Тиша любил планировать.

Мечтать с блокнотом и ручкой называлось «все просчитать», а планируемый результат – «без вариантов». Беда только, что в суетной жизни вариантов как раз предостаточно и учесть их, отследив хитрые ходы бесконечных развилок, никак не удавалось. В безжалостном итоге всплывало и непременно срабатывало то самое неучтенное обстоятельство, мелкое и тем более пакостное, что подрывало всю логику расчетов и перечеркивало напрочь красивые задумки. Тщательно выстроенные схемы, приправленные кущами грядущего изобилия, рассыпались как хрусталь под кувалдой, райские плоды летели мимо простертых тенет и шмякались до обиды гулко в чужих садах, а Тиша впадал в тоску, заканчивавшуюся многонедельным творческим кризисом, когда утренний опохмел плавно перетекает в вечернюю попойку. Бутылки множились в квартире быстрей тараканов, рабочий столик приходил в запустение и зарастал неопрятным бумажным бурьяном, плодами воспаленного креатива, а домочадцы тихо страдали; и так день за днем, без особых импровизаций. Угар однажды кончался и тогда мир возвращал свои истинные неприглядные цвета, беда стучалась в двери и тревога изжигала нутро, ночными кошмарами кувыркая измочаленный организм в вонючем потном бреду. Хотелось схорониться от мира, заползти в укромную норку и запечатать наглухо все щели, чтоб ни единое дуновение не проникало из промозглого заоконного недобра.

– Тиш, ты спишь? – стучало в темечко сквозь дрему.

– ой... ихтойта?

– Это я, железа твоя. Поджелудочная. Любишь ли ты меня, Тиша?

– Люблю, очень люблю. Я как выпью, всех люблю.

– А пить ради меня перестанешь?

– Это вряд ли. Я когда трезвый – никого не люблю.  Так что терпи, родная, терпи.

Однако ж и черное выцветает. Не проходило пары недель, как Тиша, выйдя из беспамятства со свежими мыслями, превозмогал груз ощущений и бросался в бой с горячечным энтузиазмом, тянулся треморными руками чиркать в новеньком блокноте (старенький безжалостно уничтожался), жизнь как цветомузыка расцветала в нежданных сполохах, а похмельная дерзость гейзером фонтанирующих идей обещала достойную компенсацию за подорванный бюджет и испорченные месяцы жизни. В Тише просыпалась энергия беспокойного паразита.

В периоды творческого ренессанса Тиша напоминал своего персидского котяру Лохмодея, который, вдоволь отоспавшись, срывался вдруг и начинал метаться по квартире с отключенным управлением, стукаясь башкой обо все углы: лапы под ним энергично семенили, а куда направить мясистую тушку зверек соображал лишь ситуативно, если успевал. Ренессанс – дело серьезное и без поддержки невозможное. У Тиши на такие случаи имелась Инна, надежа и опора, приходившаяся ему не столько женой, сколько боевой лошадью и оруженосцем в одном женском лице. Жизненные виражи мýжика Инна переносила смиренно и обыденно, с фаталистским оптимизмом, как мать-героиня с досадой замечает очередную беременность. Жена-декабристка была одним лишь удачным исключением из цепи нереализованных построений мечтательного инженера, его нечаянной удачей, что с лихвой окупала прожекты неудачные, а говоря на прямоту – все остальные. В последние годы она нередко становилась единственной кормилицей и все чаще подчеркивала эту свою атипичную роль. Сегодня утром, например, уходя на работу, Инна из вредности включила кассету автоответчика на полную громкость и оттуда вперемежку с пиканьем хлынули события вчерашнего дня, прожитого Тишей в безмятежном сне на коврике – до кушетки он не дополз. События заскрежетали омерзительными гунявыми голосами, какие бывают только у безнадежно сволочных людей.

– Где деньги, Билли? Нам очень нужны деньги! – дурашливым козлетоном кривлялся Никитматвеич, потомственный бухгалтер, ныне финдиректор чего-то ограниченного. – Две недельки давно прошли!

– Мама, ничего не покупай, бабушка звонила что приедет, – это сынок, кормилец ненасытный. Сообразительность у него сегодня повысилась.

– Инка, видала твою рекламку в телемагазине – это бомба! – напористо как пулемет Стечкина тарахтела Варвара, напарница по бизнес-авантюрам. Тиша называл ее Вандалой за умение портить все, чего бы ни коснулись ее клейкие лапы. Масляный голосок не оставлял сомнений, что у нее тоже закончились денюжки, а повод на сей раз нашелся в телевизоре. Давить таких друзей самосвалом, чтоб не доили в черный день.

– Горюнов, возьми трубку, гнида, я тебя удавлю, – чертыхался в бессилии копеечный кредитор из отсталых провинциалов. Какая живучая у них надежда!

– От мине праталса, цволач? – вторил ему горячий южный акцент, – Кишька випушу, на шей матаю!

Секунда сосредоточенного молчания – о сколько слов она вместила! – прорвалась эмоциональным стоном: «У-у-умм-ма-лля!... Бббиль би, пппиналь би – плля-акаль би!»

По интонации ясно был что бить и пинать узбекский друг намеревался сам, а плакать оставалось Тише.

Потом пиканье, щелчки, звук злобно брошенной трубки с матерком на шумном фоне.

И снова родимый славянский говор:

– Тиша, сука такая, я тебя таки удавлю, жить тебе до...

Фантазия позволяла предположить увлекательное продолжение, но кончилась пленка.

Вставать тошно, лежать невмоготу. Пришлось напрячься, израсходовав остатки воли. Тиша героическим усилием приподнялся с жесткой циновки – затекшие суставы отозвались тянущей болью – нащупал халат и удрученно поплелся в ванную. Пора побриться и как-то наладить жизнь.

В былинные советские годы Тихон Терентьевич Горюнов, в быту Тиша, работал инженером провинциального масложирзаводишки, на пике карьеры посидевши даже в начальственном кресле. Жизнь складывалась по накатанной тропинке рядового технаря: позади политехнический институт, заурядный студенческий роман с мимолетной женитьбой и зассанными пеленками в общежитии, позади турбореактивный рев плоти, когда юношеский спермотоксикоз принимают за любовь, потом скоропостижно женятся, наспех беременеют, наспех разводятся и долго потом живут местью и взысканием алиментов; период невзрачных супружеских радостей затягивается болотной тиной общежитского безуютья, заплывает вековыми житейскими наростами, а бессонные ночи от избытка жизни на первом курсе сменяются бессонными ночами от младенческих визгов на последнем. В общем, все как у людей. Нормальная семья сложилась во втором, обдуманном браке. Первую дочь Тиша так и не признал. Не то чтобы совсем уж был уверен в общедоступности своей пробной жены – просто не хотелось травмировать психику ненужным раздражителем. У Тиши на этот счет существовала запасная теория, эдакий Фрейд для убогих: человек потому и представляет прошлое преимущественно в розовых тонах, чтобы текущие невзгоды не усугублять позавчерашними. Ведь осмотреться сегодня – через двадцать лет, если доживешь и ничего существенно лучшего не произойдет – то не исключено что сильно будешь вздыхать по дням сегодняшним и мурлыкать в облаках воспоминаний, как облезлый кот у камина. А ничего ведь особенно сладкого не происходит, просто психика защитилась от ненужных стрессов. Точно так же и тогда не происходило. Остались всего лишь застрявшие в щелях мозга фрагментарные осколки сладких ощущений, хвостатый след шастающих нейронов или как их там.

Побриться по-людски не получалось. Лезвие больно скользнуло, на подбородке расплылось водянисто-кровавое пятно и юркой струйкой сбежало по шее. Черт бы подрал этих отпрысков – опять кто-то попользовался лезвием не по назначению, наверно Ярослав, балбес-сынишка, резал веселые картинки из порножурналов, чтобы оклеить ими свой компьютерный уголок. Можно было бы назвать рабочим кабинетом, если бы Ярик за свои шестнадцать лет хоть день в жизни поработал, а так получалось – мастерская порнографа / порногалерея какая-то. Совсем обнаглело чадо. Недавно Тиша застал его на балконе смачно потягивающим сигареты из дорогой коллекции. Покупать Марльборо было страшной роскошью, но чего не сделаешь ради шика перед заходящим в сети клиентом. Ради шика и покупалось. А тут прознал, обалдуй, нет бы работу искать.

- Куренье вред! – попытался он вырвать сигарету.

- А некуренье – тьма, – парировал Ярик, пряча за спиной дымящийся окурок.

Сынуля дерзко смотрел в переносицу, причем свысока – рост уже позволял. Вымахал детина, ничего не скажешь, да и характером не слаб. Стало быть, ремень отпадает. Навсегда теперь уже отпадает.

Психологическое сражение с просвещенным отроком было бесславно проиграно и на следующий день приватизированные у отца сигареты открыто уже лежали в детской на столике.

Отложив заалевший помазок, Тиша бросился искать одеколон, но и его не обнаружил. Наверняка израсходован на протирку девок... Нет, завести детей нужно хотя бы для того, чтобы однажды позавидовать бездетным.

В это время в дверь позвонили. Может, иеговисты – с надеждой подумал Тиша. Несколько дней назад в железнодорожном скверике он повстречал парочку излишне приветливых людей и вывернул перед ними душу во всех пьяных подробностях. С тех пор назойливые душепасатели заявлялись чуть ли не каждый день, требуя бесед с перспективным неофитом. А Тиша спал в это время на коврике или шатался по питейным заводям, забыв о данных Господу обещаниях. Звонки не прекращались. «Не, ну то уж совсем наглость», – осердился было Тиша, но тут же вздрогнул, услышав грохот посильнее – в дверь били ногами. Нет, это явно не божьи люди – того и гляди дверь вышибут. Наверняка кто-то из кредиторов решил наведаться самолично. Хорошо, что на улицу не успел выскочить, – подумал Тиша и выглянул с опаской из ванной. Могучая дубовая дверь не подвела. Балкон напротив был распахнут, бойкий июльский лучик как прожектор пробивал тюлевую занавеску, высвечивая столб пылинок и мушек, что висели суетливым клубком под люстрой, и ударялся прямо в металлографическую картину с инфернальным маринистским сюжетом а-ля Куинджи. Одинокий парусник на нем обреченно погибал в безжалостных волнах под грохот ревущих стихий – прямо как Тиша после пьянки. Со смежного балкона потянуло сигаретным дымом. Наверное, соседский мальчишка, еще один оболтус, покурил втайне от папы-мамы, напустив дыма, да так что на лестничную клетку его выдувало ровно из Тишиной квартиры. А визитер, учуявши, подумал видать, что это Тиша курит дома дорогие сигареты вместо того, чтобы таскать на горбу мешки с цементом и всячески губить свое здоровье ради скорейшего возврата займов. Да хоть бы ради позорной и непременно мучительной смерти в долговых цепях.

А вдруг – о ужас, родственнички, чтоб им пусто было, не выдержали и раззвонили, где нынче Тишу искать, в отместку за буйственное поведение. А накуролесил же позавчера, ой накуролесил.

Нет, все проще. У кредитора наступил обычный этап выгорания надежд, близкий к помешательству, фаза суетного исступления – это когда, перепробовав уже и мольбы и угрозы и всё что приходит в дурную башку, тот осознает тщетность ожиданий и впадает в непродуктивную злобу. Облапошенный заимодавец изнемогает под тяжестью свалившегося на него прозрения и пытается взять голозадую вражину измором, сам уже вконец изведясь. После этого прямой путь либо в омут нервного срыва с призывом небесных кар и земных бандитов, либо – намного чаще – к подавленному смирению, с опусканием бессильных рук в ведро с транквилизаторами. Завод такого клиента иссяк, проклятия выдохлись и утратили смысловую нагрузку, лишь уста заученным движением шевелятся по инерции неприличными междометиями.

Всего Тиша условно выделял три этапа прихода кредитора к истине о пользе рассудка в денежных делах. Вкратце описать их можно так: всему началом психоз иллюзий, когда накрученный плановыми россыпями клиент взлетает к небесам, готовит мешки для складирования грядущих прибылей и рад сыпать деньгами под самые идиотские посулы; далее наступает некое просветление (здесь важно не дать ему занервничать, и если действовать разумно – можно даже раскрутить на дальнейшие ассигнования). И наконец рано или поздно следует жесткая посадка – клиент внезапно, будто ему плеснули кипятком в приоткрывшуюся черепную коробку, постигает правду-злодейку во всей ее обыденной мерзости. Тогда у клиента, как это бывает с прозревшими под древом, спадает наконец пелена халявного миража – окончательно, но поздно. Ибо разговор здесь может идти уже только о размерах списаний. Происходит это всегда неожиданно, словно бы напором пропущенной сквозь себя информации прорывает плотину самоуспокоения, которую человек так усердно возводил. Тиша цинично называл это фазу катарсисом, подразумевая полезную в медицинском смысле процедуру – прочищение мозгов струей горького беспощадного бытия. У некоторых, в зависимости от психологических особенностей, последний этап выливался в экзальтированное помешательство, некоторым предшествовал краткий всплеск паники. Но заканчивались все одинаково – вытянув с громадными трудами из Инны ничтожную часть денег, кредитор уходил в небытие, проклиная свою доверчивость, чтобы вскоре уже вновь попасть в сети еще одному такому же прохвосту. Каждый из этапов в свою очередь подразделялся на три фазы, которые укладывались в столь же убогую поведенческую схему. Все эти этапы и фазы Тиша уже четко научился выделять, спасибо опыту, и к каждому бывал по-своему морально готов.

При всем том Тиша вовсе не был никаким мошенником – он всегда сам был убежден в сбыточности каждого из своих начинаний. И сам же в них попадался.

Кто-то скажет, что незаслуженно обижен данный конкретный Тихон Терентьевич, что обходит его дальней стороной удача и жалко его. Это верно, очень порой жалко. А кто-то скажет, мол непутевый он и бестолковый, и нечего таких жалеть. И это верно, на всех жалелки не хватит. А кто-то вообще заявит, что Тиша наш просто мудак по жизни – и ближе других окажется к истине, ибо истина у нас всегда на стороне пробивных и везучих. Как бы то ни было, тяжело таким на свете и особо мучительно, когда по себе это сознаёшь.

«Спокойствие, малыш, только спокойствие... – бормотал про себя Тиша. Жизнь прекрасна... Тихон, будь тих... Собраться, успокоиться, перезарядиться. Всех послать, самому воспрянуть. Всем в зад, мне в сад». Подкравшись к двери, Тиша осторожно заглянул в замочную скважину.

– Хрен вы угадали! – рявкнул он негромко, проверив цепочку и убедившись, что буян удалился.

Итак, поход отменяется. Телефон не включается. Телевизор тоже. Все, сидим дома, думаем.

Ничего не остается как дождаться Инну – она быстро наведет порядок. Только бы в холодильнике осталось пиво.

По итогам своих коммерческих авантюр Тиша насобирал столько займов что отдать их не было уже решительно никакой возможности. Расчет с кредиторами превратился в непрекращающуюся эпопею с переодалживаниями, перекредитованиями и даже переодеваниями во что ни попадя. Должен он был уже доброй (точнее, злой) половине города, и продолжал занимать. Соскочить с этого мчащегося вразнос паровоза можно было лишь ценой сломанной шеи, и Тиша это отчетливо понимал. Однажды, будучи застигнут врагами в детском парке, Тиша запрыгнул в кусты, да так, что с разбегу оседлал некоего придурковатого студента в костюме чебурашки, который засел там, комкая бумажку в руке; за секунду отвоевав костюм, Тиша выполз сквозь густую черемуху с другого конца и слился с толпой мультяшных созданий, что ошивались меж ухающих аттракционов с рекламой последнего достижения мировой фармакологии – вкуснющей противогонорейной шипучки. Преследователи занервничали, заметались – это и спасло. Сообрази они содрать голову с нелепо тыкающегося зверька – все, кранты. Но пронесло, спохватились поздно и нашли одну лишь чебурашкину шкурку на асфальте, а Тиша уже катился в троллейбусе, до боли сжимая в кармане побелевший кукиш.

Вскоре после очередной успешно проваленной затеи, спиртования горя и наконец протрезвления всплывали нехорошие подробности, приносимые в Тишин дом хамовитыми переростками, почему-то всегда с печатью незалеченного слабоумия на помятых фейсах. Все они были как один несвеже одеты, в парах едкой парфюмерии, бьющей в нос вокзальной дешевкой, все они действовали с напускной развязностью, за которой пряталась трусливая натура колхозного дебила. Поначалу, на переходе от второй фазы к третьей, когда кредиторы уже начинали чувствовать что Тиша чего-то недоговаривает, но надежда еще пересиливала тихое бешенство в их шкурных душах, те не находили ничего лучшего, как демонстрировать бессилие, подсылая пародию на вымогателей – в расчете взять на испуг без особых издержек. Появление таких фигур совсем не пугало, скорей раздражало, порой смешило. Тиша точно знал что добротный шантаж – дело недешевое, и малобюджетный посыльный чересчур рисковать не станет, мотивация не та. Инна тоже не уважала шантажистов на подработке; Потом правда, прокручивая события дня в ночных переживаниях, бывало страшно – ну как в следующий раз придет некто психологически более устойчивый, закаленный, скажем, десятилетним опытом строгого режима, с кем она точно не совладает – тогда, при таком ничтожном финансовом буфере можно и не выкарабкаться. Но пока Бог миловал, кредиторы попадались все больше жалкие и ничтожные – и Инна с ними не церемонилась.

– На днях, солнышко, звони не стесняйся! Хозяину твоему горячий привет! Расписочку не забудь... и высморкайся что ли, – выталкивала она очередного посланца, подавляя ему боевой дух рискованными шуточками, какими в общении с нервной публикой немудрено было заработать однажды в лоб, а то и под ребро. Так выпроваживают неперспективного гостя, чтобы не мешал закончить посиделки в интимном кругу. Посыльный от такой наглости балдел, незаметно для себя превращался в просителя и, малодушно сдавая позиции, через секунду суетливой возни обнаруживал себя по ту сторону порога. Дверь захлопывалась и дальнейшие попытки восстановить бесцеремонно попранную справедливость грозили уже полной потерей лица.

– Кто это был? – выглядывал из-за шторки Тиша.

– Приходил твой друг Валик с какой-то лахудрой, требовали расписку.

– Что ты им сказала?

– Чтобы ноги об палочку вытирали, прежде чем в подъезд входить. Ни одной ступеньки чистой не осталось.

- Инна, не шути так, – поучал ее Тиша, не покидая укрытия, – сама знаешь в какие времена живем. Клиент нынче нервный пошел...

– И где ты таких дегенератов находишь? – защелкивая замок, устало спрашивала она, – Был бы хоть один нормальный мужик – давно бы тебе вправил, я бы честное слово доплатила. Хотя... – кто ж тебе нормальный кредитует.

Как трехсотлетняя тортила приобретает уверенность в воде, так Тиша распрямлялся и сверкал всеми гранями в теории. Вообще в теоретической части Тиша был гигант. На всякое обстоятельство жизни имелась своя эластичная, подгоняемая как в конструкторе Лего теория. Имелись и такие, что ни для чего пока не сгодились, но хранились про запас в бездонных лабиринтах памяти: Теория всепогодного приспособления на базе свежего опыта... Теория обязательности людских слабостей в свете их серийной эксплуатации... Универсальная теория «как овладеть миром, не напрягаясь по мелочам»... Вот только практика, свинья такая, все портила. Особенно когда стронулся с вековых опор и посыпался в тартарары закаменевший уклад, а с ним и вся только-только начавшая было налаживаться жизнь, когда из трещин раздолбанного советского фундамента как змеи из поганой ямы стали выползать ядовитые первоцветы той самой практической, вольной якобы жизни, где каждый за себя, а на деле – против всех. Тиша чувствовал себя точь-в-точь как сразу после армии, когда их, расфуфыренных дембелей, высадили с минобороновского самолета будто погорельцев во Внуковском аэропорту и поглупевшим от счастья объявили – всё, свободны! Идите кто куда хочет. Да как же это, куда хочешь! Два года в армии им кто-то руководил, строил, контролировал каждую минуту спрессованного солдатского времени. Хотеть не моги, исполнить будь обязан. Привычка подконтрольности въелась, как терпимая болезнь. А тут – вот те свобода выбора, вот те ответственность в нагрузку, жри хоть лопни. Так вот ты какая, свобода. Долгожданная и неприветная, дразнящая и пустая, как размалеванная соска. Мир тогда осыпался, словно разбитое зеркало, дохнул чем-то неродным и недобрым – и растерянность овладела им. Пустота и брошенность вытеснили сто раз уже предвкушенное блаженство – таким запомнился первый глоток свободы.

А дома встретила все та же опустошенность. Казалось, вернешься в уютную комнатку к любимым игрушкам – и утешишься, мама накормит пирожками и споет колыбельную. А медвежонок твой плюшевый уже поистрепался и запаршивел, вместо него зырит на тебя из темного угла клыкастое существо, готовое тебя задрать мимоходом, и враждебным стал родимый дворик с песочницей. Нет уж той жизни, солнечной и легкой. Разбежались сверстники, развеялось в дым прежнее ощущение расслабляющей защищенности. По опустевшим дворам с уханьем катился новый порядок. Катилась и страна с ним, туда же в небытие, неслась на катафалках с орденоносными пердунами унылая советская действительность. Если бы кто сказал Тише что через семь всего лишь лет, семь! – не устоит эта глыба – лично бы психиатру позвонил. А впереди мрак и подлая нищета, шок и трепет. Мир тогда поблек и мечты поблекли вместе с ним. Будто слились все потоки витальных энергий в черную воронку, где не то что просвета, а координат не бывает. Безвременье и беспространственность, словно бы земля не хотела уже держать на себе постылый груз, а стремилась сойти с орбиты. Как в закольцованный туннель, адское это жерло засасывало обезумевшее стадо обездушенных людей в прорву небытия, где мечутся по все тому же кругу и напрасно ищут выхода переломанные души. Когда-то Тиша мечтал покорить мир. Потом, видя такое дело, мечты скукожились до обретения размеренной мещанской укромности в виде плюшево-фарфоровых безделушек на запотевшем окне, дешевой стенки да поезженной машины... да, черт возьми, хоть плебейского комода-ковра-сервиза – лишь бы как у людей. А теперь... Теперь бы до получки дотянуть, теперь только бы грош заработанный выпросить, теперь не заболеть бы только. Как же недавно это было. Мрачное присутствие безвременья ощущалось в опасной близости, обдавало ледяным дыханием где-то совсем рядом, пялилось в затылок мертвящим взором. Ни одна из универсальных Тишиных теорий здесь не работала, все планы спасения виделись призрачными, самодельными.

Выход в автономное плавание омрачился столкновением с суровым бытом в виде нищенской зарплаты на фабрике. Не то, чтоб Тиша не знал этого раньше – просто самостоятельное будущее всегда казалось ему несбыточно далеким, и потому думать о нем он предпочитал исключительно с тех позиций, что если проблему не трогать, то и она тебя обойдет, рассосется как-нибудь, как все рассасывается. Увы, в жизненном становлении безынициативность не лучшее средство, и Тишу, основательно потрепанного студенческими штормами, вынесло на бесхлебный берег. Устроившись на работу беспросветным инженеришкой, Тиша не понимал, зачем он в свое время прочитал горы умных книжек, зачем нужно было перелопатить кучи литературы, ночами корпеть над чертежами – если на оклад технического интеллигента неприлично не то что семью заводить – существовать неприлично, ибо в достойной компании представиться инженером – все равно что отрекомендоваться «очень приятно, никто»; и Тиша не представлялся, а отшучивался плосковатыми уловками. Если бы он умел работать руками, то давно бы уж плюнул на свой интеллигентский статус и с удовольствием дисквалифицировался в гегемоны. Тесть даже всерьез предлагал ему пристроиться завскладом на базе стройматериалов, где у него были знакомства и где при таком же окладе очень быстро можно было выйти в люди. Вмешалась Ляля, тогдашняя супружница, объяснившая, что для Тиши с его коммерческим чутьем и удачливостью такая полулегальная деятельность ничем хорошим, кроме сети лет с конфискацией закончиться не может.

Но однажды, перед тем, как хлебнуть бортом соленой воды, судьба все ж улыбнулась Тише хитрым глазком – на фабрику привезли новый импортный агрегат. Сверкающую стальными рукавами машину по переработке отходов масложирпродукции до состояния съедобного маргарина. Ранее отходы сливались прямиком в речку, что на беду свою протекала неподалеку от фабрики, теперь же оказалось, что всю эту дрянь можно успешно сбывать – как показала мировая торговая практика, кто-то это осознанно ел. Благодаря серьезному западному агрегату Тиша стремительно вырос в глазах начальства до незаменимого специалиста.

В свое время, возлюбив авиастроение в доме пионеров, он получил доступ к иностранным техническим журналам и вынужден был ближе познакомиться с английским. Из авиамодельного кружка его выгнали после того, как он благополучно перепортил все фанерные заготовки будущих крылатых машин, так и не узнавших радости полета, однако навыки английского где-то в глубинах памяти зацепились, чтобы проснуться в нужный момент. Тиша на удивление быстро сумел их восстановить и легко разобрался в иностранных инструкциях. Решительно непостижимый для прочих технарей ненашенский язык сослужил добрую службу, став трамплином в лучшую жизнь, где неудача не казалась верной спутницей. А вскоре уже смог заменить бестолковую переводчицу, выписанную за большие деньги из Интуриста, которая за месяц очень непунктуальной работы так и не научилась отличать штекер от штепселя, а штепсель от книксена. К тому же, в штатном расписании появилась должность заместителя главного инженера по новой технике, заполнить которую полагалось кадром помоложе. Так Тиша в свои 25 лет набрал весу в среде коллег, обзавелся кожаным портфелем и окладистой бородкой, и про должность завскладом помышлять перестал, хотя зарплата токаря-фрезеровщика любого разряда так и осталась для него недосягаемой. Старики-инженеры поворчали, но продвинутость молодого выскочки оценили и признали-таки его право на карьерный рост, выстраданное им за чтением вражеской авиатехнической литературы.

Тогда же в жизни скромного зама появилась и Инна, впоследствии ставшая ему Санчо Пансой и Росинантом – вытаскивать тяготы и лишения безрадостной семейной жизни двух босяков ей приходилось в одиночку, с мужем на горбу. Молоденькая учительница биологии прибыла в пролетарский городок по распределению из такого же Зажопинска и поселилась за неимением иной жилплощади в фабричном общежитии, куда Тиша наведывался с сексуально-инспекционными целями в годины особо тяжких испытаний, чтобы пригасить бунт семенной жидкости – а потом втайне лечиться у местного эскулапа, приторговывавшего бесплатными, но если легально, то грозящими постановкой на учет снадобьями. Инна оказалась скромницей, не испорченной пока общежитскими нравами, и Тиша решил это дело исправить. Роман вспыхнул неожиданно бурно и даже поначалу напугал Тишу непредсказуемостью последствий – он сперва вообще надеялся их избежать, наученный опытом предшествующего развода. Но тщетно – Инна так обаяла Тишиных родителей, что от женитьбы отвертеться не удалось. Самое смешное, что когда-то в первом еще своем общежитии он самолично сочинял скабрезные инструкции о половой ответственности девушек за нарушение распорядка – и сам же ее в полной мере понес.

На кухне тем временем мерзкой трелью разрывался инфарктник, некогда сверхмодный чешский телефон. Подарил его Тише знакомый таможенник в порядке полулегального уродливо-подхалимского советского товарообмена, что называлась связями: на складах, где подрабатывала ночным директором Инна, можно было поживиться отечественными запчастями, включая даже аккумулятор к Жигулям. Быстро же меняются вкусы – аккумулятор считался эквивалентом престижа, а дребезжащий звонок звучал очень даже мелодично. Теперь это жуткое старье и звук издает невыносимый, как его только раньше терпели.

Как-то раз с шальных доходов Тиша накупил всякой всячины, в быту скорее красивой чем полезной – в числе прочего морозильную камеру, музыкальный центр, чудо заокеанской мысли компутер-486, аж 178 Мб на винте, это вам не «Поиск» во мраке блуждающих цифр. А еще невиданно модный и главное почти что новый телефон-факс, с перламутровыми кнопочками, задорно подмигивающими светодиодами и с кассетным автоответчиком. В начале девяностых такой технологический прорыв как тэлэфакс да еще с АОН-ом не то что в диковинку смотрелся – это был вызов, это был признак того, что жизнь на данном этапе состоялась. Хлесткая пощечина окружающей среде вмиг превращала друзей и соседей в мучимых завистью плебеев, кусочек цивилизации в недоступной близости делал их жизнь невыносимой. Одна беда – свет стали часто выключать и чудо, запитанное на розетку, оказывалось бессильным перед гримасами одемократившегося энергоснабжения. Поэтому – чтобы на случай очередного вырубания электричества хоть что-то звенело – пришлось оставить запараллеленым и старенький аппарат. Тот, так же вмиг ставший сиротой, стоял себе понуро в кухонном уголке у мойки и ждал своего часа, когда нужда заставит хозяев вспомнить о нем. Наличие двух аппаратов забавило детвору – они тут же взялись подслушивать и вставлять иногда замечания в ставшие деловитыми папины разговоры. «Агент Галка, мать твою, как идет запись?» – басил Ярик, настораживая делового собеседника. – «Да блин пленка кончилась, – едва сдерживаясь, чтобы не прыснуть, откликалась Танька, – Собеседник Незнамский, пфтырить пжлста пследнюю фразу».

О времена, когда таможенники еще были людьми, когда мало еще кто знал их власти, а отечественное еще ценилось. Ну да, ну да... «Когда компьютеры были большие, а программы маленькие». На фоне диковинных новоприобретений квартира нелепо уже смотрелась в своем плюшево-фикусном мещанском уюте – все эти рюшки-плюшки казались жутким совковым анахронизмом, а на шикарный ремонт, как у приличных знакомых, несмотря на все более рискованные коммерческие Тишины кульбиты, средств никак не хватало. Некоторые друзья давно уже сделали так называемый евроремонт, выражавшийся в огромных тратах на всю эту непривычную, выпендрежную красоту. Черт бы их подрал, друзей этих с их наворотами.

Черт возьми, как он забыл отключить параллельный телефон... Первым желанием было шваркнуть допотопное чудище об стену, но пересиливая себя Тиша взял трубку. Молча, чтобы снять тягостное напряжение – вдруг хоть что-то обнадеживающее...

Разыскивали Таню, Горюнову-младшенькую. Когда-то ребенка нужно было спасать от бесконечных простуд и по совету врача, общего укрепления ради, определили в секцию спортивной гимнастики. Девчонка на удивление быстро там прописалась и стала подавать надежды, ее признали способной и даже рекомендовали в школу олимпийского резерва. Вот только школа с недавних пор надежд уже не подавала и крепко запаршивела. Сегодня там наметился прогресс – в кои-то веки в спорткомплексе что-то восстановили. Гимнастический зал по-прежнему не отапливался, но хоть стали давать свет по вечерам. Тренер обил ноги в поисках спонсора, но кроме неприличных намеков в части растления субтильных подростков ни одного предложения не поступило. Обращался и к Тише, но тот лишь устало отмахнулся, мол страну разобрали на винтики – а тут какой-то зал.

В этот раз звонила озабоченная дамочка из тех, что во все времена находят себе общественные нагрузки, с непременным финансовым душком. Таню приглашали почтить память сверстницы из легкоатлетической секции, не бесплатно конечно. Девочка из неблагополучной семьи умерла от воспаления легких прямо по дороге в школу, какое горе. Тиша ответил в том духе, что он, конечно, сочувствует всем девочкам, живым и мертвым, но денег у него нет вряд ли будут и вообще телефон барахлит / и не просите. Впрочем, согласился оказать посильное финансовое участие в следующий раз. На том и порешили.

Тиша отключил телефон и отправился в мир отложенных дум. Что ж дальше-то было. А дальше не лучше. Когда появился первенец Ярик, жить стало туго. А вместе со вторым ребенком, чудесной но нежеланной дочкой Танюшей, пришла уже настоящая нищета во всей ее лютой несправедливости, с прицепом хвороб и убийственной безнадеги. Родная школа отправила Инну в трехгодовой декретный отпуск, из которого оплачивался только первый год, и Инна вскоре уже вынуждена была поправлять семейное благополучие сразу в две смены на нелегальной должности ночного директора, при тех же складах, что когда-то предлагались Тише – с прежним тестем Палпалычем сохранилось приятельское понимание на почве обоюдной ненависти к подлым бабам. В дневное дежурство Инна вязала зимние шапчонки-петушки на продажу, сбывая все через ателье, где шить что-нибудь путное так и не научились, а потом отсыпалась, карауля въездные ворота – благо, ночью их открывать почти не приходилось. А еще подрабатывала репетиторством, готовя бестолковых недорослей к поступлению в толковые вузы. И все время удивляясь, как можно не любить знаний, как не быть элементарно любопытным – юные бестолочи хорошо успевали разве проматывать кучи денег, презрительно оглядывая задрипанную училку в ее кондовом, вдруг ставшем сильно немодным убранстве.

– Я бы их всех перевешал, – как мог, сочувствовал ей Тиша.

– Так действуй, добрая ты душа, – умилялась Инна. – Работы поле непаханое.

В общении с суетливыми Тишиными подельниками и кредиторами Инна открывала в себе таланты бойкой торгашки. Интеллигентная учительница лучшей районной школы (а ныне элитной естественнонаучной гимназии), еще вчера тихая девушка с робким провинциальным взором, не могла и представить себе, что способна на такое. Казалось, жизнь в постоянной мобилизации ей даже нравилась – это убыстряло и расцвечивало радужными тонами тоскливые учительские будни за тетрадками и родительскими собраниями, переродившимися в выволочки от мордастых хозяев. Это вгоняло жизнь в струю событий и подобно динамке заряжало организм, настраивая его на устойчиво оптимистический лад. «Главное не унывать. Учительница средней школы – это еще не приговор» – твердо сказала она себе и пошла напролом. Практика вытаскивания мýжика из рискованной, размашисто колеблющейся активности, которую по неразумению зовется у нас предпринимательством, не прошла даром. Инна выросла хозяйственно и социально. Научившись от партнеров рисовать схемки, Инна сумела реализовать себя в небольшом вещевом лотке, который открыла за лето на пару с подругой, опытной челночницей. Школу пришлось бросить, но от репетиторства не отказалась. Вскоре в школе случился мятеж, поддержанный жирными папочками, прежнее руководство было изгнано и платить стали по-людски. В школу ее снова позвали и она выворачивалась как могла, чтобы вести по нескольку часов в день, не отходя далеко от своего базарного лотка. В редкие минуты срывов, когда нервы не выдерживали постоянного драйва – а она приторговывала в своей тряпичной лавке уже не таясь, как раньше, коллег и учеников – Инна била посуду и натужно рыдала на кухне. Где те милые детишки, которых она грезила учить добру, и откуда взялись все эти стриженые дебилы, скороспелые штукатуренные золотом телки, эти скоробогатые недоумки и жлобоватые их родители с мордами (лицами это не назовешь) проворовавшихся лакеев? Откуда эти приматы, мнящие себя оседлавшими судьбы мира, потомственные смерды, беглые скотники... Как-то давным-давно, в радостном пирожно-морожном детстве маленькая Инка видела себя примерной декабристкой, которая от всей души любит простой и конечно же добрый народ, и балует его леденцами. Марево счастья и братского единения поглощало ее, окутывало в ауру трансцендентной любви – и не было тех преград, что остановили бы ее в стремлении к раздаче призрачного счастья, в розницу и навынос. В отличие от сверстников, Инна не спешила вырастать – а что это, если не предчувствие? Жизнь учила на марше, учила жестоко, обтесывая гибких и мало-мальски удачливых, а непокорных издробляя в фарш. Детство осталось тем надежным островком и временами казалось, что она безнадежно застряла там, в счастливых и безвозвратных семидесятых. Декабристка-лоточница – это звучит.

Привычка работать в нескольких местах закрепилась на всю жизнь, стала чертой характера. Наработанная установка – каждую минуту употребить на пользу – въелась до автоматизма, подчинив тело и психику. Инна просто не представляла себе, как можно просто лежать и ничего не делать. Например, просто смотреть телевизор – можно ведь заодно лепить пельмени. Или просто торчать в сторожке – можно вязать, шить, читать, да отсыпаться наконец перед новым рывком. А уж загорать на пляжах считала верхом развратного сибаритства. Привычка делать по нескольку дел сразу, плотно утрамбовывать каждую минуту времени прилипла к ней как родимое пятно. А вот Тише такое было не по нутру. Тиша скромно продолжал лениться. Лавочный бизнес был ему противен, он не давал наполнения его бездонной натуре, ему хотелось развернуться, причем не мелочась и без лишних проволочек. Работа должна была приносить удовольствие, а не превращать человека в тягловую скотинку – и Тиша искал масштаба вместо работы. Тиша мечтал – мечтал основательно, злобно и всеохватно. И может удалось бы что-то если бы не эта масштабность. Но комплекс побитого маркиза, убежденность в родовой отметине, не давали Тише подрасти хотя б до уровня средней паршивости торгаша. «Не родился я барыгой!», – эту фразу он повторял с наслаждением. Диванный Гудериан, любящий страдать в кабинетной пыли, он жил энергией мечтательно-страдательной мысли, не требующей особого напряга. Эта энергия двигала им грубо, решительно и без руля, и он был охотно движим ею, решительно не желая исправлять положение. И кто знает – не стань обратной стороной жениной заботы беспомощность, может быть Тиша и развернулся бы однажды, как ему несколько раз, пусть случайно, пусть чертовски незаслуженно, но удавалось... Редкие громкие прорывы в шатком бизнесе давали возможность сорить деньгами и лишь укрепляли его в топких мечтаньях.

Свое первое изобретение Тиша совершил еще учась классе в шестом, в рамках мысленной помощи советскому селу. Колхоз, как водится, к уборочной оказался совершенно непригоден и все классы, кроме совсем уж начальных, на второй день после торжественного начала учебного года, как водится в глухой провинции, погнали в подшефный колхоз – целый месяц выкапывать, чего там на их беду выросло. Поля урожайного колхоза находились неподалеку, за околицей, где паслись гуси-лебеди и бесчинствовала болотная мошкара. Топать туда нужно было минут сорок, так что на грузовик для перевозки малолетних помощников не расщедрились. Намаявшись по дороге, уже через час хождения по полю с корзиной в позе рабыни Изауры, Тиша решил основательно и бесповоротно механизировать батрацко-трудовые отношения. Воспользовавшись мелким дождиком, он спрятался в сарае и за часа за три придумал, как осчастливить беспросветную жизнь искателям клубней. По черновой схеме к трактору вместо картофелекопалки цеплялся предельно механизированный короб, внутри которого целый комплекс трудолюбивых устройств встряхивал, прочищал и сортировал поднятый грунт, отсеивая корнеплоды с помощью десятка суетливо гремящих решет и грохотов. Верхние решетки должны были задерживать самую крупную картошку и стряхивать максимум грунта. Под ними тряслись сита мелкоячеистые, отсеивая клубни помельче. Самые нижние стряхивали последнюю землю вместе с травой и негодными обрезками, удерживая более-менее пригодную в хозяйстве мелочь. Глинозем сполна возвращался родному Нечерноземью, а картошка из короба (включая самую свинскую) вручалась трудовому крестьянству, будучи затаренной в разные мешки, в зависимости от размера, для чего в коробе был предусмотрен даже фасовочно-калибровочный механизм. Вся эта конструкция в комплексе именовалась «Рационализаторское предложение № 1» и управлять ею должен был самый достойный колхозник, непременно в белых перчатках и лакированных туфлях, можно даже со шпильками – если самым достойным колхозником окажется колхозница.

Предъявив результаты своего творчества взрослым, Тиша уже видел себя на доске почета колхоза «Красный Ленинец» под вывеской «Им гордится коллектив», держащим в руках диплом новатора с колосящимися государственными атрибутами. Но увы... тогда еще не знали слова «облом», оно подошло бы лучше, чем «разочарование». Первым разочаровал учитель физики, изношенный годами добрый старик. Из туманных его разъяснений следовало, что все, что можно было изобрести в сельском хозяйстве – давно уже изобрели, и никуда оно, прямо скажем, не годится, ибо работает плохо и ломается чаще, чем работает. А председатель колхоза вообще рассмеялся Тише в хлопающие глаза и сказал, что проще в тот короб посадить пару крестьян, чтобы они все это руками перебирали – только где ж их трезвых взять.

Тиша возразил, что тогда вообще можно было бы обойтись безо всякого короба, да собственно и без трактора вовсе – но как же тогда научно-технический прогресс?

Возражений председатель не терпел. Тем более от всяких там городских сопляков. Это с трактористом спорить боязно, он в ухо заехать может, а тут...

– Ишь ты Андерсóн – умище девать не знаш куда?

– Знам, – нагло ответил Тиша. И не Андерсóн, а Эдисон.

– Дык иди работай, мать твою... – возмутился бригадир. – Много вас развелось вумных, а бульбу копать некому.

Бульбу копать действительно было некому: ни одного колхозника за всю уборочную повидать не случилось.

Ненадолго расстроившись, Тиша с новыми силами бросился искать нерешенные проблемы. Изучая в свое время все, что ни попадалось на глаза, он стал весьма начитан и своими энциклопедическими познаниями в самых ненужных областях превосходил местами даже комнатно-декоративного эрудита Фридлендера из параллельного класса, местного очкастого остолопа, частенько ходившего с изрисованной мелом спиной – одноклассники мстили ему за всеведение и неприспособленность к жизни. В двух шагах от благополучного разрешения проблемы перпетуум мобиле остановил Тишу все тот же учитель физики. На примере известной книжки Перельмана он в два счета доказал, что проблему сию никто еще в мире не решил и никогда не решит, просто потому что это невозможно. Тише, конечно, из чувства противоречия очень хотелось опровергнуть примитивные доводы допотопного писаки, но спорить с учителем было небезопасно, да и надоело вскоре, и он переключился на механизацию убогого провинциального быта. Он мысленно предложил соединить мопед с самогонным аппаратом, желая усовершенствовать и оптимизировать оба агрегата до степени, близкой к перевороту в законах термодинамики. Тиша уже не мог без сокрушения смотреть, как зазря пропадают выхлопные газы из двигателей внутреннего сгорания, их просто необходимо было пустить на еще какое-нибудь полезное дело, например, на обогрев, столь необходимый самогонному аппарату, а равномерное потряхивание на кочках способствовало бы более скорому процессу возгонки будущего напитка. По замыслу юного изобретателя, конструкция по мере дальнейшего совершенствования вполне могла бы использовать в качестве топлива отходы брожения, что подняло бы суммарный КПД агрегата уж точно выше ста процентов, чтобы там ни говорили по этому поводу советские учебники. Изложив все это в максимально доступной престарелому поколению форме, с чертежом и словесными пояснениями, Тиша был уверен, что теперь уж точно может рассчитывать на заслуженные лавры домовитого новатора, пусть пока и непризнанного.

– Ага, – схохмил по привычке учитель, – задымили транзисторы, загудели микросхемы, и ток все быстрей и быстрей побежал по проводам...

И так же на бумаге, но очень убедительно за десять минут вдребезги разбил Тишин аппарат. По меткой оценке физика, изобретенное на бумаге устройство напоминало приспособление для пропарки мозгов, в просторечии именуемое вжопутолкателем, и более как на упоминание в колонке курьезов областного брехунка не тянуло, даже если бы вдруг заработало. Тиша все ж не сдавался и продолжал совершенствовать мудреное свое устройство до остервенения, перепортив стопки бумаги. В отчаянной надежде он попытался было доработать аппарат, снабдив его усовершенствованным фильтром (хорошо подходили болгарские сигареты) и многоступенчатым змеевиком, но как ни бился – всеведущий учитель все равно доказывал, что работать сие приспособление в принципе не способно, ни с фильтром, ни тем более без. Как показывали бездушные расчеты, мудреное устройство, не зная о замыслах Тиши, действовало в обход, всякими путями снижая расчетную мощность ниже всякого приличия. Дым никак не хотел качественно обогревать бидон с брагой, а брага в свою очередь – превращаться в ядреный первак. Надежды на Нобелевскую премию в номинации теоретического самогоноварения разбились об ослиное упрямство природы. Барьер в 100% КПД оказался временно непреодолимым, враждебные законы природы и на этот раз взяли свое. Та же участь постигла и последующие Тишины изобретения. Все они прекрасно выглядели на бумаге, но никак не желали запускаться ни в расчетах, ни в модели. Как бы то ни было, несмотря на обидные оценки, изобретательские подвижки учитель оценил. Он надеялся, что с таким упорством Тиша обязательно со временем чего-нибудь добьется.

Похвала подействовала. Дальнейшее освоение попадавшейся на глаза справочной литературы кидало его с бытовой теплоэнергетики на прикладное бомбостроение и с пищепрома на ядохимикаты. Досадные недоработки Тиша предпочитал не замечать и побыстрее развивать свою мысль на ватманской с вензельками бумаге, украшая формулами и живописными пояснениями. Так ученый, увлекшись своей идеей, начинает все на свете подгонять под нее родимую, доходя порой до абсурда, да и что там говорить – откровенных подлогов. Последним аккордом стала эпопея со стреляющей ручкой. Однажды Тиша наткнулся на газетную заметку «Самосуд над судьей в помещении райсуда». Перл изящной поселковой словесности не поколебал Тишину веру в достоверность изложенного полуграмотным журналистом, а прилагаемый чертеж стреляющей ручки пригодился более чем. И Тиша показал все это однокласснику, у которого брат как раз вернулся из мест, где рукастых мастеров завсегда хватало. Многоопытный братан рисунок хмыкнувши забраковал, а Тише пообещал достать настоящую стреляющую ручку. Достал быстро и Тише пришлось срочно изыскивать средства – их он выклянчил у матери, сославшись на создание вскладчину футбольной команды (Тишина доля оплачивалась мячом), а по дороге в магазин деньги якобы украли. Одна беда – врать Тиша так никогда и не научился, мама все поняла и списала на издержки влюбленности: пора уже бы на девочек заглядываться

И получил таки драгоценную стрелялку. И показал другим одноклассникам. И одноклассницам. А те с чистой душой сдали Тишу педагогам. Так юный химик, рационализатор и непризнанный изобретатель чуть не стал малолетним преступником. Счастье еще что хоть до практического применения самопала руки пока не дошли.

Вызванный на педсовет Тиша выкручивался как мог, наплетя даже, что оружие это предназначалось против мирового империализма. Но учителя припомнили все – и отлынивание от общественно полезного труда, и неважную успеваемость по ряду предметов, и мелкое хулиганство. Директор, давно уже обещавший отправить его в колонию для малолетних за неспособность к математике и врожденное асоциальное поведение, совершенно расстроился. «Видишь, во что выливается пренебрежение к математике? Ничего до конца не довел. Еще один взрыв в школьном туалете, и я отправлю тебя в колонию. Что ты будешь делать среди отпетых уголовников, не зная теоремы Гаусса? – удивлялся математик.

Дома распекли не меньше и только двоюродный дядя, жутко прогрессивный (невзирая на предпенсионный возраст) политолог-любитель – Тишу подбадривал. Спросил только: «Ну с самострелкой понятно. Мальчишка все же, оружие блестит, на подвиги тянет, ясен-красен. Рационализаторство – ну что сказать, тоже дело. Но блин... для чего ты придумывал самоходный плуг на лебедках?

- Чтобы помочь сельскому хозяйству страны, – гордо заявил Тиша.

- Запомни, юный друг. Сельскому хозяйству страны, в которой крестьяне ездят в город за хлебом, уже ничто не поможет.

В конце концов папа привез из Югославии шикарную детскую железную дорогу и Тиша расстался с рискованными самоделками, надолго переключившись вместе с отцом на освоение внутренностей замысловатой конструкции.

Однако ж и взлеты бывали – первый такой произошел, когда удалось навариться на родном заводе. Произошло это, правда, по чистой случайности, которая заключалась в том, что на месте плохо лежавшего имущества оказался Тиша, а не кто-либо еще. А может, просто все оказавшиеся на месте раньше Тиши брезгливо пренебрегли дармовыми объедками, имея более лакомые куски. Те, кто эти куски доедал, еще не думал о крохах, а Тише уже пришлось – он оказался как раз на том этапе, когда и крохи в радость. В прежней, нормальной жизни это называлось побирушничеством. Впрочем, любой бизнес, за редким исключением стартовавших на голом поле, поначалу назывался воровством, и – что бы там ни свистели соловьи добавленной стоимости – таковым на самом деле и являлся. В новой жизни все это стало непостижимо, удручающе обычным. Нормальное поведение в ненормальной ситуации, как писали в путеводных перестроечных журналах. Коллеги не мешкали, шустро разворовывая все, что лежало на поверхности, и принялись уже копать вглубь. Все приложились, кроме Тиши. Тот, будучи замом главного инженера (друг втолковал Инне, мол, что ж это твой придурок совсем в прострации – бери пока хоть что-то осталось) ухватил напоследок лишь ржавеющий неликвид – несколько промышленных холодильников да два полуживых автокара. Все это готовилось на металлолом, да спасибо первопроходцу кооперативного движения, армянину Грачику, который выкупил кое-что из этого хлама за сущий бесценок. Мелочи хватало на драндулет запредельного возраста, непонятно на чем державшийся и в котором, судя по виду, помер уже не один американский ветеран первой мировой. И как ни чесалось, но Тиша отказался и пустил деньги на поднятие престижа. Набрал техники, холодильник наконец поменял, тот же факс вышеозначенный, и прочую лобудень. А машину уступил Эрнсту Карловичу, правильно кстати сделал – сперли ее ровно через неделю.

Наконец вмешалась Инна и спасла напоследок, что можно было спасти – конторскую недвижимость. На то и жили впоследствии долго и сносно. Повезло Тише с кабинетом, что вынуждены были дать ему при назначении на должность. Выделили новоиспеченному начальнику самое худшее, комнату неопределенного назначения. Одно время ее использовали под здравпункт, пока тот еще дышал, затем свалили там знамена, первомайские плакаты и лики членов Политбюро, которые трудовой коллектив таскал на горбу в светлые советские праздники. Располагалось помещение по прежним меркам невыгодно, на первом этаже – пыль с улицы, грохот из проходной, никакого престижа. Впоследствии же именно это оказалось завидным преимуществом. Выяснилось, что можно и иначе посмотреть: не пыльная улица, а центральный проспект и не проходная, а вход через охраняемый тенистый дворик; все это обеспечивало прекрасное расположение и одновременно укромность для офиса солидной фирмы. Плюс приличная площадь, да с внешней стороны имелось еще пространство для рекламы. Подфартило, короче. В свое время Тиша пытался выпросить себе что-то более приличествующее положению и, спасибо, не сумел. Суперликвидный объект для расплодившихся арендаторов очень быстро привлек к себе внимание маклерского жулья, что наперебой бросились предлагать небеса в алмазах. Тише, ошалевшему от счастья, пришлось даже организовывать аукцион и условия он себе истребовал самые что ни на есть выгодные – дорого и короткими этапами (цены-то растут) с правом одностороннего расторжения. И все это благодаря вовремя подсуетившейся Инне.

Подрабатывать Тише статус не велел. И партия – Тиша вознамерился вступить в партию когда в стране уже горело под ногами. Когда три пьяных ишака в белорусских топях вырывали друг у друга трубку, чтобы первыми отчитаться перед хозяином о сотворенном ими паскудстве – Тиша был уверен что позволь ему родная власть, открой ворота инициативным людям – как сразу забрызжет страна талантами и взлетит как космический корабль к вершинам сверкающего благополучия. Варианты падения в вонючую яму не рассматривались как заведомо идиотские. Когда всколыхнуло, было уже не до грез. Долгожданная свобода полыхнула как пожар в степи – и все кинулись растаскивать хозяйство. Добывали словно добивали, с ожесточением латышских мародеров. Первым потащил свой кусок завода парторг. За ним куратор от спецслужб – зачем на таком заводе надобен был особист, теперь уж не догадаться. А далее по внеидеологической иерархии. Генеральный, замы главного инженера, бухгалтерская сволочь и прилипалы типа снабженцев, автобазы и кладовщиков. Самым безмятежным из всей этой лихой компании оказался беспартийный Тиша. Кто-то ему шепнул что КГБ таким образом вычисляет идеологических изменников – и скоро как нэпманов их всех разом и без разбору прихлопнут. Мысли эти убедительно подтвердил Тише начальник автоколонны, прожженный торгаш, просидев с Тишей полночи на кухоньке за бутылочкой мерзкого забористого пойла, именуемого в среде знатоков озверином или выключателем. Тиша так проникся идеей, что уже явственно представлял себе, как на оцепленной заводской территории шныряют комиссары в пыльных шлемах, через проходную то и дело выводят в наручниках суетливо оправдывающихся начальников и заплаканных бухгалтерш. И один Тиша, как верный полпотовец, неспешной суровой поступью пройдется по цехам и мудро всех рассудит. Тиша почему-то представлял себя старшим в составе выездной тройки и даже составил в душе приговоры, не утомляющие разнообразием, но все же предельно справедливые. Первыми по этапу пойдут, конечно, парторг и особист – как самые оторванные из ворья. Как гнусные предатели, в конце концов. Главбуха вообще не мешало бы посадить на кол, в назидание потомкам. Завскладом сжечь из огнемета, можно вместе с семьей – подлец на подлеце. Заместителя главного инженера по производству – фактически командующего – повесить, семью на лечение в Анадырь. Главный инженер, душа-человек, но все же, все же... что ж ты так все запустил, как отдал врагам... На лесоповал сердешного, если доедет. Генеральный точно доедет, так поди его поймай – его и в лучшие времена месяцами не видали, из Москвы не вылезал, три семьи не таясь завел. На Шпицберген, кайлом махать, и без пауз на переписку.

Почему-то жальче всех было технолога Валю, симпатичную рябую девицу, постоянно гонявшую чаи, в чьем бы кабинете ее ни застали – она происходила из какой-то деревушки с клановыми обычаями и массой родственников, среди которых вечно кто-то умирал, так что Валя почти не расставалась с траурной косынкой, что впрочем не мешало ей громко заразительно гоготать по малейшему поводу и на весь коридор хрустеть сушками. Все-таки чрезмерное обилие родственников тоже не всем хорошо. Для нее подошла бы пожизненная высылка на малую родину, но с дополнительным телесным наказанием – например, зашить ей на неделю-другую рот.

Перемены тем временем вошли в необратимый штопор. Пока Тиша напрасно ждал возврата суровых комиссаров, ушлые напарники едва не прибрали к рукам и его единственное благоприобретение. В последний момент Тиша прознал об их подлых намерениях и вздыбился. «Не дам – твердо сказал он коллегам. – Кабинет не дам. Это мое. Душу вложил, перспективы и все такое, в общем не принюхивайтесь». И в тот же день – перебирать клиентами становилось опасно – сдал его в аренду сразу на три года одной невнятной фирмешке. И угадал с ней. Фирмешка со временем выросла до крупного продовольственного трейдера и проблем с платежами никогда не было, да и Тиша старался не наглеть. Отношения сложились прямо родственные – хозяин частенько соглашался уплатить авансом, не раз спасая своего арендодателя от регулярных банкротств. Поначалу трейдер торговал мазутом и сосисками, женским бельем и компостными удобрениями, причем все это складировалось одной кучей в соседних цехах, а на витрине располагались сверкающие автомобильные ключи из Тайваня, компьютерные прибамбасы и пакеты с макаронами. Со временем специализация сузилась до разумных пределов, от былого размаха остался лишь недостижимый в нашей стране словацкий шоколад, но офис, к счастью, решили не менять.

Главный инженер, которого несмотря на преклонные возраст и заслуги называли Иванычем, мастодонт-бессеребряник сталинской закваски, подписывал все нужные бумаги не глядя – он уже ни на что реагировал, пребывая в тотальном болезненном оцепенении. Поначалу он единственный грудью стал было против запущенного свыше бардака – да кто вы такие, вы ж тут гвоздя не забили... Дали по лбу, в прямом смысле врезали, «за неразборчивость» – возразил не тем. Старик упал на бетонный пол и заплакал. Всего-то дел.

– Еще что-то нужно? – спросил он, возвращая подписанные документы.

– Ничего, – ответил Тиша и уставился в пустоту.

Все так же избегая глядеть друг другу в глаза, робко разговорились об эфемерности бытия. Тиша завел что-то на тему, откуда взялись все эти хари демократических мутантов – вроде ж верных ленинцев растили, а вот такое выползло.

– А ты откуда выполз? – неожиданно резко, все так же не поднимая глаз, ожил Иваныч, – Я ж производственник с комсомольских строек, девять заводов на ноги поставил. В голом поле гаубицы собирал. Ты эвакуацию видел? А в войну знаешь каково, сутки отработавши, под станком спать? А после войны – гнать план, дурея с голодухи, знаешь каково? Ничего ты не знаешь. Вот они, книжки иностранные – все, суки, продадите...

Расстались без обид. Старик кивнул на прощание, но руки не подал.

Гаже всех обошлись с начальником производственного цеха – на нем единственном худо-бедно держались еще, натужно скрипя, остатки былой мощи. Осатаневшая толпа устроила выборы и выбрала-таки на скотиньи свои головы достойного себе златоустого проходимца из профкома. Что будет делать с производством человек, ни разу не державший в руках ничего тяжелей своего хрена, и вообще о делах завода имевший крайне смутное представление – никто не подумал. Тогда вообще никто ни о чем не думал.

В актовый зал набилось людей, сколько не приходило во времена оны даже на концерты популярных артистов, что наведывались в провинцию на излете гастрольных чесов. Вокруг новоявленного демократа увивалась молодящаяся дама с метлой, беззастенчиво норовя коснуться кумира юрким бедром.

– «В наш век демократии мы не позволим разговаривать с собой как с быдлом, – вещал он, отхлебывая то из графина на столе, то из принесенной с собою фляжки, – требуем обращаться к нам «господа».

– Праильна!!! Не позволим! – бойко поддержал его решительный голос с галерки.

– Самодура к Чаушеску! – предложил писклявый голосок из середины зала, и несколько хмыков поддержки искорками пробежались по залу.

– На днях меня последними словами обозвал, – кричала с места уборщица, – Хамло!

– Долой хама! – взвыла толпень.

Профкомовец снисходительно позволил всплеску демократии откричаться и с мастерством карточного шулера перевел дискурс в нужное русло.

– Господа! Рабочие мои! Друзья! Мы прозябаем, господа рабочие. Так ведь?

– У-у-у, – одобрительно загудели голоса.

– Доколе? Наш комбижир востребован в Европе! Получим все загранпаспорта и уедем из этой проклятой страны. Там пролетариат – в чести и почете, не то что в стране победившего идиотизма. Знаете, какой пролетариат в Германии самый уважаемый? Хотите верьте, хотите нет, а рабочие таких вот небольших и незащищенных фабрик и заводов. Потому что без нас экономике кирдык. Каждый рабочий рядового западногерманского масложирзавода получает по... две! нет, по три! тысячи! дойчмарок!

– Да ну... – пробежался шепот, – быть не может!

– За что ж им такое счастье, – насмешливо спросил кучерявый парняга с первого ряда в нарочито заломленной кепке, все это время презрительно лузгавший семечки.

– За вредность – подсказал кто-то самый сообразительный. Профкомовец с готовностью принял подмогу и, найдя глазами шустрого подсказчика, хитро подмигнул – свой, мол, парень, не забуду.

– В год? – отказываясь верить раскрасневшимся ушам, спросил стеснительный юноша, посаженный в президиум от рабочего комитета.

– В неделю!!!

Обиженная дама с метлой упала в обморок.

Тиша, тоже сидевший в президиуме, полоумными глазами смотрел на всю эту вакханалию. Перед глазами мелькали то рулетки Монте-Карло, то шахматный турнир в Васюках. Но и у него внутри зажурчал теплый ручеек – а ну как и правда удача близка? Ну не могут же все быть такими идиотами. «В дерьме что-то есть, миллионы мух не могут ошибаться...» – скользнуло в голове. Как часто плосковатые студенческие прибаутки таили в себе глубокий смысл...

– Красиво брешет, падло, – словно бы угадав Тишины мысли, шепнул сидевший рядом Эрнст Карлович, бригадир цеха фасовки. – Самому что ль в депутаты податься?

– Вряд ли у нас с тобой получится. Надо было в культпросветучилище поступать, – вздохнул Тиша.

Велеречивый проходимец тем временем все нагнетал, опустошивши уже второй графин и для пущей убедительности потрясая кулаком в рот-фронтовском приветствии. В речи его преобладали проклятия в адрес опротивевших устоев и гарантии благополучия, торжественные клятвы обильно перемежались издевками над оплошавшей страной и умученным народом, и трудно было разобрать, где он серьезен, а где насмехается. В зале парил радостный дух победившего мятежа. Люди перешептывались уже в полный голос, уверяя друг друга в скором и неизбежном счастье. Оскорбленная уборщица опохмелялась уже не прячась, а разбитной парняга забыл про свои семечки и заломил свою кепку аж на затылок, ошалело озираясь в зал, словно бы ища подтверждения среди присутствующих – не снится ли?

– А теперь, – закончил он с усталым прищуром, как Дед Мороз приглашает истомившуюся детвору к елке с подарками – самое важное, господа рабочие. Дебаты. Да отверзнет уста свои народ! Отныне он и только он становится мерилом...

Голос утонул в стонущем реве и никто уже не узнал, что это за мерило и кто именно должен был им стать, народ или его уста. На трибуну, как виолончелисты на броневик, пихаясь локтями и стараясь переорать друг друга, полезли все жаждущие отметиться, хотя никто уже никого не слушал. Словно из шарманки на пьяном гульбище неслось без умолку «Не позволим! Не дадим! Долой!». Люди вожделели дармового счастья, каждому позарез необходимо было выхватить из бесхозной кучи свою дольку – пусть ничтожную, пусть самого дешевого, но все-таки своего, заслуженного плебейского счастья и неважно какой ценой.

Очень быстро цеха опустели, более-менее сносные помещения пошли сплошь под аренду разным кооперативным шаромыгам, скромный кабинет начальственному пройдохе показался оскорбительным и под рев все той же толпы он на следующий же день нагло занял кабинет генерального, вышвырнув оттуда прежнего арендатора с его польскими прокладками. Склады тоже оказались вычищены: по требованию солдатских матерей комбижир в армии запретили и солдаты лишились еще одного наименования в своем скудном рационе, к тому же и деньги у министерства Обороны кончились. Основная продукция лежала невостребованной, пока пропахшие залежи куда-то не списали. Кому их скормили, то не ведомо – просто однажды сторожу предусмотрительно выдали немного денег и той же безлунной ночью ворота открылись и закрывать их уже не имело смысла. Единственный производственный цех держался пока на растительных маслах, но скоро и их переработка прекратилась: белгородские поставщики отказывались давать сырье в долг. Столовая закрылась и господа рабочие уже питались, что из дому принесут, а вскоре и носить стало нечего – зарплата превратилась в нечто вроде новогодней ночи, события торжественного и немного плутовского. Точно так же наутро разочарованный быстротечностью празднества трудовой народ тоскливо взирал на хмурую обыденность и возвращался в режим ожидания. Вместо грузовиков, которые тоже куда-то исчезли, появилось несколько неприлично дорогих авто, а в детский спорткомплекс стала наведываться бригада стриженых урок в грязных штанах, которые днем там качались, а по ночам возили туда же размалеванных девок. И только с полсотни горемычных господ рабочих продолжали безропотно ходить на свою постылую службу – отбывать задарма часы, по-холопски надеясь что взыграет однажды чья-то совесть и оплатят им таки их бесполезный труд.

Так кончился завод.

Напоследок по заводу прокатилась волна навязчивой ваучеризации. «Сдавайте ваши приватизационные чеки – залог вашего будущего». Народ, недоумевающий зачем ему сдавать свое будущее, в который раз собрали и объявили, что отныне они все акционеры-миноритарии, их ждет неминуемое богатство, поэтому необходимо передать ваучеры ответственному секретарю (пригодился догадливый парень). При этом посоветовали не тянуть и не мудрить, по-хорошему в общем передать.

– А я вот вложил в Росплодоимпорт, – испуганно покаялся бывший паковщик, ныне перевоспитанный в духе демократических ценностей безработный.

– Да хоть в Чукчовощефрукт – засмеялся новый хозяин. – Главное, не пропивайте.

– А я пропью – сказал сторож.

И единственный оказался прав, получивши хоть что-то с лукавой бумажки.

Через несколько дней почти все миноритарии получили повестки об увольнении в связи с повышением эффективности хозяйствования в новых условиях, но позволено было надеяться на дивиденды. Уволенные негодовали, апеллируя к совести и клаузулам трудового соглашения, оставшиеся злорадствовали в надежде поиметь три зарплаты, но лишь до той поры, пока не пришлось им позавидовать уволенным.

Через несколько дней Тишу уже не пустили через проходную и пришлось выписывать пропуск у мрачной тетки на проходной, чтобы прорваться к родному кабинету, источнику сладкой жизни. Впрочем, арендаторы за пару дней пробили прямой выход во дворик, потом собственным выходом обзавелся каждый второй офис, расширив свои окна до размеров двери – перестройка так перестройка – и проблема перестала существовать. Административный корпус стал похож на термитник, а проходная так и продолжала чего-то сторожить, пока все ценное разворовывалось через индивидуальные въездные ворота, которых тоже стало много. Но в тот день, чтобы сохранить на всякий случай разовый пропуск и не унижаться больше перед вкусившими власти техничками, Тиша вышел на улицу через окно и чуть не попал под корейца Васю, тяжело груженого четырьмя мешками. Он тащил их волоком, не в силах забросить себе на спину. Один из мешков отчаянно барахтался и заходился визгом. Последние годы, с открытием кооперативов, они стали встречаться каждое утро. Тиша для поддержания формы, начавшей подводить в связи с сидячим образом жизни, занялся утренними бегами. Тиша еще направлялся на пробежку, а у Васи уже начинался рабочий день, он направлялся в свой частный ресторанчик «Тэпходон-777», и обязательно с мешком за спиной, а то и несколькими. Внутри мешков, судя по импульсивным судорогам, шла отчаянная борьба за жизнь, там кто-то взбрыкивал и негодовал, разражаясь руладами обреченного протеста. Будущие блюда урчали и вопили на разные лады, лаяли и мяукали, иногда квакали и совсем уж редко кукарекали. И только сегодня мешок визжал по-поросячьи. «Большой начальник придет, – объяснил Вася, заметив удивление, – крокодил хочет».

Корейский ресторанчик располагался в помещении бывшего ателье бытовых услуг, который своей разветвленной сетью подсобок не уступал севастопольским катакомбам. Это в советских забегаловках отходы были сопоставимы с оборотом, здесь же в мини-цехах круглосуточно кипела невидимая глазу работа и только по числу посетителей можно было судить о масштабах протекавшей там безотходной деятельности. Вот он, эффективный менеджмент. Напротив злобно щурился бойницами кинотеатр «Заря». В нем обустроился главный Васин конкурент, по-японски агрессивный суши-бар «Пёрл-Харбор». В оба заведения круглосуточно – корзинами, мешками, тачками и подмышками – завозилась морковка и капуста. Вспоминая унылые поля невосприимчивого к прогрессу колхоза, который ежеосенне умудрялся закапывать в мерзлую слякоть объемищи труда, в том числе и детского, Тиша не мог поверить, что наше скудное Нечерноземье способно рожать столько продукции, причем не привлекая ни студентов, ни детей, ни даже солдат. Несколько худеньких корейцев с убогими тяпками на паре раздолбанных механизмов делали все сами, являя миру чудеса плодородия неплодородных земель.

Огромные афиши «Перл-Харбора» рекламировали чудеса японского образа жизни. Из динамиков раздавались призывные звуки «Модерн-Токинг» и масса диковинных ароматов. Кореец вел себя скромнее, у него контрастных щелей и витрин не было, а в обычных окошках стояли пестрые муляжи блюд среди зарослей карликовых деревцев. Над дверью вместо прежнего глобуса подвешен был аквариум со слипшимися как волосы Горгоны водорослями, плавали зубастые, самых недружелюбных раскрасок рыбки-пираньи, а на поверхности покачивался пластмассовый крокодильчик. Вывеска гласила, что по четвергам в меню включено «Мясо Крокодильское Австралийское».

– Неужто из самой Австралии? – спросил как-то Тиша.

– Нет, со свинофермы, – ответил Вася, виновато улыбаясь.– Австралия далеко.

Между ними непонятно почему установилось полное взаимопонимание и Тиша не раз бывал потрясен Васиной откровенностью.

– Напиши «Нильские крокодилы», а то ерунда получается. В Австралии крокодилов нет.

– Как нет? – расстроился кореец, – совсем ни одного нет?

– Ни одного. Там аллигаторы водятся. Они мельче и не такие вкусные. А крокодилы... в Амазонке, в Африке.

– Ох-ох-ты, не знал, – ожил Вася, обрадованный что не все так плохо.

– Не знал? А мясо тогда из чего делаешь?

– Немножко свинка, немножко тюлька, корейский специй мало-мало... Все ошэнь довольный.

– Вот в чем дело.

Соображают корейцы. Под такие гремучие специи можно и пластмассового скормить.

На следующий день надпись была исправлена на «Мясо Нильское Крокодильское. Из Амазонии». Посетителей у Васи прибавилось, за что Тише он был премного благодарен и даже обещал при случае накормить страусиными яйцами, от которых Тиша вежливо отказался.

А сегодня из-за угла возник Эрнст Карлович и настойчиво потянул злоупотребить гостеприимством. Кореец Вася с радушием ничуть не соврал, приглашал как оказалось не из формальной вежливости, что тут же и доказал обилием в высшей степени вонючей водки из водорослей, без змей и медуз, но с какими-то копошащимися существами внутри. Водка та напоминала термоядерный сельский самогон «Смерть оккупантам» в который Тишин дед Нестор, как позже выяснилось, добавлял для ядрености димедролу. Деда неоднократно крепко били, но судя по всему бесполезно, однажды даже связали и влили в глотку литра два – и ничего. Помер, смешно сказать, от бездарной простуды.

В радушно окружении друзья неоднократно побратались, выпили на брудершафт в разных позах, и положив деда Нестора на обе лопатки, друзья (еще раз побратавшись) решили не теряя времени закрепить рекорд.

– И углубить его.

– Верно. Главное – это вовремя углубить. И потом только углубливать, углубливать…

– Да. Углубливать и расширивать, как завещал великий Горби. В этом залог будущего.

Тиша не знал зачем он сейчас это сморозил, просто стало хорошо и бархатные мозги куда-то поплыли. Карман приятно грела сотня зелени, в животе распалялась медуза, Вася совершенно расшаркался и нанес кучу невиданных яств, которые давно уже свое отлаяли и отмяукали – отчего б не потешить сердце. Тем более, что поводов для веселья час от часу становилось все меньше. Недавно Танька с ума сдвинулась и как говорится пошла вразнос (хоть бы не по рукам), а насчет Ярика уже пару раз наведывался участковый, слава Богу пока речь шла о мелком баловстве.

«Озоруют рубяты», – безучастно констатировал Тиша в разговоре с ментом, но внутри колотилось.

Что-то подсказывало что скоро за Яриком могут явиться по более серьезному поводу и тогда уж не цинизм не поможет. И никак Тиша не мог избавиться от этого липкого ощущения

Выпивши не меньше деда Нестора, поговорили о насущном и вспомнили все. Заночевать Тиша пригласил к себе – Эрнст Карлович жил в уголовном пригороде, куда после наступления темноты лучше было не соваться, а автобусы ходить стали хуже некуда.

– Я пойду домой, – твердо сказал Эрнст Карлович и полез брататься.

– Мужчина! – Тиша протянул ему руку но промахнулся и крепко пожал колено официанта. – Я тебя не оставлю... наедине с пригородом.

– Это опасно, Тихон.

– Знаю. И я пойду впереди.

– Я тебя не пущу впереди.

– Хорошо. Тогда пусти позади.

– Тихон, мы теряем время.

– Да, Эрнст. Терять время мы не можем. А что же мы можем, Эрнст?

– Мы все можем, золотой ты мой человек. А лучшее что мы сейчас можем…

– Это снять накопившееся напряжение.

– Очень разумная мысль. Послушай, Тихон, последние часа три я слышу от тебя только разумные мысли. Просто спасу нет от твоего разума. К чему бы это, Тихон?

– Наверное, что-то в мире изменилось в умную сторону.

– Везде меняется в глупую, а у нас – в умную?

– Да, Эрнст. У всех суббота а у Сороса среда. Когда рушатся миры, Соросу как раз время собирать бабки.

– Лучше не скажешь. За Сороса?

– Давай лучше за нас с тобой. Мы не глупее Соросов, правда же? Ведь правда, мы ни глупее их?

– Мы не глупее. Мы… ну как тебе сказать. Если однажды не Вася поймает крокодила, а крокодил Васю – кто из них глупее?

– Вася. Вася всегда глупее. Зачем попался?

– Молодец. Наконец ты уловил мою мысль. Правда теперь она ускользнула. Так о чем это я?

– О крокодилах, Эрнст. И о Васе. Кто-то из них умнее. А кто – не помню. Логическая нить, она у меня всегда была тонкая. То рвется, то теряется. А в последнее время так истончала... что сил просто нет больше ее все время ловить и склеивать, склеивать. Кто умнее – Вася, который торгует крокодилами или крокодил, который однажды скушает Васю?

– Предлагаю поставить на голосование.

– И я предлагаю!

– Тогда пойдем до конца и проголосуем.

– А вот голосовать не хочу. Из принципиальных соображений.

– Как же так – сам предлагал, а сам в кусты.

– Ну и что. Не хочу и все.

– Ну и как хочешь, а я все-таки проголосую. Все вы такие, только языком того… предлагаете. А как до дела доходит – полная безынициативность. Принято единогласно.

– Да-да, как ты сегодня прав, Эрнст. Ну почему мы молчали тогда, на собрании. Ну вроде ж ни парткома ни хренкома, вроде бояться нечего – а чего ж мы смолчали? Кто как не мы обязаны были остановить все это?

– Против народа не попрешь. Вишь как все взбурлили?

– А если народ дурак?

– Тогда тем более, Тихон. Тогда тем более.

– А мы тогда кто?

– Говно мы с тобой Тихон. Говно. Только полагаем что мы думающее говно а чем по сути отличаемся от недумающего? Самомнением, дешевым скрытным самомнением. Точно как и они, те кто визжал тогда «Долой хама», «Даешь миллионы» визжал – те кто за синицу бумажную сдал с потрохами золотую курицу. Это не глупцы, Тихон, это скоты. Не думай что они меньше нашего понимают. Всё они понимают. Только халява глаза заслепила. Кратковременное помутнение с последующим поиском главного злодея. Завтра они проспятся и вцепятся нам в глотки и будут рвать, и сожрут, будь уверен что сожрут, потому что себя дурнем признать никто и никогда не станет, нутро у скотины гнилое. Это скоты, Тиша. Точно такие же как и мы с тобой скоты. А скоты должны быть наказаны.

Эрнст Карлович не ответил а вместо этого вдруг посмотрел на него совершенно серьезными трезвыми глазами. И Тише показалось что он и не пьянел, а только очень искусно придуривается.

– А вот и не устроят. Ни на что они не способны. Вот уже год почитай денег не платят а они все как мешки с дерьмом все ходят на работу и ходят. Может и правда за вход  них деньги брать. Не способны такие на подвиги. Пассионарность растрачена в последней войне. И меч империи брошен на попрание и свиньи на него срут. Подорвались мы, вот чего с нами случилось.

На той войне и в последующие не менее тяжкие годы.

Голосуем… ой то есть спорим?

Разбить некому, – усмехнулся Эрнст и

Подойдя к Тишиному дому, где решено было заночевать,

Продолжить и углубить / расширить

Особенно сильно снимали его перед Тишиным домом.

А теперь предлагаю еще раз углýбить.

– Принято единогласно.

– Нет, Тихон. Ты в корне неправ. На повестке дня у нас отлить. Полное и безоговорочное опорожнение – вот что сейчас нужно нашему народу.

Приятели удобно пристроились у заборчика и едва успели приступить к мокрому делу, как сзади горячо засопело нечто и тяжелой тучей надвинулась серо-зеленая тень.

– Нарушаем? – заскрипел как несмазанная дверная петля голос, не предвещавший ничего приятного.

– Облегчаем... Как с родными повидался, – неуверенно пошутил Тишка, пытаясь нащупать зиппер.

– Младший сержант ППС Деревянко, документики предъявляем.

Друзья как по команде повернулись и подняли руки вверх. В лицо ударил свет яркого фонарика. Покорный вид с расстегнутыми ширинками убедил сержанта, что нарушители раскаялись и готовы понести любое наказание в пределах разумного штрафа.

– Значит, так и запишем: находясь в нетрезвом состоянии без документов, злостно нарушали на угол дома. Административное правонарушение, граждане, да еще групповое, то есть в составе двух и более лиц, ругающихся при этом нецензурным сквернословием – это граждане наказуемо штрафом в размере...

– Тринадцати рублей

– Деноминированных, – с трудом добавил Эрнст Карлович.

– Почему тринадцати?

– А у нас больше нету, – Тиша опасливо опустил одну руку, вывернул карман и протянул сержанту содержимое.

– Допустим, нету. А здесь, между прочим, площадь бывшего Дзержинского. Мемориал жертвам кровавого режима. Будет. Скоро. А вы... в нетрезвом групповом виде... в циничной форме...

– Я добавлю... – жалостливо пискнул Эрнст Карлович.

– Допустим, – смягчился сержант, выключив наконец свой фонарик (купюры он предпочитал оценивать наощупь), – сердце, как говорится, не камень. Оформим как  мелкое. Только это что ж это будет, когда каждый встречный, понимаешь, помочится здесь своими испражнениями – это ж, как говорит классик, разруха, которая, значит, в сортире.

– Простатит у меня. Физиология. Прижало – а туалетов нет, понимаете?

– Вот вы уж языком не вяжете, товарищ, прощения попросить по-людски не можете, выкручиваетесь. Про физиологию в законе как раз не предусмотрено. Там предусмотрено явку с повинной, так мол и так, граждане, казните меня по всей строгости, обоссался я, без злого умысла, обещаю исправиться. У нас закон для всех один и в нем для каждого своя статья имеется.

По голосу сержанта слышалось, что ему неудобно перед жертвами кровавого режима за таких вот граждан, но как человек в принципе не чуждый физиологии, он все готов понять и даже в какой-то мере простить, если, конечно, правонарушители продемонстрируют деятельное раскаяние.

– Простатит, товарищ старший офицер, это болезнь такая неизлечимая.

– Вы мне на жалость зазря не давите, знаю я ваши болезни. Допустим, нет туалетов, допустим даже неизлечимо. Это, как говорится, временные трудности. У жены моей тоже полиартрит, криком кричит, так что ж теперь – разрешим ей ссать где попало? Стыдно товарищи, вот что главное. Стыдно! Последний раз прощаю. И смотрите мне – чтоб больше мне не мочились.

– Обещаем, товарищ офицер милиции. Никогда больше не будем мочиться.

– То-то же. И эта... Столетник от суставов хорошо помогает, да. Натираться надо на ночь. Только не вовнутрь, а то я вас знаю, – порекомендовал на прощание душевный сержант и наверное подмигнул, но в темноте было не разобрать.

Остаток пути коллеги прошли, прыская со смеху. Хорошо что есть еще в наших селениях замечательные сотрудники патрульно-постовой службы. Перед самым домом решили отметить это дело, догнаться пивом. Возле ларька запасливый Эрнст Карлович вытащил из многочисленных карманов десятку и купил две жестянки. Выпили не чокаясь.

– За демократию, Тихон!

– За нее, Эрнст. Демократия или смерть!