опустим. С этим всё понятно, - перебил Платонов. – Давай ближе к педофилии.

- А, это ещё когда я собкором «Пионерской правды» служил, случилось. Нам тогда по четырнадцать было: мне и одной девочке, которая мне очень нравилась. Мы даже целовались один раз. Помню, как-то поехали делать репортаж, как школьники колхозный урожай ударно убирают с плодородных полей родной отчизны, заодно коррумпированного председателя на чистую воду вывели…

- Не растекайся, Сериалов, ближе к делу, - оборвал Платонов.

- А какое тут дело? Дело – не хитрое. Поселили нас у одной одинокой бабульки.

- Это о педофилии? – Платонов терял всякое терпение.

- Да, ты не подумай ничего такого – бабулька тут не при чём. Значит, поселили нас, спать естественно в разных комнатах положили. Я, как ни в чём не бывало, уверенно прикрыл дверь в свою комнату, разделся и лёг на диван, закрыл глаза. Думал уснуть. Куда там! Уснуть не было никаких физических сил. Сердце колотится, кровь приливает, поднимается этот вечный мужской вопрос, когда ты остаёшься наедине с женщиной в замкнутом пространстве или в лесу: всё равно, сколько ей лет, кто она по социальному статусу и в какой степени родства с тобой состоит – даст или не даст?

- Это ты про бабульку? – заклинило Платонова.

- Платонов, я устал повторять, - раздражаюсь я, - бабулька тут не при чём.

- Хорошо, хорошо, продолжай.

- Ну так вот, мне кажется, я переворачивался с боку на бок каждые две-три минуты, мучаясь сомнениями относительно моего либидо и приличного поведения. И мозг, и тело пребывали в жутком раскалённом состоянии. При чём весь я разбился как бы на три части. Одна треть моего эго требовала немедленного отправления к женскому телу, другая – оставаться на месте и соблюдать все нормы приличия, а третья, издеваясь, восклицала: «ведь, это же твой верный товарищ и друг, член совета Дружины, ты не можешь с ней переспать, и тут же добавляла, идиот, такой шанс даётся раз в жизни».

Я откинул одеяло и сел на диване. И тут как серпом: - А вдруг она мне откажет? Я буду выглядеть полным идиотом. Она скажет: «Я всегда считала тебя таким хорошим мальчиком, а, на самом деле, ты оказался грязным плохишом. Фи!» Тело покрылось мурашками презрения, сексуальное желание мгновенно исчезло. Я лёг и накрылся одеялом.

Но потом снова вскочил, ужаленный новыми догадками. Откажет, скажу: «Извини» и лягу спать с чувством выполненного долга. А почему, собственно, она должна отказать? Скажет: «Я не хочу тебя или я не люблю тебя». Полная чушь! При чём тут любовь? Я – мальчик, она – девочка, и не надо слов.

И всё же мне было не по себе от мысли, что она откажет. Трудно объяснить: я хочу, а она не хочет, получается, она меня лучше? Дурдом! Чего делать то? Идти или не идти? И почему она сама не может прийти?

Хорошо, хорошо, необходимо успокоиться, - стал рассуждать я. - Ну что произойдёт самое страшное, если она откажет, отчитает меня как мальчишку, ну я и был мальчишка? Станет презирать и расскажет другим. Пусть, разве мне не всё равно, что обо мне думают окружающие?

Действительно, не всё равно. Как-то не хотелось, чтобы все знали, как я её домогался свою коллегу, собкора «Пионерской правды», а она мне не дала. На самом деле, мне плевать на их слова, но самолюбие будет задето. Имидж опять же пострадает. «Мы думали ты такой милый умный мальчик, веришь в идеалы пионерии а, оказалось, кроме секса тебя ничего не волнует. Фи!»

Я снова лёг и укрылся одеялом. «Всё имеет свою цену, – внезапно открылось мне. - Предлагать надо тем, кто сразу согласится, значит, …проституткам». Вспомнил передачу «Человек и закон», ещё подумал, не всю правду нам сообщает наши комсомольские лидеры, всё же есть в публичных домах какая-то польза.

Замкнутый круг какой-то! – мучился я сомнениями. - Почему нельзя просто: будешь, давай, нет, извини? Впервые, пожалел, что в нашей стране случились все существующие в мире революции, кроме одной, самой нужной в данный момент, сексуальной. Чего мы так боимся предлагать друг другу половые акты? Это неприлично. Почему не прилично? Потому что если все будут трахаться, никто работать не будет, и мы все станем животными, и на свете не останется ни одного пионера?

Быстрее бы утро, - мечтал я, - смогу отвлечься чем-нибудь в Ленинской комнате. Но это не отвратит меня от тысячи новых ночей со стоящим колом вопросом: даст или не даст? А я всё также буду бояться продемонстрировать свои желания. Это страх и ничего больше.

Значит, никак этого не избежать, - понял я, - в жизни, не только в сексе, всё равно придётся рисковать и брать ответственность на себя. Беспроигрышных решений не бывает. Это как будто какой-то неведомый враг бросает мне вызов. Хотя, если откровенно, то я знаю имя этого врага – мой страх быть самим собой.

Эффектная концовка, не правда ли?

- Всё? – переспросил Платонов.

- Всё, - подтвердил я.

- Так ты переспал с ней?

- С кем? – мне было стыдно.

- Ну или с бабулькой, или с собкором «Пионерской правды». С кем ты ночевал?

- Нет, - загрустил я.

- Почему?

- В эту ночь так и не решился, но это не главное, потому что позже узнал я, что спит моя возлюбленная с выпускающим редактором, а он, старый развратник, был её на двадцать лет старше, вот тебе и педофилия!

- А ты? Страдал?

- Я? Страдал. Напечатал статью. Так, мол и так, женатый человек, отец двух детей, ответственный, на партийной работе по воспитанию подрастающего поколения, имеет компрометирующую связь с несовершеннолетней, и на первую полосу. Его в обком, её на Совет Дружины.

- Ну и дальше что?

- Почти исключили.

- Что значит почти?

- Я же говорил, случилась перестройка, он развёлся и благополучно женился на ней, ну на несовершеннолетней моей возлюбленной. Дело о педофилии, естественно, замяли, газету закрыли. Одновременно я лишился и работы, и любимой женщины. Каково?

- Трепло, - обиженно буркнул Платонов, - трепло, стукач, и больше ничего.

- Ничего не трепло, я потом эту статью в журнал «Плейбой» посылал. Только не напечатали, суки!

И в своё оправдание я протянул Платонову статью, на которой красовался синенький штампик с головой длинноухого зайчика и надписью: «в печати отказать», в графе комментарии от руки было написано: «у самого жена на 25 лет моложе, блядь».

ПАПик.

Итак, мои уважаемые пожилые господа, пришло время присоединиться к вашей тёплой уютной компании на диване, ибо и мне совсем недавно, буквально на днях, слава Богу, исполнилось 27 лет. Возраст, не правда ли?

Неправда, скажите вы и снисходительно улыбнётесь, упрекнув меня тем самым в молокососании и отсутствии морщин на лице. И совершенно напрасно, так как морщин у меня нет, к вашему сведению, только потому, что я никогда снисходительно не улыбался.

Нет, я не пытаюсь хамить и утомлять вышеназванных господ сентиментальными повествованиями о своей личной жизни. Считаю, в ней не было ничего оригинального, всё, как у всех, вернее, всё, как у вас: отсутствие какого-либо полового воспитания, сплошные беспочвенные идеалы, максимализм, доведённый до последней степени исключительности, а на самом деле, ограниченности, поспешные, необдуманные поступки, и как следствие, обидное разочарование, плавно перерастающее в дешёвый цинизм и раннюю апатию к жизни.

Надо сразу отметить, и здесь думаю, господа, со мной согласятся, что, в сущности, апатия, не бог весть, какая ненормальность, а скорее, наоборот, вполне закономерность после бурной то молодости. Но, несмотря на всю стопроцентную логичность апатии, её появление заставляет задумываться, не так ли? А хуже того, возникает чувство тревоги. Хочется спросить, а что, всё уже?

Вот, ведь, жадность человеческая. Сам же себе клялся, что больше никогда, чтоб я ещё раз, выпил, переспал или кого-нибудь пожалел, так, нет, рвётся душа к подвигам.

Но однажды я нашёл в себе силы, и сказал решительное - нет, всё, хватит!

Я смотрю, вы оживились, а то стали, было, засыпать, сложив ручки на животиках. Неправда ли, я с вами очень ласково, почти, как с собой? И совершенно небезосновательно, ведь, речь сейчас пойдёт о пролежнях.

Думаете, ещё рано?

Но посудите сами, вот рассчитался я, как мог, со своим прошлым и лишённый каких-либо желаний улёгся в постель. Проходит ночь - я лежу, проходит день - я лежу, сутки - я лежу, неделя - а я не вставал. А зачем, если результат известен заранее? Я вообще считаю, что этот вопрос «зачем?» очень сложно преодолеть одними умозаключениями. Здесь надо поступать, как говорится, опрометью, с обрыва…

Кто спросил, а зачем? Вижу, наш человек.

Ну, так вот, от неподвижного лежания в складках начинают образовываться такие нехорошие малоприятные вещества, пролежни. Чтобы тело от них не загноилось, необходимо протирать все промежности влажной тряпочкой со специальным раствором.

Да не рассказываю я вам здесь всякие мерзости, напрасно вы так ротики скривили. Я же имею ввиду голову, мозги. Это в мозгах в нашем возрасте пролежни образуются, это мозги надо протирать специальным раствором. Нет, не спиртом, не забывайте, мы же с вами по другой части.

Друзья мне посоветовали, а друзья кое-какие ещё остались, уехать на некоторое время в деревню, сменить, обстановку. Свежий воздух, солнце, парное молоко, но и так далее, чтобы так сказать чувства оживить.

И действительно, тут вы, думаю, спорить не станете, близость природы будит, будит наши инстинкты. Не столько влечёт к физическому труду, сколько к противоположному полу. И как-то меньше вопросов умных, всё больше голые чувства. Когда смотришь ни на кого не стесняющихся животных, как-то сам заражаешься их непосредственностью, открытостью всем ветрам и, и…

И с этими желаниями возвращаешься в город. Городская культура синтезируется с деревенскими желаниями, плюс прошлый опыт и вы готовы к новому для себя этапу жизни.

Какому?

Стать папиком, конечно.

Ну, не надо обвинять меня в примитивизме и упрощениях, упрекать в бессердечности, в отсутствии любовных чувств. Ну, что вы, как малые дети, ей богу, вы же всё заранее просчитали, уже после первого свидания. Не надо прибедняться, что вы ничего не знали. С вашим-то аналитическим умом, я думаю, вы по часам могли бы сказать, когда впервые поцелуетесь, когда переспите, когда вместе жить станете, когда она вам изменит и с кем, когда станете им…, прошу прощения, зарапортовался, совсем не берегу ваши инфарктики.

Итак, я тоже решил стать папиком. Спасибо за аплодисменты, надеюсь от чистого сердца. То есть я решил связать свою многострадальную судьбу узами гражданского брака с молодой особой. Думаю, следует напомнить, почему гражданского, а то некоторые от старческого маразма забывают и потом оформляют официальные отношения, бедняги.

Конечно, чтобы не делить совместно нажитое имущество. Ибо нажито оно только и именно вами, а просто называется так совместно нажитое. Это мы уже проходили в прошлой жизни, не так ли? Счастлив видеть ваши одобрительные кивки.

Вот, и я, мои милые, почти уже родные любители упругих попок, решил вылепить из юного очаровательного создания единственно то, что удовлетворило бы меня во всех отношениях. Я же практически захотел создать её по своему образу и подобию, только в женском обличии и с женскими функциями. Такой же красивой, как я, такой же доброй, как я, такой же внимательной и заботливой, как я, вот только несвободной, как я, единственный в мире творец денежных знаков и вместе с тем приносильщик их в дом. Ну, ведь, правда, мы похожи? Он – Бог-отец, а я папик.

И всё было бы хорошо, и комар носа бы не подточил, но это роковое отсутствие морщин. Ну, кто скажите мне, посмотрев на меня, поверит, что я папик. Вы?

Большое спасибо, и я вас тоже сейчас за уважал.

Но возраст есть возраст. Года неумолимо бегут, но не так быстро, как хочется. Очень быстро? Едва удержался, чтобы вам снисходительно не улыбнуться.

Ну, вот, какая разница в возрасте должна быть между мужчиной и молодой особой, чтобы вас без всяких проволочек назвали папиком?

17. 10. 25. 30. Ого! Ну, правильно. Для себя я взял нечто среднее: 15 лет. Нормально? Ну, и, слава Богу.

Теперь несложный арифметический подсчёт, не надо доставать калькулятор, я ещё пока в своём уме: 27-15=12. Итак, моей избраннице должно было быть 12 лет.

Кто сказал статья? Вы не юрист?

Знаете, это оказалось не самым страшным, после того, как я её увидел. Но обо всём по порядку.

Никогда об этом не думал, но познакомиться с 12-летней девочкой оказалось не так-то просто. Знакомых, у которых были бы такие дети не имелось, по причине опять же возрастного несоответствия. Родственников беспокоить естественно не будешь. Ни у школ же дежурить, пока какие-нибудь особо прозорливые родители камнями не закидали.

Вот, и пришлось мне давать объявление в газете следующего содержания: «Ищу юную, желательно 12-летнюю особу для длительного совместного проживания и досуга». Последнее слово меня дёрнул написать чёрт.

Шквал звонков.

Вам на какой длительный срок? – и зачитывают прейскурант. - На сутки столько, на трое столько? На неделю столько? На год столько, на три со скидкой за опт. Я говорю, мне 12-летнюю, они в ответ, какую только пожелаете. Я им, мне на всю жизнь и бесплатно, только после этого в телефонной трубке слышались ругательства: идиот и извращенец. Подчёркиваю, только после этого. Простите, что пришлось нелицеприятно выразиться, но так о нашем брате думают обыватели.

Не успел я недобрым словом вспомнить милицию, дескать, куда она смотрит, как они нагрянули тут же, взломав дверь и с ордером на обыск, искали останки. Рановато, не правда ли?

Меня уже такие хлопоты стали утомлять, как вдруг звонок.

- Здравствуйте.

- Здравствуйте.

- Это Вы давали объявление?

- Я.

- Значит, Вы хотите стать папиком? – она меня спросила, вернее голос.

- Хочу.

- Отлично, а я хочу стать падчерицей.

- Падчерицей? – я переспросил.

- Ну, вы хотите дочку, но только, чтоб с ней спать? - она меня спросила, вернее голос.

От такой её проницательности я весь испариной покрылся.

- Ну, в общих чертах, да, - отвечаю.

- Тогда давайте встретимся для начала где-нибудь на нейтральной территории.

Мы договорились о встрече в кафе.

Не надо, не надо, не перебивайте, я понимаю, что у меня всё не совсем так, как у вас, но не забывайте, всё из-за этих улыбок снисходительных, видно Бог наказал.

Теперь вернёмся к самому страшному – я её увидел.

Обращаюсь к юристу, никакой статьёй и не пахло, она была абсолютно несексуальна. Некрасивее и нескладнее девочки-подростка придумать себе невозможно. И лицо, и тело были напрочь лишены законченных правильных линий. К тому же очки. Женщины в ней просто не было: тонкая шея, плечи торчат, ноги, как спички, руки ещё тоньше, ни груди, ни упругой попы.

Почему не ушёл сразу?

Потому что мы же с ними не только из-за попок, мы их ценим, как личности, ведь так?

Вот, и я решил, сначала поговорить. Сели за столик.

- Я понимаю, что я пока не красивая, - начала она, - ещё не сформировалась, как женщина. Но это временно, и не самое главное, ведь так?

- Ведь, - обалдел я, - то есть так.

- Ну, на первых порах придётся обойтись без полового растления, но зато растление интеллектуальное не менее привлекательно для тебя, - она плавно перешла ты, - мы не будем уподобляться Лолите и Гумберту, я буду сосать не твой член, а мозги.

- «Сосать член» - слишком грубое выражение для девочки, - поправил я её.

- Как скажешь, папик, больше не буду, - покорно согласилась…

И вот, тут я придумал ей имя.

- Я буду звать тебя Крыся.

- Почему, Крыся? – удивилась она.

- Тебе не нравится?

- Сначала объясни.

- Хорошо, - согласился я. – Во-первых, внешне ты противна со своим длинным хвостом на голове и умна, но ты не крыса, потому что кротка нравом и ещё ребёнок. К тому же очки, на грызунах смотрелись бы великолепно. Отсюда получается Крыся.

- Теперь мне нравится, - кивнула она.

Так мы познакомились. Затем, скушав мороженое и выпив Кока-колу, я проводил её домой.

Почему всё не закончилось во время первого же знакомства? Хороший вопрос.

Да, о сексе с упругими попками можно было забыть. Но, во-первых, временно, а во-вторых, эта девчоночья рассудительность подкупила меня. Я не был наивен, я понимал, что она поверхностна, и не имеет крепких научных корней, но проклятая звёздная болезнь предопределило моё решение. Я возомнил себя гением, не понятым своим поколением, и размечтался о славе поколений грядущих.

Мы стали регулярно встречаться: от съеденного мороженого в кафе у меня постоянно болело горлою. В музеях и на выставках мы ещё как-то старались соблюдать приличия, несмотря на подозрительные взгляды старушек-смотрительниц, у меня было всегда такое ощущение, как будто мы бесценные произведения искусства с Крысей пытаемся украсть. Зато в кинотеатрах мы отрывались по полной, вот, уж во истину демократическое культурное заведение, если не считать притоны и бордели, я брал хиленькую Крысину ручку в свою и любовно поглаживал, а она изредка переводила свой туманный взгляд из-под очков с экрана на мой мужественный профиль.

Но как долго верёвочки не виться, а настало время сообщить о наших отношениях Крысиным родителям и испросить соответствующего их разрешения на наше совместное гражданское проживание.

Конечно, никто из вас, как впрочем, и я, страха никакого не испытывали, держались с чувством собственного достоинства, но волнение присутствовало, не так ли?

Когда меня увидела маменька, мамашей я её понятно назвать, язык не поворачивается, как впрочем, и по отчеству, (мы вообще с ней могли бы…, но это я отвлекаюсь), она чуть на кухонную плиту не запрыгнула от неожиданности. А родитель Крысин, тот ничего, поддержал, мы с ним потом сп(и)елись вместе за игрой в шахматы, одни на кухне, пока нас наши дамы не беспокоили.

За столом ещё держались натянуто, никто лишнего выпить себе не позволял, и это под такое огромное количество яств и закусок. Одна только Крыся выпила столько Кока-колы, сколько хотела, сама беззаботность.

Потом освоились, разговаривать стали:

- Где Вы работаете?

- А Вы где?

- Ой, и не говорите, от этого правительства зимой снега не допросишься.

- А жизнь всё дорожает.

- А у Вас жилплощадь имеется?

- А у вас, если вдруг что случится?

- Ну, думаю, до этого дела не дойдёт.

- Так-то, она у нас девочка хорошая, только готовить не умеет.

- Ничего страшного, я умею.

- Ну, Вы прям на все руки мастер, не то что, наш, папочка.

- Да, ладно, тебе языком-то молоть.

- А, что, тут теперь все свои. А Вы совсем - совсем женаты не были?

- Ну, как вам сказать?

- Да, что вы к человеку пристали?

Прощались мы уже совсем по тёплому. Мама Крыси собрала нам в дорогу приданное: постельные принадлежности, дочкино нижнее бельё, банки с салатами и соленьями, а у самой двери прошептала мне на ушко, я даже рада, что Вы такой обстоятельный и серьёзный мужчина, ей с вами будет лучше.

Вот, с кем, с кем, а с родителями своих падчериц, мы в миг найдём общий язык. Мы с ними, можно сказать, разговариваем на одном коде – коде общего спокойствия, когда отсутствие новостей – самые хорошие новости. Ну, что, скажите, за радость родителям, когда её единственная дочь вечерами и ночами пропадает на дискотеках и по подъездам среди тинэйджеров, т. е. по сути дела в группе постоянного риска, среди потенциальных безработных, наркоманов и ВИЧ инфицированных. Куда лучше, когда чадо под крылышком у папика, ведь, папик – это почти что родитель.

Так Крыся переехала ко мне жить.

Спали мы вместе, но без секса. Я понимаю, вам трудно это представить, но наберитесь вместе со мной терпения, я был ей благодарен за то, что она смотрела мне в рот, что не стыдилась моего возраста. Она изучала меня, как целую древнюю культуру, читала мои взрослые книги и слушала серьёзную музыку, вела со мной умные беседы, училась у меня вкусно готовить пищу богов и т. д., а я за это прощал ей инфантильные трусики и маячки с розовыми цветочками и голубыми дельфинчиками.

Вечерами мы вместе садились за уроки, нет, не за уроки жизни, а за уроки, задаваемые в школе. Не забывайте, возраст. Девочки в старших классах обычно учатся неважно. Знаете, забивает голову всякая ерунда, ну, то есть мы с вами, поэтому приходится за них чертить чертежи по черчению, писать сочинения по сочинительству, решать задачи по задачнику. Хорошо, что хоть физкультуру они пропускают сами, сославшись на критические дни.

И, вот, в тот самый момент, когда я уже втянулся в школьную программу, а учителя стали подумывать о вручении мне, то есть Крысе, медали в момент окончания школы, девочка стала приходить домой какая-то странная. Щёки пылают, я спрашиваю, не заболела, отвечает, нет. Я над учебниками склонился, а она в облаках витает. Что, говорю, с тобой, а она, ничего.

Чувствую, что-то не то, в моей Крысе изменения произошли: то раньше и по поводу и без повода мне надоедала, а теперь ей как будто всё равно. Ну, всё думаю, завёлся у нас мальчик-любовничек. Стал за ней следить после школы, и точно, опасения мои оправдались. Провожает её до дома, до моего дома, вертлявый такой, с серьгой в ухе, с крашенными волосами. Чтобы рюкзак её понести, он не догадался, нет, а, вот, как приобнять и пощупать за интимные места, так это первым делом.

Врать не буду, Крыся особо не давалась, но и послать его на …, ой извините за резкий тон, но вы меня понимаете, тоже не предпринимает никаких попыток. Иду за ними, а сам думаю, ну сейчас я тебе отличница-недотрога устрою.

Они постояли у подъезда, помялись. Он к ней и так и туда, она сопротивляется, но с улыбкой, вроде как игра такая. Ладно, кое-как поцеловались и разошлись.

Я за ней по лестнице, у двери догоняю. Она, как меня увидела, первым же делом, говорит, ты ничего не понял. Я на это ей, конечно, где уж мне, в моём возрасте. Замечаете, как возраст у нас с вами всё время на повестке дня?

Кто это, спрашиваю. Понимаю, всю абсурдность вопроса, все мы в начале готовы простить измены нашим молоденьким спутницам жизни, сами изменяли и не раз, но все равно в глубине наших старых, умудрённых опытом душ надеемся, что нас чаша сия минует. Вы не представляете, то есть, извините, представляете, как мне было обидно. Сопля малолетняя на всём готовом и никакой благодарности!

- Это Костик, - оправдывается.

- Какой, - срываюсь на мат, - ко всем таким чертям, Костик?

- Он в нашей школе учится.

- В какой, ко всем таким чертям, школе?

- В нашей школе, - голосок медленно умирает, потому что таким разъяренным папик ещё ей не являлся. Ничего, пора, наконец, учиться жизни.

- Что у вас с ним было?

- Ничего.

- Что у вас с ним было? – повторяю вопрос.

- Ничего.

- Не ври, - и в первый раз в жизни бью женщину-девушку-девочку по лицу.

Прошу, умоляю, не судите меня строго. Сам не знаю, как это произошло. Даже в мыслях себе не мог представить такое, знаю, и вы всеми клятвами клялись и божились, что никогда не обидите создание столь невинное… Ага, ну вот, тут в чём дело. Не такое уж оно невинное оказывается.

Крыся в слёзы, в комнату и вещи собирает. Через рыдания слышится только её причитания: «Я думала…я думала…»

Я сижу в прихожей и сожалею. И Крысю жалко, и сам понимаю, что не прав. Чего я так взбесился? Как будто сам Крысе не изменял.

Вы же сами знаете, как мы к ним относимся, стараемся оберегать от всего самого плохого, от того, что могло бы их расстроить, а, ведь, и мы, чего уж там кривить душой, могли бы их расстроить. Наша с вами прошлая сексуальная жизнь с появлением падчерицы всё равно не исчезает бесследно. Старые подруги, это как черновики писателя, они ему особенно дороги, там он помнит каждое своё ощущение, это, как шкатулка для всех своих мелких и крупных грешков. Белая жизнь для общественности, для уважения, а чёрная для себя, для самого себя.

Конечно, падчерицы красивы и стройны, с ними приятно появиться в приличном обществе, не скрывая снисходительной улыбки перед своими сверстниками, вроде того, посмотрите, как я ещё могу, но вряд ли мы их больше любим тех женщин, которым в далёкой юности подарили свои сердца. Да любить можно в своей жизни бесконечное количество раз, но повторить пережитые чувства, уверяю, вам никогда не удастся.

Крыся упаковала все свои вещи в большую спортивную сумку, но уходить не спешила. Её можно понять, гордость – украшение королев, но когда в твоих венах нет ни капли аристократической крови, надо уметь брать хитростью и терпением. Вернуться домой к родителям ни с чем, не бог весть, какое достижение.

Да, и мне, откровенно говоря, не было никакого резона из-за пустяка рушить всё. Где и как скоро я потом найду себе такую девочку, а даже если и найду, не повторится ли всё снова?

Одним словом, я обнял её и попросил прощения. Она только этого и ждала. У нас с ним ничего не было, мило защебетала Крыся, понимаешь, он дружит с другой девочкой, а она с ним не хочет дружить, ну, вот, он и решил обратить на меня своё внимание, исключительно, с целью заставить ту девочку поревновать.

После такого объяснения я даже за Крысю возгордился, её здравомыслие поразило меня, и это выдержка, умение анализировать в экстремальной, согласитесь, обстановке.

После этого откровенного разговора жизнь потекла в привычном спокойном ключе, и я сам не заметил как, но вдруг в один, не знаю прекрасный или нет, момент Крыся превратилась в соблазнительный объект моих сексуальных вожделений.

Как же это было? Постойте, не торопите, дайте мне вспомнить всё в мельчайших подробностях.

Было это ближе к вечеру. Я сидел в кресле и читал, как сейчас помню «Пролегомены» Канта и машинально обратил внимание на Крысю, чего это она там поделывает?

Она готовила себя ко сну. Расчесала длинные волосы, легко сбросила с себя всю одежду (в последнее время она часто спала голышом) и нырнула под одеяло, мило мне улыбнувшись. Никак не ожидая ничего подобного увидеть, я посмотрел на часы. Всё сходилось до секунды, с тех пор, как мы стали встречаться, прошло уже четыре года.

Около часа я читал книгу на одной странице, отказываясь верить в волшебную силу природы и торжества юного женского тела над разумом немолодого уже человека. В этом месте я чувствую непреодолимое желание, извиниться за начало моего рассказа, многоуважаемые ценители девичьей красы. Простите, мне мою наивность, господа. Спасибо, за салфетку, я, признаться, по старой холостяцкой привычке забыл носовой платок.

Дрожа в лихорадке, впервые за четыре года, я лёг с Крысей в постель, осторожно расположившись на самом краешке. Боже, думал я, только бы мне не коснуться её тела. Я боялся к ней повернуться, ощущая на своей спине равномерное дыхание юного соблазнителя.

Зубы не попадали друг на друга, и я уже хотел отправиться в ванную комнату, как вдруг Крыся обвила руку вокруг моей шеи и прошептала: «Если ты хочешь, то сегодня можно». Этой фразой она положила меня на обе лопатки, впоследствии и в буквальном смысле этого выражения.

Я думаю, не стоит мне здесь перед вами описывать все прелести юного женского тела, вы и так об этом наслышаны, то есть, простите за оговорку, сами знаете лучше меня. Я просто хочу сказать, что с этой самой ночи всё резко изменилось в наших отношениях. Я больше не чувствовал себя её покровителем, потому что был ей благодарен, потому что стал зависим от её тела, а постепенно и от неё самой. Я перестал докучать ей своими наставлениями и поучениями, я не видел в этом никакого смысла. Всё что мне нужно было это любить её тело, становившееся день ото дня всё прелестнее и очаровательнее.

Я и сам забросил всё то, что ещё совсем недавно составляло смысл моей жизни. Зачем? Всё равно оно не могло принести большего наслаждения, чем нежное Крысино тело в моих объятьях. Мы перестали куда бы то ни было выходить, дни и ночи мы проводили в безумных занятиях любовью, в страстных одержимых оргиях.

Я знаю, мы бы и до сих пор могли заниматься всем этим, и я бы не пришёл к вам, уважаемые господа, но в один прекрасный день я очень тихо вошёл в квартиру: Крыся была дома, она разговаривала по телефону, как я потом догадался со своей школьной подругой…

Нет, не подумайте, ничего такого, пока она не коснулась нашей с ней интимной жизни. Она взахлёб рассказывала о том, какие волшебные наслаждения может подарить опытный мужчина, какой я распрекрасный любовник, и что никакие сопляки не сравняться со мной в постельном искусстве.

Я слушал и снисходительно улыбался, а когда опомнился и зажал рот ладонью, было уже поздно: первая морщинка разрезала моё лицо. Вот здесь, господа, видите, пусть она ещё не так заметна, но…

Это заставляет задуматься, не так ли? Поэтому я и пришёл к вам, милые родные папики, братья по наслаждению и страху перед будущим. Что вы говорите? Спорт? Не курить и не пить? И это поможет продлить нашу молодость, нашу с вами молодость?

А я о другом подумал в ту минуту, господа! Мы всё время думаем, что это наши падчерицы по слабости выбирают себе лёгкий путь в жизни, соглашаясь делить с нами одну постель. А если всё наоборот, господа?! Если это мы, мы с вами, выбираем лёгкий путь, дорогу, на которой известны все топи и овраги и на которой с нами никогда ничего непредвиденного и опасного не произойдёт. Мы знаем, где упадём и к тому месту уже заранее везём снопы соломы.

Мы же сами не верим в любовь наших падчериц к нам, мы же сами презираем их выбор и закрываем глаза на их слабость и глупость!

Когда вместо того, чтобы воспитывать родных дочерей от слишком умных гордячек и истеричек, как я предполагаю, ни разу нами по-настоящему неудовлетворённых, мы воспитываем дочерей чужих, при чём только в постели, и так, чтобы они, не дай Бог, раньше времени не стали свободными и не упорхнули от нас. Не трусы ли мы, господа-папики, после всего этого?

Вы говорите, свободен лишь тот, кто обладает выбором. Я знаю, на что вы намекаете: готов ли я позволить Крысе узнать другую жизнь, из которой ещё никто добровольно не возвращался, готов ли я стать всего лишь одним из претендентов на её сердце, готов ли я позволить ей других мужчин, хотите вы спросить?

Вижу, вы так и не признали меня за своего, если спрашиваете об этом. Но полагаю, время расставит всё на свои места, не так ли коллеги? Если, конечно, доживём.

- Я чего-то не понял, так, сколько тебе лет было: 14 или 27? Хотя всё равно, неплохо для начинающего педофила, - хвалит Платонов, - Вот только догадаются ли остальные, что это именно об этом?

- О чём, об этом?

- Ну что всё это, на самом деле, порнография.

- А что же это, по-твоему?

- Ну, - замялся Платонов, - хотя если смотреть на вещи «честнопионерскими» глазами, она самая и есть.

Влетает Воронцов с чёрным кейсом в руке. С порога:

- Ну что?

Отвечаем нечленораздельно, почти что мычим, готовые к любым побоям:

- Ничего.

- Вот и отлично! – Воронцов очень доволен. Он оставляет кейс на моём столе и со словами, - я скоро, - исчезает за дверью.

Мы не верим своим ушам.

- Как ты думаешь, что с ним в последнее время? – спрашиваю я, кивая в сторону умчавшегося графа.

- Заказы, наверное, следуют один за другим, - предположил Платонов.

- А это что, - оценил я шутку и подошёл к кейсу, - чемодан, набитый стодолларовыми купюрами?

- Всё возможно.

- Смотри, цепочка с наручниками, чтобы к руке пристёгивать.

- Что я тебе говорил.

- Может, откроем? – робко поинтересовался.

- Чужую вещь? – возмутился Платонов.

- Почему чужую? - резонно заметил я. – Воронцовская! Ты же сам говорил, что эти деньги – наши с тобой гонорары.

- Если только…

Я нажал пальцами на собачки замков, но безрезультатно:

- Ничего себе, тут замок кодовый. Четыре ряда цифр. 9999 вариантов. Не успеем.

- А я и не знал, что ты, Сериалов, такой крутой медвежатник, - язвил Платонов.

- Нет, тут подбором не возьмёшь, - констатировал я. – Шифр нужен.

- Граф! – воскликнул Платонов.

- Что, граф? – не понял я.

- Шифр – граф.

- Тут цифры, а не буквы, - возразил я.

- Буква «г» - четвёртая буква русского алфавита. Значит, первая цифра – 4. И так далее.

- Боже! – воскликнул я. – Как же мне это само в голову не пришло. Первая цифра –4; вторая буква «р», а, б, в, г, …, - я проговаривал вслух алфавит и одновременно загибал пальцы, - «р» - 18. А как же 18?

- Складывай 1+8=9, - подсказал Платонов.

- Точно-точно. Девять. Буква «а» - цифра 1. Буква «ф» - цифра – 22. 2+2=4. Получается. 4-9-1-4.

Я набрал вышеуказанный шифр – замок не поддался.

- А он не так глуп, как мы о нём думали, - заключил Платонов.

- Что же он там прячет? – не терпелось мне.

- Попробуй те же цифры только, наоборот, - с азартом охотника советовал Платонов.

Я попробовал. Тот же отрицательный результат.

- Вот мерзавец! – воскликнул я в отчаянии.

- А, может быть, он и не граф вовсе? – предположил Платонов.

- Конечно, не граф, - согласился я. – Он – мерзавец!

- Значит, надо найти другое слово из четырёх букв, - идеи сыпались из головы Платонова, как из рога изобилия.

- Тебе словарь русского языка принести? – спросил я не без доли иронии.

- Нет, я уверен, это слово лежит на поверхности. Мы его каждую минуту наблюдаем, оно у самого нашего носа. Ну же Сериалов! Что каждую минуту у твоего носа?

Я потрогал пальцами свой нос:

- Да ничего вроде, всё в порядке.

- Хорошенький кроссворд нам загадал Воронцов, - усмехался Платонов, - слово из четырёх букв. На «а» начинается, на «а» заканчивается, и по середине две одинаковые буквы.

- Это ещё почему?

- Чтобы не забыть порядок, как ты не понимаешь? Думаю, запомнить две цифры и две буквы мозг его ещё в состоянии. Итак, на единицу начинается и заканчивается. И две цифры по середине.

- Откуда такая логика? – пытался я возразить.

- Методом подбора, Сериалов.

- Ну, хорошо, - согласился я, - терять всё равно нечего.

Пальцы быстро набрали первую и последнюю единички. В середине не подошли ни двойки, ни тройки, ни так далее до девяток.

- Ну шифровальщик Платонов, что дальше?

- Мы упустили какую-то мелочь, Сериалов.

- Какую ещё мелочь? Которую нам скоро на паперти будут подавать, если мы этот чёртов чемодан не откроем?

- Откуда ты знаешь, что там деньги? – от мысленного напряжения Платонов стал потирать виски.

- Конечно, деньги, иначе, зачем такой сложный шифр выдумывать.

- Это не сложный шифр, всё гениальное просто и легко. Это даже легче медяков и копеек. – Он показательно дунул на ладони. - Это как ничего.

- Ничего – это нули, - заметил я раздражённо.

- Нули! – закричал Платонов. – Это – нули!

- Точно, мы забыли подставить нули, - теперь догадался и я.

Лапки замка отскочили и крышка кейса поддалась. Платонов остановил меня, накрыв крышку кейса рукой:

- А ты знаешь, какое получается слово, если перевести цифры в буквы?

- Какое же? – торжественно спросил я.

- Анна, - прошептал Платонов и убрал руку с кейса, сражённый догадкой.

- Мистика, - прошептал я в ответ и открыл кейс.

Там было именно то, что я и предполагал, но никак не ожидал увидеть. Кейс доверху был набит пачками стодолларовых купюр. Повинуясь инстинкту, или от неожиданности я очень резко захлопнул крышку.

- Там что, перо жар-птицы? – откуда-то из другого мира спросил Платонов.

- Почти.

- А именно?

- А именно несчётное количество пачек американских денег, уложенных ровными рядами.

- И всё?

- Что тебе ещё надо?

- Ну не знаю, - заулыбался Платонов, - может быть, там…

Но в этом месте я его перебил.

- Послушай Платонов, - я пытался сосредоточиться, - я говорю сейчас совершенно серьёзно, без хохмочек и шуточек. Очень серьёзно. Перед нами сейчас или-или. Или мы берём эти деньги, и всю оставшуюся жизнь живём, как люди.

- Или? – Платонов был не прочь выслушать и второй вариант.

- Или ничего не делаем и продолжаем влачить здесь крепостническое рабское состояние.

- Тебе не нравилось, как мы здесь работали? – разочарованно спросил Платонов.

- Нравилось, очень даже нравилось, но сейчас я хочу тебе сказать, что речь не об этом…

- А я тебе хочу сказать, - повысил голос Платонов, - речь идёт о чужих деньгах. Ты предлагаешь их украсть?

- А как ты предлагал украсть диалоги у Тарантино, забыл? - стал оправдываться я. - К тому же ты сам говорил, что это наши гонорары, а значит и деньги – наши.

- Да это я так сказал, к слову, - с глупой улыбочкой мой оппонент развёл руки в стороны, - я шутил.

- А мне сейчас не до шуток, - предупредил я со всей жесткостью, - в моих руках сейчас моя судьба, и я не намерен…

- Какая судьба?! – перебил Платонов. - Судьба вора и преступника.

- Называй меня, как хочешь, - обиделся я на своего друга, - но потом не завидуй мне, когда я пришлю тебе открытку с морским побережьем, чуть поодаль моя белоснежная яхта…

- …по которой бегает стайка голых девиц, - закончил за меня Платонов.

- Пусть голых, - согласился я, - пусть голых. Но я уже слышу, как ты клянёшь себя последними словами за то, что не удрал со мной. Я уже вижу, как ты сидишь, старче, у разбитого корыта, потому что золотая рыбка живёт теперь в моём аквариуме.

- А я вижу, Сериалов, как побежишь ты со своим барахлишком, но не на морское побережье, а в Сибирь, и как за ноги тебя будут цапать воронцовские цепные псы, которым пообещают вознаграждение за твою шкуру.

- Так ты за шкуру свою боишься?

- Не за свою, а за твою, понял дурак?

- Как же ты не понимаешь, Платонов, - вновь стал убеждать я, - такой шанс даётся раз в жизни, и использовать его нужно так, чтобы не было потом стыдно за бесцельно прожитые годы.

- Значит, ты хочешь с помощью чемодана денег оправдать своё бесцельное существование?

- А почему бы и нет! Это возможность, понимаешь?

- Какая возможность?

- Воплотить все наши идеи в жизнь. Как ты не понимаешь таких простых вещей? – удивлялся я. - Когда у тебя будут деньги, ты больше не будешь унижаться перед Воронцовым, сочиняя по его прихоти порно-диалоги, ты сможешь придумать что-нибудь такое, суперглобальное.

- Например?

- Напишешь роман, получишь Нобелевскую премию. Или по твоему сценарию снимут фильм, а фильм получит кучу Оскаров.

- Я не против премий и Оскаров, Сериалов, но для этого не обязательно красть чемодан денег. Не так ли?

Исчерпав все свои аргументы, усталый я сел в кресло, достал носовой платок и вытер пот со лба.

- Хорошо, - после паузы я заговорил осипшим голосом, - я пока не знаю, как тебе это доказать, но ты должен мне поверить. Мы возьмём этот чемодан и смотаемся из этой бесправной страны. Несмотря на все твои красивые речи, ты прекрасно знаешь, что эти речи так и останутся пустым звуком. И мы ничего здесь не добьёмся, а пройдёт ещё год-два, и там сам набросишься на меня с кулаками за то, что я не смог тебя сегодня убедить сделать это.

- Нет, Сериалов, я люблю свою родину, - невозмутимым тоном признался Платонов.

- Что?! – удивлению моему не было предела. – Любишь свою родину? За что, позволь поинтересоваться? За то, что в лучшем случае в твоей стране властвуют глупцы, в худшем бандиты. За то, что твой народ всегда сочувствует заключённым, и никогда художникам. За то, что жизни твоих необразованных соотечественников и твоя тоже не стоит здесь ломаного гроша. Эту родину ты любишь? Или родину, которую ты вообразил себе из книжек, выдуманную максимум пятью-шестью людьми, таких же, как и мы, фантазёров. Нет никакой родины, поверь мне. Напротив, есть реальные вещи, такие, как этот чёрный чемодан, полный американских денег. Ах ты, боже мой! Даже и будь эта твоя родина, и на то моя воля, я бы не раздумывая, продал её американцам за тот же чемодан денег, а не дали бы денег, прогулял бы родимую до последнего деревца и камушка, а не налили бы выпить, даром отдал бы, а не захотели бы брать, так ещё и доплатил бы. Все деньги высыплю, что в карманах на тот счастливый момент окажутся!

- Да-да, я понимаю твой космополитизм, но, наверное, в такие решающие моменты жизни, и приходится о многом задуматься, о таких, как ты говорил, суперглобальных вещах. Я не могу отсюда уехать. Здесь я только и могу существовать, в этой культуре, в этой природе, в этой бедности. Там меня не будет, потому что и этого ничего не будет. И даже тот же самый Воронцов – он мой, понимаешь? Всё это кажется незаметным, люди, которые тебя до сих пор окружали, на которых ты часто смотрел свысока, но лишиться их я не могу.

- Но там будут другие люди, - попытался я возразить.

- Послушай, Сериалов. Мы здесь-то особо никому не нужны, неужели ты думаешь, что где-то там всё изменится по мановению волшебной палочки.

- Не волшебной палочки. Там у нас будут деньги, а это кое-что, да значит.

- Но там не будет её, - и в отчаянии Платонов указал на фото Анны Венглинской.

И тут меня осенило:

- Так это ты из-за неё, старый развратник! Как же я раньше не додумался. Боже мой!

- Не забывай, что только благодаря нашей Музе мы вообще смогли открыть этот кейс.

- Ну, вот, благодаря этой нашей Музе, мы его и потеряем.

- Это почему? – изумился Платонов.

- Какой же ты наивный идеалист, Платонов! А откуда наш разлюбезный граф, знает, что её зовут Анна.

- Кого?

- Нашу с тобой Музу.

Похоже, я прижал Платонова к стенке. Тот судорожно стал искать в кармане брюк сигареты.

- Не знаю, честное слово не знаю, - растерялся он.

- Наверняка, между ними уже кое-что имеется, - осторожно начинаю намекать.

- Выражайся яснее, - требует Платонов.

- Да куда уж ясней, - делаю вид, что возмущаюсь. – Он – Воронцов, она – Анна.

- И?

- И он получается мужчина, она – женщина.

- И?

- И нас здесь больше ничего не держит, боги низвержены, идеалы опорочены, хватай чемодан с деньгами и беги.

- Грязный сплетник, - делает выводы Платонов. Но по движениям его вижу, что он нервничает.

- Хочешь, я у него сам спрошу? – по-дружески предлагаю.

- Сделай милость.

- Изволь, сейчас он придёт, и спрошу.

- Сделай милость, но до его прихода ни слова!

Сидим. Молчим. Ждём.

Возвращается Воронцов. Вновь в прекрасном расположении духа.

- Совсем голову потерял, - хохочет, - кейс у вас оставил. Не украли? Ха-ха.

- Пытались, - Платонов мрачнее тучи.

- А что господин граф, - начинаю спрашивать издалека, - наверное, любовь голову вскружила?

- Ещё какая любовь, - и он перебирает цифры кодового замка на кейсе.

Платонов напрягается.

- А имя Анна, Вам ничего не говорит? – продолжаю допрашивать я Воронцова.

- Говорит, говорит, - кивает тот головой , - вы даже не представляете себе, что она мне дала.

Платонов бледнеет, мне больно на него смотреть, и, тем не менее, я не останавливаюсь:

- Что же она Вам дала, граф?

- Такое наслаждение, доложу я вам, - расплывается в улыбке Воронцов.

Платонов, как поверженный боксёр на ринге, приподнимается только за тем, чтобы получить последний разящий удар.

- Какое наслаждение? – аккуратно подвожу я его под этот удар.

- Наслаждение подержать этот чемоданчик, полный денег, в руках.

- Что? – не ожидал я. – Какой чемоданчик?

- Вот этот самый, - Воронцов гладит кейс по его чёрной выделанной коже.

- Откуда она его взяла? – Платонов, по-прежнему ничего не понимает.

- Как откуда? – удивляется граф. - У неё такого добра навалом, она же реквизит со склада выдаёт.

- Милый граф, - взмолился Платонов, - да что Вы такое говорите, какой реквизит? Анна? Какой склад?

- Анна Эдуардовна, - откровенничает Воронцов, – отвечает за выдачу реквизита для съёмок фильма. Вот она и дала мне этот кейс.

- Так это реквизит? – шевелю я губами, практически мёртвыми от осознания собственной ошибки.

- Конечно, а вы что подумали? Вот, смотрите, как настоящие! – и открывает кейс. Там деньги в ровных рядах, не хватает одной пачки.

Платонов хохочет, у него даже слёзы на глазах появились.

Под его смех я сквозь зубы шепчу в сторону Воронцова, незаметно выкладывая недостающую пачку из своего кармана ближе к чемоданчику:

- Как же ты, мразь, наслаждение то с реквизитом мог испытать?

- Караул! – кричит Воронцов, заглядывая в чемодан. – Кто-то пачку из кейса украл.

- Я не брал, - отвечаю сразу, чтобы пресечь все дальнейшие разговоры.

- Значит, точно ты! – набрасывается на меня граф. – Вот, страна! Куда не приди с чемоданом, всюду воры.

- Я не брал, - стою на своём первоначальном утверждении.

- Платонов, будешь свидетелем, - горячится Воронцов, - ну теперь точно Сериалов не избежать тебе Сибири.

- Дорогой граф, - Платонов от всей этой сцены чуть не надорвал живот, следует заметить, небезосновательно, - рассудите здраво, зачем нашему Сериалову реквизит? Это же не настоящие деньги.

- Ну они же похожи! – возражает граф.

Платонов, который только что смог взять себя в руки, снова начинает безудержно смеяться.

- Сейчас уже не чем не гнушаются, - продолжает Воронцов, - на прошлой неделе взяли китайский чайный сервиз для сериала из жизни французской знати 19 века, так до сих пор какая-то холопская сволочь из него чаи хлебает.

- Да вон эта пачка, за кейсом лежит, - указываю я, - выпала, наверное.

- Как выпала! – надрывается крепостник. – Чемодан закрытый был. Подбросил?

- В мыслях не было. Я вообще к деньгам равнодушный.

- Значит, будешь работать бесплатно.

- А кушать на что?

- Продашь сервиз, вор!

- А купят?

Платонов перестаёт смеяться.

- Конечно, купят, - отвечает Воронцов, - никто же кроме тебя и меня не будет знать, что это реквизит.

- А Платонов? – спрашиваю я.

- Будет нем, как рыба, войдёт в долю, - Воронцов кладёт пачку в кейс, закрывает его и уходит за дверь.

Мы переглядываемся. У Платонова такое выражение лица, как будто он смеялся последний раз в своей жизни.

Не успеваем сказать слово друг другу, как вновь появляется Воронцов.

- Я чего приходил, - кладёт он кейс вновь мне на стол. – Тот диалог, что вы написали, не про гамбургеры, а другой. Так вот, вроде как после него рейтинг сериала вырос на 1.5% за счёт зрителей канала «Культура», которые в тот момент смотрели документальный фильм о никому неизвестном армянском академике, естественно, стали щёлкать каналы и неожиданно заинтересовались гангстерами, произносящими слово «дискурс». А представьте, если бы мы дали диалог о гамбургерах. Все телезрители кулинарных программ бы присоединилась, а они, как грибы, на каждом канале, всё чего-то там парят и парят.

- Жаль, у нас ничего о грибах не было, - заметил Платонов, - а Вы знаете, граф, грибы тоже бывают разные.

- Знаю, знаю, сыроежки, опята, маслята. Одним словом, мне, то есть вам, заказали ещё один диалог.

- А галлюциногенные грибы знаете? – резвился Платонов.

- Да мы ещё порно никак не придумаем, а тут ещё один! – возмутился я.

- Ты что кричишь, дурак! – прошипел Воронцов. – Не было никакого порно, и не будет, идиот, понял?

- А ну тогда другое дело, - обрадовался я, - значит, диктофон можно себе оставить?

- Диктофон – это реквизит, его нужно сдать, - потребовал граф.

- Это уже не реквизит, а улика, - заметил я, - там записи, компрометирующие некоторых наших сотрудников, имеются.

- Следить за мной, мерзавцы! – взорвался Воронцов. – Сегодня же уничтожить, всё до последнего винтика!

- Будет исполнено, барин, - поклонился я.

- Господин граф, нельзя ли ближе к делу, - попросил Платонов.

- Да. О чём же я? А! Диалог. Те же два гангстера и этот чёрный чемоданчик, - Воронцов в который раз не упустил случая погладить чёрную блестящую кожу.

- Так их же вроде убили в прошлой серии? – прыскал смехом Платонов.

- Чемоданчик тоже будет разговаривать? – спросил я.

- А что можно так сделать? – не понял шутки Воронцов.

Платонов смеяться уже не мог.

- Можно, - не мигнул я глазом. – Только дороже будет стоить.

- Нет, - не поддался граф, - мне что-нибудь подешевле.

- Дешёвый товар не всегда хорошего качества, - счёл я необходимым уведомить клиента.

- Где деньги-то взять, Сериалов? - стал жаловаться он, так как будто я был его прямым кредитором. - Ты что думаешь, я каждый день с таким чемоданом прихожу?

- К нам так в первый раз, - доложил я.

- Вот видишь. Э-э-х. Ты чего руку поднял, Платонов? Сдаёшься? А почему тогда одну?

Действительно, ни с того, ни с сего Платонов поднял вверх правую руку.

- У меня досрочный ответ, господин крупье, - сообщил он, подчиняясь инстинкту непременно поучаствовать в дурдоме.

- Так, - погрозил пальцем Воронцов, - вы опять. Стоит с вами по-хорошему, стоит с вами пошутить, так вы уже балаган начинаете. Казино открыли!

- Только здесь вы можете заработать деньги собственным умом! – возвещает Платонов.

- Короче так, - понижает голос граф, - я ухожу, задание вы получили, реквизит под вашу ответственность. Не дай Бог, оттуда пропадёт хоть одна купюра. Сам лично пересчитаю.

Воронцов удаляется.

- Скряга, - провожаю его добрым словом.

- А, по-моему, он – забавный, - радуется Платонов.

- А ты чего такой довольный? – набрасываюсь я. – Лезешь со своими досрочными ответами. «Что? Где? Когда?» Интеллектуальное казино!

- Ну, во-первых, задание графа уже, как ты сам понимаешь, выполнено. Диалог практически написан: украсть чужие деньги, что может быть для гангстера актуальней. А, во-вторых, всё-таки ты не прав, на счёт Воронцова. Что не говори, а он о нас заботится. Смотри, чтобы нам лучше сочинялось, даже реквизит выписал, - кивнул Платонов в сторону чемоданчика.

- Да ладно, тебе лакействовать, Платонов, - не соглашался я, - думаешь, я не знаю, почему ты такой довольный. Знаю. Ты готов ему уже и руки целовать, что он любовь всей твоей жизни не обесчестил, а, между прочим, мог бы по праву первой ночи. Ну, ничего найдутся ещё господа, позарятся.

- Что же ты предлагаешь? – забеспокоился Платонов.

- Я предлагаю серию «Пламенные революционеры». Страна содрогнется от целой серии кровавых бунтов, виселиц и гильотин! Чуть что не так – к стенке. Эх, было время лихое, Платонов! – говорю с сожалением, что прошло оно без меня. - Анархисты, монархисты, коммунисты, эсеры – всех к стенке! Броневик. Я – курчавый еврей в кожанке, кричу толпе: «До-ло-ой!» А толпа, ну мразь на мрази, сволочь последняя на ворах и пьяницах. А я, знай, горлопаню: «До-ло-ой! Громи особняк Воронцова!»

Все: ура! Пальба. Разъярённая толпа мчится к особняку. Грабёж, пьянка, насилие – а у меня в груди гордое сердце стучит в такт Интернационала. Самые сознательные из толпы приводят ко мне сильно избитого графа. «Вот, он гнида, в погребе прятался», - говорят. А ему: «Ну что, сучий потрох, помнишь меня?» А он от страха весь съёжился, обмяк. «Нет, - лепечет разбитыми в кровь губами, - не помню, Ваше благородие». А я ему: «Никакое я тебе не благородие, я - Адамка Сериалов!» Он, естественно, дар речи теряет. А я: «Помнишь, как ты надо мной и над моим другом Платоновым (ты к тому времени как будто погиб) измывался? Заставлял нас диалоги похабные для телевизионных извращений придумывать, ночами спать не давал!» А он сапоги мои начищенные хромовые, нет, лучше кирзовые грязные целует: «Прости, пощади, Адамушка». А я: «Прочь мразь! В расход его, без суда и следствия!»

- А, может, что-нибудь из более древней истории? – оживился Платонов. – Например, восстание Спартака?

- Ой, - скривил я губы, - только не надо про «Спартака».

- Что, опять проиграл?

- А, - разочарованно махнул рукой.

- Если бы я раньше знал эту систему, - едко замечает Платонов, - смело бы ставил против «Спартака» на тотализаторе. Глядишь, миллионером стал бы, при том честным путём, тебе презервативов в подарок накупил.

От обиды я надул губы.

- Чего молчишь? – спросил Платонов.

- Ну и не думал я, что ты такой предатель. Так и есть ты за такие слова, фашистский прихвостень, - я сжал кулаки. – Да я бы тебе за такие слова все презервативы по морде полицайской размазал! Наши деды кровь проливали, жизни не жалели, чтобы, ты, спустя столько лет на несчастье народного клубы наживался!

- Какого народного? – защищался Платонов. – Там сейчас одни негры играют.

- Говорил же, что ты фашист, фашист и есть. Если мы все так будем поступать, как ты предлагаешь, что же с нашим отечественным футболом будет? Да что с футболом, что с нашей страной будет, с родиной, если мы всё, пусть и лучшее, но заграничное предпочитать будем?

- Да ты же сам буквально пять минут назад эту родину был готов американцам продать, - у Платонова от возмущения даже лицо зардело, - или забыл?

- Ничего я не забыл. Пять минут назад у меня чемодан денег был, мне всё было можно: хочу покупаю родину, хочу продаю. А теперь я нищий оборванец, и мне ничего не остаётся, как только любить свою родину. И чем ей хуже, тем больше я её люблю, а чем больше я её люблю, тем больше я могу своих классовых врагов голыми руками задушить, понял?

- Идиот – ты, Сериалов, - спокойно, без лишних эмоций, делает медицинское заключение Платонов.

- Чем больше в стране идиотов, тем сильнее к ней любовь патриотов! «Спартак – чемпион!» «Спартак – чемпион!» «Спартак – чемпион!»

Открывается дверь, входит Мячиков.

- Сериалов, я тебе деньги принёс, - робко протягивает он смятые денежные купюры.

- Какие деньги? – я, честно говоря, и думать забыл.

- Вот, ровно две тысячи, как ты и просил, за «Спартак».

- Так, Спартак же проиграл? – встревает Платонов.

И тут Мячиков колется как на следствии:

- Сколько раз забиваем с Сериаловым, хоть бы раз этот «Спартак» выиграл. У меня жена: «где деньги, где деньги?»

- Так-так, - ухватился Платонов, - значит Сериалов всегда против «Спартака» ставит?

- Всегда.

- И деньги за проигрыш «Спартака» берёт?

- Регулярно.

- Вы свободны, гражданин Мячиков, - провожает свидетеля прокурор Платонов, - и мой Вам совет – если не перестанете играть в азартные игры, ждёт вас незавидное будущее.

- Оно и так его ждёт, фраера ушастого, - замечаю злорадно.

- А тебе слово не давали, гражданин подсудимый.

- Слово – не воробей, вылетело – не поймаешь!

- В камеру до завтрашнего утра. Наказание – получить Нобелевскую премию за диалог к латино-американской мыльной опере на украинском языке.

- Разрешите выполнять?

- Выполняйте .

- Благодарю за оказанное высокое доверие.

- Искупишь кровью – родина простит!

Не следующий день, перед входом в святая святых, в нашу творческую мастерскую, я был жестоко облапан двумя молодыми парнями крепкого телосложения. Наконец, прорвавшись на работу, я чуть не умер от неожиданности - Платонов был не один. В коморке двух бедных сценаристов ютились ещё граф Воронцов, какой-то невероятно солидный мужчина, похожий на татарского хана и, Бог ты мой, Бог ты мой, она, сама Анна Венглинская.

- Афиши маловаты будут, - заметил татарский хан, взяв в руки фотографии нашей богини в рамке с рабочего стола Платонова.

В живую она была ещё краше. Во рту пересохло. Я взглянул на Платонова, он не то бледнел, не то наоборот пунцовел, наконец, остановил свой взор на её бездонных очах и замер. А Воронцов, как это и положено на Руси, привычно служил татарскому хану.

- Увеличим, не извольте волноваться. – И тут все замечают меня. – А вот, и наш второй сценарист, Адам Сериалов.

Венглинская мило улыбнулась Вашему покорному слуге.

- Еврей? – грубо спросил хан.

- Нет, ну что Вы, господин Шахмурзаев, это я ему такое имя придумал, но если хотите, перекрестим, то есть переименуем.

- А мне нравится, - заступилась за меня прекрасная девушка.

- Ну, вот, и хорошо, - обрадовался Воронцов, - я тут как раз рассказываю, что господин Шахмурзаев любезно согласился продюсировать новый фильм с участием восходящей кинозвезды Анны Венглинской. Нам, - он особо выделил «нам», - с господином Платоновым и господином Сериаловым предстоит написать сценарий к этому фильму.

- Но мы же только диалоги, - попытался возразить я.

- Заткнитесь, господин Сериалов, - поправил меня граф. – Может быть, будут какие-нибудь пожелания господам сценаристам, так сказать, напрямую от заказчика.

- Анна, что ты хочешь? – спросил Шахмурзаев.

- Не знаю, Рашидик, - растерялась Венглинская, - всё это так неожиданно.

- Почему неожиданно? – удивился Шахмурзаев. - Ты хотела кино, будет тебе кино.

- У меня есть пожелания, - разрезал мой слух голос Платонова, по-прежнему не сводящего с Венглинской глаз.

- Твои пожелания лично мне, потом, - попытался замять дело Воронцов.

- И всё же, - не отступил Платонов, - я так понимаю, что фильм имеет своей целью раскрыть талант прекрасной девушки и актрисы?

- Вы правы, господин Платонов, - подтвердил Шахмурзаев.

- Да, вы правы, то есть мы правы, - лез без вазелина в бутылку Воронцов.

- В таком случае, мне будет необходимо, как бы это сказать, встречаться с Анной, - мы с Воронцовым чуть не описались от подобной дерзости, Платонов же продолжал, как ни в чём не бывало, - для того, чтобы лучше узнать её, как человека, её лучшие стороны. От этого будет зависеть сюжетная канва будущего сценария.

- Я не совсем понимаю, - стал возражать Шахмурзаев.

- Так надо для роли Рашидик, - заступилась Венглинская на этот раз за Платонова. – Я думаю, эти господа знают своё дело.

- Хорошо, но только под присмотром моей личной охраны, - согласился Шахмурзаев.

- Конечно, конечно, - за Платонова пообещал Воронцов, - под охраной, только под охраной вплоть до самых интимных мест, то есть, я хотел сказать, наоборот, где хорошая видимость для, для…

- Для снайперской винтовки, - подсказал я.

- Вы тоже хотите встречаться с Анной? - не без неприязни обратился ко мне грозный Шахмурзаев.

- Я? Нет, я не хочу! – отрёкся, не задумываясь. – То есть я хотел сказать, что был бы очень рад, но по роду своей деятельности я занимаюсь другими персонажами, так сказать, второго плана, а за главных героев, вот, господин Платонов, отвечает. Так что ему и расхлёбывать, то есть распутывать, ну, в общем, встречаться.

- Итак, все вопросы улажены, - подвёл черту под дебатами Шахмурзаев, - об оплате мы с вами договорились, господин Воронцов?

- Да, то есть, нет, - постоянно сбивался от волнения граф, - то есть договорились, но деньги мне.

- Если фильм получится хорошим, ещё дам, и им дам, - указал он на нас с Платоновым.

- Не извольте сомневаться, не извольте сомневаться, - граф-лакей Воронцов провожал непрошеных гостей восвояси. – Сделаем всё в лучшем виде. Не извольте сомневаться. - Закрывая дверь, он погрозил кулаком Платонову.

- Ты что и вправду с катушек слетел? – согласился я с Воронцовым, после того, как мы остались одни. – Встречаться! Тебе что, жизнь не дорога?

- Я совсем голову потерял, - признался Платонов. – Она не просто хороша, она божественна!

- Вот-вот, а с божествами на том свете встречаются. Не притворяйся, меня не проведёшь. Всё ты прекрасно понимаешь, что с тобой этот Шахмурзаев сотворить может. Но ты специально на ражён лезешь!

- Какой ещё Мурзаев? – удивился Платонов.

- Такой Мурзаев! – я уже начинал злиться. – Который Шахмурзаев! Который Шах и мат! Понял? Генеральный продюсер, который только что здесь нас всех подписал вместе с твоей Венглинской и Воронцовым.

- И Воронцов здесь был?

- Мама дорогая! – начинаю догадываться, что от излишней смелости, Платонов напрочь утратил чувство реальности.

- И ты? Всё это время ты был здесь? Ты её видел, и не ослеп, презренный!

- Мария Мирабелла, то есть Магдалена. Нам сценарий писать задали, в главной роли Анна Венглинская, - начинаю рассказывать всё сначала.

- Не может быть, - не верит Платонов. – О чём всю жизнь мечтали? О! Небеса! Свершилось!

- Завтра ты с Венглинской встречаешься тет-а-тет.

- Зачем?

- Трахаться будете! – кричу во всю глотку.

- В смысле репетировать постельные сцены?

- Точно! И в тот момент, когда вы разденетесь, не весть, откуда появится злой татарин по фамилии Шахмурзаев, а по имени Рашид с огромным уйгурским кинжалом и отрежет тебе гениталии к чёртовой матери! И правильно сделает, потому что плодиться таким идиотам, как ты, в нашей стране за-пре-ще-но!

- Ещё раз напомни, кто такой Шахмурзаев?

- Он с ней спит.

- Ну нет, - выразил неудовольствие Платонов, - так не пойдёт, надо будет переделать весь сценарий.

- Он не по сценарию с ней спит.

- А по чему?

- По своему желанию и по её хотению.

Без лишнего промедления Платонов отвешивает мне звонкую пощёчину. Я в шоке! Щека горит.

- Шпаги или пистолеты? – побагровел он.

- Пистолет и один патрон. Тебе, - уточняю я. - Застрелиться.

 

Больше мы с ним не разговаривали, пока однажды…

На послеследующее утро Платонов сидел хмурый и удручённый. Курил одну за одной, общаться со мной ему, по всей видимости, не хотелось. Пред тем как начать (возобновить) диалог я выждал гроссмейстерскую паузу.

- Случилось то, что и должно было случиться? – вопрос разорвал в клочья напряжённую тишину.

- Давай, Сериалов, веселись, - огрызнулся Платонов.

- Может, ты объяснишь, - предложил я.

- Нечего тут объяснять, - затушил Платонов сигарету в пепельнице, - нечего тут объяснять, она с ним спит.

- Кто тебе сказал?

- Она сама сказала.

- Ну это ещё ничего не означает, может она тебе соврала, - стал рассуждать я здраво.

- Зачем? – приложил ладонь ко лбу Платонов.

- Как зачем? Чтобы ты поревновал.

- Хватит тебе, Сериалов, - оборвал меня собеседник. – Знаю, как ты в душе сейчас свои грязненькие ручонки потираешь.

- Да почему грязненькие то?

- Да потому что прав ты оказался. Спит она с ним.

- Ну и пусть себе спит.

- Да не в этом дело, кто с кем спит.

- А в чём?

- Нет, у меня больше Музы, понимаешь, нет смысла больше писать, сочинять, думать, смысла жизни нет. Идеал посмел обрясть материальную женскую оболочку, и это обернулось катастрофой, понимаешь ты это?

- Да понимаю я всё, чего ты меня лечишь, - пытаюсь я успокоить лихорадочного Платонова. – Хочешь, верь, хочешь, нет, а мне тоже всё это грустно. Да, я предполагал такой финал, но Богом клянусь, не хотел этого. Напротив, думал: а вдруг у Платонова получится, тогда и я штаны подвяжу узелком, и найду себе такую красавицу, в лепёшку расшибусь, а найду.

- Станешь таким, как Шахмурзаев, и найдёшь.

- Знаешь, Платонов, я бы не стал Шахмурзаева во всех бедах обвинять. Просто так было, есть и будет, с этим ничего не поделаешь. Такая хитрая штука получается: в туманном женском сознании мужчины, типа Шахмурзаева очень заметны, они словно маяки, так и манят к себе, а подобные нам, сами, как туман.

- Ну при чём тут туман? – не понимает Платонов. – А где это эстетическое у них, чувство прекрасного?

- Ты меня, конечно, Платонов, этого, извини за грубость, но, сколько женщин ни щупал, эстетического чувства прекрасного не нашёл.

После этих моих слов Платонов принял решение: он вернул мне фото Венглинской, свой экземпляр фотокарточки достал из рамки и положил во внутренний карман, стал беспорядочно двигать ящики рабочего стола, судорожно извлекая из них свои личные вещи.

- Э-э, Платонов, ты чего? – насторожился я.

- С меня хватит, - выдохнул Платонов. – Всё, я – живой труп. Ты сам понимаешь, после всех событий писать сценарий для неё я не могу.

- Подождите, мсье Платонов, - погрозил я перед его носом указательным пальцем, - мы так не договаривались.

- Я не собираюсь с тобой не о чём договариваться, я ухожу. Понятно?

- Нет, не понятно, - не отступал я. – Любовь – это Ваше личное дело, мсье Платонов, а дело – есть дело, как говорят, французы. А я лично не желаю один отвечать перед графом Воронцовым за всю эту кашу, которая здесь заварилась.

- Я ничего не заваривал, - рубил сучья Платонов, - сгребая в карманы и своё и чужое.

- А как же я? – мурашки страха пробежали по спине до пяток и обратно.

- Мне нет никакого дела, как ты. Сахарович тебя пожалеет.

- Оскорбить меня хочешь?! – завёлся я. – Давай, обидеть сценариста может каждый. Только, смотри, потом не пожалей. Катись на все четыре стороны, но проситься обратно будешь, вот, видел? – и показал Платонову смачную дулю.

- Не буду, - поджал он губы.

- Жизнь покажет. Развесил сопли: нет смысла, не могу. Импотент хренов! Ну и иди, дальше не моги. Иди в пустыню, в пещеру, на воду и сухари. Подумаешь, неженка какой, баба его бросила, он и с моста готов прыгать. Тьфу! Смотреть противно. Мужик ты или не мужик?!

- А ты тут, Сериалов, пожалуйста, колхоз не устраивай, - по рёву его двигателей, я понял торпеда, пущенная мной, задела его по левому борту, - бабы-мужики, продотряд, картошка. Ты кто? Зам министра по сельскому хозяйству? Так и займись своим сельским хозяйством, оно у тебя как всегда в упадке. А я сам знаю, что мне делать.

- А я в этом не уверен, - своим телом мне пришлось забаррикадировать дверь.

- Чего тебе надо, Сериалов? – Платонов спросил спокойно, по-дружески.

- Я не хочу, чтобы ты делал глупости из-за женщины, пусть и любимой и красивой, нельзя поддаваться первому безумному порыву – и я тебе не позволю всё в одночасье разрушить.

- Как ты не понимаешь, Сериалов! – всклокочился вновь Платонов. – Всё и так уже разрушено.

- Ты не прав, - отрицательно замотал я головой, - ты не прав.

- А я говорю, прав.

- Не прав.

- В чём я не прав? В том, что нет идеалов? В том, что хоть наизнанку вылези, а этот мир и не заметит. Не содрогнётся, не взорвётся, не на миллиметр не подвинется.

- Но есть же законы физики, - оправдывал я мироздание.

- Вот, именно законы, только не физики, а вечные законы жанра - в этих словах Платонов выразил всё своё бессилие. - Когда в твоём сердце пустота, когда ты оскорблён и унижен, покончи с собой, как и подобает непризнанному гению. Прощай, друг!

Он обнял меня, и когда я случайно коснулся его щеки, то обнаружил, что Платонов плачет.

- Увидимся на том свете, - добавил он, отстранил меня и вышел.

Никогда прежде Платонов не покидал меня. Можно было сказать, что это случилось впервые. Впервые, я оказался в этой комнате совершенно один. Признаться, странноватое ощущение.

Я выключил свет. В темноте мне стало спокойней, я почувствовал себя увереннее и значительнее, так, как будто я многое могу. Я вглядывался в темноту и как будто смотрел на этот мир со стороны. Я перестал быть его частицей, я вдруг обнаружил его целостность, и он больше не пугал меня. Такой обычный мирок, где все суетятся, чего-то добиваются, но никто не лучше и не хуже, и у них нет ни счастья, ни трагедий, а всё сливается в быстрые мелькания за окном. И даже не знаешь, что выбрать: или это отстранённое созерцание или снова окунуться в упорядоченное, но абсолютно бессмысленное существование. Или есть что-то ещё? Невидимое в темноте сознания, и едва уловимое, где-то на границе, между ничего нет, и уже что-то есть. Да-да, едва уловимая… плутовская улыбка, словно невидимая бабочка, порхающая на губах.

Я буквально вскакиваю, включаю свет и на телефоне набираю номер графа Воронцова.

- Что там у вас ещё? – слышу недовольный голос в трубке.

- Это анонимный звонок, - предупреждаю я.

- Говори быстрее, Сериалов. Что у тебя за привычка такая тянуть всё за одно место.

- Это не у меня, это у вас, - докладываю я.

- Что? – рычит на другом конце провода граф.

- У вас Платонов сбежал, - и мгновенно кладу трубку.

Примерно через час, связанного и окровавленного Платонова чьи-то крепкие неинтеллигентные руки вталкивают в дверь нашей камеры абсурда. Он стонет и падает на пол. Следом входит Воронцов в охотничьем костюме и с плёткой в руке.

- Собаки шли по следу, - докладывает граф, ещё толком не отдышавшись, - так этот холоп что удумал, гнида, хотел с моста сигануть, чтобы, значит, водой уйти. Не дали псы. Не даром гончие.

- Он весь в крови, - замечаю я.

- Покусали малость, - отвечает Воронцов.

- Как же вы не уследили, граф? – спрашиваю я. – Он мне нужен абсолютно живым. Неужели Ваши псы не понимают, что в таком состоянии ему будет трудно писать сценарий?

Платонов, лежащий на полу, пытается что-то сказать разбитыми губами. Получается у него откровенно плохо.

- Что он там мычит? – спрашивает граф.

Я наклоняюсь к Платонову.

- Я не буду писать сценарий, - с трудом выговаривает тот слова.

- Он отказывается, - передаю я Воронцову.

Граф в бешенстве подбегает к Платонову и начинает избивать его ногами, а также плетью. Я пытаюсь собственным телом защитить товарища.

- До смерти запорю! – кричит Воронцов. – Бунтовать задумал?! Но ничего, я тебя так уделаю! Ты мне не то, что сценарий, ты мне всю историю человечества заново перепишешь.

Во всей этой суматохе мы не замечаем, как Платонов теряет сознание. Приходится идти за ведром ледяной воды и с её помощью приводить его в чувства.

- Очухался? – скалится граф. – Сейчас я тебе добавлю.

- Позвольте мне, господин граф, - нижайше прошу я, - убедить его одуматься. Несколько секунд Воронцов размышляет: он уже поймал садистский кураж и остановить занесённую для наказания руку с хлыстом стоит ему неимоверных усилий. Наконец, он соглашается и молвив:

- Даю тебе полчаса, - выходит за дверь.

Для начала я помогаю связанному Платонову подняться и сесть на стул. На его со всей жестокостью разбитое лицо страшно смотреть. Говорит он с продолжительными паузами: каждое слово даётся ему с огромным трудом.

- Ну, что, Иуда, - сплёвывает он кровь в мою сторону, - не можешь ты без своих серебряничков?

- У меня есть тридцать минут, чтобы спасти твою шкуру, - говорю я, не обращая внимания на его оскорбления.

- Пошёл ты, - Платонов в ответ оскаливает кровавые зубы, - если бы не их острые клыки, моя шкура давно бы покоилась на дне.

- Странно это слышать, - стучу я пальцами по столу. – Помнится, совсем недавно ты призывал меня не искать лёгких путей, а сам?

- Что сам?

- Сам того, хочешь без борьбы, мол, простите, господа дорогие, боле не могу.

- Не могу…, - опускает глаза Платонов, - морду твою холуйскую видеть не могу.

- Морда тебе моя не нравится, - обижаюсь я, - ну так ты на свою полюбуйся, - протягиваю невесть откуда взявшееся зеркало. – Хорош? Вот чего ты добился! Может, об этом всю жизнь ты мечтал? Не зна-а-л. Выходит, ты меня обманывал всё время? Идеалы всё чертил по линейке, а дошло до дела, вот вам результат – одежда порвана, морда в кровь. Так не понятно, зачем грёзы несбыточные? Пошёл бы сразу в кабак, там бы тебя разукрасили без всяких идеалов, как говорится, бесплатно.

- Что же я, по-твоему, должен был делать?

- Не знаю.

- Ну так я знаю, сейчас твои тридцать минут истекут, придёт Воронцов и окончательно прикончит меня.

- Нет, мой дорогой Платонов, вынужден тебя огорчить.

- Я тебе не дорогой, - открещивается он.

- Нам твоя смерть абсолютно не к чему, нам сценарий нужен.

- Всю хочу тебя спросить, Сериалов, - перебивает мою фразу Платонов.

- Валяй, время ещё есть.

- Я понимаю, зачем это всё Воронцову, но тебе? Ты же образованный человек, я не верю, что ты из-за денег согласился здесь меня мучить.

- Не из-за денег.

- Тогда почему?

- ЗА ИДЕЮ.

- Не понимаю.

- Меня всё это не устраивает.

- Что не устраивает?

- Всё. Что Муза оказалась дурой, что ты ушёл топиться и оставил меня сидеть одного в темноте, в которой мне даже поговорить не с кем.

- Меня тоже всё это не устраивает, но что я могу поделать, если Муза действительно оказалась дурой. Не понимаю, чего ты от меня хочешь?! - из последних сил восклицает Платонов, и кровавая пена пузырится у его губ.

- Я хочу, чтобы ты отомстил, - заботливо прикладываю белоснежный носовой платок к обезображенному лицу Платонова.

- Отомстил? – он пытается отстранить мою руку.

- Да, Платонов, сейчас мы говорим о мести, о кровавой вендетте, - показываю платок в тёмно-красных пятнах. - Разве это справедливо? Подумай сам, ты страдаешь, пытаешься лишить себя жизни, неужели никто за это не ответит.

- Но я не уверен, что она виновата? – возражает Платонов.

- Нет, меня поражает эта русская всепрощаемость! – искренне удивляюсь. – Неискоренимая рабская зависимость! Но если не она, то кто же виноват? Может быть, Шахмурзаев? Это мелко, Платонов. Вспомни, басню Крылова «Волк и ягнёнок». Обвинять волка в том, что ему хочется кушать, по крайней мере, не разумно. Да и мстить ему будет проблематично. Поэтому не будем, как говорится, перекладывать с больной головы на здоровую. Это она уничтожила твои идеалы, то есть наши идеалы? – вовремя поправляюсь. – Она, – сам себе отвечаю. Ну скажи мне по совести, неужели после всех своих преступлений против человечества, в нашем лице, (посмотри, между прочим, на своё лицо, и у тебя отпадут последние сомнения), она не заслуживает наказания в память о вечно поруганных святынях.

- Какого наказания?

- Сценарного наказания.

- Боже мой! – наконец-то, прозревает Платонов. – Как только я начну сочинять, она окажется в моей власти, ведь так? Она будет играть всё, что бы я ни придумали! Я смогу вертеть ею, как мне заблагорассудится. Захочу, сделаю её доброй и умной, а нет, самой жестокой и глупой. И только от меня будет зависеть, достанутся ли ей невыносимо тяжёлые испытания в жизни, или, напротив, лёгкой альпийско-шоколадной тропой я проведу её мимо всех невзгод. Я стану заведующим её жизнью, и тогда красота её смерти оправдает моё безверие!

Я видел, как сквозь кровавую пелену заблестели глаза Платонова…

Буквально следом входит недовольный Воронцов.

- Мне надоело всё время ждать и подслушивать. - Обращаясь ко мне, - Сериалов, скажи мне просто «да» или «нет», без всех твоих увиливаний. Я прошу тебя по-хорошему, как человека. «Да, будет» или «нет, не будет». Я до смерти устал и не хочу, чтобы ты начал мне здесь и сейчас читать лекцию на полчаса о том-то и о сём-то. Скажи коротко: «он будет писать сценарий» или «нет, он не будет писать сценарий», можно потом объяснить потому-то, но потом, потому что сейчас времени нет. А то я знаю, вы держите меня тут за недоумка, а я всё понимаю. Не думайте, что можно вот так просто графу Воронцову говорить всё, что вам в голову взбредёт. Голова, она тоже на плечах дана, и не все способны её носить достойно. И я пока прошу, но пройдёт время, и я буду требовать от вас полного и понятного ответа, как-то, может быть, «холоп Платонов будет писать сценарий будущего фильма генерального продюсера Рашида Шахмурзаева с участием в качестве главной героини Анны Венглинской, или…»

- Будешь писать? - со всего размаха бью Платонова по лицу, так что он падает со стула на пол.

- Буду, - молвит Платонов, и это были его последние слова, перед тем, как он отключился.

- Молодец, Сериалов, - хвалит меня Воронцов. – Отличная работа. На вот, держи, как обещал, тридцать монет.

Каково же было моё удивление, когда, придя на следующее утро в мастерскую, я обнаружил заклеенного в пластырь Платонова, вовсю трудившегося над сценарием. Да ещё так бодро, вдохновенно!

- Я всё придумал, - заявил он вместо приветствия.

- Ну это же совсем другое дело, - обрадовался я.

- Она будет проституткой в борделе и умрёт от венерической болезни.

- Э, кто? – недоумеваю.

- Наша главная героиня, которую будет играть Венглинская.

- Жестоко, - осторожно замечаю.

- Некогда прекрасное молодое тело вздуется и покроется струпьями и язвочками, - смаковал Платонов, - лимфатические узлы увеличатся до размеров голубиного яйца. Любое прикосновение станет для неё адской болью, нос провалится, а губы, вместо кокетливой улыбки, скривятся в безобразную гримасу.

- Сильная сцена, думаю, нам она ещё пригодится, но только, боюсь, Шахмурзаев не даст денег на язвочки и струпья на столь любимом теле.

- Хорошо, тогда она умрёт по-другому. Сильнодействующий яд будет долго и мучительно точить её молодой организм изнутри, и вот, в одно прекрасное и в то же время зловещее утро…

- Вот, это уже лучше, много лучше. Теперь бы ещё сочинить, что она будет делать, думаю, денег у Шахмурзаева хватит не меньше чем серий на десять, перед тем, как яд начнёт действовать.

- Страдать, - отрезал Платонов.

- Надеюсь, ты душевные страдания имеешь в виду?

- Естественно, я же интеллигентный человек.

- Вот и хорошо. Давай начнём с первой сцены. Итак?

- Ночь.

- Это уже хорошо. Так.

- Темно.

- Я это уже понял. Дальше.

- Дождь и сильный ветер.

- Хорошо. Такой разгул стихии! Дальше.

- На ветру от сильного, нет, шквалистого ветра раскачивается фонарь.

- То есть это что-то наподобие улицы?

- Да. Улица. Фонарь освещает вывеску на одном из домов.

- Что же написано на этой вывеске?

- Публичный дом.

- Нет, ну что ты, Платонов? Таких вывесок не могло быть в то время.

- В какое время?

- Как в какое время? 19 век, Франция.

- Почему Франция? Почему 19 век?

- Потому что сервиз для фильма из жизни французской знати 19 века заодно можно будет пристроить.

- Ладно, потом вернёмся к твоему сервизу. Я думаю, мы отвлеклись. Вывеска. Что написано на вывеске? Что ближе всего к публичному дому могло располагаться?

- Аптека, там презервативы продают, - подсказываю я.

- Презервативов тогда ещё не было, - сам себе говорит Платонов, - но аптека это не плохо, получается такое классическое начало. Мимо аптеки по направлению к борделю направляется мужчина.

- В такую мерзкую погоду? Он, наверное, весь промок.

- Вся одежда на нём промокла. Его жалкая одежда, и сам он ужасен и безобразен: грязные сальные волосы, нечёсаная борода, гнилые зубы. Сразу видно он потенциальный разносчик венерических болезней.

- Да это прям бомж, какой-то! У него и денег то, наверное, нет, чтобы зайти в аптеку?

- Нет, Сериалов, деньги у него есть и их у него много, очень много. Но идёт он не в аптеку, а в публичный дом.

- Откуда же у бомжа такие деньги, чтобы к проституткам ходить?

- Ты просто не знаешь всей правды, - заворожено творит Платонов, - он старый морской разбойник, вернувшийся из дальних плаваний и привезший оттуда золотые монеты и целый клубок венерических болезней. Он стучит в дверь борделя.

- Но его не пустят, - как могу, сопротивляюсь сюжетной линии.

- Да, - соглашается Платонов, - его могли бы не пустить, но человеческая жадность открывает дверь нашим порокам. Содержательница притона, назовём её, мадам Блюманже, уже поддалась чарам, исходящим от золотых монет, и она ведёт его в спальню к одной из девушек. При неярком огне свечи мы замечаем его похотливую, и в то же время смертельную усмешку. Он кладёт пять золотых монет в руку толстой Блюманже, мы видим её горящие жадные до золотого блеска глаза, закрывает за собой дверь и в кромешной темноте овладевает несчастной. Через три дня в страшной агонии она умирает.

Сердце моё содрогнулось.

Платонов, напротив, закуривает. Его гордое лицо не оставляет никаких сомнений, он доволен собой, а именно тем, с какой лёгкостью и изяществом отправил на тот свет падшую женщину.

- Но мне кажется, мадам Блюманже, эта жадная, но, в сущности, добрая женщина, она любит своих девочек, и от произошедшего недоразумения испытывает что-то наподобие чувства вины, - робко продолжаю я нашу историю.

- Возможно, - Платонов равнодушен.

- После смерти той несчастной она не находит себе места. Чувство вины гложет её сердце. Она не спит ночами, ничего её не радует, она потеряла покой. Всё время думает о страшном суде. Вдруг Бог не простит ей этого соучастия в убийстве, и страшно накажет её! Вдруг дело всей жизни мадам Блюманже - некогда процветающий бордель зачахнет, мор погубит всех её девушек? Наконец, после долгих мучительных размышлений она решает отправиться к священнику и во всём ему сознаться.

- Предсказуемо, - не нравится Платонову.

- Но всё оказалось не таким простым для мадам Блюманже: священник отказался выслушать её исповедь. Используя малообразованность хозяйки притона, он склоняет её к развратным действиям в обмен на облегчение души. Наивной мадам Блюманже ничего не остаётся, как принять предложение коварного шантажиста. И пусть ей давно всё это наскучило, и голова забита нехорошими предчувствиями относительно своей будущей карьеры, своё женское дело она выполняет исправно, и священник вынужден сдержать обещание и выслушать заблудшую душу. Однако история о жадности мадам Блюманже повлекшей за собой смерть невинной девушки повергает его в шок, ведь он любил эту несчастную, потому что она часто приходила к нему на исповедь, гораздо чаще, нежели мадам Блюманже. В отместку священник обязует хозяйку притона совершить доброе дело и тем самым искупить грех. Но какой добрый поступок смог бы искупить тяжкую вину за убийство? И тогда священник советует мадам Блюманже прислать к нему совсем юную девочку Анну, воспитывающуюся в борделе и готовящуюся стать проституткой, с уверениями, что он сам наставит её на путь истинный и избавит от соблазнов. Мадам Блюманже пообещала так и поступить, но в последний момент что-то дрогнуло в её, так и не ставшем, материнском сердце, и она передумала. Вместо того чтобы отправить девочку Анну к священнику, она посадила её на отплывающий из гавани корабль и положила в маленькие белые ручки те пять зловещих золотых монет.

- Корабль оказался пиратской шхуной, - не растерялся Платонов, - той самой откуда на берег спустился больной венерическими болезнями моряк.

- Несмотря на запрет капитана, - успел вставить я ремарку.

- Но это не спасёт бедную девочку. Теперь она оказалась в открытом море на одном корабле с пиратами, как минимум один из которых болен опасной для девочки болезнью. Именно он первым заметил девочку на корабле и её богатства. Он решил вернуть свои деньги, потраченные в борделе, поэтому предложил всей команде попользоваться малюткой, чтобы она заболела венерическими болезнями и, в конце концов, умерла чудовищной смертью. А для пущей верности они сбросят Анну в открытое море, и последнее, что мы увидим, как острой акульи зубы перемалывают обречённое тело.

- Но на пиратской шхуне оказался человек, которому оказалась не безразлична горькая судьба девочки.

- Кто же это был? – удивился Платонов.

- Молодой капитан. Дерзкий бесстрашный юноша, уже больше года он командовал этой шайкой отчаянных головорезов и грабителей. Даже самые матёрые морские волки слушались его приказаний. Потому что только благодаря его смекалки и отличному знанию морского дела им пока ещё удавалось избегать плена и виселицы. Как только молодой капитан увидел маленькую леди во всём белом на своём корабле, он тут же влюбился и решил круто изменить свою жизнь. Ему и раньше, надо признаться, не нравились частые убийства и морские разбои, но теперь он твёрдо решил исправиться. К тому же он давно скопил кругленькую сумму денег в наличности и драгоценных металлах с каменьями, вследствие чего стал нередко задумываться о заслуженном покое. В тот самый решающий момент, когда на корме собралась вся команда, чтобы определить незавидное будущее маленького ангела, капитан взял её сторону. Фактически он оказался против всей своей команды один на один. И вот, кульминация! Венерически больной пират в исступлении бросается на капитана, ему всё равно терять нечего, он скоро умрёт, и падает, сражённый кортиком бесстрашного молодого человека. Команда присылает капитану чёрную метку, но за тем поразмыслив и оценив его былые заслуги, они даруют ему жизнь и высаживают с юной особой в первом попавшемся по пути их следования порту. Молодые на перекладных добираются до первого попавшегося им города, покупают большой дом, женятся, вскоре у них рождается дочь, и все счастливы!

- Счастливы, да не очень, - возражает мне Платонов. – Конечно, благодаря награбленным богатствам и пяти золотым капитану удаётся купить себе титул средней руки барона, скажем, барона Корсара, приобрести большой дом, войти в свет, но время не стоит на месте. Прошли годы.

- Постой, постой, а сервиз не выйдет из моды? – беспокоюсь я.

- Антиквариат всегда в цене, Сериалов. Итак, прошли годы. Ты чувствуешь, как всё изменилось? – загрустил Платонов.

- Да, чувствую. Анна повзрослела ей сейчас около тридцати с небольшим, она стала вполне красивой светской женщиной, увлекающейся театром и оперой, литературой, в конце концов.

- А граф Корсар постарел, - забрюзжал Платонов, - ему уже к пятидесяти. Он так мечтал о покое, а когда получил его, как это часто случается, затосковал о бескрайних морских просторах, о шуме ветра, о развевающихся белых парусах. В море он был дерзкий и отважный народный мститель, воевавший с самим морским дьяволом. А что он на суше? Скучный липовый барон, сидящий целый день за карточным столом, курящий трубку с крепким табаком и запивающий всё это глотками огненного рома.

- Ну, ведь у них есть дочь, - напоминаю я.

- Ты имеешь в виду Изабель? – рассеяно спрашивает Платонов.

- Да, Изабель! – восторгаюсь я. – Она так сейчас похожа на свою мать! Прекрасное невинное дитя, дарованное небесами. Как она мило ловит сачком бабочек на зелёной лужайке под ласковыми лучами солнца! Сколько же ей лет? Ровно столько, сколько было Анне, когда мы впервые с ней познакомились. Послушай, Платонов, может, тогда сделаем наоборот, Анну будут звать Изабель, а Изабель Анной, чтобы, так сказать, не нарушать условий заказчика, а то всё-таки тридцать с лишним лет, это, как не крути, возраст?

- В тридцать с лишним лет женщина особенно хороша! – дразнит Платонов.

- Кто же спорит, дорогой Платонов, если она красивая женщина.

- Очень красивая, - дополняет Платонов.

- Тем более. А интересно, чем она ещё занимается, кроме того, что посещает оперу и театр?

- Прошлое не отпускает её, Сериалов. Огни борделя манят ночную бабочку, как не пытается она сопротивляться судьбе.

- В этом я не вижу ничего плохого. Да она приезжает в публичные дома, но с целью помочь несчастным проституткам. Она просвещает их, читает книги о вреде развратной жизни, убеждает бросить постыдное ремесло и пойти работать на открывающиеся фабрики и заводы.

- Ну, ты хватил, Сериалов! Кто же ей позволит с такими речами в борделе выступать?

- А кто ей может запретить? - парирую. – У неё муж бывший пират, его вся округа побаивается. Конечно, никто точно не знает о его прошлом, но то, что ему человека зарезать раз - плюнуть, на лице написано десятками шрамов.

- Раньше ты не говорил, что он был урод, - жалуется Платонов.

- Я сам только сейчас об этом узнал.

- Ладно, проехали, Сериалов, пусть будет по-твоему, но не забывай, в борделе бывают не только женщины, этот дом посещают и мужчины. И вот, однажды, Анна…

- Изабель, - исправляю.

- Да, чёрт с тобой, Изабель, не сбивай меня с мысли!

- Извини, Платонов, продолжай, пожалуйста.

- И вот, однажды, Изабель встречает в борделе молодого человека. Его имя, пусть будет, Эжен, скажем больше, Эжен Версо. Эдакий фланёр, напыщенный денди, бесстыдно порочный и развратный, любитель кокаина и сексуальных оргий.

- Но, как окажется в последствие, это первоначальное впечатление о нём так и останется навсегда ложным и поверхностным. Сложилось оно только благодаря альбому, неосторожно изданному им под своим настоящим именем, а не под псевдонимом, как это делали многие, - перебиваю я. – Безусловно, единственный сын своих родителей, он был юн и красив. С детства отец его, известный всему городу адвокат, мечтал, чтобы сын избрал юридическую карьеру и поступил на государственную службу, но избалованной матерью, он рано увлёкся книгами и мечтал стать исключительно модным поэтом. Ничего его не волновало так, как чувственный образ жизни, любить – решил он для себя – вот моё призвание. По сему, жизнь светского обывателя ему быстро наскучила, в ней он, как не алкал, не смог отыскать героев книжных страниц, а, главное, той сжигающей страсти любви, чего так жаждало его большое горячее сердце. С тоски он стал часто посещать бордели.

Лишь здесь в минуты сладостного презрения к себе он ощущал минуты вдохновения и творил. На свои деньги, а вернее на то, что одолжила ему маман, он издаёт альбом своих стихов и иллюстраций главными героями которого становятся он сам, его непризнанное поэтическое самолюбие и самые обыкновенные шлюхи. При всём старании возвысить представительниц самой древнейшей профессии (неслучайно альбом он назвал «Падшие ангелы»), распутницы в образах Эжена Версо были призваны не столько возбуждать низменные страсти, сколько, наоборот, презирать себя за ложь и неспособность по-настоящему любить женщину. В часы праздного досуга или в объятиях толстой милашки он целенаправленно уничижал себя за неспособность к достойному существованию. Своё призвание поэта он видел в возможности падения на самое дно, отречения от общечеловеческого счастья и приятия неизбежных страданий морального изгоя. В этот момент не в силах больше жить идеалами божественной любви, поэтому страдающий от одиночества и непонимания Эжен Версо и себя причисляет к падшим ангелам, устремляясь в бордель, скорее душой, нежели телом.

Однако, согласись Платонов, кто мог в то время понять его одинокую и очень ранимую душу? Собственный отец, бегло и брезгливо пролистав альбом, чуть не проклял его и не выгнал из дома. Около месяца Эжен скрывается от праведного гнева родителя у своих друзей–денди. Но вскоре и разгул, и женщины наскучили ему, и он уже подумывал о дальнем заграничном путешествии, когда встретил замужнюю баронессу.

Изабель очаровала его в первую же секунду. Он и раньше от друзей слышал о ней и её чудачествах, но никак не ожидал однажды встретить её такой восхитительной. «Богиня!» - прошептал он. «Какой милый мальчик!» - подумала она. Он взял её за руку и повёл в один из номеров, она не помнила себя, поэтому послушно последовала за ним. Из номера он выгнал всех шлюх, собравшихся в тот вечер внимать его стихам, и читал только ей одной божественную оду любви.

- Никакие старания мадам Блюманже не в силах перепутать нити судьбы, женскую породу не изменишь, - заключил Платонов, - вызволенная семнадцать лет назад из борделя, она, можно сказать, с чистой совестью вернулась домой.

- Ей было тяжело осознать всё это на следующее утро, - согласился я, - но у неё было оправдание - этот милый мальчик. Она полюбила его.

- Что она сказала мужу?

- Она сказала, что всю ночь принимала роды у одной из девушек. Это вернуло её к горьким воспоминаниям о собственной судьбе и задержало в борделе.

- И барон поверил?

- А что ему оставалось делать? Конечно, поверил. Изабель даже пообещала себе и своему мужу, что этого больше никогда не повторится…

- Но Версо был настойчив? – предположил Платонов.

- Он был таким нежным и внимательным, а Изабель так этого не доставало: страстные романтические свидание при Луне, корзины роз на последние деньги, его губы, разжигающие плоть, но при этом шепчущие робкие ласковые слова о любви. Одним словом, она женщина, и мы не вправе требовать от неё слишком много.

- Слишком много, как я понимаю, это всего лишь верности своему мужу. Как он, к стати, до сих пор в неведении?

- Когда он узнал, он был в ярости. По всему городу он разыскивал Эжена Версо, чтобы расправиться с ним. Зная нрав барона Корсара, все друзья и родственники нашего поэта, утверждали, что Эжен уже, как минимум, мёртв. Но барон привык доверять только собственным глазам. Тогда баронесса оделась во всё чёрное и целыми днями плакала и молилась Деве Марии. Через две недели она от этих переживаний слегла с тяжёлой болезнью, и барон поумерил свой поисковый пыл.

- И где же всё это время скрывался Эжен Версо? – захохотал Платонов. - В спальне у баронессы, за портьерой?

- Ты почти угадал, но не совсем. Всё это время он прятался в спальне дочери баронессы, Анны.

- Но она!

- Конечно, Платонов, она с первого взгляда влюбилась в красивого юношу, поэтому и не выдала его отцу. От неё благоразумно скрыли истинную причину неприязни барона к скандальному денди, а молоденькие девушки того высшего света так любили несчастных поэтов!

- Да, было время, - с сожалением согласился Платонов. – Однако, всё как лихо закрутилось! Интересно, как ты выпутаешься из этого треугольника.

- Предупреждаю, Эжен Версо влюблен в баронессу: о нежных чувствах к нему её дочери он знает, но относиться к этому детскому проявлению только снисходительно.

- И всё-таки что-то должно случиться, что-то ужасно кровавое и сексуальное, - настраивает меня Платонов.

- Похищение, - задумываю я.

- Похищение?

- Именно, неизвестные похищают дочь барона Корсара, юную Анну.

- Но кто? И с какой целью? По чьей милости вынуждено страдать прелестное дитя? – вопрашает Платонов. – Кто-то из врагов барона? Бывшие пираты? С целью выкупа?

- Все эти версии отрабатывает полиция, но тщетно. Девушки нигде нет. Баронесса плачет уже по-настоящему, и твердит, что это ей в наказание за порочную связь с Эженом. Понятное дело, юноша не в восторге от такого поворота событий. Он беспрепятственно возвращается в свой дом, благо барону сейчас не до него. Эжен очень переживает и до глубины души расстроен, но решительно не знает, что предпринять. В моменты отчаяния он даже обращается за помощью к своему отцу, к его влиятельным клиентам, но все предпринятые усилия не дают положительного результата.

- И что же послужило зацепкой?

- Письмо.

- Письмо?

- Буквально в ближайшие дни Эжен получает странное письмо от неизвестного и загадочного маркиза де, де…

- Скорее всего от маркиза де Брассада.

- Совершенно верно. В этом письме его автор восторгается альбомом Эжена и приглашает последнего принять участие в празднике, устраиваемым в честь дня рождения маркиза, с пометкой «вдохновение порока».

- Эжен не мог устоять от такого соблазна.

- Вот именно, этот маркиз всё рассчитал. Он был первым человеком, которому творческие муки поэта были не без интересны. Поэтому, никому ничего не сказав, в предвкушении встречи с интересным собеседником Эжен легкомысленно забывает обо всём, покидает город и отправляется в замок маркиза де Брассада. Что ж! Ожидания его не обманули. Маркиз де Брассад оказался человеком лет сорока с небольшим, любителем эротического искусства и оккультных наук. У него оказалась богатейшая библиотека, в которой Эжен проводил всё свободное от общения с маркизом время. Молодому поэту очень нравилось, что де Брассад оказался человеком свободных взглядов не терпящим никаких предрассудков. Огромные познания не только в сфере искусства, но и в физике, алхимии и анатомии человека, поразили Эжена. Они могли часы проводить за беседами, спорами, о политике, этике, эстетике, и всякий раз, в подобных спорах, более старший, в данном случае, маркиз одерживал верх над менее опытным собеседником. Но Эжена этот факт ничуть не огорчал, он понимал, что ему есть чему поучиться у маркиза. Например, теория маркиза об удовольствиях. В последствие сам Оскар Уайльд станет её сторонником, однажды воскликнув: «Единственный смысл жизни – это наслаждение». На первый взгляд, кажущаяся антинравственной и даже кощунственной философская доктрина де Брассада имела под собой и много логичного. «Разве смысл нашего существования – не удовольствие? - хитро совращал маркиз и приводил вполне разумные доводы. – Всё что мы не делаем, имеет своей конечной целью лишь плотское удовольствие. Еда, питьё, любовь, тщеславие и даже поэзия всё служит лишь усладе тела. Так зачем этого сторониться и избегать? Все догмы были придуманы людьми исключительно немощными, а оттого трусливыми, и только по-настоящему свободные, сильные, умные умеют и живут полной жизнью!» Эжен всеми фибрами души аплодировал этой мысли.

- На поверку же оказалось, все эти слова нужны для того, чтобы оправдать сексуальные извращения, тайно организуемые маркизом?

- Ты как всегда прав, Платонов. В назначенный день, к маркизу съехалось множество гостей. Весь день они предавались чревоугодию и пьянству, а под вечер в специально отведённом зале при свете сотни факелов, под тяжёлыми сводами древнего замка предавались скотскому греху прелюбодеяния. По условиям бала никто не мог отказать в притязаниях на своё тело ближнему.

- Они все были в масках?

- Да, - как бы припоминаю я, - их лица напоминали Эжену скорее животных и птиц, нежели людей.

- Что же почувствовал наш герой в этот момент?

- Красота самого падения, воспетая им в стихах, оказалась для него большим удовольствием, нежели само наслаждение пороком. Он был истощён и морально, и физически, пустота наполнила его душу, в которой не осталось на данный момент ничего святого. Временами ему казалось, что люди вокруг него превратились в безобразные куски мяса, извивающиеся и стонущие под властью богини-похоти, и самое главное, поэта оставило вдохновение.

- Это испугало его?

- Нет, скорее заставило смутиться, искать возле себя бархат её платья, вдыхать запах её духов, видеть очарование её глаз.

- Кого это её?

- Баронессы Изабель Корсар, естественно, своей возлюбленной. Но вместо этого Эжен натыкался на липкие тела, извергающие смрад, и алкавшие его против воли и желания, влекущие в эту мясную груду, кишащую массу людского отребья.

- А в борделе, разве он не видел всего этого в борделе?

- Вполне возможно, но там были люди, понимаешь? Пусть падшие, но каждый со своей горькой судьбой и страданием, потом они делали это за деньги, а не стремились переродиться в животных.

- Какая-то логика в этом есть, но учти, Сериалов, ты вслед за господином Версо идеализируешь французские публичные дома 19 века. Однако, не будем отвлекаться и вернёмся к Эжену.

- Ему захотелось вернуться к Изабель, к её горю, во что бы то ни стало вернуть ей дочь, он даже согласен был потратить на это всю свою жизнь…

- Но для этого, во-первых, ему не стоило покидать замок маркиза?

- Точно. Внезапно зал перестал шуметь и двигаться. Он увидел, как слуги вели к маркизу де Брассаду молодую связанную девушку в белом. Эжен тотчас узнал её, это была Анна. Весь путь она испуганно оглядывалась по сторонам, наблюдая вокруг себя обнажённых людей. «Это подарок маркизу», - шептали звериные маски, - «цыгане доставили её по приказу его светлости». «Она сама невинность! Какая роскошь, после маркиза она будет принадлежать всем!» Толпа взяла в кольцо маркиза и бедную девушку. Слуги внесли что-то наподобие жертвенного алтаря, уложили на него тело девицы, при этом распяв руки и ноги, и привязав их по отдельности верёвками.

- Стоп! – схватил меня за руки Платонов. – Теперь Сериалов очень медленно, повторяю очень медленно, расскажи, как ты выпутаешься из этой ситуации. В кино приключаются миллионы таких историй, ведь так? Казалось бы, главный герой загнан в угол, и нет ни одного шанса на спасение. Ведь, нет ни одного шанса?

- Нет, - вынужден согласиться я, - ни одного шанса.

- По всем законам жанра, Сериалов. Ты ведь не отступишь от законов жанра?

- Нет, не отступлю.

- Правильно, потому что ты в формате, мой друг, и никуда из него не денешься. Итак, по всем законам жанра Эжен должен будет спасти Анну от всего, что с ней хотят сотворить эти мерзавцы и негодяи в масках. Так?

- Безусловно.

- Но как, как это реально может произойти? Она связана, Эжен один, вокруг очень много голодных до девственного тела ублюдков, помощи ждать неоткуда, правильно?

- Правильно, никто не знает, что они в замке у маркиза.

- Ну тогда, как? Как Сериалов? – Платонов просто в экстазе о того, что я сам по его представлению загнал себя в угол. - Только, пожалуйста, придумай что-нибудь оригинальное, но в то же время похожее на правду, я тебя очень прошу.

- Похожее на правду, - я начинаю перебирать варианты, - Эжен инстинктивно пробирается к маркизу, он хочет рассказать ему, кто эта девушка…

- Но если он расскажет, их обоих ожидает смерть, маркиз не захочет предать огласки свои преступления.

- Совершенно верно, но Эжен пока ещё не понимает этого. Он вырывается из толпы в центр круга и только теперь маркиз замечает его. Эжен смотрит на Анну безумными глазами, слава богу, она его не узнал в звериной маске, а наоборот, ещё сильнее испугалась и закричала. И одобрительный гул толпы, подсказал маркизу следующее действие. Он уступает право дефлорации Эжену.

- Но почему? – негодует Платонов

- Смотри, здесь всё логично: Эжен нравится маркизу, потому что такой образованный человек, как маркиз де Брассад, неизбежно страдает от одиночества. Никто, уверен он, не понимает и никогда не поймёт всей глубины его философии. Люди в масках лишь фон, по сравнению с молодым поэтом, душу которого алчет маркиз и потому целенаправленно толкает на преступление, пытаясь кровью связать его судьбу со своей извращённой доктриной.

- Допустим, но после Эжена толпа буквально растерзает бедняжку.

- Верно. Эжен ещё не знает, как этого избежать, но Анне он, неслышно для других, сообщает, кто он, и что он не пожалеет жизни ради её спасения. Она всего то должна будет отдаться ему на глазах у толпы, но тут же он успокаивает её словами любви, что это единственный способ сохранить их жизни, и всё равно если они любят друг друга, то перед Богом они не совершат никакого греха.

- И что же Анна?

- Она говорит, что с ним согласна на всё, что не побоится не осуждения людей, ни божьей кары, и только просит развязать ей руки, чтобы обнимать любимого ею человека в момент столь желанной близости. Эжен начинает развязывать ей руки.

- И что? Никто не видит, как он развязывает Анне руки?

- Почему? Все видят. Маркиз даже предостерегает Эжена, как бы коготки юной пленницы не доставили неприятности нежной коже юноши, и, вот тут на молодого поэта и нисходит озарение. Эврика! Он публично и нагло хвалится перед всеми, что чары власти его над женщиной настолько сильны, что даже самые строптивые барышни после нескольких слов, сказанных им на ухо, отдадутся ему без сопротивления, и, более того, с обоюдным желанием. Маркиз не верит, но клянётся, что если это случится, Эжен, как самый почётный гость, вправе будет потребовать от маркиза всего, что душе будет угодно.

- Русские народные сказки, - комментирует Платонов.

- Не ты один разочарован, мой дорогой друг Платонов, в замке маркиза де Брассада оказалось куда больше недовольных, жаждавших вкусить юного тела, но, как ты сам понимаешь, слово дворянина 19 века – это закон в правовой стране 20-го, и тут уже ничего не попишешь. Так что Эжен и Анны на вполне законных основаниях, то есть на глазах у распалённой толпы предаются любовной страсти.

- Подожди ты со страстью, - прерывает меня Платонов, - ты упускаешь из вида важные детали, а к деталям в подобных обстоятельствах следует относиться особенно внимательно. Допустим, Анна, невинная девушка, для которой всё это, как я понимаю, впервые?

- Ну да, - подтверждаю.

- Неопытная, испуганная, на глазах у посторонних.

- Но ты же сам говорил об обстоятельствах, Платонов? А они вынуждают.

- Ну, хорошо, с девушкой проще, а Эжен?

- Что Эжен? – испугался я.

- Во-первых, физически и морально измождённый предыдущими оргиями, во-вторых, он явно испытывает стресс, терзаемый страхами за свою жизнь и жизнь юной баронессы, наконец, в-третьих, склоняется над телом нескладного подростка, с едва различимыми признаками женского пола. О какой страсти, здесь может идти речь?

- Ему было тяжело, - соглашаюсь я, не в силах противоречить голосу разума, - но он сумел взять себя в руки.

- Может быть, что-то взять в руки? – издевается Платонов.

- Пусть он был на пределе возможных половых сил, пусть, но любовь творит чудеса, Платонов! Он сумел разглядеть в розовом личике Анны образ её матери и представлял, как будто занимается любовью с некогда утраченным телом Изабель, и у него всё получилось.

- Не верю! – Платонов корчит из себя Станиславского. – Не верю!

- Под покровом темноты они сбегают из замка, - несмотря на протесты, продолжаю я, – и через несколько дней, уставшие, но счастливые, добираются до дома барона Корсара. Их явно не ждали увидеть вместе, но потом из распахнутых окон слышится смех: все, даже подоспевшие слуги, обнимают возвратившуюся дочь. Затем по мере того, как Анна начинает рассказывать всю правду о том, что с ней приключилось, Эжен Версо, как человек порядочный, что на данный момент вполне соответствовало его воспитанию, просит руки бывшей пленницы у её отца и матери. Они, естественно, в шоке. Барон Корсар вспоминает, как порядочно вёл себя новоявленный жених к его собственной супруге и пытается тут же привести в исполнение собственный приговор о лишении Эжена Версо жизни. Но его любимая дочь преграждает родителю путь, заявляя, что поздно, что всё уже свершилось, по крайней мере, перед Богом они уже давно муж и жена. Баронесса падает в обморок.

- Да, - не сдерживает смеха Платонов, - весёленький финал!

- Это ещё не финал, - предупреждаю я. – Как и положено после короткой рекламы, мы снова возвращаемся в гостиную четы Корсаров, именно в тот момент, когда барон и Анна убегают за доктором. Оставшись наедине с Изабель, Эжен Версо склоняется над её лицом и нежно целует в губы. Она приходит в сознание и тут молодой человек, чередуя поцелуи со словами, сообщает Изабель, что женитьба на её дочери была единственной и последней возможностью оказаться навсегда рядом с любимой им женщиной, то есть с ней, баронессой Корсар. Каково?

Тут мы уже хохочем от души, как вдруг

раздаётся тихий непривычный стук в дверь, Платонов вздрагивает и покорно занимает своё место. Всё верно, входит Венглинская. С порога:

- Ой, какой Вы смешной, господин Платонов, - улыбается она его заклеенным пластырем шрамам.

Он смущается.

- Ой, какой Вы смешной, господин Платонов, - зло передразниваю её голос.

- Ой, как Вы смешно говорите, господин Сериалов, - наперекор всему радуется Венглинская.

- Я вижу у Вас сегодня хорошее настроение, - хмурюсь, - ничем не прошибёшь.

- Да, Сериалов, милый мой, Вы угадали, у меня огромная радость!

- Было бы удивительно, если у Вас случилось огромное горе, - изъясняюсь двусмысленно.

- Вы так добры, господин Сериалов. Я так счастлива, господа! Дай Вам Бог испытать такое же счастье, какое сейчас в моём сердце. Я никогда не верила, что такое может быть!

- Да что же с Вами такое произошло? – разволновался Платонов вместе со своим идеалом. – Чем же вы так счастливы? Я вижу, у Вас и глаза от радости слезятся.

- Я не знаю, я не знаю, господа, за какие такие поступки Бог подарил мне такое счастье!

- Так объясните же! - Платонов и сам заразился её радостью. Неуклюжая улыбка тронула его ещё незажившие губы.

- Я выхожу замуж, господа! – Венглинская плачет.

По мере того, как Платонов осознаёт сказанное, улыбка медленно испаряется с его лица.

- Какая же дура, - бормочу себе под нос.

- Вы радуетесь за меня, господа? Милые, как же я люблю вас, я всех люблю. Какое же это счастье всех любить, - вытирает слёзы гигиенической салфеткой.

- Да, действительно, это радостное событие, - не своим голосом соглашается растерявшейся Платонов.

- Так это ещё не всё! – не унимается идеал.

- Не всё? – зло смеюсь я.

- Я до сих пор не могу в это поверить. Мы будем венчаться в Лондоне. Представляете?

- С трудом, - это моя реплика.

- У Рашида в Лондоне есть дом, и мы будем там жить. Завтра у нас самолёт. Я пришла попрощаться с вами. Жаль, конечно, что мы расстаёмся, но ведь вы будете приезжать ко мне в гости. Пообещайте, что непременно приедете ко мне в гости.

- Конечно, - это моя реплика. – У нас с Платоновым тоже в Лондоне по дому у каждого, мы временами туда наведываемся: пива выпить, проследить, чтобы в наше отсутствие экономки с дворецкими не баловали.

- Вот и прекрасно! – радуется Венглинская. - И мы с вами обо всём, обо всём поговорим. Ведь, правда?

- Постойте, Анна, - Платонов обрёл дар речи, - а как же наш фильм? Карьера актрисы?

- Но ведь это не самое главное в жизни? – легко, без тени сомнения парировала Венглинская.

- А что главное в жизни? – спросил Платонов.

- Странно, что Вы, господин Платонов, спрашиваете у меня об этом, - удивилась Венглинская.

- И всё же, - настаивал Платонов.

- Главное в жизни - быть счастливым, это каждый ребёнок знает.

- Какая же дура, - бормочу себе под нос.

- А как это – быть счастливым? – не унимался Платонов.

- Я Вас просто не узнаю, господин Платонов, - растерялась Венглинская, - быть счастливым – это, значит, радоваться жизни, всех любить.

- А если не получается всех любить?

- Почему не получается?

- Потому что любить всех – это никого конкретно. Потому что иногда бывают такие моменты в жизни, и очень продолжительные моменты, когда хочется грустить, а не радоваться.

- Но по какой же причине Вы грустите, господин Платонов? – сжалилась Венглинская.

- Потому что ты такая дура, - бормочу себе под нос.

- Например, я грущу оттого, что Вы уезжаете, - предложил одну из версий Платонов.

- Но это же не навсегда! – обрадовалась Венглинская.

- В том-то и дело, что навсегда, - «повесил голову» Платонов.

- Нет, нет, нет, - запротестовала без пяти минут Шахмурзаева, - такого не может быть. Не может быть, чтобы моё счастье одновременно являлось для кого-то несчастьем. Вот, увидите, господа, всё будет не так, всё будет по-другому.

- Можно мне сказать, пока не стало по-другому? – я не мог больше сдерживать своё возмущение.

- Лучше не надо, - попытался остановить меня Платонов.

- Ничего, я буду в рамках дозволенного, - успокоил я товарища. – Вот, что я Вам скажу девочка по поводу вашего счастья.

- Попрошу без фамильярностей, - предупредил Платонов.

- Виноват. Понимаете, госпожа Венглинская, получается так, что Вы изволите порхать себе бабочкой над зелёными лужками и пахучими цветами, и всё для Вас так радостно и безмятежно. А в это время два несчастных идиота, вон этот совсем идиот, - показываю на Платонова, - а другой тоже на подходе, не спят ночами и пишут для Вас сценарий будущего фильма. И вот когда неимоверные усилия, наконец, венчаются успехом, прилетает это самая бабочка и заявляет: «Я улетаю в Лондон, откуда буду любить вас ещё сильнее».

- Но вы найдёте другую актрису, я уверена, - я заставил-таки её оправдываться.

- А где мы найдём другого Шахмурзаева, готового за всё платить! – на эмоциях я был готов даже на такое, но вовремя сдержался. - Другую актрису? Ха! Что может быть проще? Мы возьмём все чувства из сценария и выбросим, а потом найдём другую актрису и снова их туда затолкаем.

- Но это же ваша работа, - защищалась Венглинская.

- Работа? Как тебе это нравится, Платонов? - обратился я к коллеге, - Вы знаете, Анна, откуда у него эти шрамы?

- Какие шрамы?

- Вот, эти шрамы на лице, или Вы думаете, он пластырем ради прикола обклеился.

- Я ничего не понимаю. Господин Платонов, объясните мне, пожалуйста, - стала умолять Венглинская.

- Я и сам Вам всё прекрасно объясню, - не отдавал я инициативу. – Он не хотел писать этот сценарий, вследствие чего сбежал. Известный вам, господин Воронцов затравил его гончими собаками, как зайца, ибо и сам господин Воронцов предчувствовал, если не будет сценария, так ваш будущий супруг, господин Шахмурзаев, его самого где-нибудь в бетон закатает.

- Я не верю ни одному вашему слову, - сопротивлялась Венглинская.

- А Вам и не надо верить. Если в это верить, можно сразу заканчивать жизнь самоубийством. Вон, как ни странно присутствующий здесь Платонов верил в неземную любовь, чуть с моста не прыгнул, хорошо собаки удержали. А это любовь – ну такая была дура!

- Правда? – спросила она Платонова.

- Послушайте, Анна, - Платонову было не по себе, - Вы не слушайте его. Он обозлившийся человек, который Вам завидует. Вам нечего беспокоиться, Вы летите в Лондон. Сходите там замуж, в Британский музей, ещё куда-нибудь, а мы здесь как-нибудь, с божьей помощью.

- Вы очень добрый человек, господин Платонов, а Вы злой, господин Сериалов, - обратилась она ко мне, а потом снова к Платонову, - я, конечно, не знаю эту женщину, которая так с вами поступила, но не полюбить такого человека, как Вы… Она просто не понимает своего счастья, она… Господин Платонов, скажите мне её имя, я поговорю с ней, поверьте, я смогу её убедить.

- К сожалению, она умерла, - ответил Платонов.

Я вздрогнул.

- Умерла? Это должно быть так грустно, - как сущий ребёнок обиделась на такую несправедливость Венглинская.

- Вот, у меня был аналогичный случай, - вспомнил я. – Встречался я как-то с одной молоденькой особой. Сидим мы в кафе, я ей стихи свои показываю, я раньше стихами баловался. А стихи такие непростые, не о супружеской верности, а о проститутках там, о шлюхах. И вдруг она заявляет, что мы с ней хорошо бы вместе жили, а сама при этом замуж собирается не за меня, а за другого человека вдвое её старше. Я удивился, говорю, а как же стихи, которые я только что показывал. Мол, вот я какой мерзавец на самом деле, девицами лёгкого поведения грежу. Она так на них махнула рукой, вроде того, что стихи стихами, а жизнь жизнью. Я ещё более напрягся, стал ей о Блоке рассказывать, как он свою жену до того боготворил, что боялся осквернить её образ физическим контактом, и потому вынужден был посещать проституток. И, знаете, что эта девочка сказала? Дословно: «Я бы с ним развелась». Представляете? Меня чуть не парализовало.

- Вы считаете, господин Сериалов, она была не права? – спросила Венглинская.

- Кто? – не понял я.

- Ваша молоденькая особа.

- Не права?

- Потому что хотела развестись.

- С кем?

- С Блоком. Вы только что рассказывали.

- Блок – это поэт такой был! – восклицаю я.

- Вы считаете, с поэтом нельзя развестись?

- Боже, да что же это делается?! – возмущаюсь я. - Как же с ним можно развестись, когда за него ещё замуж надо было выйти!

- Ну а если бы она вышла?

- Кто?

- Ваша молоденькая особа.

- Как бы она вышла, если он умер давно. Это был великий поэт, гений, заметьте, гений, не продюсер. Он был, как сейчас самый популярный в России артист, или поп-певец, или…

- Не слушайте его, Анна, - вмешался в наш диалог Платонов. Конечно, куда же без него! – Этого Блока, никто в то время не читал кроме еврейских девушек. К тому же Вам, наверное, уже пора уходить: столько приятных хлопот впереди.

- Да, Вы правы, господин Платонов, мне действительно пора. Прощайте господа, и спасибо вам за всё.

- Прощайте, Анна, - сказали мы ей вслед, - прощай, наш милый и прекрасный идеал. Ты явился к нам из самых потаённых уголков нашего коллективного подсознания, чтобы подразнить нас своей красотой, чтобы унизить и растоптать нас своей непостижимостью. И вот теперь ты уходишь, и мы не в состоянии удержать эту сложную идеальную конструкцию, она разрушается в реальном времени на наших глазах…

Когда дверь за ней закрылась, Платонов с тихой грустью произнёс:

- Ты заметил, она не из мира сего, как будто из другой реальности?

- Я сказал бы даже больше, - поддержал я своего товарища по несчастью, - Шахмурзаев трахает что-то нереальное.

Платонов неодобрительно посмотрел на меня:

- А ты чего завёлся, Сериалов, не мог промолчать?

- Да знаешь, накипело как-то, наболело. Сколько можно всё это терпеть? И за сценарий обидно, столько души в него было вложено, нам осталось то всего лишь диалоги прописать, и получается, опять никому это не нужно.

- Это твоя работа,– напоминает Платонов.

- Верно, работа. Только иногда грустно это сознавать.

- Грустно?

- Что это не продлится вечно.

- Всё когда-нибудь заканчивается, Сериалов.

- Да, заканчивается, но всё равно привыкаешь даже к выдуманным персонажам, как будто оставляешь в них частичку себя. Помнишь, ты как-то сказал, что жалкий Воронцов всё равно он твой, что он где-то забавный?

- Не поминай сатану, а то явится.

- Он больше не явится.

- Как не явится?

- Понимаешь, я немного устал, поисчерпался. Я чувствую, что должен закончить эту историю. По-моему она сейчас, как никогда близка к своему завершению, развёл я руками.

- А ты знаешь, Сериалов, я самого начала догадывался об этом? – признаётся Платонов.

- Как ты мог догадаться?

- Я не придумывал тебе имени – это и вызвало моё подозрение. – Но надо отдать тебе должное, ты превосходно сыграл роль своего собственного персонажа.

- Чувствую себя неловко, когда меня хвалят, - перебиваю я. - Прости, Платонов, но у тебя нет больше реплик, и самого тебя нет, пойми же, наконец! Это весёлое, на первый взгляд, произведение – оно, на самом деле, очень грустное, потому что об одиночестве, потому что иногда не с кем поговорить, а очень хочется, иногда хочется дурачиться или быть безумно влюблённым. Но реальность груба, а если серьёзно увлечься, то иногда, бывает, и начинаешь путать, идти мне на работу, или я уже работаю в маленькой квадратной комнате три на три, без окна похожей на камеру. В ней есть только стол, компьютер, монитор, принтер, телефон, лампа на потолке, портрет Квентина Тарантино на стене. Ещё стул, чашка для кофе, последняя из китайского сервиза, и фотография в рамочке от Анны Венглинской с надписью на обороте: «С приветом из Лондона. Жду в гости». Ты слышишь, Платонов, она ждёт нас в гости?

- А что может и вправду, навестим нашу принцессу? – Платонов тут как тут.

- А где мы деньги возьмём?

- А что она в конверт с фотографией никакого чека не положила нам на дальнюю дорогу?

- Нет, не было ничего, только фотография, - сам удивляюсь, - зажимает, наверное, Шахмурзаев. Вот, жлобина!

- А может, это ты зажимаешь, Сериалов? – не отстаёт дотошный Платонов.

- У тебя нет больше реплик, ты всего лишь плод моего воображения, и я не люблю, когда меня оскорбляют. И я не потерплю. Всё, уважаемые персонажи, автор прощается с вами, пока…

- А ты знаешь, Сериалов, что бывали случаи, когда некоторые особо выдающиеся литературные герои оставались существовать и после смерти своих создателей? – Платонов ещё здесь.

- Это ты себя, что ли имеешь в виду, закомплексованный комок нереальности? – измеряю его снисходительным взглядом. - И потом не надо каркать, как ворона, а то ещё беду накликаешь. Вот, не понимаю, почему по-хорошему то с вами нельзя, тут же на шею садитесь? Вот, как дети малые. Ну что, это так трудно? Аллё, чего молчишь, Платонов? Ты слышишь меня, Платонов? Постой, постой, Платонов. Надо что-нибудь такое напоследок, вместо банальных финальных слов, что-нибудь такое наше, Платонов!

P.S.(от Платонова)

Всё-таки странно устроено мироздание: только в движение можно обрести абсолютный покой…

Я закрываю глаза, и море качает меня на своих тёплых волнах. Теперь я начинаю чувствовать, как это бывает – отрешиться от мира. Я ничего не делаю, даже не думаю, я просто погружаюсь…

Оказывается, я могу дышать под водой. Ноздрями глубоко втягиваю воздух, он свежий и пахнет зелёными яблоками из моего сада. Я велел сегодня служанке сорвать их ещё твердыми и рассыпать на веранде, где я провожу последние приятные мгновения своей жизни.

Я не переживаю, я получаю удовольствие…

Открываю глаза, убедиться, что я ещё не умер, что все в этом мире пока ещё на своём месте.

Ничего не изменилось: лёгкая дымка и синее пятно леса на горизонте, чуть ближе знакомые с детства холмы и яблочный сад, пустая дорожка, усыпанная жёлтой листвой и ступеньки, ведущие ко мне…

Я закрываю глаза, и снова отдаюсь морю. Но теперь я не погружаюсь, а иду по ступенькам. Во истину удивительно, я помню сотни раз эти ступеньки, когда возвращался домой или встречал дорогих людей, и вот я вижу, как спускаюсь по ним в бездну…

Но я покоен. Во многом благодаря тёплому пледу, которым укрыла мои ноги служанка, на цыпочках прокравшаяся ко мне по скрипучему дощатому полу веранды. Но глаз я не открываю, несмотря на ленивую благодарность к ней, отдавшей мне всю свою женскую ласку. Тыльной стороной ладони она вытирает мокрые щёки и уходит.

От женских слёз море становится очень сентиментальным, но для меня это не так важно, и я открываю глаза, чтобы посмотреть на яблоки. Я восхищаюсь их природной упругостью, я упросил её рассыпать зелёные плоды с характерным для них дубовым шумом. И как только они все улеглись на веранде, наступила тишина. Я закрываю глаза и продолжаю раскачиваться, вновь обретая покой.

Перед тем как возвратиться в ненавистный дом, моей молодой супруге естественно захотелось ещё побыть одной, дышать воздухом свободы, растворённым в липовой аллее. Она отпустила коляску и теперь медленно приближается ко мне.

Все мысли её о том, как она несчастна, живя со мной, и ещё о том, что поездка в гости к относительно молодому провинциальному помещику её совсем не удовлетворила, она мечтает о столице, это её последний шанс на обретения счастья.

Мы делаем вид, что не замечаем друг друга. Она проходит мимо, цепляясь своим голубым платьем за моё кресло, и я вновь качаюсь на волнах. Мне нет необходимости открывать глаза, я с самого начала знал, что между ними не может быть никакого романа. Её озорное дикое сердце полно ненависти ко мне, и любви к кому бы то ни было там просто не поселиться.

Но и это не важно, я давно нахожусь по ту сторону добра и зла, и только хотел, чтобы ей не пришлось как-нибудь бежать на край света с усатым подпоручиком. Теперь, взращённая в ненависти, она, как никто, знает цену любви.

Кресло по инерции качает мою светлую радостную душу, заботливо укрытую пледом от последних соблазнов, и я больше ничего не хочу.

Автор: Игорь УМНОВ