Вернуться

03.07.2007

66. Игорь ДРАКО. Любовь к слову

(литературный материал для моноспектакля)

Марина сидит: либо за компьютером, либо за печатной машинкой, либо над исписанными листами.

Она то просто говорит, то записывает то, что говорит, то, наоборот, читает вслух то, что написала

раньше, то заглядывает в текст, как плохой ученик в шпаргалку, и удивляется тому, что в нем находит. Исполнителем этого монолога может быть и актер, а не актриса: он будет выступать как автор, который от имени Марины пишет его.

Он прочел у одного из классиков, что некоторые люди никогда бы не полюбили, если бы не узнали из книг и рассказов, что любовь существует, и отнес себя к таким людям, но объяснился насчет этого не слишком вразумительно: «Из более-менее близкого мне окружения я выбрал девушку и заставил себя полюбить ее». Я спросила: «Может, ты влюбился в нее и просто не признавался в этом ни себе, ни ей? И только потом решил, что ты именно выбрал ее». – «Нет, еще накануне признания я не был уверен». – «В чем?» - «Кому адресовать его». – «Что – признание?» – «Да». – «Была другая кандидатура?» Он кивнул. Но я не знаю ни ту, которую он так специфически полюбил, ни ту, которая могла быть вместо нее.

Описать его внешность?.. Нет, это у меня не получится… И не получится это ни у кого другого… То есть всякий опишет его, но никто не узнает его по этим описаниям. Тот, в кого я влюблена… хотя некоторые настаивают на разделении, причем четком, влюбленности и любви… что я?.. влюблена или люблю? (наше вам с кисточкой, сочинительницы дамских романов)… любовь вечна, влюбленность физиологична… Однако, во всяком случае его зовут Арсением. Так вот Арсений обладает совершенно обыкновенной внешностью: эдакий красный молодец, каких на Руси пруд пруди. Ни одна из ищущих любви барышень в обморок от его стати не рухнет, это уж точно… И, скорее, не приметит его, даже если они по каким-то причинам будут продолжительное время часто встречаться… Конечно же, если он не захочет обратного.

В его внешности (это я уже беру из пересудов с подругами) нет того, что влечет женщину к мужчине… Это не конкретный дефект, это… может быть, вызов? А откуда берется у мужчин то, на что западают женщины? Не от рождения же оно, как первичные половые признаки… Может, Арсений как-то научился не думать о женщинах? Тогда это похоже на перерождение усилием воли… Шучу, шучу! И что-то пока не видала я недотроги и раскрасавицы, которая бы не запала, когда он позволял увлечься собой. Таких было три. И все это произошло до того, как он окончательно выбрал, кого он полюбит, потому-то я и посвящена во все эти дела. К тому же с двумя из трех профессорш, специализирующихся в области знания о мужчинах, я была в близких отношениях и была очень довольна тем, как он за короткий срок отворотил их от себя. После чего они, разумеется, вернулись к мнению, что ему действительно чего-то недостает. И как им было поступить иначе, если он изловчился и повернул дело так, что они увидели, что это как раз их, а не его природа обделила.

Я спросила его:

Как ты думаешь, можно писать?

Вообще? – спросил он.

- Нет; мне, тебе, ей, ему… тому, кто в писатели метит или уже писатель. (Сноска для читателя: особа, чей текст вы сейчас читаете, хочет стать писателем.)

Арсений сказал:

- По-моему, можно только тому, кто уже все написал, или тому, кто думает, что написал. – А потом добавил: – И, с другой стороны, каждый, кто пишет, лишь продолжает писать.

Даже в самом начале?

Конечно.

А вдруг не получится продолжить?

- Не беда. Это еще и лучше – не будет соблазна вывести КОНЕЦ.

Но разве это не цель?

- Что?

То, что хочется вывести.

- Пожалуй, цель – обратное, то есть начало. Ты начинаешь с начала и завершаешь началом.

Не знаю, хорошо ли быть мужчиной или плохо, но что удобнее, чем женщиной, это бесспорно. Особенно у нас, в России, так как наши мужчины – это случайности и исключения на фоне женской закономерности. Русские философы, помнится, любили рассуждать о «вечно бабьем». Значит, на самом деле у нас кругом одни бабы и нет самого-наисамого заурядного-наизаурядного мужика, потому что в каждом нашем мужике бабьего валом навалено. И вот по причине этой миф об андрогинах… Тут, полагаю, я опять должна сделать сноску, чтобы объяснить, кто такие «андрогины», ведь не всякий читатель знает это, а писатель, имей он хоть пять университетских образований, обязан писать не для умников, а для всех, кто умеет читать. Андрогины – это существа, полностью и гармонично сочетающие в себе мужское и женское начала. Так вот по той причине, что в наших мужиках бабьего валом навалено, миф об этих самых андрогинах как-то скептически нами воспринимается: какие, мол, неприкаянные половинки, когда в душе русского мужчины сидит практически полноценная баба, а телесно оформленных женщин (причем, совершенно женщин) предостаточно – так что продолжение рода обеспечено. Оно и понятно: есть мужчина, который еще и женщина, и есть просто женщина – разве две разумные женщины могут отказаться от производства новой жизни?! Сказку об андрогинах мы помним, конечно, и некоторые из нас по молодости сравнивают свою любовь с неудержимым стремлением половинок к воссоединению. Однако, повзрослев, мы все более склоняемся к иному: Божий промысел не в том, чтобы половинки соединились, а в том, от чего две женщины отказаться не смеют (не хотят отказываться и не знают, что позволительно делать это), от порождения то есть. Как мудры наши муже-женщины и женщины, прямо божественно мудры: к чему томиться и маяться, ища по всему свету назначенную тебе половинку, когда она легко отыскивается за соседней дверью?!

Уклонилась я… Ох, бабий язык!.. Я же с того начала, что мужчиной быть удобнее… Нет, нет, я никакая не феминистка – как ею быть, если у нас ей бороться не с кем?.. Я усматриваю удобство существования мужчин в языковом аспекте. Если выразиться научно, то мужчины лингвистически предпочтительнее. Что за околесица?! Позвольте, очень даже смысловое предположение. Вот давайте заглянем каждый в свой диплом об образовании, заглянем и найдем: бухгалтер-экономист, специалист по сетевому оборудованию, преподаватель физики, газоэлектросварщик, водитель… Все мы как специалисты определяемся через существительные мужского рода. А ведь есть еще: зритель, читатель, общественный деятель, потребитель, избиратель, политик, священник, житель… труп, наконец!.. Как откровенно демократичен язык английский, в отличие от нашего. Просто душа поет, когда видишь, что с родовыми предрассудками покончено: свистопляска равенства!

Однако, моя мысль такова: это чудесно, что мужчины у нас лингвистически предпочтительнее. Представьте, что бы было, если и оное преимущество у мужчин отнять: душа бабья, язык бабий (мысли потому тоже бабьи) и только тело мужицкое – да на кой и кому это тело тогда нужно будет?! А к чему я это все?.. Да к тому, что не знаю, какую ипостась себе назначить. Дух-то он, понятно, для всех один и тот же, но безымянной мне быть не нравится. Может, противопоказано женщинам листы марать? Ведь черным по белому писано: сочинитель, автор, беллетрист – существительные мужского рода… опять же! Всё! Всё! Всё! Забываю свой родной язык и начинаю писать, говорить и думать только на английском, потому что на нем я – writer. Райтер…

Писатель по-немецки – Schriftsteller. Если добавить к этому слову суффикс «in», то получусь почти я… Ну, накрутила-навертела, ведьма образованная! Это я от зависти раскудахталась: несправедливость, навязанная природой, мозг червем точит. Он имеет в себе «бабье» и потому, кроме своей, и мою жизнь чувствует, а я себя изучаю, на него же только смотрю и догадываюсь, таков ли он али совсем иной… «Вечно бабье», андрогины, язык, мужчина лингвистически предпочтительнее… Что еще я там нагородила?.. Да, я же хотела себя как-то назвать. А зачем? Ведь он сказал, что разрешается писать продолжение… Он сказал! Он!!! Восторженная девочка пятнадцатилетняя – истину ей уста любимого напророчили – «Как же ему не верить, когда он самый-самый…» А что, не любишь? Не любишь, да? Ну, и как назовешься в отличие от того, кто немного женщина и смеет представляться как автор? Назовусь… Ну, как там Арсений предлагал… Ишь, и впрямь, не любишь совсем, просто прислушиваешься к умному человеку.

Ты что, уже уходишь?

Да, надо идти.

Не ври мне, пожалуйста.

А ты бы на моем месте поступала иначе?

- Я не хочу быть на твоем месте. Не такое уж оно ценное. – Я медленно цедила кофе сквозь губы – его было всего на один глоток, но я смогла пить его с треть минуты. Потом кофейная гуща залепила щель между губами, и я была вынуждена поставить чашку на стол.

Он вытирал руки о полотенце, которое когда-то мне подарил и которое сейчас уже разрезано мною на восемь тряпочек для сбора пыли, и говорил:

- Напрасно ты сеточку в раковину не положишь – мусор бы в трубу не попадал.

- А, может, я хочу, чтобы она засорилась и ты пришел ее чистить.

- Прочищу, если надо будет.

- Какую еще просьбу ты готов выполнить?

- Любую! – И блеск в его глазах исчез – этому дню хватило откровений, иначе бы он переполнил самого себя и другим дням было бы тесно с ним по соседству. Дни, они ведь не так соседствуют, как люди: они соседствуют каждый с каждым, чтобы о границах не спорить и не менять их. – Обязательно сеточку купи… Хозяйственный магазин через дорогу… – И, переступив порог гостиной, сказал: – Я, пожалуй, все-таки пойду…

Он наматывал на шею тонкий шарф и надевал куртку, а я сидела в кресле и представляла, как я, когда он уйдет, кинусь обдирать обои – квартире давно требуется ремонт, и тот момент для начала его был наиболее подходящим. Так мне казалось тогда и так кажется сейчас. Но ни одной полосы обоев со стены я не сорвала (хватило-таки ума и лени) и, проводив его и хлопнув рюмку водки, давно кого-то дожидавшейся в холодильнике, быстренько, громко напевая и приплясывая, собралась, выскочила на улицу, поймала такси и сказала водителю: «К маме!» – «Куда?» – «К маме… Она сегодня торт вкусный испекла… Вам нужен адрес?» Называю улицу, добавляю «дом 12» – «Поехали». Таксисту шутить не хотелось – он работал: пробки на перекрестках, дорожные инспекторы, осточертевшие педали и руль, однообразная музыка и реклама из радиоприемника. Он работал, то есть существовал иначе. Нет, мы, разумеется, поравнялись бы, когда бы он после смены тоже немного выпил, и тогда встреться мы, он бы, может, стал заигрывать со мной, а так – он вез меня, сосредоточенный и понурый, а я ехала и думала: «Милый человек, и не знаешь ты, что от меня только что ушел Арсений… Он не бросил меня, не предпочел мне другую – я ему не любовница и не жена, – он ушел, не договорив о том, почему готов выполнить любую мою просьбу. Есть такое выражение «фильтруй базар»… Да, не нужно говорить лишнего… А я через него как будто фильтрую душу. Мастерица я слова сочетать, да? Фильтр, душа… Фильтры-то тебе, милый человек, известны всякие разные… Взять хотя бы фильтр центробежной очистки масла: ротор, вращающийся с бешеной скоростью, жиклеры, через которые вбрызгивается вязкая жидкость, столкновение капель масла с поверхностью ротора рождает реактивную силу, извлекающую из масла инородные частицы… Но известно ли тебе, что такое душа? Смеюсь над тобой?.. Ну извини, извини… Действительно, что о ней знать: душа и душа… болит иногда… иногда радуется… иногда томится. Но, наверняка, тебя никто не проинформировал о том, что душа есть первая энтелехия тела. (И опять, чтобы не оттолкнуть от себя читателя, должна сделать сноску; однако на этот раз не стану растолковывать мудреного слова «энтелехия», а отправлю читателя к сочинению древнегреческого философа Аристотеля, к трактату «О душе», к самому трактату и к примечаниям к нему.) Душа есть первая энтелехия тела… И это ты принимаешь как само собой разумеющееся? Удивляешь ты меня, милый человек! «Дом 12?» – «Да». – «До двенадцатого не доехать – грузовик мешает. Не обидитесь, если высажу здесь?» – «Что вы, что вы! Сколько с меня?» – «По счетчику…» Я заплатила ему в полтора раза больше – у него, как всегда у всех таксистов, не нашлось сдачи: «Клиенты словно сговорились расплачиваться крупными купюрами», – ничего, это штраф за то, что позволила себе шутить с человеком, когда он зарабатывал деньги.

Мама моя – кулинар неподражаемый! Зато я неумеха полная, и таких неумех (надо отметить во избежание самолюбования) не меньше, чем незаменимых кулинаров. Я вот что заметила: если увеличивается число лентяев, то увеличивается и число тружеников, и наоборот, уменьшение числа лентяев ведет к уменьшению числа тружеников.

Тортом, испеченным мамой, я должна восхититься, а она, как и полагается, должна пожурить меня – мол, давно пора самой научиться. И я, конечно же, научусь, мы всему в конце концов или когда-нибудь научаемся (если кто-то считает, что очень сложно делать операцию на сердце, то он заблуждается: это не сложнее, чем открыть гамма-излучение или разработать теорию структурализма). Я научусь к годам пятидесяти искусно готовить, и жених (или муж) моей дочери, которую я, наверное, рожу, будет лопать за обе щеки мои супы, вторые блюда, пироги и ватрушки, будет лопать и нахваливать… Или вообще не будет приходить ко мне в гости и не будет отпускать ко мне жену, то есть мою дочь, а я все равно буду стряпать и говорить по телефону подруге: «Вожусь вот – надо зятя накормить повкуснее; он у меня молодец каких поискать: трудится не покладая рук, дочь любит до безумия, меня почитает, как родную… Ну, что я тут расхвасталась… Тесто вон поднялось – пойду».

Или рожу не одного ребенка, а трех мальчиков и трех девочек… Сударыня, вы часом не спятили? Шестеро детей! Где же вы их поселите: в джунглях Амазонки или в низовьях Оби и Енисея? На Земле площади, пригодной для жизнедеятельности человека, не так уж много. Вы, самочка наша распрекрасненькая, пыл-то свой поумерьте, чай не 18 век, чтоб плодиться с таким размахом, – обратитесь к достижениям медицины: для кого, как не для вас, контрацептивы придумали?! Да, кстати, если уж зятьев, сыновей, дочерей, матерей и прочих, кто в семейные кланы входит, коснулись, то можно и о замужестве посудачить. «Марина, ты только не увиливай…» – «С некоторых пор, мама, я перестала опасаться честных ответов. А если и говорю намеками и пользуюсь образами и символами, то это потому, что даже незначительные фрагменты жизни мне хочется немного изящнее оформить». – «А что если саму жизнь, а не ее фрагменты, не изящно, а простенько и со вкусом устроить?» – «Простенько и со вкусом», «жизнь устроить»…» – «И в порядке ли мозги у девушки, которая попусту обо всем разглагольствует и не имеет…» – «Чего?.. Или кого?» – «И не имеет в двадцать шесть лет на примете человека, который мог бы стать ей мужем». – «Приметить-то недолго». – «Почему тогда бездействуешь?» – «Хм… не знаю». – «Вьются же вокруг тебя». – «Наблюдается такой феномен. Ну и что?» – «Попробуй хоть с одним: поживете месячишко-другой вместе, а там, глядишь… До чего мать довела: какие советы родной дочери даю!» – «Совет толковый, да только вот не с кем в мужья-жены играть». – «Мне, например, очень понравился парень, что люстру нам вешал… По-моему, воспитанный и умный человек». – «Именно такой он и есть и оттого теоретизирует чересчур: знает в совершенстве все, чего никогда не испытывал и не пробовал. Как футбольный болельщик знает, как играть его любимой команде, хотя сам в футбол никогда не играл, так и он знает, как должна проходить жизнь другого». И мама отступила – поняла, что не по нраву он мне, – но тут вспомнила: «Ну, а тот, высокий, с прилизанными волосами… ты с ним в тур ездила… Видитесь вы с ним?» – «Довольно часто». – «Он же еще в прошлом году, ты говорила, готов был на тебе жениться». – «Да». – «Сейчас что-то изменилось?» – «Возможно». – «Нашел другую?» – «Я за ним не слежу». – «Тоже чем-то не хорош?» – «Слишком мужественный». – «Что, уже успел приказать: «Молчи, женщина!»?» – «Нет. – Мама ждала не такого короткого ответа, и я сказала: – Ты что, не осведомлена, чем мужчины мужественность свою измеряют?» – «И сразу гадости!» – «Наверное, это смешно, но – у него слишком длинный и толстый пенис: когда мы были вместе, мне всякий раз больно было. Он, к сожалению, стопроцентный самец, которому обязательно нужно овладевать самками, чтобы все более и более утверждаться в себе. Съем-ка я еще тортика». – Я взяла кусок торта, уже начала есть его, как мама спросила: «Как Арсений?» Мама знает, что он мне не любовник и никогда не будет мужем. «Как Арсений?» – «Живет помаленьку». А не солгала ли я маме? Может ли Арсений жить помаленьку? Да, он ходит на службу, изредка бывает в клубах, ест, принимает душ, посещает раз в месяц парикмахерскую, ходит за покупками, ездит в трамваях и легковых автомобилях, покупает газеты со спортивными новостями, читает книги, смотрит спектакли и фильмы, участвует в пирушках с приятелями… Арсений не обиделся бы, услышь он этот перечень, – ординарность ему нисколько не мешает: он настолько сросся с обыденностью человеческих затей, что почти перестал замечать то, что располагается вне их местообитания.

«Как Арсений?» – «Живет помаленьку».

- Я считаю странными твои отношения с друзьями, – сказала я и бросила на разложенную на столе и рассматриваемую им автодорожную карту Европы толстый журнал мод, который мне буквально всучила моя подруга, безумная собирательница фасонов платьев и выкроек.

- Я привык к твоим неоднозначным оценкам, – ответил Арсений, потирая кулаком глаз.

Может быть, не оценки мои таковы, а твои действия?

- Ты хочешь сказать, что я дурно поступал или поступаю с кем-то или с каждым из моих друзей?

Нет.

Тогда что?

Тебе мало…

Мало?..

Да, мало… Тебе…

Мне?..

Тебе…

Хорошо, если истина есть и к ней можно, проявив настойчивость и упорство, приблизиться, как выразился бы математик, на сколь угодно малое расстояние, и если не познать ее, так хоть повертеться рядом, согреваясь ее теплом и озаряясь ее светом, - а что если ее нет и потому ни разуму, ни душе некуда потихоньку карабкаться?.. Вообразим-ка, что все мы: от мудреца до не обученной грамоте старухи – проснувшись, отказались от поисков истины и забыли, какой она была для нас в минувшем дне. Перережем друг друга? Не думаю. Потеряем всяческий интерес к тому, что происходит вокруг? Вряд ли. Будем в сотни раз больше совершать неразумных шагов и соревноваться в трате себя впустую? Безусловно, нет. Но что же случится? Мы по-прежнему будем жить правдами… И потому я воспеваю обыкновенность, те самые затеи, которые мы вымучиваем каждый день… Ну, не воспеваю, так подпеваю, пусть поет – он, а я – только back-vocal… Но не ту обыкновенность, когда о делах семейных и служебных судачат, и не ту, когда из-за пустяка вздорят, чтобы выяснить, зубки чьей заурядности поострее будут. А воспеваю я обыкновенность с кровоточинкой… и воспеваю потому, что рану ее мне с услужливостью подхалима зализывать хочется… и хочется, чтобы мне зализывали. Ну, что вы скажете? «Ах, прекрасная мадемуазель, мы вам верим и не станем просить вас пройти тест на детекторе лжи – мы знаем, график на его экране не сделает ни одного скачка. А зализывать кровоточащие раны обыкновенности многие из нас тоже не брезгуют; только свои раны почему-то всё чаще прикрываем… неудобно как-то». Спасибо за поддержку и искренность, достопочтенные слушатели, – теперь я могу смело пятиться назад…

«Как Арсений?» – «Живет помаленьку».

Было бы просто говорить о нем, если бы он был мертвым. Но я не смерти ему желаю, я ему желаю красочного существования в прошлом. Живи он сто или двести лет назад и будь он в то время какой-нибудь знаменитостью, я бы сейчас по крупицам собирала сведения о нем и повторяла тем, кто тоже бы интересовался его биографией, каким противоречивым, сложным, разносторонним, талантливым и загадочным человеком он был. Но Арсений живой, и его нельзя познать через его таинственность, и у меня не получается приблизиться к нему… Мы можем долго и упорно разгадывать загадки и распутывать тайны, тем самым все удаляясь и удаляясь, к своему удовольствию, от постижения их. Но так нельзя поступать с ясностью: ясность требует признания себя неизменной и не виляет, для того чтобы ее заметили, своими выступами (их у нее и нет); шар – идеальное геометрическое тело, а ясность – идеальное состояние человека: казаться ясностью, пребывать в ясности, быть ясностью – трудно найти более действенное противоядие пошлости и скудоумию. Арсений, я без твоего позволения ясностью тебя нарекаю! Нарекла – и что?.. Сколько часов его старым новым обликом любоваться будешь? Или запамятовала, какой его портрет еще недавно рисовала? Да нет, помню… И то помню, что раньше представляла… Мне всегда хотелось заклеймить его некоей определенностью, хотелось, чтобы он превратился в персонажа, в маску театра кабуки, хотелось отождествить его по частям со всем тем, чем он был занят или увлечен, – я хотела поступить с ним так, как обычно поступает каждый с каждым, когда в их связи не обнаруживается ни настоящей дружбы, ни истинной любви: я ограждала себя от него… наверное, предчувствуя, что в нем таится какая-то опасность для меня, для той, которая зациклилась на собственном внутреннем опыте… ограждала себя частоколом суждений – суждений надежных, проверенных историей человеческого недоверия.

Сначала он был для меня разгульным студентом, который, не отличаясь в этом от прочих юношей и девушек, пробовал взрослеть, проводя четкую линию между дозволенным, сомнительным и запрещенным. Потом я стала смотреть на него, как на чокнутого парня, сотворившего из себя мистика, который черпал вдохновение как из физической яви мироздания, так и из его изнанки. Потом он был для меня просто «любимым человеком», тем, кому вряд ли добавляла счастья моя любовь (он бы, наверное, лопнул от смеха или злости, если бы услышал сентиментальное признание какого-нибудь мужчины: «А ведь она меня любит»).

Он являлся ко мне во множестве взаимоисключающих обличий, и я, будто я была им, мучилась от этого: его разлад был моим разладом. Именно так я представляла мою связь с ним, но связь эта была безобразным вымыслом, потому что не было у него и нет сейчас никаких конфликтов с самим собою. Он, наверное, еще в отрочестве стал ясностью и если и шалил в годы так называемого переходного возраста, то лишь из-за того, что не желал слыть белой вороной среди ровесников: они ссорились с родителя – и он ссорился, они устраивали «пьянки» с бутылкой портвейна на четверых – и он потягивал из той бутылки, они прогуливали школу, прячась в подвалах и на чердаках, – и он прогуливал, они, изображая из себя кавалеров, приставали к несозревшим одноклассницам – и он приставал. Он стал ясностью, но никто этого не заметил (мы вообще редко замечаем ее, мы ее недолюбливаем и даже побаиваемся).

Ясность… Арсений – ясный человек (а можно ведь и другое слово ввернуть: понятный, – и, стало быть, конченый; те, кто ненавидит его, этой оплошности мне бы не спустили). Ясность – путь, по которому Арсений стремится к человеку… Человечность, проявляющаяся в ясности… Беспрерывное развитие человека внутри установившейся ясности… Арсений как сопричастность ясности, определяющий существо человека… Стоп! Как чудно, что мысли приходят к нам, когда им вздумается, а не тогда, когда мы желаем их прихода! Может, то, что он для меня (как и каждый для каждого) всегда Кто-то, есть необходимое условие для постижения ясности? Так оно и есть! И Арсений, бедняга, дергается в конвульсиях, оттого что я практикуюсь во всем этом, во всей этой допотопной диалектике: сам он по себе ясность, но она, ясность то есть, как и всякое идеальное, не бросается в глаза, а тайно присутствует в многообразии выраженности Арсения, и я поочередно или без разбору выхватываю из этого многообразия одинокие образы Кого-то, – ай, молодцом девка! ну, ни дать ни взять разумница и все тут! Не помогают, однако, мысли, приходящие сами по себе… И как быть? Есть два выхода: пользоваться теми, что ушли, и выдумывать те, что никогда не придут. И какой выбрать? А не отважиться ли… Опять оригинальничать? Сие непереносимо!!! Хотя, конечно…

«Как Арсений?» – «Живет помаленьку».

Я как-то заорала ему прямо в ухо:

Ты хоть спишь с кем-нибудь?

Да.

С кем?

Со всеми.

С кем это: со всеми?

Не помню.

Ну, ответь хотя бы раз прямо и честно! – взмолилась я.

Ты хочешь узнать, сколько половых актов у меня бывает в неделю?

Да, даже такие подробности.

А зачем?

Потому что я не верю…

Чему?

Тому, что ты…

Что я…

Извини… заносит иногда.

Ничего.

Я знаю, что он не станет обнимать, целовать и ласкать тех, кто грезит о жарких ночах и бесконечно болтает о запасах сексуальной энергии, которая буквально распирает их, тех, кто от скуки или из коллекционного интереса впивается в подвернувшиеся губы, тех, кому при встрече через неделю нечего сказать любовнику, то есть ему, Арсению, привыкшему с удовольствием гурмана употреблять думы той, чье тело он грубовато мял или исследовал чувствительными подушечками пальцев все его кусочки ото лба до ногтей на мизинцах ног. Если же он и обнимал, целовал и ласкал хотя бы однажды такую тварь, то это потому, что нашел в ней замечательную особенность, какой она в себе не находила (и не найдет никогда), и хотел развить ее, эту особенность, до достоинства (для пользы самой твари), и он, быть может, преодолевая отвращение к своему поведению, навязывался, а шаловливая тварь избегала его, потому что ей всегда хватало двух оргазмов и обязательного лживого «созвонимся» с утра. Убогая тварь, глупая, тупая тварь, оставайся себе особью с головой, конечностями и гениталиями! Барахтайся в скудных интимных радостях и не вспоминай приставучего Арсения, странного человека, который имел тайное намерение сделать из тебя шедевр. Живи такой: с деньгами, любовниками и самопознанием, – зачем тебе участие Арсения, если есть несколько десятков блуждающих страдальцев, готовых совместно с тобой изобразить экстаз?!

Звонок…

Это был Арсений… Он объявился для того, чтобы сказать: «Мне кажется, Марина, что ты стала слишком нервной… Знаю, давать советы нехорошо, но все же…» По его мнению, я уничтожаю себя писательством… Он предлагает оставить это занятие и…

Слушаюсь, мой повелитель…

Автор: Игорь ДРАКО