Творчество и общение интересных людей

Я благодарен за то, что у меня есть два средних пальца, хотя неплохо бы иметь еще пару

(Мэрилин Мэнсон)

Сегодня
29 марта 2024 г.

Дни рожденья

29 марта Robertnup
29 марта Gor
29 марта algemo
29 марта byjyyejxnod
29 марта Sapinssuink
29 марта lilit
29 марта Ayavric

Здесь и сейчас:

На сайте - никого? Значит, все в Общалке...

Все авторы > 

Все даты
В 03 году, 2021 год назад:
сегодняшний день ничем не примечателен

Художественная

Все произведения   Избранные   Потрошенные

Вернуться

Глава 5. Платформа «ФАРФОРОВАЯ»

(глава из повести *Путеш с Му, часть 3 «Каникулы с
Музой»)

«Труба зовет», это надо было услышать – нельзя было, не услышав этого,
ничего планировать, назначать. Без этого никакое начало не приведет к
продолжению. И надо было дождаться, дожить, устоять, заслужить. Поэтому
часто со стороны должно было показаться праздным и бестолковым, как мы
уклоняемся от простого действия, как будто встречаем препятствие. И именно
в это, себе не решаясь помочь и жить продолжая в недвижности, мы с ней
положение и попали. А то есть, мы, значит, в гостинице сколько? А значит, уже
больше двух недель. Как в осаде. И здесь я тяжелый мешок своих
благодарностей поставлю к ногам начальства. За нами никто не следил. Ни
разу за нами не посылали курьера: а почему нас нет ни на фабрике, ни в
управе культуры? Видно, чему-то все-таки научились, пока с нами пожили. И
нам предстояло – ни мало, ни много – начать новую жизнь. Погода все это
время – настойчиво неподвижна. Да точно так же, как мы. Высокое летнее
небо закрылось как навсегда. Мы миру себя с 10 до 11 показывали – те 30
шагов к ближайшему с нами буфету. Правда, кому на нас было смотреть? На
улицах никого. Кружащие над перекрестком вороны, верхушки ближайшего
леса. Буфетчицу звали Люда. Буфет этот как бы для нас и существовал. До
нашего неудавшегося отъезда, в те первые три недели, и мы собирались,
исполнив всю мыслимую программу, отсюда уйти, я помню пару невнятных
фигур у соседнего столика, похоже на маму немолодую и девочку лет 12, и как
бы проездом, и больше с тех пор никого. Зато там Есения даже казалась
самодовольной, как минимум по-хозяйски она поглощала свои бутерброды с
сыром, какао и диетические лепешки. Здесь речь о неделях примерно с 15
октября до 5-го ноября. Уже накануне вечерних сумерек я бегал еще за едой в
магазин. Бездельничая в гостинице, я в это время прочел: на вес ощутимый
объемистый сборник Бердяева, конечно о русской идее, приобретенный у
Нелли. Булат Окуджава «Путешествие дилетантов», оттуда же и Всеволода
Некрасова. Я этот маленький сборник давно убирал от себя подальше, хотел
себя вознаградить в каком-то моменте истины, когда-нибудь в убереженное
время, и вот оно наступило. С Бердяевым я разобрался, сказал наконец себе
то, чего до сих пор не решался сказать. Нет, что такую словесность скорее
припишешь властной руке художника, это понятно. Бердяев подхватывает,
уносит, о чем – это мне безразлично, я был обольщен его вдохновением и
динамикой. Но вот я что осознал с удивлением. Такое чтение – не прогулка,
работаешь и устаешь вместе с автором. От только что пережитого надо
отвлечься, потом наступает некий пробел. И я замечал с изумлением, что нет
никаких последствий, что ничего в себе не обнаруживаешь, как будто и не
было ничего. Как выпитый чистый спирт. Итак, Окуджава. Я только всплакнул,
что об этом нельзя попроще сказать. Им этого не прочесть. И снова все
остается у тех, кому и так хорошо. Некрасова маленький сборник казался
тяжелым от ведер и тонн воды и в ней навесу элементарных частиц
гениальности. Весь день в эти серые дни у нас горели все лампы. Есения
провела эти дни почти за одним занятием: я видел, как рядом поставив стулья
она размещает там лист и все для работы, и краски, и банки с водой на
развернутой папке и там подолгу сидит, рассматривает рисунок. Ее
наклоненная шея была открыта, она мои шапки носила во время работы, но не
на глаза натягивала, как я, они у нее возвышались примятым увядшим
бутоном. Я к ней не раз подходил и видел – подснежники, что ли, а однажды –
резвящиеся кометы, целую стаю, и все у ней было с личиками, глаза и
улыбочки, изображенные запятыми. Ну как мы могли удержаться и это не
запустить керамической плиткой (потом). Дистанция ожидания кончилась,
когда она меня усадила писать. Из этого получились 3-я глава и 4-я (см. главы
3-ю, 4-ю). И вот они позади, и день позади, и уже темнеет. Сегодня 5-е ноября. А
дальше? Дальше-то что?
Но только назавтра подстерегала та точка, когда уже безразлично,
обдуманно или необдуманно ты поступаешь, уже раздражение, уже
нетерпение, энергия требует выхода, вот тут-то и начинаешь действовать. С
утра мы что-то долго включались, потом спохватились – а некогда и
планировать, день на исходе. – Поехали, - я говорю, - давай перебросимся на
Фарфоровую! Она удивилась: - Какой в этом смысл? Мы там с каких пор с
тобой не были? Мне что-то надо собрать. Да и на дизель вряд ли успеем. Я
позвенел ключами: - Какие для этого сборы? Этим закрою, этим открою.
Оденешься и пошли. Успеем, успеем. И мы пронеслись – наполовину бегом,
ровно 15 минут до дизеля, но это уже не ноль, и не минус два, и нам водяная
пыль летела в лицо.
Мы с топотом вбежали в вагон и только успели вцепиться в спинки
сидений, он стал уплывать из-под ног. Мы даже сесть не успели. На ней все то
же пальто, которое наводило на мысль, что тут либо провокация, а может
желание воплотить какое-то ретро, да, был на нем отпечаток забытых каких-то
и, может быть, даже и нас не коснувшихся десятилетий, чужой неведомой
жизни, но не у кого об этом спросить. Казалось оно неудобным, тяжелым, на
самом же деле и неожиданно легким, и теплым, и даже вполне проминаемым
было это пальто. Я до сих пор не решил, каким оно в нашем тексте исполнено
цветом. Есть вариант, когда оно серо-оливковое, такое, как, знаете, свечки
весенние на березах. Тогда оно будет достаточно светлым. Это хороший,
приемлемый вариант. И есть еще вариант, когда оно в дождь, в холодные дни,
особенно издали кажется черным, а просто оно очень темное серое. И это тоже
неплохо, и тоже могло бы быть. Вагон пустовал во все время нашей поездки. И
мы не сказали в дороге ни слова. Мы только по времени различали
привычные остановки, а разглядеть в темноте ничего уже было нельзя.
На обе невидимые деревни был выход направо по ходу поезда и мы по
привычке сели направо к окнам. Из окон дневного поезда нам эти стоянки
прекрасно были видны. А вход в вагон при посадке с другой стороны, и выход
на нашей платформе Фарфоровой тоже налево. Когда мы остановились, из
окон вагон снаружи наполнился светом, совсем показался беспомощным
внутренний желтый свет. И в ртутном сияющем свете задвигались ожидающие
на посадку фигуры – Ого! Я вначале даже не понял. – Пошли, пошли!
Навстречу нам вагон наполнялся, мы выскочили на платформу и подняли
головы, озираясь. – Сказочный, - я говорю, - подарок! Она меня не поняла. –
Как это то есть – для нас? Вон посмотри, на платформе сколько народу! – Ну
это же фабрика разъезжается, сейчас они все побегут по вагонам. И вот мы
стоим на платформе одни, и зрелище как бы для нас, представляешь? А
знаешь, я ведь вот так не раз и не два попадаю впросак! Всегда удивляешься,
что было так неудобно, а все равно не смог научиться. – В каком? – А в том,
что когда восхищаюсь с первого взгляда, я сразу решаю, что все это для меня
приготовлено и изготовлено, уже начинаю растроганно благодарить, но тут
замечаю, что смотрят с недоумением и мне объясняют, что вовсе не
собирались дарить. Уже сколько раз так бывало. – Ты в детстве наверное, был
завален подарками. Смешная привычка так и осталась. – Дурная привычка, - я
говорю. Поезд ушел, а мы остались стоять. Все было устлано ярким светом,
новые фонари горели гигантскими одуванчиками, это летящая изморось
мелькала поблизости мощных ламп и превращала их свет в зеркальные
елочные шары. Надо к тому же принять еще оттепель во внимание, что не
было ничего вокруг, ни под ногами, что не было бы забрызгано, и все
превращал этот ртутный свет в иней и серебро. Четыре всего – от первой
бетонной плиты, у крытой недавно построенной остановки, затем в
промежутке, затем на углу, возле нашего дома, - четыре всего, четыре светили
теперь фонаря над новой платформой. И мы, наконец, очнулись и двинулись
через этот свет. Знакомым пятном на знакомом месте синий почтовый ящик,
крыльцо магазина, ступени под специально устроенным входом, а дальше мы
повернули во двор. И это дальнейшее мало того, что опять оказалось
незапланированным, а даже глаза протереть захотелось, мы как бы должны
были усомниться в реальности этой картины. Во-первых, и двор был не хуже
сейчас освещен, чем платформа, он тоже имел свою линию фонарей. У нас
уже крепко связалось, что если увозят фабричных рабочих, окрестности
остаются пустыми. А тут во дворе обнаружили толпы. Ну, это так сгоряча
показалось. Но эту площадку под фонарями, а то есть в длину двора,
действительно наполняли люди и ходят туда и обратно, и были не
мимоходом, и здесь никуда не спешат, что с первого взгляда понятно.
Семейства в полном составе, включая коляски, но и обособленные старики, и
дети, главное, дети, которым сегодня почти все разрешили. И только сейчас
мы подняли головы – наконец, догадались, - почти все окна в доме горели! –
Ну вот, - Есения говорит, - понятно теперь, почему на посадку толпа мне
казалась пореже! Смотри-ка, и там, за кустами шиповника окна горят, и этот,
направо от территории все окна горят, который как кит на суше, фасадом в
поля! – Да, местная топография усложнилась. И там ведь тоже асфальт во
дворах, и люди гуляют? – А как же, конечно! – Ну!
Мы в наш подъезд не стали входить, нам хотелось сначала к киоску
Нелли. Мы дом обошли, и поскольку здесь 10-15 шагов дойти, уже от угла
разглядели там оживление, его создавали три покупателя «Роспечати». А
Нелли нас позади и поверх своих покупателей тоже признала и мы до того еще,
как сумели приблизиться уже обменялись с ней жестами и улыбками. Я понял
пока мы у боковой витринки стояли, что мы застали здесь нового, в чем это
главный смысл перемен. Нигде теперь даже в тени здесь не было полной
тьмы, нигде не осталось темных углов, ну, то есть, вблизи домов. Но
объяснялось не яркой светимостью фонарей, а тем, на какую они были
подняты недоступную высоту. Насколько хватало пронзительным белым
особенным светом вокруг освещенной земли, она ведь отбрасывала этот свет.
Мы вот стоим же сейчас с теневой стороны, ближайший фонарь горит во
дворе, а в этой тени светло. Мы там стояли, она все была занята, я –
озадаченно наблюдая за Нелли, можно ее эти качества давно уже было
усвоить как есть, но я продолжал удивляться. Я уже летом однажды так за ней
наблюдал, при вселении. Не просто всегда состояние бодрствования – а в нем
она пребывала с восторгом, или, об этом ее состоянии – упоение дисциплиной,
я убежден, она для себя это делала, не ради своих малочисленных
покупателей, все упорядочивала возле себя, это не для кого-то, а чтобы себе
угодить. Вот мы сейчас несложные жесты ее покупателей и быструю мимику
Нелли видим через стекло и верим, что это над книжным прилавком в каком-
нибудь знаменитом театре, в антракте, а не глухой станционный тупик при
свете горящих вдали фонарей. От Нелли мы и узнали, что завтра как будто бы
отмененный праздник, или подчищенный и подправленный. Сегодня какое
число? – 6-е, и здесь уже всю неделю идет заселение, придумано сделать так,
чтобы завтра, к 7-му числу ноября дома были полностью заселены, а завтра у
всех выходной. – Вы тоже присоединились, как раз сегодня приехали (-
Нелли).
– Так-так (- я). Муза: - Ну, неужели абзац? Первый с начала главы.
Беспримерная болтовня. Я не поверил: - Да ну, неужели! – А ты перечти. Дом
наш давно отапливался, в комнатах в наше отсутствие долго копилось тепло. Я
поснимал совершенно желтые, хрупкие и теперь неуместные с окон газеты, от
дальнего над платформой окна гнал нарастающий ком и возле входной двери
ногами примял. Голые лампы под потолком ярко горели, в ванной любимое
Мусино зеркало косо уже висело, только над дверью на лестницу лампа горела
в плафоне, мы повключали везде, где можно включить, - ванная, кухонный
бокс, туалет, двери оставив открытыми, и я у нее спросил: - Какой это
праздник, не знаешь? Завтра, 7-е? Она просто падала с ног. – Падение, может,
Берлинской стены, не знаю, - сказала она и зевнула. – А может быть, дата
постройки Китайской стены, - я говорю. – Я ничего там сказать не забыл? Она
уже лежа, отмахиваясь двумя руками зевала: - О внешности Нелли, кажется,
нет ничего. – Ах, да, - я согласился, - и сел к столу.
Где у меня там о внешности Нелли – сейчас поищу. Я почему-то проснулся
заранее, хоть мы вчера и валились сонные замертво, Муза все еще спит, я
постоял на матрасе 2-3 секунды, с матраса шагнул в ботинки и вот сижу за
столом. Что там о Нелли. Мне она чем-то напоминает Настю («Свидание с
Музой», Ребенок), но это недоказуемо. У Насти-то русые волосы, да. – А с
солнцем мы раньше, чем следующей весной не увидимся, - я себе говорю,
глядя на хмурый утренний свет за окном. Снаружи туман со в нем ощутимой
взвешенной влагой. А Нелли темноволосая. Короткая стрижка и волосы
флангами выступают ей на уши. Правда, вот бледные, белолицые обе. Нет,
сходство, наверное, в основном между ними в движениях. У Нелли лицо
удлиненное, Настя широколицая. Еще мы от Нелли услышали, когда
задержались возле киоска – она теперь с матерью тоже наша соседка, они
согласились оставить свое жилище в райцентре, они здесь значительно
выиграли в комфорте. Потом, когда мы заглянули к ней с Музой, открылось,
что это как будто тот самый наш первый подъезд, но первая дверь с площадки
налево. И первый этаж. Все первые двери, на всех этажах, ведут в
однокомнатную. Дома одинаковой планировки. Вот наши соседи – налево от
нас, соседняя дверь – тоже живут в однокомнатной. Ну вот, а им, таким
образом досталась квартира № 1. Всего на площадке по три. Во всяком случае,
в первых подъездах. А дальняя дверь напротив – у нас в эту дверь поднимают
коляску, - это четырехкомнатные. Дом – который весной возвышался над
зарослями кустов на полпути в магазин. Пространственно он повторял
положение нашего, он тянется вдоль железной дороги, но он от нее далеко. И
если привязывать к нашему, он как бы стоит перевернут, их дом. Что наши
подъезды в сторону фабрики, а не к железной дороге, это понятно. А там они в
нашу сторону, как раз к железной дороге. Тут обнаружилось, что Муза, хотя и
осталась лежать на спине, уже открыла глаза и, может, давно уже так лежит, и
смотрит довольно мрачно. Я ее стал успокаивать: - Все, все! Засиделся я, да?
Встаю! – Да нет уж, - она говорит, - заканчивай! А ты ей на это сказал… - Ну да,
я Нелли сказал: - И правильно сделали! Ведь вы же не знали, когда
принимались за эту работу, что будет впридачу квартира! А вышла еще и
квартира. Еще бы не правильно! А если труба позовет, а если подует оттуда
ветер и он позовет махнуть в одну из столиц, а это совсем, совсем не такая
жизнь, глотнуть и вдохнуть этой жизни, и если сравнить с этой жизнью, то что
ваш райцентр, что эта платформа, разницы нет никакой. Ну как? Об этом я
говорил? Ручаюсь, что это дословно!
Она была в серых застиранных узких брюках. Она на краю матраса стояла
в носках, как бы с него не решаясь сойти. – Муся! – я громко сказал
неприятным, неузнаваемым голосом. Она перестала даже покачиваться. –
Какая-какая-какая… - я тихо добавил. – Ты такая худая! Мы вот чем давай
займемся теперь. Ты тут горячего выпить хорошего нам с утра сотвори, ну
скажем, чай, или кофе свари, если не хочешь возиться, а я навещу магазин, я
ведь там не был, посмотрю заодно, что мы тут с тобой наваяли, принесу нам
поесть. Она мне кивнула, я на ходу попал в рукава и пошел вдоль дома.
Утренний двор для свободного дня порядочно был наполнен. Общество
собиралось под каждым подъездом, возглавляемое стариками в толстых
пальто. В утренних лужах как всегда отражалось что-то нездешнее. Оттепель
продолжалась, на не успевшем состариться черном асфальте везде по двору
были лужи. Магазин даже большой получился – я к этому был не готов, просто
забыл, - под него перестраивали 4-комнатную квартиру, там сложно, что они
выломали, что в ней достраивали, об этом сейчас не буду, иначе бы Музе
пришлось меня долго ждать, но после вернусь обязательно, уж очень все
интересно. Там я решил на ходу, что всего, что придется купить, набираю
двойное количество, будет возможно, конечно же, при желании, не выходить
из дома до вечера. – Долго ты! – все-таки я от Музы услышал, хоть и старался.
Я заглянул в нашу кухню-шкаф, сгрузить там покупки, - О! На краю плиты
красовалась «сова», Муся когда-то соорудила из старых перчаток, коричневых,
серых, собственно, у нее шедевр получился – чехол для запаривания,
сохранения чая, я говорю: - 10-ти минут не стоит? – 10 минут как раз и стоит! –
Женить! – я даже не раздеваясь полный стакан наполнил из чайника, потом,
высоко поднимая руку вылил обратно и снова покрыл чехлом. Когда мы
обедали, ели здесь вообще, устраивались на краю большого стола, в углу
возле двери в другую комнату как раз оставалось место для стула, обычно
Есения в этот угол садилась, а я рядом с ней, отвернувшись от комнаты, мы
вместе с едой занимали десятую часть стола.
Муза прикладывала ладонь – толщина доски, его верхней поверхности –
это как раз ширина у нее ладони. Вот у нас какой стол. До сих пор ему не
нарадуюсь. Мы с ней вот так сейчас и сидим на краю стола, хоть час уже как
позавтракали. – Чего ни коснись, все тут кричит о том, что это место летнего
пребывания. Так ведь? Она кивнула. – Давай искать. Давай искать, если нас
здесь застали ненастные дни, что мы должны были сделать, чтобы остаться,
ведь в летнюю мы вернуться не можем, это теперь другая квартира, а летняя
превратилась в текст и больше туда не войти. – А ты бумагу от входа вынес? –
А! Точно. Но я не знаю, куда! Итак. На нестихающий дождь, ну, или на
пролетающий снег, особенно если окна со снегом или дождем выходят на
железнодорожный перрон, мы будем смотреть через комнату от дальней
глухой стены, для этого нужно поставить под стенкой какое-то спальное место.
– По-моему, и с матраса неплохо на окна смотреть через комнату. – Нет-нет!
Пусть будет. Почувствуешь разницу. Еще? – Давай пусть шторы будут! –
Слушай, здорово! Это как ты бы сказала: давай будет ель за окном! – Нет, ель –
ну, зачем? Мы же не пишем фантастику! Она бы тогда сначала была. – Конечно,
конечно шторы! Какие-то темные. Вот это и будет – как ель, но по эту сторону.
Мы купили какой-то длинный диван – видимо, для людей двухметрового
роста, мы его разложили – две узкие створки, сиденье и спинка, над полом
невысоко, - и сразу решили в сидячее положение больше не приводить.
Водитель везти диван на Фарфоровую достался мне молодой и неразвитый, в
дороге пришлось поскучать. Со шторами не обошлось так просто. О том, что
должны быть для каждой комнаты разные, мы сразу договорились. Причем,
что касается моего угла, я сразу сказал, что штора должна быть желтая, и
позади, у меня за спиной, и над столом. Да, знойного ярко-желтого цвета. Что
тотчас же Муза разоблачила: - Понятно, ты хочешь на фоне снега и слякоти
оставить свое золотое лето. Гвоздями его прибить. Но это, по крайней мере,
выполнить было просто, и вскоре две желтые шторы висели. А что в таком
случае во вторую? Теперь я и сам понимал: имея в тылу эти желтые, туда
сине-зеленые не повесишь. Но так как застрял на том, что должны быть
темные, я этим нам заблокировал понимание. Из этого то последовало, что мы
еще долго так жили, две желтые шторы в первой и в дальней комнате окна без
штор. И видели, лежа в дневной полутьме, мелькающий в окнах снег, и
бросаемый ветром дождь. Достаточное для того, т.е. время прошло
достаточное для того, что, пусть незначительное, но что-то произошло, и это
сказалось на облике жизни, и это успело забыться, и Муза сама, ни о чем со
мной не советуясь и принесла и повесила в дальней комнате шторы. Я
промолчал, удивлялся, думал, смотрел-смотрел и потом согласился. На
красно-коричневом фоне, раздробленном малозаметными ромбами,
треугольниками на каждой по центру большой белый ромб. – Ромб – это
символ бабочки в нашем искусственном мире, - ромб – это летняя бабочка, - я
ей сказал. – Вот видишь, я тебе угодила! Они до сих пор там висят.
Муза: - Зачем ты, не надо так! Все это так и будет, когда это время
наступит, но это не скоро, ведь мы еще здесь сейчас!
- Ну хорошо, - я очнулся, - так мы же и так здесь сидим! - Вынеси, вынеси!
– Знаешь они почему такие желтые? – Выгорели на солнце. – Нет, ты послушай.
Представь лепестки цветущих деревьев. А если их столько, что ветром их
сметает в сугробы, что дворники их сгребают? А осенью целые горы опавших
листьев. Так вот, это куча опавших летних газет. А желтые – это еще догорает
на них освещение прошлого лета. – Ты вынесешь или нет? – Сейчас. Давай я и
эту картину поля сражения заодно прихвачу. Действительно, это на
территории, занятой нами для завтрака, были рассеяны: несколько шариков,
скатанных из фольги, довольно удачно вывернутый наизнанку пластиковый
стаканчик и две такие же ванночки, четыре раза по вчетверо сложенные
этикетки, ну, и т.д., и даже банка из-под оливок раздавленная о край стола,
которую я затем согнул колокольчиком. Собственно, уцелели две десертные
ложки, два тонких чайных стакана и чайник с чехлом, все это чуть-чуть в
сторонке. А то, что я накрошил, я сгреб в красивый новый пакет с надписью
по-английски, попал в рукава, повесил на палец пакет, поднял у входа ворох
газет и побежал разбираться. Вернулся и говорю: - Мусорник на пути к дому
Нелли. Собственно, он поблизости от магазина. Там, где кусты начинаются и
тропинка, ведущая вверх.
Дверь во вторую комнату всегда мы держали открытой. Я вошел и остался
посередине первой, а она была во второй. Так мы и разговаривали.
Она: - Ты заметил, что изменилось? Я: - Ну, еще бы. Облачность с той
стороны пропускает солнечный свет. Но протиснуться и вовсю заснять солнцу
не предстоит. Наши газеты светились куда красивее. Она: - Сделай опять как
когда мы проснулись! Я: - Да, мне тоже не нравится. А ты замечала, как он себя
ведет, когда он хочет втереться, такой вот солнечный свет, мутный,
размазанный. Типа, вы все тут так заняты, вы продолжайте, не отвлекайтесь, я
тут немного побуду, я себя сам развлеку. Вроде как разница незначительная,
делаешь, продолжаешь, потом очнешься – да он же все подменил! Ты ведь
планировал более плотные краски. Но чаще всего уже спорить поздно. Она: -
Верни нас, давай вернемся! Я: - Сейчас попробуем. А! Во дворе, когда с
пустыми руками обратно, это пусть еще будет. Это когда поднимался по
лестнице свет за окном был тот самый, такой же, когда сумерки наступают в
первый послеобеденный час, ты же не станешь спорить, есть такие дни, и если
при свете такого дня пришлось подниматься под собственный теплый кров –
напомни себе, разбуди, если спишь, - ты должен понять, насколько тебе
повезло! Ну, как? Муза: (поморщившись) – Дальше, дальше! Я: - Вошел.
Отсюда пойдет продолжение заново. Я теперь останавливаться среди
комнаты, и с тобой разговаривать, стоя одетым, теперь я не буду. Вошел. Как
приятно попасть в тупик своего коридора, оказаться в начале вешалки, я
повесил зимнюю куртку и дальше пошел к окну. – Вешалка? – а откуда? (это
Муза из дальней комнаты.) – У тебя она только предполагается. А о том, как она
появилась, ни слова. У нас до сих пор вся одежда на стульях свалена,
посмотри. С трудом рядом с ней усидишь. Все это я захлопнул входную дверь
и сразу услышал, а Муза наш летний матрас, который мы не решились
переместить, как святыню и так проспали всю ночь, успела перетащить, где
будет стоять диван и там со своими какими-то тряпошными развлечениями
расположилась. Ну, например, она продолжает вязать мне черные шапки. Ну
так. И я ее голос слышал уже оттуда.
А голос – у нее слабый голос, и если она пожелала подать его в полную
силу, ну раз уж понадобилось, я должен сказать, что у нее получается, иначе
нельзя себе достоверно представить. Наверно, у всех, если голос слабый,
всегда возникают паузы, у них это чаще, чем у других, вот так, как у Музы,
когда они ищут, глазами или на слух, что их услышали, поняли. А может быть,
так устают, повышая голос. Ну, словом, был полная противоположность, а мне
приходилось вступать в отношения, и женщины тоже, что вполне удивительно,
чей голос подобен выстрелу в ухо, вернее, на том мои отношения и кончались,
как только я открывал их эту способность. И пошел я, и, голову опустив, донес
свою куртку до стула, где я сидел за завтраком, и бросил на спинку. А Муза –
такой, как я ее видел с утра, в носках и в застиранных узких брюках навстречу
мне поднялась и стояла в проеме: - Ты когда летом придумал эту квартиру, и
ты, как всегда, ко многому обстоятельно возвращаешься, ты, может, просто
забыл? – вот, посмотри! Она постучала по узкой закрытой двери рядом с
проемом, - вот посмотри, это кухонный бокс. Я ее настороженно слушал, не
станет она лепестками неслышно роняемые слова напрасно растрачивать. –
Что нам еще нужно, скажи? Она: - Нет, главное, ты посмотри! У нас глубина
помещений, тех, рядом с входной дверью, - там ванная, перед ней туалет,
какая? – Нормальная, не задумывался. – А здесь – посмотри? Мне нужен
стенной шкаф. Здесь сколько до поворота на коридор? – Я думаю метра 4. –
Вот только так и сойдется. Куда я по-твоему, это, чему бессмысленно много
отводится места, днем должна убирать? – Что, например? – Подушки. Я: -
Давай. Я тебя только прошу, не надо о том, откуда он взялся, я просто забыл
об этом сказать, а вовсе не забывал о нем при постройке. Ну как? Она: - Ну
ладно, спасибо. Спасибо! Она забралась туда с головой, вернее, она
перегнулась обследовать шкаф. – Тут поперечная полка. – Давай я набью там
вешалок, давай я ее сниму. – Нет-нет, ты не понял! Все именно так и должно. Я
уже поняла, что там держать на уровне пола, что поставить на полку.
– Ну, так насколько нам удалось? Как говорится на сцене «поставить
свет»? – Ой, здорово! Как хорошо опять стало! День такой темный-темный. Как
одеяло давит на плечи. Хочется подремать, согреться. Можно ведь никуда не
бежать. – Ты, как я понимаю, из дома сегодня ни шагу? Она пожала плечами,
давая понять, что не исключается. Мы уже перешли во вторую комнату, снова
она, опираясь о стену, сидит на матрасе с клубками и лоскутами, а я на полу и
тоже спиной упираясь в стену, смотрел на нее от входа. – Когда я был
маленьким, видел сон. Ну, маленьким, там не маленьким, лет в 14. Осенний
лес, до единого растерявший все листья лес, и он как забор закрывал горизонт.
А под ногами недавно, наверно, выпавший снег, и от него равномерно светло.
И я по тонкому снегу шел прямо на лес. И странно, что он не вырос при моем
приближении. Над ним я потрогал небо. Оно было из наждачной бумаги. И
знаешь, чему я больше всего удивлялся во сне? Что это не серая краска, а это
был цвет наждачной бумаги, он так подошел. На нем были нарисованы птицы.
Они улетали куда-то влево. Я видел комки застывших белил, подтеки,
растертую краску. Понятно, что гуси-лебеди. – Так лебеди или гуси? – Да нет,
гуси-лебеди да журавли, это порода такая. Когда, возвращаясь обратно, -
вперед ведь идти было некуда, я оглянулся, они полетели.
Под вечер мы все-таки вышли. – Ну вот! Давно уже было темно. Двор мы
прошли – он так освещен, для этого множество, сотами, ставят прожекторы на
стадионах, летом от каждой травинки видна будет тень. Муза лицо повернула к
желтому свету, за угол. Желтый горел над крыльцом магазина. – Вон, - она
улыбнулась, - тоже тебя еще ждет. Сколько работы себе заготовил. Будешь
описывать, объяснять. – Да я с удовольствием, знаешь как интересно! И все-
таки не туда. Потом, не сейчас. Давай направо пойдем. – Направо? Тут
мусорник. – Конечно, темно и безлюдно. Но ведь стоит шаг в сторону, это
повсюду так… Я просто хочу посмотреть на то, что и без того мне известно.
Вот эти кусты шиповника. Они туда тянутся, вверх, вместе с тропинкой, к
старому магазину. Но не могли же, когда построили дом, дорогу не подвести
заодно поудобнее. Пошли. Сейчас мы кусты обойдем и сразу ее увидим.
Асфальт, легко повреждаемый, наспех положенный первый слой. Сейчас он
мерцал под ногами, а это мерцание посылал казавшийся островом света с
большого до нас расстояния дом. Там было какое-то издали неразличимое
даже движение. Он был к нам повернут всеми подъездами, двором и горящими
фонарями. Асфальт на краю истончающийся, неровный. Мы медленно к дому
пошли. Когда мы остановились, уже долетали до нас голоса, в слова еще не
оформленные, и стал различим на гуляющих по двору цвет их одежды. К себе
привлекали не то, что оранжевый, а цвет львиной шкуры, ярко-зеленый и
алый. Наверное, ветер и воздух, сырой и мерцающий, виноваты. То исчезали
фигурки, и снова обозначались, движущиеся вдоль дома, то ветром в каких-то
моментах стирало звук. Я говорю: - Левее входа в подъезд вон, самое первое
на этаже, видишь, горит? Это у Нелли. Там это кухня у них, в однокомнатных. –
А Нелли скорее всего в киоске сидит. – Так у нее дома мать, где же ей быть? К
дому мы приближаться не стали. Мы постояли и повернули обратно.
– Дома, конечно, а где же, дома он жил. Потом на целый вечер в гости
ушел, но вернулся. Начал он там вечера проводить, вечер там просидит, а
домой ночевать. А как-то однажды ушел, да там и остался. – У кого? – Ну, у
этой, на кого он семью променял. – Никакой дядя Саша он Ирочке Щербаковой
не родственник. Это ее мамаша в очках и в трусах опущенных до колен на
кухне стояла, выключив свет, завывала и вымогала любви. Ребенка домой не
пускали, 8 лет, второклассница. – А может, второе слово было написано? Ну,
типа, моряк там, рыбак, дурак? – Нет. Не было, - «Сорокалетний»? Военный
корабль назывался? – Да, я там служил. – Да пошел ты! – Ну, хочешь, я завтра
на фабрику форму эту надену, в которой на дембель ушел? – Завтра у нас
выходной. – Ну, послезавтра. – А что, «сорокалетний м… и на лбу чтобы было
написано, так и ходить, здорово, а? – Вот, - я ей говорю, - а то ведь когда мы в
тексте сидим, там если напишешь: «В коридоре никто мне не встретился», так
уж никто и не встретится, а тут хоть узнаем, чем люди живут.
- А почему, когда домой возвращались, ты все это наспех? Ты лучше о
том, как все это происходило, а то если голую суть, сам знаешь, в ней нет
ничего! С утра появилось зимнее заблуждение (хотя – разве только зимнее?
Приходится быть свидетелем их ложных эффектов в любую погоду), с утра
был намного светлее облачный свет в другой стороне, над полями, оттуда, где
солнца заведомо быть не могло. Мы с Музой устроились на полу в конце
коридора, вернее, принадлежащем уже первой комнате, а впрочем, как
захотеть назвать. Не то, что совсем на полу, под нами две старые куртки
подкладкой вверх, но, кстати сказать, на полу - это полная безопасность, у нас
где угодно безвредно лежать на полу – у нас ведь одна конкурирующая
наклонность – мы с Музой не договариваясь, то я, то она наводим здесь
чистоту. Короткая «детская» швабра у нас то и дело разгуливает по квартире.
- Ну да, - я с ней согласился, факты-то совпадают, а как-то совсем не
похоже. Давай. Она занималась обыкновенным ремонтом, подкладку внутри
рукава к плечу подшивала.
Я встал, принес со стола карандаш и бумагу и снова сел на полу. Пишу:
фактически мы попали в толпу. Возможно, это с последнего дизеля столько.
Сегодня он загулявшихся в городе привез на платформу домой. Я с Музой шел
под руку. У нас не очень-то принято так ходить. А если беру, то я ей ладонь
продеваю подмышку, держу ее за руку высоко. Так? – Так. – Вот тут-то мы и
наслушались чужих разговоров. Мы даже на них не оглядывались, на тех, кто
рядом шагал. Я Музу крепче к себе притянул. Мы выбрались из толпы уже
приближаясь к подъезду. Невзрачно горели желтые первые этажи. Холодный и
яркий наружный свет был разлит по стене. Меня разбирал смех. Я тебе
заглянул в лицо и сказал… - так? – Так.
- По поводу вешалки я на фабрику сразу пойду после праздников. Но
только давай: появляется в тексте – и тут же увидим ее на стене. – Но это же
завтра! – Неважно! Нет, это понятно, я делать пойду это завтра, а результат
пусть сегодня! – Ну как это? – А знаешь, мне нет никакого дела, как это. Не
знаю. А результат будет сразу – и точка. Какое-то время стояла она с шитьем на
коленях, потом она ноги освободила, ей так надоело, то есть так, чтобы обе в
сторону, и сидя уже не на пятках, а рядом нацелила на меня коленки. Шитье
она характерным движеньем швеи подносила к лицу. – Смотри, мы вчера:
диван, или что там, лежачее место, и шторы, - и все обстоятельно,
доказательно, ведь все это прожито, все ведь готово, а ждать исполнения, - а?
– Что ж ты так торопился? - Да не торопился! И не опаздывал! Время реальное
оно только в текстах как раз и есть. Это в жизни оно абсурдное, чего скажем,
стоит: «он все осознал с полной ясностью, но поезд уже ушел». Или: «она
опоздала на двести лет. Они были созданы друг для друга, но так никогда и не
встретились.» Для того, что освоено сердцем, какая разница между «что-то
тебе предстоит» и «что-то уже сбылось»? – Ты делать что-нибудь будешь? –
Конечно. Исполню сейчас все то, что завтра произойдет.
- Попробую эту проблему решить на фабрике. Не думаю, что это у нас
превратится в хождение по магазинам. Я вышел и прямо на проходную, вот эти
пройти от подъезда 30 шагов, на самом деле сотня шагов наберется. Решил
попытаться через сменного мастера, с которым обычно мы обсуждали заказы
(Филиппов). Нашел его в самом неподходящем, грохочущем, шумном месте, он
(с маленьким личиком, темные глазки, высокий, в коричневой мятой робе и
такой же бейсболке на лбу) внимательно слушал, стараясь понять меня с
первого раза. Потом закричал: Поташов! Поташов! показывая на боковую
стенку ангара. Там стояли рассчитанные на текущий ремонт столярные
мастерские. Это было под низкой собственной кровлей отдельное помещение,
похожее на просторный гараж, с распахнутой настежь дверью. Поташов
пожилой был плотный мужчина, невысокий, с приглаженными волосами. У
него была гладкая, долговечной выделки кожа, и покрыта мелкой испариной.
Это был бригадир там у них. Он меня выслушал. – А размер? – 2,75. – Вы
сегодня-то дома будете? Хорошо, принесут. Под конец рабочего дня явился
рабочий с тремя готовыми секциями, с электродрелью, провел у нас с полчаса
и вешалку в линию укрепил на стене. Она начиналась напротив входной двери
и метра всего полтора не дотягивалась до окна в нашей первой комнате.
Поэтому то, что вот здесь на краю повесить в сторону комнаты, окажется
освещено холодным оконным светом.
Муза, не оставляя шитья, недоверчиво через плечо покосилась. Вешалка
красовалась на месте.
- Кукла! – я крикнул так громко, что эхо меня повторило, и прокатилось не
здесь, под другими, высокими потолками.
Она подняла глаза с удивлением.
- Ты очень красивая!
- Все, я уже заканчиваю. А теперь мы куда?
- А теперь мы в виду этой полной безвыходности, ты пойми, этой полной
безвыходности, потому что на фабрике выходной, потому что на город
дневной полчаса как ушел, потому, что я целых полдня сидел и смотрел на
тебя, мы теперь закроемся в ванной. Я не знаю, захотим ли мы забираться в
ванну, а под лейкой будем стоять, пока там течет вода.
- А зачем запираться?
- А мы еще и запремся!
- Хорошо, но сначала давай одежду поднимем на вешалку. Сколько
крючков, красота! Надоел уже вид заваленных стульев.
На той вечерней прогулке, 7-го, до дома Нелли мы не дошли, а зря. 10-го я
диван привозил на Фарфоровую и эта поездка много дала информации, для
уяснения, в смысле, местности. Деревня, последняя перед Фарфоровой,
заглохшая, но в ней оказалась школа, и даже с резервными помещениями, в
нее свозили детей из нескольких деревень и даже у нас на платформе есть
горстка частных строений, так и оттуда. Мы въехали по лесной дороге, и я у
водителя все эти сведения получил, выдавливая буквально по слову, так как
увидел большой школьный двор с гуляющими детьми, наверно, была
перемена, а вскоре кончился лес и мы пронеслись через поле пустующих
огородов и оказались за домом Нелли, с дальней от нас стороны. Она здесь
всегда и была, дорога, она ведь вела от райцентра к фабричным воротам, там
тоже был въезд на фабричную территорию. Потом я из окон в квартире Нелли
показывал через пустошь на реденький лес и им говорил: - Вот дальняя
оконечность массива, который в наш номер так выразительно смотрит углом и
там, возле самой гостиницы начинается, и Муза кивала: - Да, да, у него это
мания, он все наносит на карту… А Нелли добавила: - Хотя приблизительно
совпадает с обратным утренним дизелем, платформовских в школу везет
специальный автобус. Есть разница, от дизеля через деревню идти, а школа
фактически на шоссейной дороге. Теперь, когда дома заселили, тем более.
Если б у нас были окна как ваши, мы бы их видели. Он утром стоит на посадку
прямо за нашим домом.
Я: - Я эту картину, полную тайных значений, уже наблюдал. Идущие вдоль
фабричной стены с портфелями, с ранцами школьники среднего, младшего
возраста. Туда, на школьный автобус. И с ними видны небольшие отряды
собак, как можно понять, вступившие с ними в сговор. Разумно стараются
промолчать, если их окликают взрослые. И вот я увидел, как дети, как только
они не видны с наблюдательных вышек родителей, расстегивают портфели и
расстаются с румяными пирожками, с разрезанной булочкой с восхитительно
из нее торчащей сарделькой, конфетами, бутербродами и все прочее, им надо
увидеть восторг отверженного существа! А!? Поневоле подумаешь, что в
развитии люди сбились с пути. Не то у них отмирает, не то вырабатывается. Я
имею ввиду, если взрослые их застанут, это нетрудно представить, это по
пунктам известно, что от них дети услышат!
Я еще каждый день, просыпаясь, себе говорю: - Ого! Сегодня не головой к
дверям, как обычно, мы почему-то спали в другую сторону. Сегодня опять
ведь какой-то праздник. Когда же у них эти праздники кончатся? Под утро я
спал приткнувшись к ее плечу. Я бы прижал к лицу две ладони, если бы спал
один. Я плотно закрыл глаза, но все еще было мало. Во сне я не мог понять. Я
приподнялся, очнулся, сразу стал ее тормошить. Полез в лицо. – Пойдем, надо
вместе вставать! – первое, что я понял. – Пойдем-ка, - я ей сказал, -
разбираться! Мы пили не требующий забот и присмотра капризный чай, а
наспех сваренный кофе, я на окно мотнул головой: - Вот выйдем, а там
пустота, ни этих домов по соседству, ни фабрики, нет даже рельсов, - и она мне
молча кивнула. Мы встали и поскорей во двор. Туман был молочно-белый,
густой, непрозрачный. Мы двинулись маленькими шагами. – Ты не напрасно
куда-то в сторону? – А что? Мы же на фабрику прямо идем, выйти должны на
стену, почти что на проходную. Проверим как раз наше знание местности.
Потом показалось странным, что идем достаточно долго, а фабричной стены
все нет. – Вот! Я же тебе говорила. Что надо было по асфальту ходить. – Вдоль
дома? Мы постояли. – А ну-ка… - и я не куда-то прямо, а в сторону вдруг
шагнул, и нащупал бетонные плиты. – Мы ее ждем впереди, а она… Постой-ка!
И я от стены прошел пять шагов и сразу нащупал кусты – Так мы уже к дому
Нелли прошли половину! Ведь мы же стоим на тропинке к старому магазину.
Все-таки влево снесло.
- Все равно мы не знаем, вверх идти или вниз, где скорее в кустах
найдется просвет. Тут всего то кустов полоса метров пять, давай напрямик! Я
хочу на ту сторону, на новой дороге там постоять. И я Музу с собой потянул
пробираться через кусты. Ну, или продираться. Нового было то, что, как было
сегодня с утра, все предметы без исключения прятались за туманом неведомо
где, а колючие ветки у нас поневоле были перед глазами, и лезли в лицо, и
были видны. Прямо перед глазами плавал в молочном тумане этот
коричневый хворост. Но вот из отовсюду цеплявшихся веток мы выбрались, и
даже асфальт застучал под ногами, временный, тонкий, и все же, и все же. И
здесь, куда руки ни разведи, везде был туман. А там перед нами на
расстоянии, где кроме полегшей ботвы и быть ничего не могло, румянилось
несколько розовых пятен. Мы удивились, переглянулись. И к первому, как нам
казалось, где ближе, пошли. Когда мы прошли полпути, я ей сказал: - Там кто-
то намного нас меньше, и если не инопланетный десант, то могут быть только
дети. Ему пришлось задирать свой маленький нос, он первым к нам подошел
знакомиться: - Дима! Родители их дальновидно одели – сегодня они
неизвестно, где будут лазить, свободный день. Была даже кверху торчащая
шапка-ушанка на ком-то из них. – Откуда у них синева под глазами, они мало
спят? – я Музе сказал, и она пожала плечами. Второй – еще меньше, которого
звали Данил. И вместе с детьми у костра носились собаки. А кто-то не захотел
приближаться, не стали знакомиться. От них мы двинулись дальше. Теперь
уже знали, идя на румянившееся в тумане пятно, что нас там ждет. Здесь было
пару мальчишек постарше, детей было больше и костер извивался
оранжевыми языками, но веселья с нашим приходом убавилось, здесь к нам
было меньше доверия. А кто-то тихо сказал: - Вышел немец из тумана…
Старшего звали Олег. Второй стоял рядом и молча слушал. Собаки
прислушивались, как звучат наши речи, само по себе появление посторонних
их не сбивало. – А вы бы им лучше с собой принесли… колбаски – сказал
вдруг второй. – А тебя как зовут? – Валентин. – Да я уж и сам подумал, тут надо
с куском колбасы в кармане ходить. Вот только руками бывает ломать
неуместно. – А вы ее дома нарежьте. Тут кто-то совсем подбежал чуть выше
колена. Я его позади за плечи схватил: - Ты тоже кормишь собак? Наверно,
отсюда? – и я показал ему в сторону дома Нелли. – Нет, этот не наш, он у нас
дальний, за фабрикой! – А где же ваши девчонки? – А что им тут делать? Куда
мы? Мы отошли, и ничего не стало, кроме тумана. Мы потерялись… И не было
ни ростка хоть какого-нибудь растения, ни огоньков жилищ, и не было звезд, а
был только плотный белый туман, сгущавшийся до темноты, и если кто-то
подобно тебе там тоже скитается в нем, то вам нельзя и надеяться, что вы
найдете друг друга… - Ты долго смотрел на яркий огонь, ну вот же, - она меня
маленьким кулаком толкала в плечо, - ну вот же, ты так меня напугал! И мы уже
шли на вдали розовеющий новый костер и прогибался и как бы покачивался
под нами настил полегших растений. – Да вот же они, успокойся! – она меня
подтолкнула, и снова все началось: все казались дымного синего цвета, и
собаки и дети, беготня и возня на фоне огня, это пока на краю площадки
стоишь, а когда приближаются, то становятся серого теплого цвета, и видно
подробности, например, какой-то свитер в полоску. Эти к нам сами оттуда
пришли знакомиться: Лешка, Борис. – Нас тоже можете по именам! Об этом они
постояли подумали, вытянули по-стариковски губы вперед. Как будто на языке
держали большой леденец. И отошли. В этой команде еще кружились двое
щенят, тыкались то в людей, то в собак. В какой-то момент они к нам
примчались обнюхивать обувь. И тут же совсем даже маленький, появился
мальчишка, он, с нас не спуская глаз, опустился на корточки, под брюхо их
подхватил и обратно понес. Когда мы оттуда шагнули наружу (- «наружу?»),
Есения сразу направо нас повела. – Теперь я заранее, - она объяснила, -
заглядывала, что там потом. Горел он как-то бледнее, огонь, на который мы
шли. А может быть, сам туман стал полегче, светлее. Когда подошли,
оказалось: костер был под самой той самой посадкой кустов, которая снизу, от
нашего дома вела к магазину. А в этой компании мы застали двух девочек, вот
что. Как видно, они одного были возраста. Вдобавок они были очень похоже
одеты. Их звали Лариса и Света. Завязаны под подбородком тесемки шапок.
Пальтишки, наверное, были именно те, что через год уже будут по локоть, а
покупать все равно покупать, ничего не поделаешь. Неважно, были и дети
поменьше, с собаками это они там носились. А главное, что встречать
подбежала собака, нет, главное, что сумела отвлечь от всего остального, такая
нам подвернулась собака, она безусловно стоит того. Она была остроухая,
умная, что даже по взгляду понятно, дворняга средних размеров, с растянутым
белым пятном на груди, большим, как повязанная салфетка. К наличию у
животных перчаток и белых воротничков и пр. я ничего не испытываю, не
подкупает. Но здесь не имели значения эти детали, она подбежала нас
известить, что мы здесь не лишние, в этой компании, у нас здесь тоже права,
она протянула нам лапу дружбы. И тут почему-то редеть, истончаться и
полностью исчезать, на глазах испаряться начал туман. И мы обнаружили, что
стояли у самого дома Нелли, не то, чтобы во дворе, и все же над нами он
возвышался, тем более, что почва в ту сторону шла на подъем. И небо мы
обнаружили неожиданно высоко. Его укрывал незначительный облачный
слой, за ним пробивалось и было за ним равномерно разлито солнце полудня.
Теперь можно было греться на солнце. Невидимым стал костер. И все
понемногу начали разбредаться. – Как там старый наш магазин – я Музе сказал.
– он сохранился, работает? Мы тут сейчас рядом совсем стоим. И мы пошли
посмотреть. Мы прошли мимо пятого, дальнего от Нелли подъезда, вернее,
под окнами в торцевой стене, и по ту сторону дома, за ним обнаружили полу -
уже превращенную в сквер территорию. Скамейки без спинок, диагональным и
под прямым углом бордюром изображенные клумбы, а за ними – начало той
самой в райцентр уводящей дороги, ведущее в рощу, иначе сказать, то место,
где утром стоит на посадку школьный автобус, иначе сказать дорогу, которой
приехал таки подружившийся с нами диван. А справа был магазин, который
был зрелище наименее благополучное. Когда-то он ободряющим белым
пятном был издали виден работающим на огородах. Лишенный окошек задний
фасад, кирпичная тумба со смытой дождями дешевой краской никак не
рассчитаны были на перед ним поселившихся зрителей. И тем не менее возле
входа, который отсюда не виден, с той стороны, как будто было движение. –
Пойдем, - я говорю, - посмотрим! Я, надо признаться, был озадачен, когда
обошли и стали у входа. Войти в открытую настежь дверь оказалось нельзя.
Оттуда вниз по ступенькам пятилась очередь. А несколько человек – у
крыльца, на земле, стоять на ступеньках им только еще предстоит. Мы с Музой
переглянулись. – Давай постоим! – я говорю. Муза: - Наверно, здесь все
обитатели дома Нелли. Фактически, он ведь у них во дворе. Уже позади над
нами чуть ли не солнце проглядывало, разгуливал оттепельный ветерок. Я
бездумно разглядывал очередь. На средних ступеньках стоял человек в
бушлате, такие на фабрике выдают, прозодежда, газету держал в неподвижных
руках, и ветер ее трепал. Рядом на первой ступеньке лет пятидесяти человек с
моложавым лицом, под кожаной кепкой видны совершенно седые волосы. Он
часто оглядывался. Глаза, очень светлые, мутные смотрели с восторгом.
Какие-то чувства его наполняли. Возможно, он глотал ветерок. Из мелкого, не
предназначенного пакета (это сверху спускались) торчат три серебряные
боеголовки: шампанское. Некто высокого роста обратился ко мне: - Виноград
продают, не кончился? – и занял за нами. Вверху, на площадке у самого входа,
я видел знакомую мне по цеху укладчицу, т.е., я мельком там видел, когда
раздавал репродукции. Она повернулась ко входу спиной и с кем-то там
разговаривала, при этом она с меня и Есении не сводила глаз. Полное молодое
лицо, с тонким и тем не менее правильным носом, в черной короне подвижных
от ветра волос. Я ее видел в цеху повязанной серой косынкой и в серых
перчатках до локтя. Заметная, тяжеловатая, с неомраченным и видно, что ни с
какой бедой не знакомым лицом. Когда я глаза закрывал, вокруг вспоминалось
движение, я мчался в междугородном автобусе, солнечный свет усыплял,
плескались зеленые волны ранней весны, покачивало, и Муза сказала: - Мы
будем стоять? Тогда поднимайся, очередь движется, и я головой затряс
отрицательно: - Нет, нет! И мимо кустов с повисшими каплями, как после
дождя, мы вниз пошли к дому.
«… и мимо кустов с нависшими каплями, как после дождя, мы вниз пошли
к дому.» Я встал, с напряжением вытянул руки, потом обхватил себя ими с
размаху и хлопнул себя по спине. Сегодня я Мусю одну попросил поработать,
а сам вот сижу за текстом. Теперь я заторопился.
Филиппов стоял с незнакомой мне группой не то, что у входа, но он их
подальше увел от работающих установок, наверное, новеньких
инструктировал. Так вышло, что только войдя в бескрайнее помещение цеха, я
сразу шел на него. Пришлось подойти поздороваться. Я ему сунул руку и
громко спросил: - Они там? «Там» - это было тоже строением под крышей
ангара, как плотницкая Поташова, да рядом они и стояли, но только оно раза в
два было меньше, это второе. – Николай Константиныч! Там половина – бой,
как он возит, что будем делать? – А кто вам подвозит? А вы его не отпускайте,
пусть вместе с вами сидит сортирует. К нему подошли две работницы, одна
была толстой, на ней был коричневый балахон в рассеянных мелких
цветочках, а поверх него серый фартук, вторая ничем не особенная. – Так он же
не будет там успевать! – Вот пусть вместе с вами и парится! Я уже от них
уходил к помещению, которое было у них и хранилищем для всех
применяемых красок, а также рабочим местом при исполнении тиража.
Необходимо кое-что пояснить. В недавнее время прибилась к нам ученица,
вернее назначили, упросили, и Муза посматривала-посматривала, и вот уже
чем-то с ней занялась. Ее зовут Люда Филатова, ей 19 лет. Они одного с Музой
роста и тоже по росту не крупная голова, но первое, стоит лишь посмотреть, у
Музы – устойчивость, а у Людмилы – гибкость. Вообще очень много такого –
украинского в ней, что ли – готовность все бросить и вам себя целиком
посвятить. И темные маленькие глаза. Там у них так: направо – это не стол, а
это, скорее, подиум, потому что он по колено, он метра так 2 на 2 и эта
поверхность установлена керамическими бочонками, одинаковыми. В которых
хранится краска. А прямо, по длинной стене – рабочее место, верстак, вдоль
которого можно ходить, на нем там чего только было не разместить под
наклонными лапами! Когда я вошел, они уже многое сделали там за полдня,
расхаживали по помещению и болтали. – Людмила, - я засмеялся, - привет! Я
как к вам сюда ни вхожу, я снова стою в кладовой Вини-Пуха! Ну кто вам
поверит, что в этих бочонках не мед? А Муза набрала на кисть голубой тусклой
краски и стала писать на бочонках: мед… мед… - Ну, хватит, - я говорю, - и
остальные, понятно. Конкретно процесс у нас выглядит так. У нас есть размер
одного звена композиции. Это как раз размер четырех облицовочных плиток.
Можно задумывать так, что панно ограничится этой одной плитой. А можно
наращивать по вертикали, горизонтали сколько угодно. Это неважно. Главное,
чтобы в любом направлении можно было пойти по стене, применяя
стандартную плитку. Уже и на те, которые сделала Муза в гостинице, не на
заказ, а себя развлекая, рисунки, заявки повторные поступали, и лица –
бутоны на стебле, и кометы с мелькающим личиком, не говоря уж о петухах, с
которых мы начали, и все это нам приходилось чертить, возвращаться снова и
снова, в зависимости от поступивших заявок. Тираж – это громко сказано. Но,
скажем, усталому администратору, когда он уже натрудился у городского
начальства с портфелем чуть меньше его самого, когда он благополучно
решив все вопросы уже собрался домой, и вдруг ему на стене попадается ну,
профиль Гоголя (1 плита), ну, или, там, месяц, качающийся, как в гамаке, в
поперечном облаке (1 плита), он станет интересоваться, а можно ли и ему для
его населенного пункта такую же приобрести красоту? (для школы), (для
детского сада). А как же! А вот она наша Людмила. Можно. Повторы! Повторы
идут непрерывно. Не к запуску новых изображений, пусть только повторы. Но
Муза для этого с Людой достаточно повозилась, она ее подготовила
полностью. А вечером я застал ее в нашем кухонном боксе лицом к плите, а
свет у нее за спиной горел только в первой комнате. Я заглянул, а там, во
второй, на окнах уже эти шторы с ромбами. Я и не стал вникать, как они к нам
попали. А желтые – на своем оговоренном, на уже столько раз упомянутом, на
давно обозначенном месте так и висят.
Горел, освещая ж-д-пути по обязанности, всю ночь за окном фонарь, он
путался в красно-коричневых мелких фигурках фона и ровно светились два
белые ромба на наших окнах. А слева был лунный свет. Ха-ха! Какой еще
лунный свет? Все тот же фонарь на перроне, но он раздает, изливает свой свет
по комнатам очень не поровну, и если у нас над столом отбросить в той
комнате штору, то свет на столе – не хуже, чем свет от настольной лампы, не
хуже во всяком случае, чем свет полнолуния в ясную ночь. И в боковое окно
его свет проникал, дотягивался до вешалки, у нас лунный свет на краю
висящей одежды лежит в любую погоду. Посмотрел на часы. Четыре,
двоеточие, пятьдесят. Она себя обхватила тонкой рукой, спала на боку,
отвернулась к стене. Как это так? Вот она мне не скажет: «- Хочу узнать, что там
дальше», или: «- Да, мне нравится», - и я и писать, если это не слышу не стану,
то есть, мог бы ничего не писать? Нет, конечно, я знаю, она отзовется, и от
этого легче… А вот если бы я ее даже не знал, то есть, нечем мне было бы
любоваться, вот тогда я действительно ничего бы и не писал, это понятно. Я
уже лежал и смотрел в полутьму и как можно прямее поддерживал голову,
опираясь на локоть. Потом я ее потрогал: - Ты меня слышишь? – и она
отозвалась, не голосом, а беспомощно у плеча развернула ладонь. Я молчал,
но она уже не спала с той минуты, и спустя короткое время спросила сама: -
Что, опять куда-то девалось? И уверенность, и полезное самомнение, и
познания о событиях, которых не миновать? А я знаю, с чего началось. Это
там, где ты отказал персонажу. Где мальчишки губами причмокивали, не
решались, что с нами можно на «ты». Это третий костер. Тут я для раннего часа
пожалуй что расшумелся. – Мой это текст, - говорю ей, - или не мой? Есть у
меня тут право решать, кому в нем быть, кому нет? Или мне в собственном
тексте иметь пожелания, скромно притихнуть и ждать, исполнятся – не
исполнятся? Муза мою интонацию не поддержала, она повторила: - Ты
Катерину проигнорировал, а она там была. Ты проявил произвол. И у меня с
ней потом сложился сюжет. Ты из своих вкусовых, я не знаю, каких-то
соображений это из текста выбросил. Но ведь это же было! Я удивляюсь, что
текст вообще уцелел после этого. – Ладно, вернусь. – Ну, вот. А это зачем? Мы
перешли на шепот. – Наше с тобой одиночество… оно и так… высокую цену…
зачем еще добавлять? Правда ведь? – Правда… правда… - Людей… во-
первых, сто раз посмотришь – кого… а после… насколько к ним
приближаться… с точностью надо до шага… А если начнут кто попало
врываться в текст, ну, знаешь… - Нет, нет… Не надо их выбирать… Ты только
сам с ними правильно обходись. Ой! – Что? Я жестко на ней заворочался. Она
с трудом протиснула руку, поставила между нами кулак внизу живота.
Ну что ж, как я ни уклонялся, хитрил, да выбирал дорогу, чтоб
разминуться, а вышло только лишь то, что появится вот сейчас, а мне так
хотелось оставить их вообще за пределами текста, эти моменты, но большего
я не добился. Да, действительно, когда подошли знакомиться Боря и Леша, я
сразу отметил совсем небольшого роста присутствие женщины на краю
освещенной площадки, с руками в карманах пальто, к костру повернулась
спиной, поэтому как бы лицом к стене, она только голову несколько раз
повернула, но боком к нам оставалась стоять. Потом оказалось – чрезмерно
широкая в бедрах, и плоская, словно выпилена из фанеры. Я тихо у Бори
спросил: - А кто это с вами – он мне ответил: - Катерина, она больная, а Леша
сказал: - Она пьяница! Они убежали к костру и Катерина тогда стала Лешу
звать, и он отозвался плаксиво: - Ну что, что, - и к ней неохотно пошел. – На,
дашь собачкам, - по-моему, протянула конфету. Мы с ней не общались. И вот я
наведался как-то к Людмиле и Мусе в их маленькую мастерскую и понял от
входа, что Муза готовит что-то особенное, возможно, что-то смешное, от этого
как всегда уже какие-то искорки начинают мелькать возле губ и в глазах, а
маленький ее нос мне кажется золоченым, как новогодний орех. Она меня
подвела к готовым для обжига плитам намноженным ей и Людмилой, десятка
два – полтора. На них повторялось изображение тела ( - русалка?), с
невероятно широкими бедрами, оно, перечеркнуто веткой растения, парило,
возможно в воде, а может быть, в воздухе. Филиппов как только увидел, сразу
сказал: - Катерина! – а я говорю: - Кто это, Катерина? – Приходит по вечерам
кабинеты у нас убирать. – А! Не знаю, кто так распорядился, но эту плиту
поставили над входом на территории фабрики, над складом, расщедрившись
на облицовку. А все остальное ушло в населенные пункты и вскоре вернулось
повторами новых заказов. И в какой-то из дней в бесконечную зимнюю
оттепель я шел у нас по двору затворившись наглухо, совершенно уйдя в
какую-то сосредоточенность, и если бы кто-то, с кем надо здороваться,
попадался навстречу, я бы прошел сквозь него с пустыми глазами, и там, где
уже надо за угол к магазину, дорогу пересекла Катерина, и я прочитал в ее
взгляде такое, что разом лишился своей замороченности. Да, нечто, такое, к
чему я был совсем не готов. Она хоть и искоса, хоть и голову наклоняя
вложила в свой взгляд торжество восстановленного достоинства, как если бы
я к ней отнесся с неуважением, и вот теперь посрамлен, чего в самом деле
вовсе и не было, да и негде было бы быть. Я вообще наблюдая за ней в
малолюдном мире Фарфоровой скоро заметил, что после того эпизода, когда
она стала моделью для изразцовой плиты, после ее подтвержденного всеми
сходства с изображением что-то, видать, сфокусировалось в ее жизни. Взгляд
замечал не лишенный удовлетворения и надежд, а если, пусть даже в шутку, к
ней обращали что-то нелестное, - не отвечала, отмалчивалась, не повернув
головы.
Муза: - Давай, давай! (смеется). Или ты усомнился в проявленном там
твоем героизме?
- Да причем тут, - я говорю, - а хоть бы и усомнился, давай, тем не менее,
все как было, не буду я пересочинять, пишу: за 2-3 десятка км меня увозили
для нашей плиточной композиции место определить на стене. Левее, правее,
выше и ниже, не улетала чтоб со стены. Элементарно. Вернулись – уже
начинало темнеть, и так как не было ясности, ушла уже Муза или на фабрике,
сначала я заглянул в мастерскую. У них помещения – так же и плотницкая
Поташова – сварные, как гаражи, но плотницкая Поташова просторнее, а то
есть она выступает и больше требует места, от цеховой бесконечной стены. А
между плотницкой и художкой лежат развалившимся штабелем резиновые
покрышки. Из плотницкой, всегда освещенной собственным ярким светом, ко
мне заспешил с хорошим лицом, невысокий и бойкий, соразмерно устроенный
молодой человек, он фигурировал там у них как общественник. Как его имя, я
до сих пор не узнал. – Боевая тревога! – он мне сказал. – Или учебная. Там
вашу жену осаждает поклонник. – Да это, наверно, Людмилу. – Нет, в том-то и
суть, что вашу. Там полутемное помещение, мастерская, яркие лампы светят
только на стол. Есению я застал возле выхода, а молодой человек стоял в
центре комнаты. Людмила себе по углам придумала суету. Я подошел и молча
его рассматривал. На вид он был младше Есении года на три-четыре. Уже у
Есении слышен был нервный смех. –Да объясни ты ему, он никак не поймет! –
Ну, - говорю я, - какие планы? – Насчет тебя никаких. Я зацепил его летную
куртку. – Улетай, летчик, улетай! Он был высокий, благообразный. – Я не
летчик. – А кто же ты? – Я электрик. – Если бы ты на чужую жену замахнулся,
теоретически был бы шанс, тут я судить не берусь. А ты засмотрелся на Музу.
Я ведь с тобой тут расправлюсь, как захочу. Ты в нашем тексте сидишь. Он
усмехнулся натужно: - Толкнешь под высокое напряжение. – Ну что ты, тебе же
так будет не интересно. Не скромничай, это ты мало просишь. Электрик такой-
то, работая на большой высоте сорвался и падая повстречался с железным
листом, которым ему как ножом и срезало все, что было в паху. Он в этот же
день в 0 часов 0 минут скончался в больнице. Электрик невнятно ругнулся и
боком, боком и почему-то к нам не решаясь спиной повернуться, пустился он в
отступление, и исчез. А Муза невесело улыбнулась. – Ты знаешь, он сделал
мне комплимент. Он тут говорил, что я похожа на Барби. – Вот говно. Конечно,
откуда он может знать, что ты похожа на Инге, подругу скульптора Манцу.
Подругу Джакомо Манцу. Когда ты домой? – Хочешь, пойдем сейчас. – Да нет,
не спеши. Оставайся. Вас тут отвлекали. А я пойду.
От проходной я бы мог прошагать по мертвому дерну прямо на свой
подъезд, если бы взял левее, но я уклонился вправо, то есть на пятый, и
повернул к магазину. В небе еще пробивался еле заметный свет, видимо там
раздавали последнее. Если бы вдруг зажглись фонари, сразу бы наступила
ночь. Я по ступенькам поднялся и вошел в магазин. Слева – короткий, и в
сторону то есть двора отдел гастронома «Соки» и пр., а прямо – гораздо более
длинный и к потолку завершенный бутылками, прямо обычный отдел
гастронома. За полчаса до конца на фабрике смены случилась минута, что
полностью было безлюдно, и две продавщицы, и с маленького прилавка, и с
длинного, давно мне обе знакомые, сошлись и смотрели сейчас на меня,
прервав болтовню, но я пересек коридор, идущий как позвоночник по центру
бывшей квартиры и вправо свернул в кафетерий. Когда-то здесь были со
входом из коридора две маленьких комнаты, их окна покорно смотрели
(первый этаж!) на перрон, вот они рельсы, вот он, асфальт платформы. Им
раньше предшествовала обширная ванная по эту же сторону коридора. Теперь
эти три помещения стали одно и их занимал кафетерий. В углу и под стенами
было несколько столиков, а дальнюю стену (бывшая ванная) покрыла косая
линейка неоновых трубок, зеркальные полки с рядами бутылок, а ближе –
прилавок, преграждающий доступ к этому алтарю, а за ним – буфетчица Оля. Я
говорю: - Я у тебя тут давно высматриваю… Она засмеялась: - Коньячный
напиток? 100 грамм? – А вон у тебя венгерское, видишь, «Токай»? – Да-да. А
сколько? – А ты мне бутылку открой! – О-о! А к нему две конфеты? – Да, две
конфеты. И Оля очень умело шлепнула пробкой. Я взял на тарелочке две
конфеты, стакан и бутылку, но не под стенку понес это к столику, а к круглому,
одному из трех, в центре зала. Я грудью налег на столик, стоял опираясь
локтями, осколками свет от буфетной витрины рассыпался по потолку.
Неполных в бутылке четыре стакана. Пятна дрожали, я поудобнее, подпирая
голову за ними следил, потом выпрямился, зимнюю куртку пристроил на крюк
на ножке стола, у белой, надетой на голое тело рукава закатил и заново
приступил к созерцанию. И выпил еще стакан. Над стойкой, вдали, как в
дрожащей капле воды, я видел Ольгу. Она что-то делала непрерывно руками.
Она была ярко освещена. Под белой наколкой русые волосы, с широким
лицом, разговорчивая. Нормальная. Уже замелькали темные спины, фабрика
началась. Ольгу закрыли. – Старт! – ты не понял. – Квартиры наполучали, а
домой не идете. – Не понял он ничего. Я оглянулся через плечо. – Ты не
волнуйся, мы дома продолжим. А здесь, где до горизонта лишь пни, только
вырубленная тайга, здесь будет кафе с названием «Старт». А если не будем
здесь стартовать, где будет Ольга работать? Иди, опоздаешь на электричку. Я
продолжал нагружаться. Вот, свеча. Да ничего, так. Мысль о горящей свече
успокаивает. А должна бы наоборот, вызывать тревогу. Ну как же, мы видим и
думаем: а это она убывает и убывает, скоро иссякнет совсем. Нет, мы их не для
того зажигаем, и мы видим пламя и часть ее тела как бы в видоискателе
камеры и мы говорим себе: вот, мы зажгли ее, чтоб она горела сейчас, а
значит, было какое-то «до», где она не горела, а потом наступит «когда-то», и
она не будет гореть, но ведь мы ее зажигали сейчас, и на это и надо смотреть!
Я зевнул. Потом я подумал: - Вот уж похабная выдумка, крылья, в смысле,
приписывать человеку, то убиваются о необретенных, то их изъятие высшими
силами за совершенный проступок оплакивают, кара за прегрешение, ангелов
изобрели, сколько об этом строчек написано, все бутафория и безвкусица. И
снова зевнул. А вслух я сказал: - Эх, хорошо! – руки завел за голову и шагнул
от стола. Тут я услышал: - Иди спать! – слева, под стенкой, граничащей с
гастрономом, сидел пожилой рабочий, смотрел на меня и смеялся. Он был в
заношенной аварийно, но модной кепке, и в кожаном пиджаке, тоже с чужого
плеча. Так наряжают обычно взрослые дети, пресытившись ношеной вещью
на нос натягивают старикам, стучат по плечу. Я ему улыбнулся, слегка
наклонил бутылку, увидел пустое дно. И на ходу одеваясь пошел к дверям. На
нашей лестнице свет был густым и желтым. И я почти ткнулся носом в нее,
когда открыл дверь, она стояла сразу за входом. Маленькие, всегда
бесцветные губы правильной формы, маленькие встревоженные глаза, лицо
ее я обнаружил – как бы тут хорошо это «со» опустить – вровень «со» со
своим, может, я плечи так уронил, расслабляясь, а может она с напряжением
выпрямилась, ждала. – А почему ты здесь, под дверью стоишь? – Я подошла
потому что ты уже шел по двору. Я у тебя так скоро в бесформенное существо
превращусь. – Что ты, - я испугался, - а почему? Мы так и стояли, как будто она
меня не впускала в квартиру. – А ты перечти свои рассуждения о свече и о
крыльях, а? Она была мягко освещена единственным нашим плафоном,
торчащим вовнутрь над входом. – Слушай, - я ей сказал, - а было ведь и
похуже! – Ну? – Я поднимался по лестнице, и хоть часы в телефоне, в кармане,
зачем-то на левой руке заглянул в рукав, и вместо часов увидел с ужасом
якорь, в детстве наверное видел на престарелой шпане. – Знаешь, мне ни к
чему этот древнерусский сюжет с женой, которая за руку мужа держит и ищет
по кабакам. – Все равно пошли спать. Я за ней виноватой походкой поплелся.
Свет горел только в кухонном боксе. Все, ничего уже не добавлю сегодня.
Спать, спать. Под крышку плоской посудины на плите я и не заглянул.
Тщательно были задернуты шторы. Я исходил из настойчивости, с
которой сквозь них тем не менее свет проникал. Следовал вывод: мы просто
заспались. Проще всего – взял бы да посмотрел на часы, а вот захотелось
пожить в неведении. И еще: вот в таких притемненных утренних комнатах, с
равномерно разлитым ослабленным светом десять еще, или двадцать минут
провести. Могу?
Муза спала высоко на подушку закинув руку, голову запрокинув, дышала
ртом, а другая рука исчезала вдоль тела под одеялом. Каждое утро я все
начинаю с нуля. Передо мной два пустые угла. Этот, по внутренней стенке,
стеной отделен от площадки, это ее освещенная часть, лестница вниз и двери
в четырехкомнатную. А если (ну, вдоль дивана, то есть) идти по площадке в
сторону нашей двери, там электрощиты и прочие надобности (внутри –
соответственно, кухня, стенной шкаф, туалет) (- ну как, успокоился? Муза вот-
вот проснется.) А слева – угол, и тоже ничем не заполненный, хотя иногда там
как раз и стоит один из наших двух стульев, но это возле окна на платформу,
так что можно и не напрягаться видеть сквозь стены, а просто стоять у окна и
смотреть. Это я ответа хочу на вопрос – насколько я в состоянии не двигаясь с
места и видя оклеенные газетами стены стоять, ничего не предпринимая,
смотреть в пустые углы, - так вот, в таком положении я сумею себя порадовать
и развлечь? Вот во что я вникаю. Я покосился, взглянул на диван: Муза спала.
На днях мне навстречу у проходной попался Филиппов, я уже убегал, а он
отлучался и торопился обратно к делам. Летел неприятный холодный
назойливый дождь, Филиппов остановился вдруг и спросил: - Да, а где ты
живешь? Показал бы хоть, как вы с Есенией, в гости позвал. – Да вот, - я ему
говорю, и радостно на подъезд показал, - а я по гостям и сам не хожу, и гостей
не люблю. – Ах вот ты как. – он поднял узкие плечи, - а я тебя официально,
теперь не отстану, - и он показал на тот самый, фасадом в пустые поля,
подъезды в сторону фабрики, на дом, нам казавшийся местом ссылки, -
запомни, 26-я, второй подъезд, четвертый этаж. Мы были давно с ним на «ты»,
он был не намного старше. – Попробуйте не прийти, с женой на вас вместе
обидимся. Пришлось навещать Филиппова. Площадка там выглядела иначе, на
левой стене была одна дверь и как бы пропала наша квартира, а прямо была
Филиппова, 26. Я, правда, был терпеливо настроен и все, что мы внутри
обнаружили было похоже на то, что я и предвидел. На круглом столе уже
стояли четыре раструбом бокала, Филиппов был не совсем по-домашнему, а в
шелковой скользкой по локоть подвернутой белой рубашке. Ждали гостей. У
них – постепенно я начал присматриваться – пространство – так скажем, для
приема гостей, оно же и для семейных обедов, оно начиналось прямо за
входом, там только налево, сразу за дверью, какой-то еще тупичок для обуви и
одежды. А то, что служило столовой, стеной, застекленной наполовину, на
уровне как бы прилавка точь-в-точь как в торговых точках от кухни отделено и
даже одна стеклянная створка в столовую открывалась, но дверь туда тоже
существовала. Ну, словом, хоть узкий, длинный и застекленный, а это тоже
был бокс. Немедленно Музу с рассказами о студентке-дочери, которая где-то в
Московской области, с собой потянула жена Филиппова, пустующую
показывать комнату дочери, зато нам стало понятно, все окна квартиры в те
самые смотрят поля, и следующая, после столовой, была (проходная)
родителей, а дальше за ней, тупиковая, комната дочери. Оттуда жена
Филиппова с Музой вернулись с фотоальбомом, он был (для меня) помещен
на краю стола. Ее монотонный доброжелательный голос, при этом она
обращалась и продолжала рассказ только к Музе, не прерывался, и Муза, с
беспомощным выражением на лице, ей вторила неуверенными междометиями.
Жена Филиппова вчетверо шире Музы, хотя и пониже ростом, с прической, в
которой хотя и сбылись пожелания к мастеру в парикмахерской, казалась
какой-то растрепанной. По виду из тех людей, у которых и список для них
возможного в жизни, и перечень, чем им положено заниматься когда-то
однажды как был установлен, потом уж не пересматривался, к ним с чем-то не
запланированным лучше не обращаться, они притворятся мертвыми, но на
контакт не пойдут. Филиппов пустился было рассказывать, какая в верховьях
Днепра охота, как он туда ездил к брату, но видя, что я смотрю сквозь него,
закончил об этом и переключился на фабрику. И заявил, между прочим, что он
изразцы, нарисованные Есенией уже от повторов Филатовой отличает. Я с
этого места начал слушать. – Как? – Русалку, допустим… Ее и Есения много
раз, и Людмила… Это, если сравнить… Это как шарик резиновый детский, этот
на совесть надули, а тот уже покосился, воздух начал спускать. Нет, у
Людмилы тоже все хорошо, но как-то вот так. – О-о-о! (тут я вполне появился в
компании, а то до сих пор все частично отсутствовал). – Никол! – произнес я
торжественно, - принимаю тебя в клуб знатоков! Немедленно надо выпить! Так
мы и сделали. – Лучше не скажешь, - я продолжал, - конечно, откуда бы был
напор у Людмилы, ведь это значит – уверенность. Она как на велосипеде
кататься учатся едет, зигзагами, возвращая устойчивость, но набок уже не
свалится. И форму не упускает, когда рисует, а только движется нервно. А если
бы не сходились концы с концами, никто бы и обжигать не стал. Хозяйка уже
кормила Есению земляничным вареньем. Потом я сказал: - Футбол или рыбная
ловля – нет, Никол, там то ли с мячом на футбольном поле, а с удочками на
берегу, а может наоборот, нет, ты меня не заманивай, я в этом не разберусь.
Потом он сказал: - Электрик у нас недавно уволился. Филиппов смотрел на
меня, он как бы еще продолжал удивляться. – Что у людей с мозгами, я их
понять не могу. За полчаса до конца прибежал увольняться. Он там
раскричался. Контора уже домой собралась. Послали за мной. Я говорю: - А
завтра нельзя? – Нет, - говорит, - это мне утренним дизелем к вам из-за этого, а
так я с утра попадаю на дальний поезд. Отдали ему документы. – А что
случилось? – я говорю. – У вас высота перекрытий какая? В цехах? – Ну,
думаю, семь этажей где-то будет. – Вот. Мне это противопоказано. Работать
когда-нибудь там ведь придется. – А ты когда на работу устраивался что,
голову не поднимал? Ну, и куда ты собрался? Где будешь работать? – А я, -
говорит он, - в тундру поеду. Там нет высоких построек. Мы с Музой
переглянулись. – Диагноз – высотобоязнь, - я говорю. И Муза мне часто-часто в
ответ закивала. Жена Филиппова бережно передвинула к краю нетронутую
тарелку салата… Муза лицом повернулась к стене, ладони сложила под щеку. Я
все стоял. Да, если бы были у нас ну, удочки, или, скажем, там, лыжи, они бы у
нас стояли в этих углах. Но мы такого не держим. Еще я держал подальше от
глаз, разглядывал географический узор кожи на них, свои пальцы, а также
довольно мелкие заголовки читал из газет, наклеенных на стене. Да, свет,
проникавший сквозь шторы, был ровный и сильный. При этом определенно не
солнечный. Какие-то звуки настойчиво повторялись – как будто стучат по
большой металлической бочке, сопровождаясь поспешным эхом. Но Муза
спала. Тогда я к окну подошел, заглянул за штору. И выкрикнул громко: - Снег!
Муся! Она подошла и терла глаза. Я штору у края окна отбросил. На ней были
только мягкие синие плавки. Я обе руки запустил ей в трусы, одну ниже
плоского живота, впереди, другую сзади. – Ты можешь ладонями прикоснуться
вот так повсюду, как смахивают на пляже песок? – она мне сказала. – И все, и
пойдем одеваться. – Конечно, могу. Я сделал, как ты просила. И грудь, не
задерживаясь, и плечи, и шею. И тонкие ноги, и вниз, до самых ступней. – Все
было так? – Все было так.
Мы перед ними стояли и, я хоть ее лица не видел, я это знал, нас с ней
должно было посещать беспокойство одно и то же, можно не просто жалеть
потом о потерянном времени, а то еще, во-время не даешь отпор, еще и дороже
расплатишься. – Ладно, иди, я догоню, - я ей сказал, она не хотела ждать, я
поспешил за ней следом, мы уже освободились, и все-таки, пока я от фабрики
добежал, ей продавщицы какой-то уже навязали свой разговор. Сначала я
сделал, войдя в гастроном, под арку шаг вправо, там Оля уже готовилась
открываться, кафетерий работал с 12-ти. Она у себя, как в кабине пилота
возилась уже за прилавком, я ей отсюда рукой помахал. Потом подошел и
стоял у Есении за спиной, кивнув продавщицам. Они ради этого вместе
сошлись, та, из-за маленького, бокового, тоже пришла. Я разбирался в первую
очередь, что там перед Есенией выставлено уже, т.е., что мы берем, а вдруг
захочу добавить, а также вникал в разговор. Когда я от фабрики шел, мне даже
шапку снять захотелось. Заполненные прозрачным и неподвижным снегом,
древесные ветки чернели каймой витража, и в низком облачном небе солнце
просвечивало. Я с шапкой в кармане так и вошел. Горело под потолком
электричество, ненужное и нечувствительное, и так было очень светло. Все
меня отвлекало, и я не сопротивлялся. Потом я сообразил, что день не остался
ведь там за порогом, когда я входил в магазин, а он со своей невесомой
кровлей, со снежными хрупкими стенами продолжается в помещении, и даже
какая-то из продавщиц, одна из них на работу идет через лес, поставила на
зеркальную полку в стакане, среди товарного ассортимента пучок каких-то
былинок, и он отражается в зеркалом застекленной стене, и свет достигал
потолка и там уходил в глубину, - да, широкая полоса над прилавками тоже
была зеркальной. Примкнувшая к разговору от маленького прилавка сама
была маленькой и самая здесь молодая, при этом темноволосая и что-то
птичье во взгляде. Понятно, что я размазываюсь. Окликнувший – сам
подошел! – о чем-то напоминающий, не угрожающий изменить лицо стоит этот
день у меня за спиной и меня не торопит, но, может быть, никогда уже близко
так не окажется со всем, что в нем скрыто тайного для меня, живого. Э, ладно.
Послушаю лучше я продавщиц. Потом мне Есения дорассказала: - Она меня
начала обслуживать (подвишенники, плавленый сыр), спросила: - Вы же на
нашей фабрике здесь художники? – Да. – А как вы думаете, правильно она
делает, что мужу не говорит о том, что друг детства приехал? И вот она целый
вечер думает, как они там в детстве за руку бегают, а муж-то ведь рядом, а ему
об этом ни слова! Я ее даже не поняла. – Как, вы разве не смотрите? А что же
вы смотрите? – Да у нас вообще телевизора нет. Тут они обе так посмотрели –
там эта маленькая тоже как раз подошла, - я даже стала их успокаивать: - Да
нет, - говорю, - бывает, что смотрим, бывает, вот в холле работает телевизор, в
гостинице, мимо идешь – остановишься, но чаще и не задержишься. Я
подошел, и она продолжала: - А наш когда-то знакомый, он все подготовил, и
он сделал так. Позвал репортеров из «Хроники местных событий», узнал,
какой предвидится штраф, заготовил деньги, внизу подежурить поставил
знакомых, предупреждали прохожих. Милиция тоже была. И грохнул свой
телевизор с 9-го этажа. И это засняли, а вечером показали в дневных новостях.
Я помню, милиция громче смеялась, чем наши знакомые, когда поднялись
составлять протокол. На самом-то деле свержение телевизора обдумал,
придумал и выполнил я, она им сказала – «знакомый», на нас продавщицы и
так уж смотрели с ужасом. Она продолжала: - А другой – тот просто на дачу
давно перевез, они там почти не бывают, теперь они сами решают, что им
смотреть, стараются раздобыть эти фильмы, смотрят на видео. Тут
продавщица постарше напомнила мне о ведущей, панически отвергающей
возраст, неопрятная в речи и с хамской манерой премьерши, - Бойкая, правда?
Вам нравится? Я говорю: - Чудовище! Ясно было, что разговор не пошел, и
говорю: - Вы нам дайте побольше! В коробке томатный сок – там же больше? –
Да, там 2 литра! Вот! А эту бутылку обратно. И, и… А ниже там что это вот под
ними наставлено? – Это вишневый. – Давайте. – Одну? – Одну.
День оставался светлый и снежный, прозрачный, но солнце уже не
просвечивало, его желтизна прекратилась, как сходит румянец с лица. Мы
обогнули дом, шли к своему подъезду. – А вот если бы дети… - Что? – Я
говорю, Новый год. – Да, через две недели. – Мне кажется, смысл события
только тогда и понятен. – Когда? – Если дети. – Что, Новый год? – Да. Она
улыбнулась. Мы уже подходили к подъезду. – Не только подобных идей у тебя
никогда раньше не было, я даже не помню чего-то, что их предвещало. Я
остановился. – Тьфу, надо же! Да только что разговор этот в магазине. Она
пожала плечами. – Не прятаться же от людей! Не надо людей выбирать. – Но
это же текст! – А как бы мы их назвали? Мы уже поднимались по лестнице. Я: -
Девочку? Ну конечно, Катя. И в документах без «Е», Катерина. – Конечно,
конечно. Я снова остановился. – А знаешь, вот – Роза, как женское имя, ведь
замечательно, правда? Совсем не хотелось бы нацменьшинствам его
отдавать. А больше всего очаровывают – Аврора, Венера. Но это уже для
идеальной жизни. Она: - Мы в тексте, мы все пожелания превращаем в
действительность! – Ты видишь, я нервничаю? – я говорю. – Мне страшно, -
она успела сказать. Я позвонил в нашу дверь.
Послышался легкий топот, умолк легкий топот. За дверью стояла девочка
лет десяти. Она прибежала, палец вложив в закрытую книгу. – Ну что тут, Катя,
- я говорю ей, - без нас, как ты хозяйничаешь? – Мама, Вовку из школы не
отпускают, он что-то там натворил, с продленкой сидит. Вас просили зайти.
Или ты позвони. – Иди, выручай заложника, - я Музе сказал. И Муза пошла вниз
по лестнице. Ребенок передо мной постоял, улыбнулся. У девочки было мое
лицо. И тонкие ровные ноги. Потом она повернулась, я следом пошел за ней в
комнаты. – Катя, сегодня двадцать какое число? – Двадцать пятое. Она ушла
во вторую комнату, а я оглядывался, осваивался. Теперь коридор превратился
в большую прихожую, его отделяла от комнаты двустворчатая застекленная
дверь. Диван – где раньше у нас стоял стол, под окном на платформу, и он был
завален плюшевым разнообразным зверьем. А сложенный стол - у окна на
пустые поля. И он был заставлен посудой. Я мимо прошел поскорее за Катей. Я
жадно ее рассматривал. Она уже на кровати, когда ее поднял, по-видимому,
мой звонок, вот так же лежала читала. На животе, так обычно Муза читает. Но
бледной настолько Есения никогда не была. Понятно было, что это свежесть,
что это по-детски. У Кати ну мраморной белой была на висках. – А я уже
сделала все, - она мне сказала. Я ей закивал, потом спросил осторожно: - А
что? – Сварила картошку-морковку… Ну, все что мама оставила… накрошила
уже. Кровать – полудетская, головой к окну, за этой стеной уже были соседи
четырехкомнатные. Вторая такая же – направо, сразу у входа, ногами к дверям.
И два небольших стола, одинаковых тоже, стояли под окнами. На окнах все те
же шторы. Я думаю, это было связано с текстом – такие там читались места,
что Катя вдруг начинала болтать ногами. – Ага, - я подумал, - а Муза вот
никогда. Комната, если плотно зажмуриться, вся была как военный камуфляж
какими-то пятнами. На стенах (включая и потолок) в просветах кустов видны
были прерии и зебры на дальнем плане, озера, болотца, и головы крупных
животных смотрели из зарослей, и заячьи спины, и лисы на пнях, для гномов
там тоже место нашлось, обои, - я присмотрелся – там были отдельные
изображения листами метра по полтора, а не обычный рулон. Я постоял
озадаченно. Травинки, озерная рябь, листочки кустов и все населяющие
существа собой представляли удачную имитацию фотографии, вот это было
какого рода изображение. Уже открывалась входная дверь. Да, новогоднее
дерево было уже установлено – верхушкой практически до потолка
посередине стояла сосна. Есения, как я понял, с событием все еще не
справлялась. Она улыбалась растерянно, ко всем напряженно
прислушивалась. Вовка зашаркал ногами, пошел ко мне. Вот уж кто у нас
мамин, так это без разговоров. Вовка у нас тянулся так удивительно, - младше
был на два года, а Катю уже догнал. Узенький, тонкий. И волосы посветлее. –
Ну, - говорю я, - Воля, рассказывай, кто там, из-за чего, кто кого? Есения: - Он
там учителя пения запер на швабру на перемене. Мальчишек с собой подбивал.
А те потом на него показали. Учитель из-за него на урок опоздал. – Это Иван
Иваныча? – Да. – Ну что же ты, Воля, а? – А он говорит, ты если поёшь,
говорит, не своим голосом, так пел бы хотя бы правильно. – И что ж тут
неправда? Ты разве не пел чужим голосом? Или ты хорошо поёшь? Ты что, так
и будешь одетым стоять?
Диван, если сложен, был, оказалось, уже стола, чуть больше
освобождается комната. Зато он длиннее, в углу уже не было места для стула.
Я тихо Есении говорю: - Посидим! - , разгреб на диване игрушки. Под вечер
пришло нас порадовать солнце. И так разгорелось, как будто решило все
наверстать. Но к нам оно в это время не светит, для нас его отражал
освещенный пейзаж. Мы тихо, ощупывая игрушки-подушки на низком диване
прижавшись сидели. Володя прошел и под дальнюю стенку направился сразу
к Кате. – А кто тут на моей кроватке лежит? – Не мешай. Тут светлее. Ты все
равно щас пойдешь обедать. – А пил из моей чашки? – Что? – Сидел на моем
стульчике?
В каком-то тумане прошли для нас несколько дней. Я мало что помню. Ну,
если в порядке запоминания, разве что так. На ровном, на выстланном до
подъезда снегу под серым спокойным небом стою и жду Катю. Я отойдя от
фабричных ворот оглянулся случайно – смотрю, от школы за домом Нелли,
сверху, то есть, идет и в сторону смотрит, размахивает пустым портфелем, ее
что-то там увлекло, идет на меня и меня не видит. На круглой, не маленькой
голове в вязанной шапке, и темные волосы из-под нее, пальтишко на ней
серое, голубоватое, очень легкое, в клетку. Она так и до меня дойдя, уже
прикоснувшись, меня замечает: - Ой! И за руку с ней до подъезда идем. Какой-
то знакомый фабричный вдогонку кричит: - Смотри, она через года два у тебя
старшеклассница, а ты ее за руку водишь! Еще: появляюсь однажды днем и
вижу Есению с Катей, они отошли от кухонного шкафа и что-то мне говорят,
улыбаются, в одинаковых обе передниках, а я их не слышу, ни слова, и думаю:
«что я, оглох?», и ноги как приросли. А вечером я иду открывать на звонок –
Володя явился, растрепанный, мокрый, с шапкой в руках, и я ему: - Ты обещал
же засветло! – а он мне: - А там еще только чуть-чуть как раз осталось светло!
Вечером 29-го я принес четыре гирлянды. Мы на полу их проверили. На
полу загорелись созвездия. От зеленых, как первые листья, до оранжевых,
розовых, как расплывшихся пятен фруктового сока вспыхнули огоньки. –
Можно, конечно, на елку, - я говорю. – Но у меня есть идея. Катя шагала
медленно – остановилась. Муза о Катин стол опершись стояла – ждала, Вовка
ко мне подошел. – А давайте я их протяну на все четыре стены, по кругу, под
потолком! – А елка тогда (это Катя), - как же, без огоньков? – Они же все будут в
ней отражаться, там сколько зеркальных игрушек, фольга и все прочее, вы же
сегодня хотите ее наряжать? Я их уговорил. Я повозился, гирлянды соединил,
в стены забил по углам слесарные гвозди. Временно Катин стол подъехал
поближе к Володиному, в простенок попал между окон. У нас в этом месте
розетка. Туда со столов тянулись две лампы. Катина и Володина, и третье
гнездо как раз пустовало. Надо было над ним гирлянду замкнуть. Володя мне
помогал, стоял возле стула, когда я ее по углам поднимал к потолку. И вот уже
с этим покончено, и белая вилка на белом проводе свисает к розетке, и он
включил. Большое пластмассовое ведро, в котором хранились игрушки,
большой пищевой пакет, которым на лето его накрывали, они обходили елку,
находили игрушке место, наклонялись за новой. А теперь они обе
остановились, и Есения с Катей смотрели под потолок, обводили глазами
комнату, и работа у них прекратилась от этого впечатления. – Это еще не
совсем! – я спохватился, и принес заменить достаточно яркую под потолком
нашу лампу. Она от верхушки сосны оказалась поблизости, и сейчас во всех
направлениях залегли, как сметенные взрывом, тени сосновых лап. А новая
таким незначительным, таким экономичным, таким осветила укромным и
скудным светом, зато гирлянды сразу зажглись. – Конечно, так лучше, лучше! (-
Есения). – Как интересно! (Катя). Володя стоял, золотистую мамину голову
положив на плечо. Он тоже смотрел в потолок. Собрался и я наконец оценить
результат, Есения рядом ко мне подсела. Мы вместе сидели с ней на полу под
первым окном. Здесь, в этом углу, когда мы впервые вошли в квартиру газеты
лежали оставшиеся от оклейки. Если бы Катин стол не подвинули дальше в
простенок, здесь бы сидеть вдвоем было негде. Первым, если глаза
разлепить, проливался розовый свет, праздничный и тревожный. Потом
подключался лиственный, ярко-зеленый. – Игрушки сегодня или назавтра
оставите? Есения шевельнулась: - Может быть, завтра утром… а может,
сегодня. Володя ползал под елкой, ладонью ловил прозрачную тень. Тени
сосновых лап потеряли отчетливость. Катя спиной к подушкам сидела в своей
кровати, согнула перед собой колени, смотрела на елку.
Я проснулся почувствовав, что плечо мое мокро от слез. Совершенно
намокло плечо. Мы рядом сидели, беззвучно и долго Есения плакала, и слезы
текли и текли. – Нам вместе это приснилось? Ах, что же я спрашиваю! Зачем? –
она жалобно вскрикнула. – Зачем ты так сделал? Когда ребята вернутся? Ты
думаешь, я теперь хоть день смогла бы прожить, чтобы их не ждать? Зачем
мне теперь все наши заботы? Подумай, ты сам подумай: Володя и Катя
приснились, а Филиппова я завтра встречу, и этот, в соседнем сарае, седой,
все время здоровается… - Поташов? – Поташов. И Нелли, и Люда, все они мне
зачем? Я к ней повернулся и ее обхватил. Я в комнату разрешил себе
заглянуть и сразу почувствовал боль. Ни двух столов с настольными лампами,
ни двух полувзрослых кроватей, конечно, я ничего не увидел, со стен
упорхнули тропики, вернулись наши газеты, диван стоял перед нами под
стенкой напротив окон. Сосна – да, была, Есения рядом с ней и сидела, но
стояла она у стены между окон и была она не до потолка. А гирлянды – я не
придал как-то сразу значения – по всей комнате, под потолком, именно так
гирлянды горели! – А гирлянды, смотри-ка, гирлянды! – я Мусе сказал. Мы
поднялись и немыслимо было сейчас отделиться, мы стояли обнявшись,
словно мы потеряли бы сразу друг друга из виду на остывшей и опустевшей
земле. Муза: - Мы поднялись, и немыслимо было сейчас отделиться, и мы
прижимались, мы плотно держали друг друга, словно сейчас мы потеряли бы
сразу друг друга на опустевшей остывшей земле. Она подняла глаза на
гирлянды: - А это тебе от Воли и Катеньки.
Я сейчас действительно не могу оценить того, что случилось, даже страх
от того, что нет представления, как теперь сдвинуться с места, я не то, чтобы
до сих пор представлял себе ясно дальнейшее, но я знал, что оно в свое время
откроется и мне не за что было бояться, жизнь всегда будет разворачиваться
населенными пунктами, панорамой погоды, праздниками и людьми, а для
этого только бы видеть золотистую, иногда желтоватую кожу, ее тонкие ноги
без мышц, ее кукольный рот, никогда с ней не разлучатся. Может быть, я куда-
то шагнул в недозволенное? Если вина, то как ее искупить? И никого ведь не
спросишь, как дальше мне быть. Я бы и рад себя взять был, как говорится, за
горло, - с места теперь не сойдешь, пока не ответишь, да, видно, боюсь не
достичь результата. А тогда что? И она все ждала от меня и всматривалась, и я
все взглядывал на нее и на что-то надеялся. Эти два дня перед Новым годом
мы промолчали. Мы все заботились не потерять друг друга из виду, а
разговоры не шли. И вот мы лежим, все то, за чем не вставать, не ходить
собрав у себя в изголовье, наставив перед собой. Для этого надо себе
представлять, какой наш диван. Смягчающая поверхность наверное, ну,
сантиметр, она у него очень тонкая, на всей своей бесконечной поверхности он
был достаточно жестким, наверное, как бильярдный стол. И вот на пустом
диване на месте подушек стояли: настольная лампа, какая-то несерьезная с
виду, как будто осталась такого размера, на что материала хватило, но ярко
горела. У Есении книжка развернута над головой – что на спине читает, это
сейчас необычно. А рядом тарелка с большим грейпфрутом для запаха, и
несколько мандаринов. Со мной на диване была бутылка вина, на
освобожденном от пробки горлышке следы сургуча, на ней не наклеено ни
единой бумажки, а только рельефом, как для слепых грузинские непонятные
буквы на темно-зеленом стекле. Еще телефон лежал под рукой, посматривать
на часы. Посуды я, соблюдая закон упрощения быта, в постель не принес и
пил из горла. И мы уже чуть больше часа провели так в молчании. Я несколько
раз предлагал ей глотнуть. Она один раз отпила. Я тщетно прислушивался к
тишине. Лампа, как мне казалось, все сильней разгоралась по мере того, как я
отпивал из бутылки. Я лежал и рассматривал как красная нитка в обивке
дивана чередуется с серой. – Ты думаешь, я читаю? – она мне сказала. – Все
мимо идет, я лежала прислушивалась. Ничего там не понимаю. Я голову
обхватил, как будто внезапно она заболела. – Да, то, что имеет для нас цену
чуда, это бывает. Но мы же не пишем фантастику, ты же знаешь. А значит, это
работа. Сейчас 23.25. к чему мы прислушиваемся? Ты как бы сама объяснила,
если бы дети сейчас появились? Откуда они идут? Куда они исчезали на эти
два дня? Она повернулась ко мне, оперлась на локоть. – А ты не заметил, в
чем разница между тем, что ты сам говорил и тем, что ты мог в эти дни от меня
услышать? Ты о том, чего мы хотим, что не знаешь, где это взять. А я тебе, что
в каком-то новом сюжете жить теперь не хочу. Пусть будут дети. Согласись,
это что-то более определенное, то, что я говорю. Я посмотрел на часы. – Уже
без 15-ти! – я ей сказал. Мы передвинулись ниже, оставили на краю, в
изголовье наш праздничный ужин. Это была новогодняя ночь! Кажется, мы
уснули. Но и во сне мы прислушивались!
Первые в Новом году рабочие дни бесследно, казалось, в нем затерялись,
- снега вдруг навалило, снежные возвышались верхушки, снежные воротники
до макушки, шубы, пустые висят рукава, снежные кружева. В том доме,
единственном поперек жэдэ, как раз, где Филиппов живет, всю ночь мело на
подъезды и утром пришлось освобождаться из под него, выкатываться, чтобы
выйти во двор. За нами даже в тот день посылали – уверены не были, что мы
не продлим для себя еще на один или несколько дней. А вместе со снегом
вдруг навалило заказов. Наметилась в этом месяце у всех двойная зарплата.
Что, как обычно, уж если происходило, то это касалось всех, включая охрану и
приходящих уборщиц. И первые дни наступившего года запомнились тем, что
все по утрам, добираясь на фабрику, хоть где-нибудь залезали в сугробы
выше колена, а стоило оказаться в цехах, у всех начиналось предпраздничное
настроение, как будто бы новогодние выходные продлили еще недели на две.
Мы-то есть все трое, Муза, я и Людмила, выглядели мастеровыми, кто в
фартуке, кто в спецовке из гардероба монтажников со стеками и кистями над
мягким глиняным тестом молчали целые дни и только присаживались, когда
увозили на обжиг на ярусной многоэтажной тележке очередные два-три
десятка. Я как-то к Людмиле заглядывал за плечо в каком-то моменте работы, -
Ну вот, - говорю, - по сути ты оставляешь автограф, а дело кончается тем, что
люди теперь за движение этой руки готовы деньги платить. Оно и
действительно стоит денег! Она на меня оглянулась, к плечу прижимаясь
щекой и эта щека заметно зарозовела и стало понятно: пустой комплимент по
поводу внешности Людмила намного, намного бы ниже ценила! Мы с Музой
шли напрямик к подъезду, на этой ровной площадке тогда – как по
праздничной скатерти по тонкому первому снегу я встретился с Катей, она
засмотрелась и шла на меня, пока на меня не наткнулась, а это мы с Музой
спешим на обед, и тут я услышал: - А можно – вот прямо сейчас ты сядешь за
стол, и следом за тем, что мы шли на обед, - да, именно после того, что сейчас
мы идем на обед, а то ты опять отвлечешься, - напишешь: «прошло 10 лет»,
нет, ладно, хотя бы 5, а? И Кате уже 4, и Вольке там года два. А больше нам ни
о чем и не надо. Об этом лучше пиши. Я засмеялся и на нее засмотрелся. – О
чем ты? – Опять он кажется мне золоченным. Я удивляюсь, такая часть тела,
как нос, как можно, чтобы он покоя лишал? И то, что он маленький, и то, что
при этом правильной формы. Оказывается, ты вот меня атакуешь, от этого
тоже он стал золоченым. – Причем тут мой нос? Что за чушь? – Ну что ты, ну
как же так можно – «прошло 10 лет»! Да это же мелодрама, литература! Ты все
это знаешь сама. Да знаю я как ты измучилась, я все понимаю. Да я уже себя
запинал, но только я знаю, что это не приближает к цели. Во всяком случае,
где-то бы надо сосредоточиться, а я это на ходу, машинально, и тут же
напоминаешь, что есть еще главный вопрос, и он не решен. Назавтра мы снова
домой торопились той же дорогой, и снова остановились, на этот раз возле
самого дома. Зима успокоилась, из серых, голубоватых ущелий, в которых мы
оказались на дне, в просветах виднелось желтое небо. И тот же, который
обрушился в первые дни, он разве что осыпался и оседал, не убавляясь, снег
оставался, и днем, и ночью стояли морозы, и было безветренно. Еще одни
сутки мы одолели в молчании. Я потрогал промерзшую гроздь рябиновых
ягод, с нее осыпался снег. Их всего было несколько, дерево не разрослось. Я
сказал: - Наш сон был прекрасен? Она на меня не смотрела: - Был прекрасен.
Ведь она была рядом! А значит – возможное, невозможное, - я мог с этим
справиться, и все приходилось знать. Она дожидалась, я должен был что-то
сказать. – Сон был о наших детях? – Он был прекрасен. – Но это не сон, а
сюжет. И он уже начался, что же мы, начался он уже! Она только тут на меня
подняла глаза. Сюжета о наших детях. Людмила не знала, да я и не помню, что
кроме меня и Есении кто-то там побывал. Ну, разве что мне малознакомый
рабочий вслед мне и Катеньке от проходной кричал, но кто же ему поверит? Ну,
разве что школьные учителя, но школьные учителя, как известно, впадают в
беспамятство каждый день. Поэтому Люда, какие-то отмечая в нас перемены,
конечно же, их не могла понять. За нами она наблюдала тактично, старалась не
проявить любопытства. Я все это здесь отмечаю. Потом она видно смирилась,
что в эти тайны, а может быть, даже и тяготы ей не проникнуть, и я поразился,
какой она сделала вывод. Она не просто, как говорится, рукой тут махнула, она
на нас обозлилась, что попусту уделяла внимание. И погрузилась в работу. А
там, оказалось, такие уже подготовлены были прорывы, восторги, любой
позабыл бы тут обо всем на свете. И чтобы понять, какое владело ей
состояние, не требовалось даже в лицо ей заглядывать, а только на наспех ей
наносимые линии и наспех ей заполняемые заготовленной краской. Я так уже
было, не скромничая и не заботясь, сколько я слов на это портачу, описывал
нанесение линии, как навык не падать на велосипеде. Там хоть и занимает все
обучение полчаса, вначале там все равно есть стадия, когда компенсируются
зигзагами вправо зигзаги влево, а проще пока, по прямой, не получается. Но
это уже не падает, уже все равно поехал. И тот же принцип - линейное
рисование. Когда научилась Людмила вынужденно то влево, то вправо, но как
бы уже не падая, закончилась для нее учеба, началось производство. А если
сравнение применить к тому, что пошло сегодня, то это уже на бескрайнем
асфальте не то что уже опуская руль, с закрытыми даже глазами катание. Такая
пришла свобода! Я взял под гаражной стенкой большой наш этюдник –
комбайн, установил перед ней, – Людмила, ну ты такая сегодня! Попробую я
уловить, какая. Я часто во время этой работы хватался двумя руками, вернее
обе протягивал, как пианист, который двумя руками играет. И часто казалось,
что это я живую голову трогаю, когда я касался изображения и скользкую пасту
масляной краски то кистью, то пальцем намазывал. Рассчитанный на большой
комбайн размер картонки такой, что голову проще не уменьшать и не
укрупнять, писать в натуральную величину, во время работы от этого скоро
возникла иллюзия, что там голова Людмилы живая, а это вторая такая же, что
можно и рисовать было не учиться, что так бы любой подошел и коснулся, она
там и так. А заодно – и, как обычно не понимаешь, пока не спохватишься – я
втянулся еще в одно заблуждение – из-за спины у меня как будто печной огонь
до нее доходил и вспыхивал в темноте помещения румянцем на смуглой коже.
То есть оттуда, где даже окошка в помине тусклого не было, не то, что какая-то
печь. А дело все в том, что вспыхивал то и дело румянец на смуглых щеках. –
А знаешь, - я говорю, поглядывая на темные маленькие зрачки и гибкую шею, -
ведь кто-то там был у тебя, по-моему, ты украинец, Людмила. – А что тут
гадать, - она говорит, - я и так украинка, я же Довженко по матери.
Морозы пока что никто у нас не отменял. И снега ни разу с тех пор не
прибавилось, он как бы тем первым, - скорее не снегопадом, обвалом, когда
навалило сугробы по грудь и был запасен на всю зиму. И он оседал,
повреждался от множества бесцеремонных воздействий, нигде уже не найти
было чистых как белый натянутый холст поверхностей, ни плавных округлых
линий. И вдруг мы заговорили о Нелли. Мы так в этот день замотались – весь
день напряженное однообразие, вернулись домой никакие, и вдруг я сказал: -
Как это так? Ты можешь понять? Куда подевалась Нелли? Когда мы последний
раз ее видели, или хотя бы о ней говорили? Муза ответила неохотно: - Еще до
того, как Катя с Володей к нам приходили. – Значит, до 25-го. Уже за окном
начинало синеть. Я подошел к боковому окну – окошко киоска тускло
светилось. – А сегодня у нас 19-е. Я сбегаю, посмотрю. Прошло больше трех
недель. Треща зачерствевшим снегом я обогнул наш угол. Вблизи оказалось –
горела никчемная, ничего там не освещая, сигнальная лампочка. На внутрь
обращенном прилавке если что и лежало, то было под слоем оберточной
плотной бумаги. Я снова дом обогнул, дошел до подъезда. Желтоватое небо
запада гасло. А завтра мы после обеда почти не работали и выйдя
заторопились к Нелли. Закутанные редкие дети бродили во дворе ее дома. И
солнце за облачным слоем присутствовало невзрачно, неопределенно. При
появлении дальних фигур грубый, скребущий звук их шагов доносился, лед
трещал под ногами. Я еще палец убрать со звонка не успел, уже нам открыли.
Выглядела она – дверь нам открыла Нелли – как будто должна была долго
прожить в неподвижности, из дому не выходила, что ли? – Я - говорит, - две
недели в больнице валялась, в городской. Вы проходите. Выяснилось, что за
неделю домашними средствами температуру сбить не могли, а вроде простуда
была, ничего особенного, и ее увезли в райцентр. – Так что же все-таки было?
– Я и сама это спрашивала. Может быть, воспаление легких? – Может быть, -
отвечают. Да ладно, теперь не все ли равно? Я уже почти вышла, через три дня
в киоске буду сидеть. Две недели кололи, можешь представить, температура
не падала. Уже мать Нелли появилась из их лабиринта, кое-как это ей удалось
и мы поздоровались. Мы же у двери так и стояли под лампой, и я, объясняя
Нелли, «батончики там, конфеты, и два лимона», из пластикового пакета
вытаскиваю большой бумажный: - Вот, как бы для выздоравливающей будет
как раз, мы угадали, А Нелли сказала: - О! Мы это соединим, сегодня тут мама
пекла, давай понесу на кухню, и только тут мы сдвинулись с места. Но дальше
нам тоже главным образом боком пришлось не идти, а протискиваться, где
только можно углы заполняли коробки, стопки газет-толстушек и разных
форматов журналов. – Все это, пока я болела, домой привозили. В газетах
многостраничных много проблемных статей, я их надеюсь продать. С
журналами то же самое. Ну, ежедневных, конечно, я не брала. Когда мы втроем
собрались за квадратным кухонным столом (втроем – значит, можно оставить
его под стенкой, не ставить посередине) (нам Нелина мать сказала – «ну что
вы, зачем увеличивать тесноту, мне лучше одной, потом спокойно попить»)
нам Нелли сказала: - А что же вы маму спросить сюда не зашли? К киоску
наверно не раз подходили. Давно бы узнали в чем дело. Да я уж не стал
объяснять ей того, что мы о киоске вспомнили только вчера. Уже подошел
незаметно тот час, когда за окном при комнатном желтом свете все кажется
синим, а в небе гремит листовое железо, если к нему подойти и у края земли
постучать по нему. Я к Нелли вдруг обратился: - Нелли, не замечал! Ведь ты же
почти что черная! И вдруг у тебя веснушки. Правда, малозаметные. А знаешь,
это большая редкость! А Муза была занята подносом размером в четверть
стола, на нем перед нами дышали изделия Нелиной матери. – А это с чем? – С
ежевикой, - ответила Нелли.
Может быть две, скорее даже три недели спустя пришли перемены – та
зима, как прославленная постановка дошла до финальной сцены, уже была
сыграна – голубой отражающий солнце замок с ледяными высокими башнями
конечно, не был никем покорен, а просто другая зима наступила, ее оценили
все, кто любит высматривать признаки неблизкой еще весны. Уже не тянуло
заглядывать ввысь а даже наоборот, для нас все стало значительно на уровне
нашего роста. Я стоя, вернее, перемещаясь по комнатам, что-то жую, а главное,
жду, вот-вот должна появиться из нашего магазина Муза. Сейчас
приблизительно время обеденного перерыва. Она, кстати тоже из тех, кто
любит на улице вдруг отпустить на свободу волосы и дальше пойти без шапки.
Я по квартире в вязанной черной шапке, натянутой на глаза, и в летней
застиранной куртке на голое тело, а значит (опять забыл про сказуемое,
поставить на место) хожу, - а значит готов на серьезное дело. Подвернутые
рукава, весь этот наряд означает включение. Она – я не понял даже, какие-то
невесомые ей пакетики там понравились, пошла запасти. И вот – заворочался
ключ, и входит… идет перед ней Поташов, обнимаясь с картонной коробкой. У
Музы – как только вторгается что-то в ее запасенные планы, всегда этот смех я
слышу безвольный и непреклонный, сейчас она обращалась ко мне, идя с
Поташовым: - Не может Василий Иванович этого допустить… увидел меня во
дворе… коробка со всем не тяжелая… - Я далеко не пойду. Куда ее вам
поставить? – Здравствуйте. Коробка зачем понадобилась? – Так продавщицы
решили. Раз вы берете такое количество, нам проще, они говорят, откладывать
лишнее, берите с коробкой. – Пройдете? – я говорю. – Нет, только избавить
вашу жену от этого неудобства, я же к вам мимоходом. Я с ним поздоровался
за руку. Ладонь была каменная, при этом объемная не по росту, он ростом не
только меня, он был поменьше и Музы. Наверное, он выходной был сегодня, и
выглядел неожиданно, был в строгом черном пальто, посмотришь – работник
какого-нибудь министерства, какой же он плотников бригадир. – Ну, хорошо – я
вижу, он что-то как будто хочет сказать, - присядем! – я говорю, сходил и
принес два стула. – Да, вот и у нас, со старухой такая же. – А, ну понятно
теперь, почему не хотели входить. Вы наверное тоже с женой вдвоем? А то бы
квартира побольше была. – Да мы-то вдвоем, мы здесь, а сын далеко, давно за
тридцать уже и тоже на предприятии, большое, очень большое, не то, что у нас,
инженер. А вы, вы как вижу я, без детей живете? – Да мы и не опоздали еще –
Но вам-то за тридцать, вам точно за тридцать есть? – А как же. – Вот! Допустим
будет ребенку у вас десять лет – а вам тогда сколько будет? А дети – в 15. 17
лет определяться только они начинают, а вам тогда сколько будет? Нет, не
поверю, что много приобретешь, живя для себя. Скорее всего потеряешь. –
Вижу, вы нами разочарованы. Но то, что вы видите, это для нас не предел. У
нас еще будет случай, мы это так не оставим. Муза! – я крикнул из коридора за
угол, в комнаты. – Ты слышишь, о чем мы? – Слышу! Частично. – Вот! Видно
было, как это его огорчило, и он перешел на шепот. – Зачем это? Ведь есть же у
вашей жены какое-то имя! А вы еще любите это почаще показывать! Вы
отрываетесь от людей. – Все хорошо! – я его успокоил.
Нет, сугробы какие угодно пока еще можно найти, особенно по углам, где
солнце не появляется никогда, с оттаявшими невесть откуда иголками хвои, а
то занесенные пылью, черной как копоть. – А все-таки будете вспоминать!
Полюбите прошлогодний снег! Вздохнёте еще, припомнится, вот увидите! –
скрипели, шуршали, цапались голоса. Прощалась зима с Фарфоровой!
Поташов: - Какие голоса, чьи?
Нелли: - Я тоже их слышу. Это ветки и птицы.
Людмила: - И часы.
Катерина: (молчит).
Филиппов: - Надо поднимать производство!
Муза: - Ты мог бы идти не так издалёка? Ты знаешь, чего я жду. А ты
отвлекаешься.
- Да-да. А все, что зимой здесь происходило – внезапно возросшие заработки,
и этот общий подъем, запомнилось, но уже превратилось в историю. Работа
давно вернулась к обычным нагрузкам и некоторое количество местных фигур
с наклонностями к свободной профессии покой потеряли, глядя на нас с
Есенией, залюбовались, на наше пренебрежение к дисциплине залюбовались.
Там в голове у них на этот счет конечно, полная фантастика, то есть они
воспринимают наши внезапные то появления на работе, то наше отсутствие
как освобождение от обязанностей. То есть, им неизвестно – свирепая
дисциплина – это как раз каким бы то ни было творчеством как только
начнешь заниматься. Увы, там не будет обедов по расписанию. Согласен или
не согласен?
Во всяком случае, на них это производило впечатление, что мы появляемся на
работе, а нам через проходную вся фабрика валит навстречу и как бы у нас на
целый рабочий день опоздание, а то пропадаем на несколько дней. Сегодня
мы появились почти по часам и день начался безмолвный, спокойный, все
делалось как бы само собой, механически. Но два-три часа спустя я стал
тяготиться потемками над головой, за спиной, в упор над столом
наклоненными лампами, казалось, что с тесным миром рабочего места
поблизости светился наполненный воздухом день начала весны, работа не
шла, я отвлекался. Тогда я Музе стал предлагать пойти на прогулку по шпалам,
воздухом подышать, пока надоест и обратно. – Нет, мы тут с Людмилой как раз
подбираемся к теме, и все идет хорошо. То есть, мы намечали. – Ладно. А я
отвлекусь. И появился в проеме распахнутой, как всегда, мастерской
Поташова. – Сегодня ввиду моего желания выпить объявлен
общегосударственный праздник. По крайней мере, на нашей фарфорово-
керамической фабрике. – Фаянсово-керамической. – Ну да. Желающие – за
мной. – У Оли буфет с 12-ти, а только 11 без 10-ти, - откликнулся скушный голос
показывая, что не поддерживает веселья. – Э, нет, - я говорю, - вы к ней
нечасто, наверно, заходите, давно уже кафетерий с 11-ти. В цеху на пути
повстречался Филиппов. Шагов с 20 я ему закричал: - На фабрике имени
космонавта Гагарина, Шварцнегера и Пугачева сегодняшний день – выходной.
Ввиду моего желания выпить. Поблизости засмеялись и кто-то меня поправил:
- И Пугачевой. Филиппов же помрачнел. – Тебе обязательно, чтоб об этом вся
фабрика слушала? А через десять минут я занимал обычное место, стоял за
высоким столиком посередине, я взял у Ольги бутылку, в которой осталось
две трети, красный портвейн, кто-то вчера заготовил ее для меня, я почему-то
за столиками, наставленными у стен ни разу здесь не устраивался, я в окна
бывшей квартиры смотрел на платформу. В единственном, конечно, числе. Но
вскоре кто-то прошёл между мной и платформой к прилавку, но я в тот момент
смотрел сквозь него, а он появился, уже с минералкой и что-то съестное,
спросил меня: - Можно? и я через столик ему закивал. И он, улыбаясь начал
обламывать пряник в тарелке. Я вспомнил: как-то я шел и месил во дворе у
Филиппова снежную кашу, что-то забыл спросить во время работы и там
постоял с ним и познакомился, звали его Артур, это он приходил
устанавливать вешалку. «Мы из Прибалтики». Он говорил с небольшим каким-
то акцентом. Жил он в соседнем с Филипповым 1 подъезде, «У нас угловая». –
Какая, - я говорю, - которая на фабричный двор, или в пустые поля? – но он
что-то путано стал объяснять.
- Смешно получилось, - он сообщил улыбаясь. – Вы приходили сказать эту
шутку про праздник, а наш бригадир уже дал мне с утра поручение, должен
поехать сейчас дневным поездом. И я поспешил вслед за вами. – Ага! – я
засмеялся, - да, действительно. А что еще интересного? Хотите вина? Артур
был одет в кофейного цвета пальто, он был узколиц, и щеки немного
обвислые, при этом такого телесного свойства, румянец там невозможен. –
Налить? Я налил ему больше чем полстакана. – Как люди относятся к вашей
жене, я это знаю. – А что? – Немного боятся. – Наверное, важно как я к ней
отношусь, а не люди. – Возможно. Вы больше похожи на практиков и
сотрудников, а не мужа с женой. – А вот это правильно. – Ну, так. А вот это
дизель за мной. – Так. Планы меняются. Он посмотрел на меня вопросительно.
– Я подумал: а что если с вами я тоже поеду? Я ведь хотел по окрестностям
где-нибудь побродить. Для этого с фабрики уходил. – Пойдемте тогда, он здесь
мало стоит. – Аспетти, сто пенсандо. – Что? – Подождите, я думаю. Еще одна
шутка, Артур. Это по-итальянски. Я у стола еще постоял, голову опустив,
решая: а не собьюсь ли с дороги? - Пошли?
- Надо еще покурить. В тамбуре он задержался, вытащил сигареты. – Вы
курите? Я сюда так из кафе и пришел – руки держа в карманах, в расстегнутой
куртке, шапка в кармане. Я отрицательно покачал головой. – А хотите, - он меня
слушал, покуривая и посмеиваясь, - я вам скажу, как вы попали в мой текст?
Вы знаете, что значит Куз? Это поэт. Восхитительный, да, очень русский,
Юрий, да, Кузнецов, русский дух и русское ухо. А знаете, дайте мне сигарету.
Так вот, чтобы какое-нибудь импортное звучание его могло обольстить, это не
тот человек. Больше от сигареты меня развезло, чем от двух стаканов. Фу,
черт. Неудержимо я плюнул три раза на пол. – Ну, по заплеванным тамбурам я
до сих пор не соскучился. Столько когда-то дней в них жизни провел. –
Давайте в другой перейдем, - он сказал. – Пошли. Через пустой вагон мы
прошли в противоположный. – И вдруг у такого поэта стихотворение пишется –
«Ориноко», это река или озеро, я не помню, в Америке, он там не был, он
просто прислушивался и любовался к звучанию, к слову. Удивительно,
правда? Ну вот. А у нас, как вы знаете, Нелли. – О-о… - он даже глаза прикрыл,
при имени «Нелли». – Я всегда после фабрики сразу иду в «Роспечать». Я как
будто журналы иду посмотреть постоять. А потом уже дальше домой. – И все?
А она-то хоть знает, что вы к ней приходите любоваться? – Я надеюсь. Дверь
открылась, мы выбросили окурки. Это первая остановка. Сразу тамбур
наполнился запахом снега, и еще деревенским неведомым запахом, наверно,
гниющей соломы. – Вот, а Нелли – имя не русское, а вы посмотрите, как в
нашем тексте, ну, или у нас на Фарфоровой, все мы ей рады! Вот так же и вы. –
Ну, а если татарин? Или китаец? Он улыбался. – Почему бы и нет? Лишь бы не
Жульман. Совсем меня развезло. Поезд тронулся, и мы вернулись в вагон.
– Давно я здесь не был. Мы возле вагона стояли глядя в разные стороны.
Снега, куда ни посмотришь, нигде я не видел. – А вам это надо куда? – Э, да
вот, - он махнул рукой, - технической мелочевкой торгуют с рук, это здесь за
депо. – А я вот теперь-то пожалуй пройдусь. На этом мы попрощались.
Странно себя я в эту минуту почувствовал. Вот я хожу по райцентру, Муза и на
обед, наверно, еще не ходила, она не знает, где я. Я повернул на главную
улицу. Стало заметно, что сыро, даже идти распахнувшись мне расхотелось, я
даже шапку достал из кармана. И перешел на сторону частных строений. Вот
где и правда снег задержался – это в ряду бесконечных усадеб, огородами
выходящих на главную улицу. Только верхушки кустов крыжовника и малины
видны были из сугробов. Мы здесь вдвоем зимой уже побывали, в яркий
морозный и быстро гаснущий день. Это в гостинице вызывало небольшую
панику, зная, что я со своим ключом, горничная, неуклюже перемещаясь
бросилась впереди открывать нам номер. Мнимая хромота объяснялась тем,
что она спала перед нашим приходом в кресле и теперь отсидела ногу. Там нас
засыпали извинениями, так как войдя к себе в номер мы обнаружили склад.
Прямо за дверью, т.е. под стенкой, отделяющей от соседей штабелем
возвышались матрасы, сверху еще навалены деревянные стулья. (- Мы это
все уберем немедленно, перенесем.) Мы ее успокоили, что не больше, чем до
утра, может быть даже сегодня вечерним уедем и нам не мешает. (- Понимаете,
чтобы сюда поселять, об этом и речи, номер всегда оплачен, но вас так
подолгу, и вот мы решили…) В окно приходил отраженный свет с заснеженного
пустыря. Она удалилась и мы, ни минуты не медля, все сбросили догола и
скрылись под одеялом. А вечером мы уехали.
И вот уже два десятка шагов до поперечной узенькой улицы и прямо передо
мной за двустворчатой узкой дверью буфет наш с Людмилой, я на него иду, а
вправо свернуть – вот она, наша гостиница, и я ужасаюсь и понимаю, такая
тоска вдруг сдавила, - что я туда не сверну. Один – ни за что. А в буфет,
потянув неохотно меня впустившую дверь, я вошел. Людмила обрадовалась. –
Значит, вы не уехали? Я вас давно не вижу. А где же жена? Что она у меня
брала, это я помню. А вас я не знаю, чем надо кормить. Я очень рада вас
видеть. – Я тоже, Людмила. Да будем мы появляться. И номер в гостинице, ты
же знаешь, всегда оплачивают. Работа сейчас на Фарфоровой.
Я вышел (поел у нее, согрелся) и той же дорогой иду обратно. Помедленнее.
Помчался к гостинице механически, а чем это кончится, не угадал.
Помедленней надо, помедленнее. Тут ожил в кармане мой телефон. – Куда ты
забрел? Я думала, ты у Нелли сидишь. Сегодня киоск закрыт, я шла домой,
заглянула. – Я буду часа через полтора, не волнуйся. – Полтора? Это с дизеля,
что ли? Ты в поселке сейчас? – Да. Ну, с – импровизировалось, понимаешь. А
как бы ты, кстати, после твердопроизносимой приставки писала сама это
слово, через «ы» или через «ъи»? А мне больше нравится через черточку. Я в
тексте сейчас так и пишу. – Да ну тебя. Я вот что: ты там не пей. Понял?
Приедешь – пожалуйста, можешь у Ольги, можешь дома сидеть на полу с
бутылкой, как хочешь. А там – я тебя прошу. – Ну что ты, я же к Антонию
направляюсь, когда мне здесь пить. – А.
Я шел в городскую управу культуры. Я помню, как шел туда в первый раз. И
сам кабинет был маленький, за пряничным, на втором этаже, фасадом, но надо
было еще к секретарше, как там только стол помещался, не комнатка, а
снарядный ящик, а уж оттуда дверь. – Как вашего шефа зовут? – Антоний
Федотович. – А можно просто Антон? Она отвела глаза, повторила с
упорством: - Антоний. С виду она была слабой, болезненной, бесцветные по
природе ресницы слегка подрисованы. А то, что в сословии управленцев
встречаешь такие прозвания, что это ставит в тупик, и даже какие-то
нечеловеческие, увы, я уже привык, я это давно для себя отметил. И вот я
дошел, и вот уже тот небольшой отрезок, где тротуары чистят, уже под
массивными низко висящими уличными часами прошел, по узкой скрипучей
лестнице, вхожу в кабинет, а вот и Антоний Федотович. Он мне поднялся
навстречу. Я во-время подавил неумеренное веселье, которым встречают
любимого комика, мы поздоровались через стол. Поднявшись он над столом
не настолько вырос, как ожидалось. Зато этот куст поразительно черных волос
– так могут блестеть, ну, черные, скажем, штиблеты в витрине. Я в нем
зафиксировал отступление от привычного имиджа: на нем был пиджак цвета
красного кирпича с большими накладными карманами. Мы сели. – За вас у нас
нет давно уже беспокойства, - он мне сообщил. – Мы видим везде по району
вашу работу, мы едем, конечно, туда по своим делам, но видим, что вы уже
там побывали, и можем только приветствовать. Что вас привело? У вас есть
вопросы? Давайте вопросы, и все решим. – Вот, допустим, гостиница. Мы ведь
там не живем, а горотдел культуры оплачивает. Вы ее долго согласны за нами
держать? – Всегда. Это для нас незначительно. Знаете, я вам начистоту: мы
для того, чтобы вас удержать, привязать вас к этому месту жительства. То там,
на Фарфоровой, то здесь поживете. Потом, люди очередного отпуска ждут – да
вы сами знаете, год. Это все так, я тоже. А вы себе назначайте когда хотите,
сколько хотите, лишь бы работа не пострадала. Я помолчал, подумал. Потом: -
Время от времени я себе говорю, что вот, повествование может в любой
момент нас унести далеко отсюда, правда, я этого не предвижу, новый сюжет
восходит, когда темнота поглощает старый – а как я могу отвернуться от жизни,
которая на Фарфоровой, здесь для нас с Музой не существует проблем
нежелательных, здесь в нашей жизни нет негатива, только решение
профессиональных задач, и ведь жить удается так потому, что вы в это время
над нами держите зонтик? Он на меня посмотрел: - Спасибо. Вы только
работайте, и мы вас не подведем. – Ну вот же, - я говорю, а как же еще? сижу
вот описываю нашу беседу.
Фигуры вокруг нас то были по-весеннему яркими, то по-весеннему серые.
Вперемешку. При всей нам приписываемой свободе прогулка вдвоем по
райцентру раньше у нас не сбылась. Мы вышли, и перед составом на плавно
дугой уложенных плитах платформы сначала стояли. Он тут же пополз,
удалился к вокзалу, оттуда обратно пошел параллельными рельсами и
скрылся в депо. Вокруг теперь далеко была пустота и в ней налетал
охлаждающий ветерок, а если он утихал, припекало солнце. Мы молча вокруг
осмотрелись. Уже началась весна на Фарфоровой, уже зарябила зелеными
огоньками. Сюда мы приехали посмотреть – а как это выглядит здесь. А плана
у нас никакого.
- Куда мы? – Да просто переместимся. Тут сразу и обнаружилось, что стоило
дверь открыть – и все там, безгласное и невидимое тут же на нас обрушится,
то есть мы, обдуваемые свободным ветром и припекаемые на солнце как
только открыли глаза, как только каким-то прошли дворовым изгибом и вышли
на главную улицу, все и включилось. Скребут тормозящие шины, летят голоса,
то женские голые руки и скомкана куртка в руках, то алое вспыхнет и голубое и
дети слышны, несвязно, бездумно, весенне, прекрасно. Это особый
фотосюжет, это находка статики, когда повыше среднего роста девушка
затерялась, задумалась о своём и голову уронила на грудь, и я дожидался
стоял, она разбиралась в каких-то фигурках, посыпанных сахарной пудрой, и я
говорю: - Так мы это купим? – Нет, нет! – она засмеялась, и мы отошли от стола
и пошли. Но только мы отошли, она говорит: - Нет, все-таки надо взять, - и
дальше мы шли с небольшим непрозрачным пакетом. – Когда я с Артуром
сюда увязался, - помнишь, в конце зимы, здесь я пошел по другой стороне,
чтобы не проходить мимо книжного, не знаю, когда бы сильней завладела
тоска, мимо ступеней пройти, или подняться туда без тебя. Потом добежал до
гостиницы. Вот там я чуть не попался. Свернул в последний момент. А сегодня
делаем что захотим. – Сначала давай к Людмиле зайдем. – О! К Людмиле? Да,
обязательно! Там и решим, что делать потом. Проехал откашливаясь, дымя
грузовик, в поселке были домишки поменьше этой махины, а рядом с нами
оставил в воздухе след улетающий шмель. Слышно их было одновременно,
каждый гудел по-своему, не причиняя все из них ни один ущерба другому,
совсем как в оркестре. Мы как раз шли мимо книжного. А справа тянулся, не
отступая еще не оживший лес. Там первые огоньки зажигались на мертвой, на
древней и прошлогодней поверхности.
А вот и дошли до Людмилы. Протиснулись, одолев тяжелую дверь – она как
обычно, одна. Не предвидел, насколько они друг другу обрадуются. – По
полгода ко мне не заходите! Обычно себе говорю: хоть бы зашли
попрощаться! Наверно, уехали. Есения перед ней на прилавке оставила нашу
покупку. – Да что это? – я говорю. – Да ты попробуй! восточные сладости. – Э,
нет. – Ой, спасибо! (Людмила) Лепешек нет диетических, вам пряник? И
бутерброды с сыром? Какао? А вам? – А мне бутербродов побольше. – Ну,
сколько? – Ну, пять. И чай. Людмила была, я так думаю, лет на пять Есении
старше. Лицо – удлиненное, тяжеловатое было очень красиво. У итальянцев
такие мадонны писались. И не было бы, как говорят, вопросов, если бы ну уж
не довольство собой, ну хоть бы спокойствие в нем читалось. Но выглядела
Людмила так, как будто единственного из родных отправила поездом без
возврата, иной она не была, – Вы из гостиницы или вы оттуда? – Оттуда,
Люда, оттуда! Но главное – от тебя мы не отрываемся. Не раньше – так позже
снова к тебе попадем.
- Понял, - я ей сказал, когда от Людмилы вышли. – Что? – Что по сюжету
дальше. Вот мы дойдем до гостиницы, а входить в нее сразу не надо. Еще
ничего не выросло, в смысле ни листьев нет, ни травы, только еще
показались, а для хождения все уже стало пригодно, хоть убрано, хоть
нечищено, все равно ведь обсохло и можешь идти куда хочешь. А кое-где
мусор сгребают и жгут, не столько там мусора, а погребенных под снегом
опавших листьев, и совсем невидим огонь, и слабо видимый дым, улетающий
от земли. Вокруг гостиницы лучше покружим, не будем входить, давай?
Гостиничная территория ничем не обозначалась, ни пустота полей, ни пустота
пустырей не отделялись оградой, об этом уже говорилось. Под стенкой, как
видно возник из оттаявшего сугроба, с продавленной посередине дырой
чернел клеенкой диван, стояли спинки кроватей, с оббитой эмалью раковины.
Стихийно возникшая свалка. Я лично тронут: гостиница, если считать это
улицей, была здесь последним строением, стояла к ней входом с торца. И все,
кто впервые сюда попадал, приезжие, приближаясь к гостинице, смотрели
сначала на свалку вдоль длинной барачной стены, затем поднимались к
входной одностворчатой двери. Я думаю, никакого труда бы не стоило свалку
убрать и как-нибудь двор оформить, но все сохранялось именно так, как я
здесь свидетельствую. Вот мы же идем здесь сейчас и именно это видим. А я
этим тронут, ну так и что? Мы были в тени близстоящего леса, пока мы у стен
гостиницы, а нам захотелось туда, где солнечный свет лежал
беспрепятственно, в районе железнодорожных путей дальнего следования
светилось пятно пустыря, оно манило нас издали. Там тоже за летней высокой
травой обычно скрывалась свалка, но это промышленная, масштаб был
гораздо серьезнее. И мы пошли. На свалке в таком количестве цвели
одуванчики, как будто были посеяны. Есения очень быстро сумела набрать
целый сноп, в руке уже не помещались. Я посмотрел, как она среди них
опустилась на корточки, подумалось: «ну, дописался. Цветочки Есения
собирает.» Она говорит: - Держи, - и заново начала обрывать. Я говорю: - Мы
весь урожай собираем? Тебе помочь? – Я знаю, какое количество. Вот
увидишь. Опять нас встречала та горничная, она нас впервые когда-то сюда
при свечах поселяла. С ней, правда, за это время произошли перемены. Теперь
она и сама заговаривала, не дожидаясь, о чем ее спросят. С лица подевалось
куда-то страдательное выражение. Она себя с нами чуть ли сегодня вела не
жеманно, но мы заспешили. Есения, только мы поднялись завязку свою для
волос вынесла сразу из ванной, я ей держал букет стеблями вверх и она,
растянув ее в пальцах обеих рук обхватила букет резинкой. Мы сели вдвоем на
кровать. Букет перед нами стоял на столе. Я, посмотрев на него, заявил: -
Похож на пасхальный кулич. Да прямо родной его брат, да ты посмотри. Но
материалы и цвет различаются. Может быть, лучше в воду? – Что ты, цветы
пропадут и вода пропадет. Кто ее будет менять? Мы же не знаем, когда нам
сюда опять. Надо попробовать высушить. Масса большая, может быть, цвет
сохранится, а? – Ладно, - я говорю. – Ты можешь сосредоточиться? Что там у
нас за долги по сюжету? Что там забыто без умысла? То есть, когда-то
упоминалось и не получило развития? Все это, как сама понимаешь, невидимо
нас тяготит. – Ну помнишь, следы. Как в археологическом слое. Следы под
фабричной стеной, мужчина и женщина. – А… в поезде ты мне рассказывала.
Но это нигде у нас дальше по ходу не воскресало, а то еще обнаружишь, что
вовсе там не прекрасные люди, а чьи-нибудь похождения ценой чужого
несчастья, да я и не обещал. Вот мы здесь немного пополнили этот сюжет,
давай мы с ним и расстанемся на этом невнятном моменте. Она закивала. –
Есть что-то еще? – Забыл про почтовый ящик. – Да. Что-нибудь надо
придумать. Нет, что я, - нет-нет, не придумать, а вспомнить. Или подумать. Я
обещаю. Еще? – Еще репродукции не были розданы. Не все. Мы же обязаны
проследить, убедиться, чьи стены, в какие руки, о каждом листочке. – Так. Мы
что же, Нелли их не дарили? Сколько она захотела, сама себе выбрала. А
Людмиле? – Ладно. Дарили. Выбрала. Все-все, ты хочешь сказать? Там 40 или
50 штук оставалось. – Ладно, скажу, так и быть. Но обещай не уводить разговор
только в сторону? Я отдавал Володе и Кате, они унесли в свои классы. Вот
что. Я вот что сейчас предлагаю. Давай наш сегодняшний краткий визит на
этом закончим. Если уходим прямо сейчас то на дневной точь-в-точь и успеем.
– Значит, пошли. Вниз по скрипучей лестнице, дальше по застланному
коридору. Правее в конце коридора входная дверь, левее конторка дежурной.
Еще за спиной у дежурной было окно и нижняя часть загорожена стендом, а в
верхней вибрировал солнечный свет. Настольная лампа зачем-то горела рядом
с дежурной и руки перед собой положив на журнал сама она в белом халате
при ярком свете спала. Прическа ее вызывала улыбку – вверху, надо лбом
устроен клубок, и этот клубок был сейчас нацелен на нас и от него
распадались в стороны волосы, не русые, и не темные, а скажем так,
табачного цвета. Хотя, в этом возрасте до чего они не додумываются. Мы тихо
ее обошли и открыли дверь.
Вот дизель подходит, и люди – растянутой, редкой цепочкой, но все-таки на
посадку стоят – для прошлого лета было бы дело невиданное. Мы заняли как
всегда – посередине, направо по ходу поезда. У нас имелись попутчики.
Неподалеку через проход впереди ехал старик с узкой седой головой, волосы
прилипали к шее как утеплитель на отопительных трубах. Он ехал из города с
внучкой, ее посадил под окно, за ним ее не было видно. Она и над спинкой
сиденья не возвышалась, но мы ее непрерывно слышали. А впереди возле
самого тамбура – с опасным избытком энергии бойкая плотная мама чернела
то челкой, то сзади завязанными волосами потряхивала, и с девочкой тоже
вдвоем, и было понятно, как девочка слушать устала, она то вставала и перед
ней налегали ей на колени, то рядом садилась, глядя в окно. Какое-то время
мы с Музой на пассажиров поглядывали. Для нас непривычно все-таки. Потом
я завел про почтовый ящик. – Я понимаю, что как бы отжившая сфера, мы
можем по телефону вступить в контакт моментально, но производство
конвертов и сами почтовые отделения не отменены, и… Муза, чтоб выглядеть
проницательной, маленькие и без того глаза на меня сощурила: - А ты не
боишься, на уровне рассуждений о крыльях и о свече придется помучиться?
Ты, кажется, хочешь отделаться чистой словесностью. Ни обстоятельств, ни
действия. – А все-таки ты вот послушай. Вот ты идешь и падающий снежок
заботит уже потому, что падает на конверт, который ты извлечешь из кармана.
И мы становимся, стоит конверт уронить в эту прорезь – и нас она не торопит,
и сама никуда не торопится, участниками игры, становимся долгоиграющими.
Ты можешь не раздеваясь и обуви не снимая, не спрашивая чья это комната и
не включая света войти, постоять и уйти. А сколько мы успеваем отправив
письмо передумать, а там, где должны нам ответить, ведь ходят и думают
тоже, вот я о чем. – Ладно, - она, заставляя меня моргать, замахала руками, -
ладно, - она засмеялась, - годится почтовый ящик! Вагон несется, а через вагон
не вижу, каким воплотившимся существом слетают на слабых крылышках и не
хотят улетать без ответа мысли? – ну, мысли: а почему ее слово – закон?
Почему если ей не понравилось, значит в тексте уже не появится, не родится
потом никогда? Я ее как могу защищаю. – Ну, во-первых, я ее выдумал. А какие
советы, по-вашему, я бы выслушивал? Только советы особы, которую
выдумал сам. И потом, я ведь хочу, чтобы то, что я делаю – и ничего ради
этого не упрощая – было понятно женщине и ребенку. Я, по крайней мере,
разрешаю себе мечтать, что когда-нибудь так получится. А то ведь случается,
что на нас претендует искусство, где требуется годовую подшивку прочесть
комментариев, и стерео-очки для просмотра, так я мимо этих форматов и
полок не останавливаясь пройду. На это они ничего не ответили, - печалятся?
успокоились? – я даже не понял, а только лицо мне задели крылышком. Это
было нежное прикосновение. И вылетели через вагон. А вагон катился уже
мимо рощи, за которой располагалась деревня, та, школа на 800 ученических
мест! (до конца не наполненная), но до нее от путей еще надо было дойти, а на
платформе один только виден навес от дождя, незаселенный, безжизненный,
как макет. Я Музе сказал: - Давай мы здесь выйдем! Сейчас это будет,
помнишь? Школа на параллельном шоссе. Мы уже подъезжаем. За ней будет
наша, последняя. Для дизеля это ну, десять минут. Давай пешком до
Фарфоровой? Я лесом хочу пройтись. – Ты, может быть школу хотел
посмотреть? Подслушать общение учителей между собой? В лицо заглянуть
директору? У нас ведь зимой на платформе открылась. – Нет, я чтобы лесом
дойти до Фарфоровой следом за дизелем, в деревню не заходить. Ну, сколько
понадобится, если дизель десять или чуть больше? Час? Полтора? – Пошли.
По платформе мимо навеса и дальше по слабо примятой тропинке от железной
дороги к лесу это немного вниз. Мы, конечно, были единственными, кто
покинул состав на этой стоянке. И молча по лесу пошли. Мы ждали, не будем
мы за него говорить. А то ведь как поторопишься с описанием, пойдет
заготовленное, а после осмотришься – никого, ничего, куда все попряталось.
Сначала мы долго шли не встречая тропинок. Того, что должно быть в лесу –
должна быть лесная тень – ее не существовало, в тени неразросшихся листьев
сквозило солнце. Мы шли, разглядывали корневища, проросшую траву. Потом
нас из-за спины догнала тропинка – явилась со стороны, из деревни, и дальше
нас повела сопровождая и параллельно жэдэ. Есения даже распелась. Она то
отставала, то обгоняла меня, и вдруг появилась в платке (-откуда он взялся?
наверно, в кармане носила). Он был очень тонкий и воздухопроницаемый. Она
обвязала его вокруг головы с узлом позади, на шее. Она так всегда это делает.
Я шел за ней следом, смотрел на худые руки, узкие плечи, прислушивался: «А
по реке поплыли облака…» Мы шли, и никак не могли явиться на свет, ни
удалиться в тень. Вот мы и шли пятнистые. И почва у нас под ногами была
пятнистой, и небо вверху в золотистых первозеленых листьях тоже пятнистое.
Я посмотрел, наконец на часы. – Ого! Да мы уже два часа идем! – Я даже
устала. Тогда мы пошли еще медленнее и шли с ней плечом к плечу. Тропинка,
совсем подойдя к железной дороге, нас вывела к краю платформы
Фарфоровая, на расстоянии, правда, мы видели дом и вход в магазин и надо
было пройти позади той крытой массивной как павильон остановки в начале
платформы. Наверно, этой тропинкой из маленького отдела «Соки» на птицу
похожая та искривленная девушка и ходит сюда на работу. – Ну вот, два часа
мы с четвертью шли, - я сказал, и мы, как солдаты на постаменте (или
школьники на перемене), обнявшись вдвоем добрели до двора. Идя по
наклону маленького пустыря от проходной к магазину наперерез приближался
Филиппов, он издали закричал, скрывая под козырьком глаза и выпятив губы
он нам закричал: - А вы молодцы, детей наконец сюда привезли, где вы их
раньше прятали? Теперь я поверю, что вы остаетесь работать. Я ему издали
закивал и рукой помахал, но ждать мы его не стали, мы шли к своему
подъезду. Не видя вокруг ничего мы взлетели по лестнице. Мы пронеслись по
квартире. – Может, это в глазах рябит после леса? – она сказала. Известная
только по атласам, со стен зеленела растительность, там прятались гномы,
животные с человеческими глазами. – А два стола, а кровати? А первая
комната! Ты посмотри! Диван на месте стола! А двери, белые двери? Опять
коридор отделен! Вдруг ожил дверной звонок, мы вздрогнули. Я впереди, она
позади, мы приблизились к двери. За ней стоял человек – он вышел из двери
соседей, вплотную. Я никогда его раньше не видел! С объемными
неокрашенными губами, с узким опухшим лицом, седой, полурусый и
выстриженный над ушами. Он сладко мне улыбался и произнес: - Прошу вас
сказать вашей девочке, когда она слушает музыку, пусть не делает громко. Он
был в майке. Он как бы боялся свое заявление превратить в диалог. Сказал и
закрылся в своей квартире. – Я так не могу, - Муся сказала, - лучше давай во
двор, где-нибудь там посидим. Мы снова спустились, опять дошли до угла за
последним подъездом и дальше немного прошли. Уже во дворе опустело
вечернее ясное небо, наверно, солнце только что скрылось. Теперь далеко
открывалось пространство, еще не ожившее, огородов, оно продолжалось до
дома Нелли. И здесь, на травой поросшем валу, мы сели. И то, как нам виден
дом Нелли отсюда сейчас, удивительно было красиво. Дом выглядел
мраморным, а не кирпичным. Стена, освещенная косвенным светом недавнего
солнца совпала, слилась с выцветающим небом, казалась теперь невесомой.
И если бы не линейки и клеточки рам и балконных решеток, которые мелко
чернели, она бы совсем растворилась. Да, было очень красиво. И мне хорошо
был виден двор нашего дома, я то и дело туда поглядывал. И увидел. Володя и
Катя шли по двору, похоже, они нас искали. Я выпрямился, поднявшись с
земли, и крикнул им:
- Эй!


Автор:petrow
Опубликовано:07.09.2009 22:41
Просмотров:1548
Рейтинг:0
Комментариев:0
Добавили в Избранное:0

ВАШИ КОММЕНТАРИИ

Чтобы оставить комментарий необходимо авторизоваться


Потрошители:


Авторизация

Колонка редактора

Новости литературы

Сетевые новости

События сайта

Собственное мнение

Золотая коллекция

Жемчужинки

Народ хочет знать!

Автограф

Решетотека

По всем вопросам пишите на info@resheto.ru
© При полном или частичном использовании материалов сайта гиперссылка на resheto.ru обязательна Ссылки по теме

  Яндекс цитирования  Rambler's Top100 Content.Mail.Ru