Творчество и общение интересных людей

Когда не поймешь, добрый ли человек или злой, можно смело сказать, что он — несчастный

(Василий Ключевский)

Сегодня
29 марта 2024 г.

Дни рожденья

29 марта Robertnup
29 марта Gor
29 марта algemo
29 марта byjyyejxnod
29 марта Sapinssuink
29 марта lilit
29 марта Ayavric

Здесь и сейчас:

На сайте - никого? Значит, все в Общалке...

Все авторы > 

Все даты
В 03 году, 2021 год назад:
сегодняшний день ничем не примечателен

Лента «Человек 2007»

Вернуться

30.06.2007

46. Марк КОТЛЯРСКИЙ. Волчьи ворота


(Голос за сценой):

Предуведомление автора. Место действия не имеет значения, ибо все описываемые в пьесе события могли произойти где угодно. И, если сие угодно автору, то, возможно, так ему и удобно.

Удобно ли будет от этого зрителям? Бог весть! В конце концов, театр – это не место для излишеств и удобств; а, скорее, и не место вовсе, а средство очищения. Как волки справедливо полагаются санитарами леса, так и театр должен быть оными; или – скажем так – вратами в чистилище, волчьими воротами.

(Пауза.)

Марк Котлярский. «Волчьи ворота» - пьеса, писанная для одного актера и предписанная для представления и размышления о жизни.

Занавес поднимается. Сцена захламлена волею и фантазией режиссера; однако же среди прочего хлама должны присутствовать столик с компьютером, несколько случайных газет, пачка сигарет, спички, пепельница, два-три стула, пачка листов с какими-то текстами….

Свет на сцену дается не сразу, а постепенно: луч прожектора бродит вначале, словно наощупь, выхватывая различные предметы.

Фоном начинает откуда-то издалека (а потом – приближаясь) звучать музыка – песня Guerir («Выздоровление») в исполнении Флорена Пеньи.

И только затем на сцене появляется герой пиесы – мужчина лет 38-40, в очках, одет небрежно, но изящно.

Он идет из глубины сцены, внимательно осматривая каждый из предметов, будто с каждым из них связана какая-то отдельная, одна ему ведомая история. Он достает из пачки сигарету, прикуривает ее, делает несколько затяжек, затем гасит, и, наконец, выходит на авансцену; становясь вполоборота к зрительному залу, начинает:

…Волки здесь водились тогда, когда города еще не существовало, и сухой, порывистый ветер, пролетев со свистом меж высокими холмами, вырывался на простор, к морю, а вслед за ним воровато вился волчий вой.

Значительно позже, когда город стал неумолимо вползать, как паук, на свободную прежде от людей территорию, волки стали медленно отступать, пока не исчезли вовсе.

Правда, как говорил окраинный люд, по ночам, иногда, можно было слышать тягучую волчью песнь, доносившуюся невесть откуда. То ли прошлое это выло по-волчьи, то ли настоящее перекликалось с будущим – кто его знает. Но город тайком, словно проклятье, носил второе прозвище - «Волчьи ворота».

А может, еще и потому, что нравы здесь были издавна волчьи, и властители обладали недюжинной волчьей повадкой, и жрали друг друга похлеще волков, и слабых задирали, как ягнят, и перед вышестоящими дружески виляли хвостом и скалили вслед острые зубы.

За всю историю своего существования город пережил лишь раз некую пору расцвета, точнее, намека на блестящую будущность, прочную перспективу. Но, увы, длилось это недолго. Хотя и успели предприимчивые люди, допущенные к деятельности на короткий срок, построить водопровод с удивительно чистой питьевой водой, возвести удивительные архитектурные сооружения, написать прекрасную литературу, посадить красивые сады…

Уходит с авансцены, подходит к столу, берет лист с отпечатанным текстом, словно проговаривая его про себя, и повторяет последние строчки:

«… возвести удивительные архитектурные сооружения, написать прекрасную литературу, посадить красивые сады…»

Аккуратно кладет лист на стол. Выставляет два стула – один против другого, садится на один из них, обращаясь к невидимой собеседнице:

Ты помнишь, тогда, перечитав написанное, я оторвался от компьютера и откинулся на спинку стула. «Ну, что, милый, как идет работа?» - спросила ты, ставя на стол стакан с горячим чаем.

«Знаешь, честно говоря, не очень... – признался я. - Всё кажется каким-то искусственным, надуманным, вымученным. Что-то мешает мне, но не пойму – что же именно».

«Можно я посмотрю? – ты села ко мне на колени, обняла одной рукой, а другой взялась за мышку, ведя курсор вдоль текста.

Спустя время, я поинтересовался, ли какие-то соображения. И ты вдруг резко вскочила и нервно прошлась по комнате. Я до сих пор вижу твое, искаженное гримасой гнева лицо. Тебя как будто подменили. Обращаясь ко мне, ты, на самом деле, бросала обвинения самому городу, вынося ему беспощадный приговор. «Почему бы тебе в этот город не напустить жирных крыс, шныряющих по подворотням и стаи мух, заполоняющих город летом?! – почти кричала ты. - Там и в самом деле жирнющие крысы по подворотням шастают!... Ну, а мухи – это, наверное, по ассоциации с Тарковским - помнишь ведь, «по щеке сползает муха, отвечает мне старуха...»?!

Меня будто ударило током. «Подожди-ка,» - пробормотал я, уставясь в экран, а пальцы уже, как ловкие пройдохи, забегали по клавиатуре. К написанному прежде прибавился еще один, небольшой кусочек. Вот он:

«Но все прекратилось вмиг, когда через Волчьи ворота торжествующим маршем вошли крысы. Может быть, это были волки-мутанты, может быть, это был особый вид крыс, но с тех самых пор крысы в городе не переводились и жили они по своим, волчьим законам.»

Ты перечитала новые строчки и вздохнула: «Не знаю, но, видимо, чувство омерзения по отношению к этому городу у меня слишком сильно... Я туда каждое лето, как на каторгу еду... Если бы не родные - ногой бы туда больше не ступила... Я ведь когда там бываю летом, вообще стараюсь на улицу носа не показывать...»

Потом ты помолчала и добавила: «Слушай, почему бы тебе не сделать гниющий город узнаваемым и превратить его в до тошноты омерзительное место?.. А ты что пишешь?»

Встает со стула, подходит к столу и выхватывает из пачки листов очередной лист с текстом:

Вот что там было написано:

«...И свой последний вечер я снова провожу с друзьями - снова мы шастаем по знакомым улицам, слоняясь, словно призраки в замшелом вакууме.

Пустынный выморочный центр города окружает нас, как замок теней, прошлое привидений. Всего лишь полночь, но - никого вокруг, ни-ко-го.

Мы поднимаемся вверх по бывшей улице Красных Комиссаров, проходим мимо здания Академии наук, минуем университет, институт народного хозяйства, оглядываемся на здание городской думы и попадаем во владения старого города - с его извилистыми улочками, которые ведут к огромной, похожей на шахматную ладью сторожевой башне. Она всегда искусно подсвечивалась прожекторами, но сегодня темнеет, устремляясь ввысь, и суровым контуром прорезает воздух.

- Странный пустой город, - говорю я

- И город не тот, и люди не те... - подхватывает Илья.

- И мы стали другими... - заключает Джамиль.»

Кладет лист на стол, пытается зажечь окурок, не получается, с досады снова бросает его в пепельницу.

Я спросил ее, что именно ей не нравится, и она ответила, что у нас разные счеты с этим городом. Мол, я вижу его в розовом флере воспоминаний. Иногда позволяю себе какое-то сожаление, усталость, печаль. А у нее свой, эмоциональный счет, свой список обвинений. Этот чертов город сломал ей жизнь, его прошлое до сих пор давит на нее, как тяжелая могильная плита. Нет у нее никаких светлых воспоминаний, сплошная тьма египетская на сердце...

На этих словах сцена неожиданно погружается во тьму, и в тишине начинает звучать мугам, сначала громко, исступленно, затем стихая и уступая место чихающему мотору. После того, как мотор начинает работать нормально, слышны шумы отъезжающего автомобиля. Освещение тусклое, едва различимое; в луче «пистолета» - лицо рассказчика:

Тьма египетская.

Жилистый «жигуленок» мчится, то и дело вздыхая на колдобинах, по длинному неосвещенному шоссе. В свете фар, вскрывающих темень, как консервную банку, иногда можно видеть, как дорогу перебегают юркие крысы, дружески помахивая хвостиками. «Вот расплодились-то, - вздыхает водитель, - уж мы душили их, душили, ничего не помогает!»

Я улыбаюсь про себя, отмечая, что человек, сидящий за баранкой, неожиданно заговорил булгаковскими словами.

Впрочем, и сама тьма, накрывшая этот город, куда волей случая занесла меня на несколько дней судьба, являла собой смутную булгаковскую иллюстрацию. Казалось, что пестрый мир «Мастера» перекочевал на улицы и стоит только всмотреться в стертые лица спешащих прохожих, как вправятся в матовые овалы, словно фотографии в рамочку, физиономии известных всем персонажей.

А «жигуленок» продолжает свой бег, минуя многочисленные поселки, притороченные к шоссе; имена их кажутся совершенно абсурдными, непонятными, необъяснимыми. Но это клейма, которые поставила власть, чтобы, видимо, утвердиться в собственном абсурде правления.

Наконец, перескочив знаменитый мост, соединяющий окраину с центром, автомобиль буквально вылетает на площадь перед Домом правительства - образец архитектуры конца пятидесятых годов.

Я вспоминаю, как мальчишками мы радостно гордились тем, что эта площадь по своим размерам занимает чуть ли не первое место в Европе, опережая Красную площадь в Москве и Марсово поле в Ленинграде.

На этой площади, как правило, проводились традиционные первомайские демонстрации и ноябрьские парады.

На этой площади в колоннах школьников я вышагивал, взволнованный и радостный, проходя мимо трибун, с которых вяло помахивал ручкой еще не впавший в маразм генсек.

Я вспоминаю, что последний раз ему довелось побывать на этой площади незадолго до смерти, когда густошевелюрный бравый кэвээнщик репетировал торжественную встречу советского царька. Как этого несчастного полуживого старика, едва сводившего челюсти, удалось вытащить в город - до сих пор остается загадкой.

Но дорога из аэропорта до гостевого дома, куда, прежде всего, направлялся генсек, была выкрашена в цветочный ковер. А журналист, который вел репортаж о прибытии высокого гостя, сообщал: «Повсюду, где проезжает наш дорогой и любимый, стихийно возникают митинги!»

Да, только наивный человек мог поверить в искренность этого сообщения.

На самом деле, весь город был загнан на обочины дорог, встречая генсека; весь путь следования был поделен на квадраты, огороженные крепкими веревками, по периметру которых расположились бравые гэбэшники, чтобы, не дай Бог, не произошло непредвиденного.

Гэбэшников согнали, наверное, отовсюду, со всей страны: «люди в штатском», одинаково серые, как крысы, заполнили дворы, дома, подъезды, они шныряли везде и всюду, вынюхивая малейшую крамолу.

Самое интересное, что встреча на площади так и не состоялась; весь этот спектакль, на который угрохали колоссальные деньги, шел в отсутствие дорогого и любимого.

Когда старик прибыл на площадь, кто-то из вельмож надел на него усыпанный бриллиантами знак и вручил ключи от города. Но бедолага практически уже не стоял на ногах. Он равнодушно махнул охране, сел в машину и был таков.

А люди остались. И полтора часа кривлялись на площади, изображая бурную радость и неподдельный патриотизм.

Когда-то площадь перед Домом правительства сияла яркими огнями, а за ней весело шелестел знаменитый бульвар.

Горожане говаривали, что их бульвар намного красивее одесского, не говоря уже о том, что - уж точно – намного длиннее.

И бульвар сиял и переливался огнями, потягиваясь на ветру и распрямляясь, как кошка от ласки и неги. Он казался бесконечным, на всей своей протяженности, - от площади с фуникулером до здания Морского вокзала.

По вечерам, в любую погоду, бульвар заполняли толпы фланирующей публики.

Влюбленные парочки уединялись в тенистых аллеях; подобно птицам, они разлетались по многочисленным скамеечкам, облюбовывая их, как насест; и часами ворковали друг с другом на понятном только им языке любви.

А рядом шумела веселая южная жизнь, исполненная скромных «совковых» соблазнов.

В многочисленных чайханах крепкие, меднорожие чайханщики, смеясь, разносили подносы с пузатыми чайниками, блюдечками с мелко наколотым кусковым сахаром и выгнутыми, как станы персидских красавиц, хрустальными стаканчиками.

Вертелись по всему бульвару колеса обозрения, шумели в бильярдных азартные люди, теннисисты тренировались на небольших кортах. А любители просто поесть и провести время на воздухе «заседали» за столиками «Венеции» - так назывались небольшие каналы с мостками и островками, которые когда-то соорудили на бульваре с целью создания чуть ли не подобия венецианских каналов. Как это часто бывало, проект до конца не довели, и остался лишь этот небольшой участок, ставший гастрономической усладой многих горожан.

На маленьких островках работали кафе, кормя шашлыками, кябабами и кутабами.

Бульвар был целым миром, вместилищем чувств и развлечений.

Потом, спустя много лет, море вдруг заартачилось, уровень воды стал неожиданно расти, и грязные, промасленные воды затопили нижний уровень бульвара.

(Пауза.)

К счастью, я этого уже не видел.

Потом, правда, говорят, воду откачали, бульвар очистили, берега укрепили. Казалось бы, просторы аллей вновь должны были наполниться трепещущими звуками голосов, звонкими нотами смеха, шаловливым шарканьем ног...

Резкий визг тормозов, сцена освещается сильнее, на столике рядом с компьютером – небольшой бюст Ленина.

«Жигуленок» выруливает на площадь; монстрообразный Ленин дланью простертой по-прежнему указывает на бульвар, но...

- Где люди, - спрашиваю я у водителя, говорящего булгаковскими фразами - почему на бульваре никого нет?

И он мне отвечает, что у них плохо с освещением. Людей испортило отсутствие электричества.

7 часов вечера.

Бульвар пуст, словно все прошлое выметено с его аллей железной метлой истории. В стороне от него, ближе к одной из центральных станций метро, я замечаю кривые каркасы недостроенных зданий. Оставшиеся в живых фонари роняют на тротуары бледный чахоточный свет. Стада машин образовывают хаотическое движение, неистово скрипя тормозами и не обращая никакого внимания на испуганно мигающие светофоры.

Среди хаоса и тьмы, оскалившихся небоскребов и покрывшихся плесенью дворов каким-то инородным телом смотрелся расположенный напротив сморщенного торгового центра угрюмый дворец. Его охраняли, стоя у парадных дверей, украшенных витиеватой резьбой, два солдата, вооруженные винтовками. А сбоку, рядом со служебным входом, копошились пять-шесть человек, одетые в одинаковые кожаные куртки.

Позже, бродя по городу своего детства, я повсюду замечал этих «чернокожанников» - будто стая спокойных морщинистых мух перелетает с места на место, неотступно следуя за ним.

Впрочем, через некоторое время мне уже стало казаться, что весь город одет в черную кожу. Правда, друзья - состарившийся раньше времени Илья и уставший от жизни Джамиль - успокоили меня, объяснив, что он вовсе не сошел с ума: на город и в самом деле напало поветрие на «кожу» - вот и заполонили улицы и проспекты кожаные куртки и кожаные пальто.

Чтобы как-то отвлечь меня от невеселых наблюдений, они повезли меня в третий микрорайон.

Третий микрорайон.

Словно на гигантском армейском плацу, пряча грустную улыбку, выстроились серые роты микрорайонов. Далече разносится зычный голос командующего, и также зычно отвечают ему колченогие командиры развернутых рот:

- Первый!

- Я!

- Второй!

- Я!

- Третий!

- Я!

- Четвертый!

- Я!

И так до девяти – девять микрорайонов, похожих друг на друга, как братья-близнецы, застегнутые на все пуговицы солдатской гимнастерки. Девять микрорайонов, убогих в своей безликости; девять безмолвных рот, открывающих рот исключительно по приказу командующего.

Впрочем, я жил в третьем, зажатом между первым, пятым и вторым.

Там, в третьем, трассирующей пулей тренькнули мои детство и юность, просвистели, как ветер, юркнули, как мышь, в мешанину прошлого, да и замерли там навсегда.

Не раз и не два спрашивал я себя: ну, почему третий? Почему суждено мне было провалиться в бездну бедности именно в этом, третьем микрорайоне?

Я находил какое-то мистическое объяснение цифре «три», тревожащее его всю последующую жизнь. Но мистика – вещь весьма умозрительная; зрительно ее не узреть, умом не объять. Хотелось все-таки какой-то конкретности, которая катилась бы критическим обручем, обрученным с обреченной реальностью.

Третий микрорайон – это обреченная реальность; она была обречена с самого начала своего существования; сучьего существования, когда в маленьких, скукоженных комнатках ютились порой по нескольку семей. Кто-то называл это решением жилищного вопроса; кто-то бодро ставил галочку в графу соответствующего документа; кто-то с высоких трибун трубил о трудной тропе трудового народа; кто-то придумывал очередные ордена за подвиг и доблесть, как будто истинная доблесть нуждается в орденах; как знать, а может быть, истинной-то и не было, а были эти плевки на грудь, именуемые орденами?

Третий микрорайон – это отнюдь не рыцарский орден; это, скорее, орден веселых нищих, лукавых бродяг, это орден талантливых трудяг, орден бодяг, возникающих в топи третьего микрорайона.

Третий микрорайон – терпкое прошлое, настоенное на вареве первой любви, на первой страсти к рыжей девочке с веснушками, на первой трагедии, ворвавшейся в твою жизнь.

Почему я вспомнил вдруг о третьем микрорайоне? Что заставило меня вдруг заглянуть в прошлое, которое давно уже хранится за семью замками? Что заставило меня задуматься о третьем микрорайоне, который сегодня все более походит на трущобы и на котором все более и более отчетливо проступает печать гибели и распада?

В самом деле, - думал я, - разве можно вернуться в прошлое? Разве нужно туда возвращаться? Разве было там нечто такое, от чего не следует отказываться и о чем следует вспоминать? Весь этот мир, упакованный панельными домами, кривыми асфальтовыми дорожками, неказистым стадионом, кинотеатром, названным в честь столицы великой империи – весь этот мир давно уже прах и тлен; обитатели его – мои сверстники – покинули его, трава пробивается меж асфальтовых щелей, магазины покосились, библиотека забита фанерными щитами, трамвайные пути забиты щебнем и мусором, некогда шумный, яркий и пестрый базар превратился в свалку, и разноцветное тряпье развивается над разломанными лотками, как знамя упадка и тлена…

Снова звучит мугам, шум людей, выкрики торговцев, движение машин…

…Между прочим, у города был и свой пригород, расположенный в минутах тридцати езды.

Странное дело: слово «пригород», такое милое и привычное, вызывает у многих в памяти спешащую куда-то электричку, раскинувшиеся по обе стороны железнодорожного полотна смутные леса, шум дождя, шорох волн, накатывающихся на пустынный берег, дачные домики, объятые пламенем сирени...

Но этот пригород, увы, пропитался химическими запахами, постоянно витавшими в воздухе; дополняли картину безжизненная, выеденная кислотами почва, ядовитые сточные воды, устремлявшиеся в море.

А люди?

Они жили здесь, существовали, закрывали на все глаза, покоряясь судьбе.

И снова утюжил километры все тот же «жигуленок», он стремительно скатывался со спуска, выводящего на пригородное шоссе, набирал скорость, а по левой стороне потянулась вереница каменных одноэтажных бараков с редкими вкраплениями двухэтажных домиков.

«Здесь живут беженцы, - сказал водитель, - в ужасных условиях, ютятся по десять человек в маленьких комнатках. Надеяться на что-либо лучшее им просто не приходится.»

А дорога все бежала и бежала вперед, и с каждым километром становилась пустынней и пустынней. Мелькнуло водохранилище, огороженное ржавой, прорвавшейся во многих местах сеткой и, наконец, машина, взвизгнув шинами, резко взяла вправо и вкатилась на главную трассу, ведущую в пригород.

«Мертвый город, - сказал, не оборачиваясь, водитель, - кроме суперфосфатного завода, сегодня ничего здесь не работает.»

«Даже трубопрокатный? - спросил я.

«И трубопрокатный тоже...» - ответил водитель.

Когда-то, в брежневское время, с трубопрокатным случился занятный казус в сфере наглядной агитации.

Вывесили там плакат, изображавший огромного плечистого работягу, показывающего рукой куда-то в светлое будущее. За его спиной башенный кран переносил новенькую трубу, и крупно набранный текст радостно гласил: «Труба стране - труба народу!»

Провисел этот плакат аж несколько месяцев, пока кто-то из «сообразительных» не сообщил куда следует.

Плакат сняли вместе с ответственным за наглядную агитацию.

«Сегодня я бы вывесил этот плакат заново… – подумал я, оглядываясь по сторонам. – Сегодня это кажется особенно актуальным.»

Марсианские пейзажи могли показаться райскими уголками по сравнению с картиной, представшей моему взору.

Чернеющие повсюду скелеты заводов-уродов, слепые глаза домов, непроглядная темень, ударяющая по темени так, что явственным и физически ощутимым становилось понятие «слепящая тьма».

Редкие прохожие скромно жались к стенам домов, растворяясь в сумраке вечера, как привидения.

Рядом с автобусной станцией, словно разинутая пасть дракона, зияла пустота некогда парадного бассейна с фонтаном «Пятнадцать республик». Вместо воды туда теперь, похоже, сбрасывали какие-то нечистоты.

Знаете, мне почему-то пришел в этот момент на ум виденный очень давно итальянский фильм о борьбе с мафией. Тогда много было этих фильмов, но этот запомнился своей концовкой.

Там двое мерзавцев провожают металлический гроб с телом погибшего в неравной борьбе правдолюбца.

Гроб погружают в самолет, и когда самолет взмывает в небеса, один мерзавец говорит другому: «Я знавал одного странного человека, который прямо над ресницами выколол слово «дерьмо». И когда он видел таких, как мы, он закрывал глаза!»

(кричит) Мне хотелось закрыть глаза! Мне захотелось исчезнуть, раствориться в воздухе, пропасть!

«Чую с гибельным порывом – пропадаю, пропадаю!» - звучит Высоцкий, не вся песня фрагмент, звонкий, как удар хлыста. Свет мечется по сцене под музыку.

Ты посмотрела мне в глаза и сказала: «Город нечистот!» Я бы так назвала эту новеллу. Я чувствую себя виноватой перед теми, кто остался жить в этом дерьме! Ты же был там недавно, ты все видел своими глазами!»

«Послушай, но нельзя все мазать черной краской. – возразил я. -Должно быть что-то хорошее в этом городе, наконец!

«Хорошее? – иронически переспросила ты . - Подожди, я тебе сейчас покажу это хорошее. Вот, читай, - и она, войдя в Интернет, открыла информационный сайт, выведя в режим печатания заметку под названием «Капитан, никогда ты не будешь майором». Через минуту из разверстого чрева принтера пополз лист.

Он опять подходит к столу, берет другой лист, пробегает глазами и начинает читать вслух с полуслова, вначале дурачась, утрируя…

...бря 2005 года. Капитан милиции – сотрудник уголовного розыска - получил оперативную информацию о краже из квартиры жителя города 150000 долларов и 100 единиц золотых изделий. Он принимает решение «навестить» одного из подозреваемых. После продолжительной беседы с хозяином дома и его матерью капитан вышел во двор. Во дворе они подходят к дереву; подозреваемый раскапывает тайник и достает оттуда деньги и драгоценности. Все это передает капитану. Изъятие происходит без понятых, без соблюдений необходимых формальностей. Далее все трое отправляются в следственный отдел. 5 ноября капитан вызывает подозреваемого и его мать на допрос. Суть вопросов сводилась к тому, что они не до конца признались и не сдали оставшиеся драгоценности. Подозреваемые стоят на своем и твердят, что все вернули. Капитан приходит в ярость. Он и его подручные набрасываются на допрашиваемых и начинают их жестоко избивать. Избиения прекратились после того, как капитан и полицейские, наконец, устали.

Но на этом мучения несчастных не закончились. Их раздели догола. Затем капитан берет резиновую дубинку и вгоняют ее в мать обвиняемого, тем самым совершая сексуальное преступление в особо извращенной форме. Все это происходит на глазах еле живого сына.

После того, как женщина теряет сознание, палачи принимаются за ее сына. Той же дубинкой они совершают сексуальное преступление и с сыном. Стоны и крики заглушаются кляпом из окровавленной одежды жертв. Тем временем, потерявшая сознание женщина, находится на грани смерти. Далее полицейские отправляют мать в городскую больницу, а ее сына - в лазарет следственного изолятора. Но внутреннее кровотечение, в виду множественных разрывов внутренних органов, не останавливается. Врачам приказывают ни в коем случае не допускать смерти жертв...

В настоящий момент ведется расследование, капитан взят под арест...

По мере того, как я читал заметку, голос мой терял шутливую интонационную окраску, пока вообще не сбился на громкий шепот.

Я был в шоке, я спросил ее, что же здесь хорошего. И она ответила, что есть хорошее - эти несчастные остались живы, не умерли. И она заплакала.

(обращается к своей собеседнице) И ты заплакала. Ты сказала, что я могу заканчивать эту новеллу так, как мне хочется.

Подходит к компьютеру, садится и начинает стучать по клавишам:

Поделом ли этому городу, увидевшему собственное забвение? Пальцы торопливо плясали на клавиатуре, и текст стелился ровной ковровой дорожкой, или стоит пожалеть его? Впрочем, нет, найдутся и без меня поборники стерильных воспоминаний. Они напишут про него сами, они удовлетворятся патокой чувств, они обольют его горючими, приторными слезами, восславят диктаторов и умилятся милицейскому жезлу.

Ностальгия – опасная штука, она смывает грязь с мостовых, протирает пыльные окна, накладывает грим на злобный оскал прошлого.

Прощай, город моего детства, прощай город, медленно, на моих глазах погружающийся в пучину прошлого, как Атлантида, уходящая под воду.

Прощай, город нечистот, стоковых вод, беспощадно поедающих почву; прощай город, носящий, как проклятие, имя «Волчьи ворота». Никто не знает, вели ли когда-то эти ворота в рай, но: ныне они воистину распахнуты в ад.

И в заключение снова звучит Guerir, обрываясь на самой высокой ноте.

Fine

Автор: Марк КОТЛЯРСКИЙ


Потрошители:


Авторизация

Колонка редактора

Новости литературы

Сетевые новости

События сайта

Собственное мнение

Золотая коллекция

Жемчужинки

Народ хочет знать!

Автограф

Решетотека

По всем вопросам пишите на info@resheto.ru
© При полном или частичном использовании материалов сайта гиперссылка на resheto.ru обязательна Ссылки по теме

  Яндекс цитирования  Rambler's Top100 Content.Mail.Ru