Ромашки полевые | * * *
Рассвет ленивый неспешащий
Расскажет все о сером дне
Реке, траве прибрежной, мне
И ивам купами стоящим.
Такой наплыв кому-то лаком,
Но к этому я не привык.
Известно, что бывает миг,
Когда и солнце светит мраком.
* * *
Обманут поздно иль рано,
Все повернут вверх дном;
Все мы жертвы обмана,
Ради обмана живем.
Если не лезет в жилище
Наше — вершить власть, —
Сами его ищем,
Чтобы потом проклясть.
* * *
Тучи и те плачут,
Что остается нам?
Часто слезами платим
Нашим несбывшимся снам.
Отсюда и слабость строчек
И замутненная синь.
Себе мы много морочим
При нашей нехватке сил.
* * *
Есть роса, но есть и иней,
Обнимают здесь и душат.
Для того и рождены мы —
Чтоб подольше быть на суше.
Овцы есть, есть также волки,
Есть хоромы, есть и норы.
Но увы морские волны
Разрушают даже горы.
* * *
И завтра снова будет день,
И завтра снова будет пища,
Больших желаний пепелище,
Мечты, надежды набекрень.
Тоски нераздолбимо блюдце,
Все, что нагружено тащи.
Эти проквашенные щи
Жизнью размеренной зовутся.
* * *
Поодиночке умирают,
Если, конечно, не война.
И неизвестности стена
Всех непрестанно забирает.
Но люди ходят и едят,
И продают и покупают,
Себя желанием отвлекают,
Материальное плодят.
УДАЧНИК
Он сошел с теплохода за полночь. Прошел вдоль берега, подыскивая место, где бы расположиться с удочками. Повсюду мелководье, заросшее речной растительностью. И только у самых домов, куда дачники сбрасывают всякий мусор с крутого берега, было глубже и без водорослей.
Ночь пролетела быстро. Рыболовы из дачного местечка затарахтели в легком утреннем тумане лодочными цепями, отвязывая лодки – причал находился рядом. Человек у кучи мусора стал мишенью насмешек.
— Если клюнет мой прошлогодний рваный башмак, то зашвырни его подальше, чтобы не вернулся в мой чулан, – доносилось со стороны причала.
— Когда достанешь мой таз с двумя дырками, можешь его взять себе, будет куда рыбу складывать!..
Шутки не отличались остроумием, но рыболовы-«профессионалы», к которым себя относили местные дачники, считая своим долгом поиздеваться над дилетантом, который нашел себе такое неблаговидное место. Сами же «профессионалы» имели свои излюбленные, прикормленные еще с весны места, доступные только с лодки.
Вскоре установилась тишина. Рыболовы разъехались. Стало совсем светло.
К девяти-десяти утра обладатели прикормленных мест обычно возвращаются в родную гавань. Так же было и сегодня. Дачники-удачники вернулись. Теперь загремели лодочными цепями, привязывая к бонам свои лодки.
Шуточки возобновили свои порхания. Самый ярый пересмешник и самый признанный «профессионал», желая еще лишний раз уколоть дилетанта, подошел к свалке, в руках у него колыхался садок с богатым уловом – с полтора десятком крупных плотвиц.
— Ну, что, неудачник, — произнес он, — купишь у меня рыбки, а то твоя жена не поверит тебе, что был на рыбалке.
— Поверит, — отозвался «неудачник», доставая из воды свой объемистый кошель набитый лещами.
НА «ВОРОВСКОГО»
Я сейчас очень умный,
А тогда — полный дурень:
Очень рвался в столицу,
Как пчела с поля в улей.
В рюкзаке у меня —
Кучка общих тетрадок
И носки шерстяные,
Словом, полный порядок.
Думал: прямо явлюсь,
Где писателей свора,
И мне сразу дадут
В «Новом времени» слово.
И не буду я битым,
Буду очень полезным,
Так и вынырну сходу
Наружу из бездны.
А куда мне идти? —
В издательствах стража,
На «Воровского» двинул,
Там обнюхали сразу:
Оставляй, мол, тетради
И укатывай чинно,
Через месяц припрешься —
Для большого почина...
Эти месяца три
Было холодно очень,
Я мантулил, как раб,
Чернорабочим;
Без жилья, без прописки
Там и здесь негритосил,
Ну, давали на хлеб,
Чтоб копыт не отбросил.
На «Воровского» двинул,
Только время приспело.
Мне тетрадки мои
Пододвинули смело.
Записулька при них,
Мол, не очень рыдайте,
И обратно тетради
Свои забирайте.
Все обычное, мол,
Ничего, мол, такого,
Мол, учиться вам надо —
Работать над словом.
Ну и роспись: какой-то
Вентер иль Винтер...
Я сморкаться не стал,
Рукавом сопли вытер.
ЛЯГУШОНОК
Река еще не проснулась. Тяжелый, ноздреватый лед лежал на воде. А голубой апрель не скупился на солнечные лучи, на непоседливые ручьи, зеркальные лужи.
Торжествовали, расползались проталины; но большие снега в полоне низин, поемных луговин и радующихся весне лесов.
Костя рвался на реку. Конечно, лучше было рыбачить со льда – таскать ершей. Но ему хотелось летней рыбалки – соскучился по ней. Вот и пошел, через лужи, через пропитанный водою снег.
У речной излучины, у низкого берега жила и дышала промоина. С каждым днем она становилась все больше и больше – черная на фоне льда и снега, заманчивая такая. Налимов непременно должна привлечь свободная вода.
Костя забросил две донки с речной дресвы, узкой полосой прилепившейся к воде, а выше снова лед и снег.
На рыболовных крючках покоятся кисточки парниковых червей, на лесках молчат звоночки. Клева нет. Остается дожидаться ночи, – ночью рыба-налим клюет охотнее...
Но и ночью клева не было – звонки молчали, насадку рыба не беспокоила. Костер выплескивал языки пламени, с аппетитом поедал подсохшие дровишки. Дым и искры рвались в небо.
За спиной что-то зашуршало. Костя обернулся – по шершавому снежному насту к костру торопился лягушонок.
Как лягушонок? Откуда ему взяться? Луга еще все под снегом. Вот ведь нетерпеливый, он так похож чем-то на юного рыбака, лежащего у костра на еловых лапах. Нет еще летней рыбалки, нет еще нормальной лягушачьей жизни – а эти уже здесь, у реки.
Лягушонок с холодного наста спрыгнул на береговой крупный песок, – присел, принял свою любимую лягушачью позу, уставился на рыбака.
— Что смотришь? — улыбаясь, спросил рыбак.
Лягушонок молчал.
— А если я тебя сейчас – на крючок? Налим на лягушку обязательно клюнет.
Лягушонок молчал – не понимал о чем идет речь. Просто ему было очень хорошо в этом большом интересном мире. Людей он еще не встречал, и не знал ничего о костре, о рыболовном крючке – вытаял только днем из льда, и вот путешествовал.
Долго смотрели друг на друга рыбак и лягушонок, потом мирно разошлись: рыбак стал ворошить палочкой костер поднимая в небо рой искр – лягушонок отправился путешествовать вдоль берега, каждым скачком расширяя свой лягушачий кругозор.
ЛЮБЛЮ ЛЮДЕЙ
Люблю людей по всей длине и страстно –
Известно профсоюзу и властям,
Но разом всех любить всегда опасно,
Поэтому стараюсь — по частям.
Люблю, когда люд лезет в электрички —
Эстетику и этику пленя,
Локтями пробиваясь по привычке,
Приветствуя при этом и меня.
Люблю, когда он ходит на субботник,
Метлою выдавая антраша;
Другой от злости, видя это, лопнет,
А у меня спешит запеть душа.
Люблю, когда не только пьет по будням
(Здесь даже самый худенький герой).
Но в глубь-то зарываться мы не будем,
В питье и мы усердствуем порой.
Полно людей, идут себе по свету,
Лишь успевай их взорами лови.
Конечно, до меня им дела нету,
Но это, извините, — се ля ви.
ДРУЗЬЯ ДО ГРОБА
А рыбачить я на пучковязалку хожу. Место оно, конечно, шумное: механизмы работают, сплавные рабочие из бревен пучки вяжут. Но, зато, глубоко в этом месте рыба держится, жирует. Шуму она не боится, как раз наоборот – на шум идет. Если шум, значит, работяги баланы ворошат, – если баланы ворошат – кора древесная отваливается. Из-под коры – жучки тебе разные, короеды. Ни омут – ресторан рыбий.
Вот тут я и рыбачу, на поплавочные. И Никанорыч тут же рыбачит. Во, дед – аховый! А врет – заслушаешься. Хотя он уверяет – не врет. Все - правда. Люблю я его истории слушать. А что ночью у костра делать? Рыба не клюет, поплавков не видно, да и спать не хочется – одно только, разговоры.
Вот и сегодня он, чадя своей самокруткой, о каком-то Сашке Сорокине рассказывает:
«Вот же ведь друзья были! – неразлей-вода. Стоили друг друга. Один горькую глушил не морщась, другой тоже. Вот Башмак-то, тот телесами покрупнее был, в него спиртного поболее наливалось. Сашка тот послабее. Такие корешки – ни на шаг друг от друга.
Да вот беда случилась – женили Сашку. А как в народе говорят – «Женился – переродился» – старые худые привычки и друзья – побоку. А тут такая дружба. Такую разрушить не так-то просто.
Однако Сашке жена ни вертушка попалась – хорошая женщина, да и любила баламута видимо. Сашка, надо полагать, к ней тоже не равнодушен. Однако – бесхарактерный парень: если уж такое дело – держись за жену, крепи семью. Если пьянки, запойные друзья – какая тут семья?
Вот так Сашка между семьей и Башмаком вертелся. Потом ребятенок в Сашкиной семье появился, совсем трудно жить стало: много ли проживешь на одну женину зарплату. Билась бедная женщина, билась: оставалось или Сашку бросать, или из поселка уезжать. Ежели Сашку бросить – пропадет ведь непутевый: кому он такой нужен. Ежели не уезжать – не отвяжется Башмак – пьянкам конца не будет.
Не испугалась Сашкина жена переезда: в город большой переманила Сашку, где ни родных, ни знакомых. Так ведь этот ирод Башмак и там их нашел: бичевать начал, а от Сашки не отстает. И тот, было уж совсем с горькой расставшись, опять запил: того и гляди - с работы загремит.
И тогда Сашкина жена вот до чего додумалась: с отчаяния видать, и до такого можно додуматься. Гроб купила Сашкина жена. И говорит Сашке:
— Надевай на себя чистую новую рубашку, костюм, который я на прошлой неделе почистила, и ложись.
— Ты? – испугался Сашка. – Живого человека в гроб?
А жена:
— Ложись, ложись! Иначе от твоего дружка не отвяжешься. Иначе он нам жизни не даст.
Сашка ежится, в покойника играть ему не хочется, а что поделаешь — жена настаивает, условия ставит:
— Или-или – выбирай. Чего страшного – полежишь в гробу немного: ничего от тебя не отвалится. Придет Башмак – рыло бутылочное, потрется возле тебя и уйдет. Из города уедет, к матери своей.
Ничего не оставалось Сашке делать – в гроб залез. Жена его белой тканью накрыла, свечку тонкую восковую в руки сунула, рожу его смуглую напудрила – целую коробку извела.
Лежит Сашка покойник покойником со свечой в руках, Башмака ждет. А тот не идет. То ведь каждый день порог обивает – тут не идет.
Два дня ждали Башмака – на третий прикатил: уже навеселе:
— Где Сашка?
Жена его – к гробу. У Башмака – нижняя челюсть отошла. Минуты две в оцепенении стоял. Потом как заревет, как на Сашку бросится: того и гляди, из гроба вытряхнет. Всю пудру на Сашкином лице замочил. Потом бутылку белого достал: стопку себе налил, стопку – Сашке. Сидит, пьет – ничего не говорит: ни слова. Так один бутылку и вылакал. .
До вечера просидел. Во дворе темно. Жена забеспокоилась: как его выпроваживать. А он качался, качался на стуле и бух на пол, ну и почернел. Ноги откинул, так сказать. Занятная картинка: живой в гробу – мертвый на полу, возле гроба.
Вот переполоху-то было. Жена визжит. Сашка из гроба самостоятельно выбраться не может: в простыне запутался. Один Башмак спокойнехонек.
Сильно струхнул Сашка, и жена его тоже: еще бы – покойник в их доме, всамделешний. Куда его девать? Ночь во дворе, милицию надо вызывать, и доказывать, что не убивали, отравой какой не поили: сам налакался, сам Богу душу отдал.
Однако все обошлось. Не таскали Сашку по следователям. Списали Башмака. Зарыли как безродного. Вот ведь она жизнь человеческая...»
Замолчал Никанорыч, уставился в пламя костра. Грустное рассказал, а сам чуть заметно улыбается. Насочинял ведь. Чувствую, насочинял. А не придерешься: больно уж все складно.
* * *
Зубы положи на полку —
Их во рту держать нет толку.
* * *
По плохой дороге ехал —
Кажется, не без успеха:
Все четыре колеса
К черту «оторвалиса».
* * *
Артачимся, петушимся,
Желаем казаться мощней,
Грудь раздвигаем шире,
Далекую от мощей.
Но неизбежен иней,
Как неминучий бой.
Все мы до крохи примем —
Отпущенное судьбой.
* * *
Иду в певучую аллею
Что-то себе под нос свербя;
Я птиц жалею, рыб жалею,
Но прежде — самого себя.
От встречных млею я улыбок,
Готов на дерево залезть.
Мне этих птичек, этих рыбок
За ужином сегодня есть.
* * *
Мы свой выдумываем мир,
Чем удаляемся в мир сказок,
В том мире путь наш очень вязок,
Зияет всюду масса дыр.
На большее не хватает нас,
Не наше это, братцы, место —
Месить надуманное тесто,
Пойдемте лучше на Парнас.
КОШЕЛЕК
Они вышли из магазина: мать и сын. Мать – очень приятная женщина, хорошо одетая. Сын – пятилетний карапуз, тоже очень милый. Вот когда мимо тебя такие привлекательные люди проходят – поневоле обернешься.
Счастлив карапуз – доволен: мама танк купила – дорогой, механический. Не пластмассовое уродище на колесах, что на веревочке таскать надо. Танк металлический, с траками. Если щелкнуть тумблером – он грозно покатит, отстреливаясь, светя фарами и подфарниками.
Игрушка дорогая. Но мама может себе позволить такую роскошь: муж хорошо получает, да и можно ли отказать такому ребенку. Невозможно.
Медленно идут по тротуару. А тротуар сырой, местами – грязный. На асфальте монетка валяются. Обронил кто-то, и поленился поднять. Подумаешь – медяшка: что на неё купишь? К тому же потемневшая, видавшая виды.
— Мама, смотри!
Маму словно кипятком обдало – в чистой розовой ручонке грязная сырая монета.
— Брось сейчас же! Брось, тебе говорят! Инфекции нам еще не хватало!
Сынишка испугался, хотел, уже было бросить под ноги старую монету. А тут дяденька какой-то, в сильно потертом осеннем пальто, с простуженным голосом к нему обратился:
— Не бросай, мальчик, отдай мне.
Маму охватил еще больший ужас – «Бомж какой-то, проходимец, лохматый, помятый. Да он в сто раз опасней грязной монеты. Неизвестно где он спит, чем питается. С ним и разговаривать-то опасно – по воздуху инфекцию передаст».
— Я кому сказала, брось!!!
Сынуля посмотрел на маму, потом на дядю, и немного замешкался. «Денежку можно отдать и дяде – жалко, что ли». Но мама, родная ласковая мама, такая знакомая, требует выбросить. А дядя незнакомый, простой дядя, лохматый».
И мальчик выбросил монету. А мама кончиком дорогого сапога ее поддела, машинально, конечно, так что замарашка в рыжую траву газона отлетела. Найди теперь ее. Затем она встряхнула сынишку, дернула его за руку:
— Идем! Чего глазеть?
А дяденька стоять остался, словно автобус рядом прошел и окатил его из грязной лужи.
Не успела мама и двадцати метров отойти, как опять ее хриплый голос остановил:
— Гражданочка, кошелек обронили...
Мама обернулась. На асфальте стылом и грязном лежал ее новенький кошелек туго набитый сотнями – прямо у ног у этого, в потертом пальто.
АСФАЛЬТОУКЛАДЧИКИ
Работаем до одурения:
Кладём асфальт, горячий гад.
Вонючий дым, моторов бдение,
Горючий вместе с дымом газ.
Потом в бытовке водку жарим,
Заталкиваем ливер в рот;
Вот третью, кажется, отжали;
Разбавленная — не берет.
Опять к «бугру»: «Займи, коллега».
(Асфальт в «бугровой» голове).
Неповоротлив, как телега,
Но все-таки дает на две.
А завтра скажет, что четыре,
А может даже сходу — пять.
Счет не ведем в своей квартире, —
Да хоть и шесть — нам наплевать.
Идут машины с массой черной,
Им, кажется, и счета нет.
А я уже почти никчемный,
Быдло кудлатый не поэт.
Всю ночь кошмары мне на койке,
Бросайся хоть на пистолет.
И после этого о стройке
Я должен стихотворно петь?
* * *
Пахнет таволгою луг —
у излук.
Тиной пряною залив —
возле ив.
И смородиною лог —
уголок.
Пахнет летом белый свет.
Разве нет?
СЮРПРИЗ
— Вы, мужики, не волнуйтесь, – успокоил нас Василий, – обратно я вас доставлю как на такси.
— На такси по такой дороге не получится, – усомнился я.
Виктор со мной согласился.
Но Василий быстро пресек наши сомнения:
— Ну, на такси не на такси, а утонуть не дам – вывезу на сюрпризе. Зато рыбалочка получится! Червей не успеете наживлять – налимы по дикому клюют. В прошлом году в это время, на этом месте я их полный рюкзак наловил, потом еле до дома дотащил.
Вообще-то Василию верить можно только через слово – специалист по охотничьим рассказам. Только очень аппетитно умеет он рассказывать. Соблазнил нас с Виктором, клюнули раньше, чем налим на его удочку.
Промчался голубой солнечный апрель. Снег только в логах да в лесах остался. Река набухла. Вода на луга кинулась. Луговые дороги раскисли, во многих местах их размыли весенние временные протоки. Протоки заметно становились все шире и шире, грозя расползтись в широкие озера. И мы тащимся по такому пути к пойменному левому берегу, слепо веря в Васин сюрприз. Иногда зачерпываем «болотниками» ледяную воду. Ругаемся. Разуваемся. Отжимаем портянки. Но все-таки пробиваемся вперед, к заветному Васиному месту.
— Слушай, Вась, – уже в который раз я пристаю к нашему неутомимому проводнику, – не тяни душу, скажи лучше сразу, как мы завтра выбираться станем, видишь как вода прибывает.
— Да не ной ты! – снова обрывает он меня, – доставлю в лучшем виде – пяток не замочите. Неделю назад я уже здесь был – все о кей! Не рыбачил, правда, а так прогулки ради.
Наконец-то наши дорожные мытарства закончились. Мы пришли на то место, о котором говорил Василий. Донки забросили быстро. Навесили на лески колокольчики. Клюйте братцы-налимы!
Место для костра нашли, а дров найти не можем. Нет поблизости дров – хоть плачь.
Колокольчики молчат, налимы не клюют. Время идет. Медлить нельзя – темнеет, надо дрова искать. Ночь без костра – перспектива невеселая.
— Не отчаивайтесь, мужики, – успокоил нас Василий, – в ста метрах отсюда старый зарод имеется. Где зарод, там и дрова. Ждите меня – я мигом.
И Василий ушел. Ушел Василий и как в воду канул. Ждали мы, ждали – надоело ждать.
— Хватит! – сказал я Виктору, – ни Васьки, ни дров. Придется самим искать топливо.
Пошли. А где искать? Ясно где – где кусты, деревья имеются. Деревьев поблизости нет, а те что есть – уже в воде. Нашли прибрежный ивняк. Полез Виктор в ивняк, но и там вода – под сапогами плещется.
— Есть! – крикнул Виктор.
— Что есть?
— Лодка старая, плоскодонка.
— Тащи сюда.
— Ишь ты, ушлый! Тащи. Она тяжелущая, иди, помогай.
Полез в ивняк и я. Потащили лодку. Едва поддается. Борта сухие, на дне вода. Дырявая видать. А нам-то что до этого, для костра сойдет – просмолена.
Быстро сухие борта топором разобрали. Отличный костер получился, веселый, яркий. На огонек и нашего Васю принесло.
— Хорошо у вас здесь!
— А где дрова? – спросил я.
— Зарод водой уже залило.
— Тогда где тебя так долго носило?
И Вася начал рассказывать про щуку, которая билась в затопленной траве, которую он чуть было голыми руками не поймал. Вдоволь наговорившись, задал вопрос:
— А где вы дровишек набрали?
— По реке приплыли.
— Сырые видать. Как растопить-то сумели?
— Мы не ты, – улыбаясь, заговорил Виктор, – мы щук голыми руками не ловили. Мы лодку поймали в заливе. Вон за теми кустами. Чудесно горит – не правда ли?
— Как лодку?!! Какую лодку? В кустах! – Васю как кипятком ошпарило. – Дубины! Что наделали! Вода больше чем на метр поднялась! Мы на острове находимся! Лодку я к кустам привязал! Вы ее спалили! На чем выбираться будем!..
Да! Это и был Васин сюрприз.
ЛИМИТА НА СТРОЙКЕ
Мосстрой. Работа или драка?
Так или эдак — чехарда.
Сачкует бригадир-собака,
Зато герой он соцтруда, —
Все пальцем тыкает и учит:
Доска не так, не так плита.
Получку — пачкою получит,
А мы? А что мы — лимита.
А он московский, в доску местный,
Бездельничать не запретишь.
Ему по темечку бы треснуть,
Нельзя — в ментовку залетишь.
Опять ушел и где-то прячется,
Насчет, мол, пластик-полоска.
Что остается нам? — корячимся,
Чтоб поднималась ввысь Москва.
В Москве есть статуя лимитчику:
Босой и сгорбленный мужик
Считает деньги после высчитов,
И голова его дрожит...
* * *
Деревья на болоте —
Очень уж тонки.
Деревья на болоте —
С толщину руки.
Деревья на болоте —
Корни не лихи.
Деревья на болоте —
Их дела плохи.
Деревья на болоте —
Худосочия ряд.
А там, на повороте,
Высохли, стоят.
ОТДЫХ
После напряженной трудовой недели нет ничего приятнее отдыха на реке. Два приятеля Миша и Костя, уже давно усвоили это. Вот они сидят у костра, опустошая третью бутылку. Костя что-то лениво жует, – жуется плохо, глотается еще хуже.
— Мыыыша, а Мыыыша? – тянет он.
— Иык, чё – реагирует на вопрос Миша.
— Что ты мне дал?
— Мыло.
— Зааачем мыыыло? Я жа просил сыр.
— Ну и что? Иык.
— Кааак ну и что? Я жа мыло съел...
Миша пытается успокоить Костю, доказывая, на сколько это возможно, что хорошее мыло ничуть не хуже плохого сыра. Успокоен-ный Костя уснул, а Миша меняет тему разговора. Теперь он говорит о животрепещущих делах цеха. О сменном мастере Федоре Петровиче, который самую занозистую, невыгодную работу сует ему. О нормировщице Клаве, самовольно завышающей расценки. Об усатом вахтере дяде Васе, который часто задерживает его, Мишу, на проходной в совершенно трезвом виде. «Вот возьму и подам на расчет, – думает Миша, насколько это у него получается. – Тогда все ко мне в ноги попадают, и Федор Петрович и Клава, и усатый вахтер дядя Вася».
Мишина рука тянется к рюкзаку – там нераспечатанная бутылка. Распечатывает. Наливает. Делает один глоток. Валится. Бутылка опрокидывается – содержимое выливается.
Спокойной ночи отдыхающие труженики!
Проснулись поздно. Пасмурно на душе и на небесах. Моросит. Костер погас. У Кости сгорел рюкзак и штормовка, у Миши – резиновые сапоги. Из банки с дождевыми червями выползками торчит столовая вилка – не поймешь что пили, чем закусывали.
— Да! – говорит Костя.
— Да, – соглашается с ним Миша.
— Как домой-то пойдем?
— Как обычно. А у тебя что-нибудь осталось?
И Миша показывает на пальцах что должно остаться.
— Все у тебя в рюкзаке было. Бутылки пустые валяются. Неужели все вчера оглушили?
— Не знаю.
Костя всем своим нутром чувствует – выпили только три. Миша также думает, мало того, подозревает – неужели Костя мог так подло поступить – один выпить бутылку ночью.
Медленно собираются, и в прожженном виде по расползшейся от дождя тропинке идут от реки.
Порыбачить не удалось. Зато как провели время! А завтра начинается новая, напряженная трудовая неделя.
* * *
Средь тысячи несчастий
Разных, болей,
Должны мы по тропе
Пройти юдоли,
Упреков сквозь,
Пообочь или мимо —
Врагов, родных,
Несказанно любимых,
Вдоль одиночеств,
Вероломства, хуже...
И не очнуться в грязной,
Мерзкой луже.
* * *
Работа. Работа тупая.
Спинушки не распрямить.
Работай до крови, до спаек —
Чтобы себя прокормить.
Какие еще напевы
К сердцу прильнут, к головам.
За грех Адама и Евы,
За наш грех положено нам.
* * *
В пять — на дыбы, а в девять дома.
На стройке светлый день весь пролит.
Под бок хоть гвозди, хоть солома —
Лишь бы Морфея обезволить.
Работа, миска щей да койка,
Из-за подлейшего гроша...
И до поэзии какой там —
Если в мозолях вся душа.
* * *
Даже слепой не верит туче,
Удар, которой круче бивня.
А это кто же так закручен? —
Надеется: не будет ливня,
Что дождичек прольется слабый,
На разграбление не падкий,
Прольет умеренно и славненько —
Прольет подсушенные грядки.
А ливень с ветром дурь наводит,
Такую учинили свалку...
И грядки смыты в огороде,
И весь забор лежит вповалку.
* * *
А снег колючий — по глазам,
И ни минуты нет на роздых,
И надо б повернуть назад,
И надо, только очень поздно.
Мысли тоскливые клубят,
Решают без труда задачу:
Ох! Если б знать — что ждет тебя,
Наверно б, поступил иначе.
* * *
Обыденные, ординарные,
Как валенки старые парные,
Надбитые эти чашки.
Такие же и замашки:
Мелочное ворчание,
Глупые замечания.
И дней остается щепотка, —
Как отравлять их охота?
* * *
Тратит солнце свои лучи,
Чтоб сказать вселенной о свете,
А вселенная чем ответит?
Или холодом промолчит?
И поэт тратит песни свои,
Радость в сердце и грусть будит.
Что же скажут о нем люди?
Иль уйдут в тишины слои?
* * *
На небе опять нет солнца,
Но серости кордебалет.
Эх! Мне бы два лишних червонца,
Но лишних червонцев нет.
А с кем-то еще хуже —
Досталась судьба чухны:
Обутком худым по луже
Дубасит, и хоть бы хны.
А что он ел — кто спросит,
Пойдет ли завтра с ножом,
И что он на сердце носит
Ночуя в подъезде чужом.
Денег другой многоженец —
Охраной обвесят всего...
Не два, пусть один червонец,
Но где заработать его?
* * *
Я жаден до жизни и это — беда,
Господь не позволит вернуться сюда.
В последний я позавидую раз
Пред тем, как уйти: на земле вы сейчас.
КОСТЕР УМИРАЛ
Костер умирал. Чего ему не хватало? Казалось, ему было дано все: и сухие дрова, и котелок, подвешенный на треноге. Стояла ночь, не осыпанная звездами. Дремала река, успокоенная тишиной. Тихо, спокойно вокруг. Гори себе, потрескивай весело, кидай в небо искры. Но костер умирал. Он дымил, потрескивал. Светлячков на поленьях становилось все меньше и меньше.
Еще немного и темнота заполнит все вокруг, сольет берег с рекой. И сразу же человеку будет неуютно, холодно, одиноко. Человек не приготовит себе пищу – потому что костер умрет.
Все было у костра. Все дал ему человек. Одного только не мог дать – ветра. А без ветра костер умирал.
* * *
А здесь живется очень весело
Средь зависти и суеты,
Но главное — ужасно песенно,
Чего еще желаешь ты?
Сегодня сыто, завтра голодно,
А послезавтра — так и сяк,
Лишь только в бане ходим голыми,
Повесив шмотки на косяк.
Не хаю жизнь, она мне нравится,
Хоть всякого в ней до хрена.
И не хотелось бы раскаяться —
Когда сгорбатится спина.
Уйти бы так, чтобы не мучиться
(Известно — сердце не броня),
А без меня земля пусть крутится,
Как и крутилась до меня.
Опустят в яму без процессии,
И телу сладок сон, пухов.
А там сменю свою профессию
И будет мне не до стихов.
* * *
Тень свою не обогнать,
Если гонишься за тенью,
И гигантское растение
Будет на дерне лежать.
Надо много быть скромней,
Надо быть себе по росту.
Боже, как все это просто —
Кротость подарить земле.
БЕЛЬЧОНОК
Сосны подходили почти вплотную к обрывистому берегу реки. Одна из них стояла особняком, сползя с огромным куском берегового грунта к речной воде.
Внимание Сережки привлекли две вороны, которые суетились над одиноким деревом. Одна из них взлетая над верхушкой, камнем падала в крону. Другая, наоборот – пикировала на нижние ветки.
«Что это они там выделывают?» – подумал Сережка, и ускорил свой шаг. Метров за пятьдесят от дерева остановился. Пригляделся.
И все ему стало ясно: эти две горластые нахалки устроили охоту за бельчонком. Бельчонок, увертываясь от сильных вороньих клювов, метался с ветки на ветку, вверх-вниз бросаясь по стволу. Вверху его встречала одна ворона, снизу атаковала другая.
«Кыш-кыш!» – закричал Сережка размахивая своей оранжевой рубахой.
Вороны кинулись от дерева. Бельчонок перестал сновать среди ветвей. Замер. Уставился испуганными глазами на мальчонку, ожидая новой неприятности. «Огонь у мальчишки в руках – подожжет дерево, и не сбежишь».
Сережка перестал размахивать рубахой, скомкал ее, запрятал за спину – исчез огонь.
Так вот и смотрели друг на друга бельчонок и мальчишка.
Потом бельчонок резво спустился до самых нижних веток, спрыгнул на землю и дал стречка в сторону леса, вверх по крутому берегу.
Вороны не переставали кричать. Сережка улыбался, грозя им кулаком.
* * *
Прошу, не надо только врать:
Вранье зубной паршивей боли —
Когда-нибудь в загон загонит,
С тебя чтоб кожу ободрать.
И будешь жалок на виду,
Всеми оплеван и осмеян.
Оставь ложь подколодным змеям —
Те с теплой сыростью в ладу.
ОШИБОЧКА ВЫШЛА
Зашел я в подъезд темный,
И мне каблуком в харю,
И сразу сменили тему:
Кастетом лоб пропахали.
Отмахиваться пробовал,
Но попадал в перила;
Минут этак семь пробило —
На грязный бетон закосило.
Меня осветили фонариком:
«Ребята, да это не Силос!»
Выругались и отчалили:
Ошибочка, мол, получилась.
В мозгах шевелились путы
И будто бы звон от металла.
«Не надо меня путать» —
Я прошептал устало.
«ПОРЫБАЧИЛ»
К середине июля подводная часть дебаркадера покрылась густой зеленой бородой водорослей. Рыбешки не более ладошки взрослого человека облепили цветущую стенку. Красноперки, голавлики, плотва дразня своими темными спинками держались у самой поверхности.
Если взять удочку без поплавка, насадить на крючок пойманную муху (вон их кругом сколько) да забросить под самый борт дебар-кадера, мелко подергивая насадку, будоража гладь – тут же юркий голавлик расправится с мухой, но и сам окажется на крючке. Дернешь удилище – сильная упругая рыбка забьется на леске. Снимешь, посадишь ее в ведро с водой, да не прикроешь крышкой, – она взмоет вверх свечкой, упадет на палубу, с палубы в воду, и поминай, как звали.
Однажды в жаркий день забрел на дебаркадер полный гражданин в шляпе. Уселся на лавку, обтерся носовым платком, поинтересовался, скоро ли будет «Ракета». До прибытия теплохода оставалось чуть более получаса. Отдышавшись, гражданин встал и подошел к перилам. Вода чернела от спин резвящейся рыбешки. Непосвященному могло показаться: зачерпни подсачником – разом на уху наловишь. Но это только так кажется, такой снастью ничего не поймаешь.
Сердце гражданина в шляпе не выдержало. Он стянул с навеса оставленный шкипером подсачник и бросился цедить воду. Рыбешка словно играла с ним: кидалась с того места, куда врезалась сетка, и собиралась еще гуще уже в другом.
«Рыбак» с подсачником словно одержимый носился с одного борта до другого. Вдруг туфля с его ноги зацепилась за металлический выступ, описала дугу и шлепнулась в воду. Позволить утопление столь необходимой вещи толстяк не мог – он попытался дотянуться до плавающей туфли. Но дотянуться не мог, она медленно удалялась от борта. И тогда толстяк лег животом на палубу, перегнулся, не удержался – сам оказался в воде. Едва достали его.
Тут и «Ракета» подошла. Трап выдвинули. Толстяк на палубе без туфель, без шляпы. С него стекала вода, под ним стояла приличная лужа. Вот так и порыбачил.
* * *
Да, все мы данники судьбы.
Судьба — суровый данник Бога;
Она ведет нас до порога
Петра с ключами... Яко бы?
Не яко бы, а так и есть.
Земля чистилище? Наверно.
Отсюда и томит нас скверна,
И все нам надо перенесть.
* * *
Мне жалко дней летящих мимо,
Наполненных сухой трухой —
Самой обычной чепухой,
Все это так невыносимо.
Я нового не открываю
(Насчет тоски, насчет трухи).
Но вот без этой чепухи
Подлунной жизни не бывает.
* * *
А я мечте давно не верю,
Обманут ею был не раз,
И лжи у ней большой запас.
Все так, но что мне делать с нею?
И не хотел бы, но тоскую,
Мостов не жгу и не рублю:
Любил ее я и люблю,
Как женщину мне дорогую.
ХОРОШИЙ ЛЕЩ
Поклевка была неожиданной – поплавок медленно потянуло вглубь. Я подсек. Удилище согнулось.
— Зацеп! – загоготал Васька.
— Телогрейка старая клюнула! – поддержал Ваську Петька.
— Да замолчите вы! – одернул Ваську и Петьку Николай. – Может, что и путевое попалось.
А попалось действительно что-то путевое. Леска звенела, нехотя поддавалась. Руки мои дрожали, сердце колотилось.
— Не давай слабину! – крикнул Васька.
— Дай слабину! – перебил Ваську Петька, – а то леска лопнет.
— Да не лезьте вы под руку, – вмешался Николай и добавил. – А ты их Мишка не слушай – выводи рыбу сам.
Лещ вышел в трех метрах от берега. Огромный, как стиральная доска. Он презрительно посмотрел на меня, мотнул головой, крючок сломался.
— Растяпа! – выругался Васька.
— Раззява! – поддержал Ваську Петька.
— Жалко! Хороший лещ ушел, – покачал головой Николай.
Я бы, наверное, разревелся от неудачи, но... проснулся.
Костер уже догорел. Слабый ветерок перекатывал белесый пепел. На востоке разгоралась заря. Река слегка рябила. Удилища выгнулись над водой. Ребята, свернувшись калачиками, спали.
* * *
Так прожить всю жизнь «петитом»?
Чтоб задерган и замаян?..
Быть хотел я знаменитым,
Быть хотел я узнаваем;
Чтобы не считать копейки,
Нищим отдавать по сотне;
Чтоб звенеть, не просто тренькать
В вынюханной подворотне.
Силы потихоньку тают,
Как сосульки крыши плачут.
Это так — когда мечтаешь —
Получается иначе.
* * *
И если бы не пистолет,
И если бы не жизнь собачья,
И не стена глухая плача
На много неудачных лет...
Но нет. Тогда ты не поэт,
Но скарабей бы был навозный
Толкающий свой ком бесслезно
До окончания своих лет.
* * *
Надо быть компьютерней
Компьютера,
Чтоб в школе не казалось
Очень муторно.
ЗАБЫТАЯ НАСАДКА
Ах, какими только я себя словами ни ругал! Пнем осиновым ругал? Ругал. Кастрюлей дырявой ругал? Ругал. Башмаком истоптанным — тоже ругал.
Но сколько себя ни ругай, дело не поправишь. Да! А все потому, что забыл дома мотыля. Пять раз перед рыбалкой доставал из вещмешка коробочку, чтобы удостовериться, на месте ли насадка, – на месте! Ступил на речной лед, все в мешке перерыл – нету.
Что делать? Вот ведь невезение какое!
Понятно – домой не побежишь, десять километров – не короткий путь. Позаимствовать не у кого. Сижу. Горюю. Погоревал, погоревал – собрался уходить, да тут случайно сковырнул носком валенка у лунки кусочек снежного наста и вижу... три мотыля в лед вморожены. Сам, видно, в прошлый раз обронил, кто же еще может это сделать – никто, кроме меня, в этом месте не рыбачит.
Отогрел одного мотыля в кулаке – насадил на мормышку, забросил... поиграл... кивок... есть окунь – крупный, еле сквозь лунку протащил. Поправил вытекшего мотыля, жало крючка видать, снова забросил. Снова кивок... Есть второй окунь! Родной брат первому. И пошло!
Кто рыбачит, тот знает: мотыль – это не червь и не опарыш. Мотыль – долго на крючке не сидит.
Вскоре от найденной насадки ничего не осталось. Бросился я возле старых лунок снег ворошить. Много снега перерыл, даже шкурку от мотыля не нашел.
Кончилась рыбалка, завершилась шестью крупными полосатыми хищниками.
Вот на работе-то, сколько было разговора! Все мне сочувствовали, советовали впредь больше ничего не забывать.
И сегодня идя на рыбалку, я ничего не забыл! Мотыля взял свежего, мороженого и сушеного. С рыбалки вернулся без единой рыбки – не клевало.
* * *
И Пушкин смерти не желал,
Надеялся: авось сорвется
Дуэль — театром обернется,
Но был безжалостен металл...
Смерть не нужна была поэта
Дантесу, но не повезло:
И случая свершилось зло,
Вот только кто поверит в это.
* * *
Заплеванные доски,
Веселые матросы,
Бродяги и обноски,
Ворюги безголосы,
Гудящий дебаркадер,
И теплоход — раз в сутки.
За два часа нагадят
И смоются ублюдки.
* * *
Они меняются — слова:
«Любовь» — сегодня,
Завтра — «Мука».
Жизнь — привередливая штука
(Штамп), — все-таки она права.
Живи, но силою нищай,
Поджаривайся на контрастах:
Тебе сегодня скажут: «Здравствуй!»
А значит, завтра жди — «Прощай».
ЯСНО
Кто-то скажет: «Мир — идея,
Чувственная, тем не менее,
И он вымыслом навеян,
Но а люди — ясно — тени».
Запретить нельзя философам
(Нет пока такой традиции);
Подойди с любым вопросом к ним,
Объяснят с любой позиции.
Им все ясно, все раскручено,
Все по полочкам разложено.
Только почему мы мучаемся?
И душою поморожены?
Почему всего пугаемся,
Особливо смерти-смертушки?
Объедаемся до гадости?
А отзывчивость — что ветошь нам?
Пятерней лижете волосы,
Резюмируете часто.
Ясно вам, друзья философы;
Нам вот далеко не ясно.
* * *
Робеспьер любил закон,
От него и крякнул он.
ДВОЙНАЯ УХА
К вечеру на всю компанию поймали трех подлещиков и полведра ершей.
— Ну,- cказал Венька, – я вас сегодня двойной ухой угощу – дно у котелка вылижите! Приготовлю по оригинальному рецепту!
«Пусть варит, – думаем, – может, не отравит. Тем более, нет желающих - этим делом заниматься – уху варить».
Собрал Венька всех ершей, прополоскал... бух – в ведерный котелок с кипятком. Через полчаса у ершей от удивления глаза повылазили. А мы неподалеку от костра кружком сели, хлеб нарезали, ложки приготовили, ждем.
Кашевар тем временем ершей черпаком из котелка вылавливал. Всех изловил, всех в траву скидал.
Дошло дело до картошки, за то время, пока он ее варил, можно было старый сапог разварить до киселя.
Кажется, картошка сварилась. Венька за подлещиков принялся, с особой торжественностью опустил их, порезанных на куски, в кипящее варево. И еще варил, дабы обезопасить всех от лентеца.
Когда запахло распаренным лавровым листом и вареным луком – у нас в желудках завывало от разыгравшегося аппетита, и в голове стоял туман...
— Ну, что, орлы, заждались? – наконец произнес Венька, убирая котелок с огня.
Мы зашевелились, похватали ложки. Самые нетерпеливые набили рот хлебом.
— Но, но! – осадил всех Венька. – Что же вы обжигаться станете? Потерпите еще чуть, дайте остудить.
И Венька понес котелок к реке, чтобы остудить уху немного в воде. Шел аккуратно, стараясь не оступиться, но...
«Дрень-дрень-дрень-дрень» – жалобно запричитал котелок, катясь по бережку вниз, ударяясь о камушки. Венька лежал, растянувшись на все метр семьдесят собственного роста, поскользнувшись на разбросанных вареных ершах...
Говорят, бывает еще и тройная уха. А мы за обе щеки уминали хлеб с рыбными консервами – тоже очень вкусно!
* * *
Бессмысленно с судьбой бороться,
Любой твой шаг — шаг и судьбы;
Куда бы не подался ты —
На солнце иль на дно колодца —
За ней ступаешь рабски ты,
Хотя уверен, что свободный,
Своей мечте цветной угоден
И воле, даннице мечты.
* * *
Восторгаемся, ругаем
Нашу жизнь — во все лопатки,
Аж поблескивают пятки,
До балдежных даней падки.
Ноем — если неудачи,
А удача — ввысь дуплетом;
И короче, так чудачим,
Видя деловитость в этом.
Языком без меры лупим
(В этом мы лихие шибко).
Остаются наши внуки —
Наши повторять ошибки.
* * *
Успеваем в жизни начудить:
Нахлестать разумности по роже;
Успеваем в жизни начадить,
А потом трясемся: будет что же?
Но а будет — быть чему должно
Там не станут чубчик наш елозить...
Наши слезы — до колен ажно,
Запоздалые такие слезы.
* * *
Жизни всегда мало
Для тех, кто покорен труду,
Не за ломоть сала
Крошит забот руду.
Жизни всегда много,
Кто в скуке — коварной стране.
Жизнь принимает строго
Многих, а этих вдвойне.
* * *
Надо быть очень сильным,
Чтоб не принять тоску;
Не мы кандалы носили —
Скрежет зубовный у скул,
Палило не нас до сажи,
Вмерзали не мы в лед...
Судьба ничего не скажет,
Просто свое возьмет.
* * *
Капли и тьма гробовая,
Это всего только грот.
Погода снаружи дурная:
Льет, безоглядно льет.
На сердце все боли не сложишь,
Сердце не черная жесть.
Солнце снаружи может
Выглянуть, но не здесь.
* * *
Всякий бежит от грусти,
Всякий бежит от тоски;
В вечную радость не впустят,
Не впустят — мозгами раскинь.
Часто по холоду — голыми
Ходим ледышки дробя.
Вот потому алкоголем,
Наркотиком режем себя.
* * *
Я средь людей, а как в лесу:
Кого-то затеня,
Кому-то боли приношу,
А кто-то бьет меня;
И вроде б свой я ем кусок,
Тепло храню в ночи,
От гибели на волосок,
Коль мимо не промчит.
А нет, то буду бел, как мел,
И это смерти грим.
Кусок, что я с успехом съел,
Мог быть и не моим.
* * *
Что будет завтра — не знаем,
Пасем свои утлые дни;
Кажется жизнь большая,
У радости много родни.
Мечтою путь изукрашен,
Быть сытым — мечтают клопы...
В этом и счастье наше,
Что мы так дико слепы.
* * *
Жесток был мир — далёкий тот,
Царила жадная Голгофа;
Проходит все — это неплохо,
Годов неуклоняем счет.
Теперь не ставятся кресты
От Рима и до побережья;
Ну да, теперь не то, что прежде,
Глаза рассудка не пусты.
Увы, достаточно следов
Эпох далеких первобытных.
Больше людей — больше убитых,
И обездоленных рабов.
* * *
А я не верю, что жизнь — сон,
Какой уж сон, коль столько боли
В этой исписанной юдоли,
И в этом зеркале косом.
Хлеб — сон? Вода? Огонь свечи?
Рождение детей и внуков? —
Во сне роди попробуй, ну-ка.
Не можешь? — и не шебурши.
* * *
Мы сюда пришли терпеть,
Плакать, радоваться, петь,
Добывать нелегкий кус,
Как ишак тащить свой груз,
Жар изведать, холода,
И уйти невесть куда.
ДВОЙНАЯ УХА
К вечеру на всю компанию поймали трех подлещиков и полведра ершей.
— Ну, – cказал Венька, – я вас сегодня двойной ухой угощу – дно у котла вылижите! Приготовлю по оригинальному рецепту.
«Пусть варит, – думаем, – может не отравит. Тем более нет желающих этим делом заниматься».
Собрал Венька всех ершей, прополоскал... бух – в ведерный котелок с кипятком. Через полчаса у ершей от удивления глаза повылазили. А мы неподалеку от костра кружком сели, хлеб нарезали, ложки приготовили, ждем.
Кашевар тем временем ершей черпаком из котелка вылавливал. Всех изловил, всех в траву скидал.
Дошло дело до картошки, за то время, пока он ее варил, можно было старый сапог разварить до киселя.
Кажется картошка сварилась. Венька за подлещиков принялся, с особой торжественностью опустил их, порезанных на куски, в кипящее варево. И еще варил, дабы обезопасить всех от лентеца.
Когда запахло распаренным лавровым листом и вареным луком – у нас в желудках завывало от разыгравшегося аппетита, и в голове стоял туман...
— Ну, что, орлы, заждались? – наконец произнес Венька, убирая котелок с огня.
Мы зашевелились, похватали ложки. Самые нетерпеливые набили рот хлебом.
— Но, но! – осадил всех Венька. – Что же вы обжигаться станете? Потерпите еще чуть, дайте остудить.
И Венька понес котелок к реке, чтобы остудить уху немного в воде. Шел аккуратно, стараясь не оступиться, но...
«Дрень-дрень-дрень-дрень» – жалобно запричитал котелок катясь по бережку вниз, ударяясь о камушки. Венька лежал растянувшись на все метр семьдесят собственного роста, поскользнувшись на разбросанных вареных ершах...
Говорят, бывает еще и тройная уха. А мы за обе щеки уминали хлеб с рыбными консервами – тоже очень вкусно!
ЗАБЫТАЯ НАСАДКА
Ах, какими только я себя словами ни ругал! Пнем осиновым ругал? Ругал. Кастрюлей дырявой ругал? Ругал. Башмаком истоптанным — тоже ругал.
Но сколько себя ни ругай, дело не поправишь. Да! А все потому, что забыл дома мотыля. Пять раз перед рыбалкой доставал из вещмешка коробочку, чтобы удостовериться, на месте ли насадка, – на месте! Ступил на речной лед, все в мешке перерыл – нету.
Что делать? Вот ведь невезение какое!
Понятно – домой не побежишь, десять километров – не короткий путь. Позаимствовать не у кого. Сижу. Горюю. Погоревал, погоревал – собрался уходить, да тут случайно сковырнул носком валенка у лунки кусочек снежного наста и вижу... три мотыля в лед вморожены. Сам, видно, в прошлый раз обронил, кто же еще может это сделать – никто, кроме меня, в этом месте не рыбачит.
Отогрел одного мотыля в кулаке – насадил на мормышку, забросил... поиграл... кивок... есть окунь – крупный, еле сквозь лунку протащил. Поправил вытекшего мотыля, жало крючка видать, снова забросил. Снова кивок... Есть второй окунь! Родной брат первому. И пошло!
Кто рыбачит, тот знает: мотыль – это не червь и не опарыш. Мотыль – долго на крючке не сидит.
Вскоре от найденной насадки ничего не осталось. Бросился я возле старых лунок снег ворошить. Много снега перерыл, даже шкурку от мотыля не нашел.
Кончилась рыбалка, завершилась шестью крупными полосатыми хищниками.
Вот на работе-то сколько было разговора! Все мне сочувствовали, советовали впредь больше ничего не забывать.
И сегодня идя на рыбалку я ничего не забыл! Мотыля взял свежего, мороженого и сушеного. С рыбалки вернулся без единой рыбки – не клевало.
УДАЧНИК
Он сошел с теплохода за полночь. Прошел вдоль берега, подыскивая место, где бы расположиться с удочками. Повсюду мелководье, заросшее речной растительностью. И только у самых домов, куда дачники сбрасывают всякий мусор с крутого берега, было поглубже и без водорослей.
Ночь пролетела быстро. Рыболовы из дачного местечка затарахтели в легком утреннем тумане лодочными цепями, отвязывая лодки – причал находился рядом. Человек у кучи мусора стал мишенью насмешек.
— Если клюнет мой прошлогодний рваный башмак, то зашвырни его подальше, чтобы не вернулся в мой чулан, – доносилось со стороны причала.
— Когда достанешь мой таз с двумя дырками, можешь его взять себе, будет куда рыбу складывать!..
Шутки не отличались остроумием, но рыболовы-«профессионалы», к которым себя относили местные дачники, считая своим долгом поиздеваться над дилетантом, который нашел себе такое неблаговидное место. Сами же «профессионалы» имели свои излюбленные, прикормленные еще с весны места, доступные только с лодки.
Вскоре установилась тишина. Рыболовы разъехались. Стало совсем светло.
К девяти-десяти утра обладатели прикормленных мест обычно возвращаются в родную гавань. Так же было и сегодня. Дачники-удачники вернулись. Теперь загремели лодочными цепями, привязывая к бонам свои лодки.
Шуточки возобновили свои порхания. Самый ярый пересмешник и самый признанный «профессионал», желая еще лишний раз уколоть дилетанта, подошел к свалке, в руках у него колыхался садок с богатым уловом – с полтора десятком крупных плотвиц.
ЛЯГУШОНОК
Река еще не проснулась. Тяжелый, ноздреватый лед лежал на воде. А голубой апрель не скупился на солнечные лучи, на непоседливые ручьи, зеркальные лужи.
Торжествовали, расползались проталины; но большие снега в полоне низин, поемных луговин и радующихся весне лесов.
Костя рвался на реку. Конечно, лучше было рыбачить со льда – таскать ершей. Но ему хотелось летней рыбалки – соскучился по ней. Вот и пошел, через лужи, через пропитанный водою снег.
У речной излучины, у низкого берега жила и дышала промоина. С каждым днем она становилась все больше и больше – черная на фоне льда и снега, заманчивая такая. Налимов непременно должна привлечь свободная вода.
Костя забросил две донки с речной дресвы, узкой полосой прилепившейся к воде, а выше снова лед и снег.
На рыболовных крючках покоятся кисточки парниковых червей, на лесках молчат звоночки. Клева нет. Остается дожидаться ночи, – ночью рыба-налим клюет охотнее...
Но и ночью клева не было – звонки молчали, насадку рыба не беспокоила. Костер выплескивал языки пламени, с аппетитом поедал подсохшие дровишки. Дым и искры рвались в небо.
За спиной что-то зашуршало. Костя обернулся – по шершавому снежному насту к костру торопился лягушонок.
Как лягушонок? Откуда ему взяться? Луга еще все под снегом. Вот ведь нетерпеливый, он так похож чем-то на юного рыбака, лежащего у костра на еловых лапах. Нет еще летней рыбалки, нет еще нормальной лягушачьей жизни – а эти уже здесь, у реки.
Лягушонок с холодного наста спрыгнул на береговой крупный песок, – присел, принял свою любимую лягушачью позу, уставился на рыбака.
— Что смотришь? — улыбаясь, спросил рыбак.
Лягушонок молчал.
— А если я тебя сейчас – на крючок? Налим на лягушку обязательно клюнет.
Лягушонок молчал – не понимал о чем идет речь. Просто ему было очень хорошо в этом большом интересном мире. Людей он еще не встречал, и не знал ничего о костре, о рыболовном крючке – вытаял только днем из льда, и вот путешествовал.
Долго смотрели друг на друга рыбак и лягушонок, потом мирно разошлись: рыбак стал ворошить палочкой костер поднимая в небо рой искр – лягушонок отправился путешествовать вдоль берега, каждым скачком расширяя свой лягушачий кругозор.
После напряженной трудовой недели нет ничего приятнее отдыха на реке. Два приятеля Миша и Костя, уже давно усвоили это. Вот они сидят у костра, опустошая третью бутылку. Костя что-то лениво жует, – жуется плохо, глотается еще хуже.
— Мыыыша, а Мыыыша? – тянет он.
— Иык, чё ,– реагирует на вопрос Миша.
— Что ты мне дал?
— Мыло.
— Зааачем мыыыло? Я жа просил сыр.
— Ну и что? Иык.
— Кааак ну и что? Я жа мыло съел...
Миша пытается успокоить Костю, доказывая, на сколько это возможно, что хорошее мыло ничуть не хуже плохого сыра. Успокоен-ный Костя уснул, а Миша меняет тему разговора. Теперь он говорит о животрепещущих делах цеха. О сменном мастере Федоре Петровиче, который самую занозистую, невыгодную работу сует ему. О нормировщице Клаве, самовольно завышающей расценки. Об усатом вахтере дяде Васе, который часто задерживает его, Мишу, на проходной в совершенно трезвом виде. «Вот возьму и подам на расчет, – думает Миша, насколько это у него получается. – Тогда все ко мне в ноги попадают, и Федор Петрович и Клава, и усатый вахтер дядя Вася».
Мишина рука тянется к рюкзаку – там нераспечатанная бутылка. Распечатывает. Наливает. Делает один глоток. Валится. Бутылка опрокидывается – содержимое выливается.
Спокойной ночи отдыхающие труженики!
Проснулись поздно. Пасмурно на душе и на небесах. Моросит. Костер погас. У Кости сгорел рюкзак и штормовка, у Миши – резиновые сапоги. Из банки с дождевыми червями - выползками торчит столовая вилка – не поймешь что пили, чем закусывали.
— Да! – говорит Костя.
— Да, – соглашается с ним Миша.
— Как домой-то пойдем?
— Как обычно. А у тебя что-нибудь осталось?
И Миша показывает на пальцах что должно остаться.
— Все у тебя в рюкзаке было. Бутылки пустые валяются. Неужели все вчера оглушили?
— Не знаю.
Костя всем своим нутром чувствует – выпили только три. Миша также думает, мало того, подозревает – неужели Костя мог так подло поступить – один выпить бутылку ночью.
Медленно собираются, и в прожженном виде по расползшейся от дождя тропинке идут от реки.
Порыбачить не удалось. Зато как провели время! А завтра начинается новая, напряженная трудовая неделя. | |
ВАШИ КОММЕНТАРИИ
Колонка редактора