LENTAMENTE

Чем старше становишься, тем быстрей проходят дни жизни. В детстве: утро, послеутро, день, последень, вечер, послевечер… Все так остро воспринимаешь, погоду, запахи, перемену настроения. И дороги длиннее и люди больше. Потом время принимается сжиматься: утро, день, вечер. Ну а в зрелом возрасте остается лишь растопыривать пальцы судорожно раскинутых рук, дабы попытаться удержать хоть один месяц обратившийся в мгновение. Время закручивается вокруг тебя множеством завихрений и невозможно запомнить, взять в толк все, что тревожит, озадачивает и доставляет радость. Все такое мимолетное.
Книга – прочитана, проглочена безо всякого смакования. Оценена, отрецензирована и поставлена на полку. Фильм – отсмотрен, откадрирован в память весьма избирательно и наполовину забыт. О том, чтобы показать кому-то ярчайшие моменты, в лицах, интонациях… Нет. Просто сухо прокомментировать, дать оценку и снобически причислить к стилю определенному. И все так быстро… Успеть, успеть, успеть. Успеть на автобус, успеть спросить, успеть избежать. В сотни раз быстрей, нежели в детстве.
Помню, как весной, в красных резиновых сапожках бродил я вокруг своего дома и замечал каждый распустившийся желтыми стрелками одуванчик. Почки на деревьях, лужа – целый мир! Земля была ближе, но с каждым годом как-то незаметно удалялась и постепенно я оказался в космосе своих проблем, переживаний, а она… она осталась где-то там, далеко, под подошвами ботинок сорок второго размера. Я стал одной, большой головой, в которой так легко затеряться душе.
Рабочий день пронесся перед глазами чем-то размытым, пеленой слипшихся фраз и образов. Под размеренный стук своего сердца, я отдавал газету за газетой, журнал за журналом. Пил кофе, жевал бутерброды… Лица за стеклом моего киоска, лица, коих с большой долей вероятности не увижу более. Лишь для единиц, я – человек, для большинства же, не более, чем рука принимающая деньги и отдающая взамен требуемое.
Кстати о руках. Целый день вижу перед собой пальцы, ногти, кисти. Порой ухоженные, лоснящиеся, сухие и иногда неопрятные, трясущиеся мелкой дрожью. Когда бывает настроение, пытаюсь угадать, что нужно тому или иному человеку. Ну и ясно как день – мелко вздрагивающей руке, глянцевый журнал ни к чему.
С чем я по сути имею дело? Газетный век не долог – ровно день, пока несет она информацию нужную, свежую, но сиюминутную. Не ровен час, начнешь задумываться о том, какую ценность имеет твоя душа. Чем заполнена? Знаниями, сплетнями, враньем или быть может откровением?
Таких лирических отступлений в моей голове наберется на многотомную серию озаглавленную «Мысля на каждый день, полезная и не очень». Что делать с этим, ума не приложу, ибо понимаю, что оперирую раздумьями давно изложенными кем-то мудрее меня.
Сердце билось, легкие раздувались, радужная оболочка глаза сокращалась и под всю эту слаженную работу организма, все существо мое, находилось в ином месте. Просто покинуло теплую, упругую оболочку, оставив ее на автопилоте выполнять заученные движения и произносить шаблонные фразы. Меня в тот момент не было. Я целиком находился в кармане своей рубашки, там где покоилось сложенное пополам письмо. Трогал его, нюхал, пробовал на зуб, пытался заговорить с ним. Вопреки разуму, супротив воле, наперекор здравому смыслу. Дырка в зубе, в которой так и тянет пошерудить языком, беспокоила меня меньше, нежели это письмо. Тело захотело есть – поел, потребовало питья – напоил его, но все это проделывал не покидая кармана, ставшего оплотом всего таинственного, что только может существовать в моей личной вселенной.
Стук ключа о замок почтового ящика, вернул мне объективность происходящего. Рекламы было столь много, что она щедро устлала пол у моих ног. И поверх этого бумажно-свинцового ковра, на меня смотрел однояйцевый брат-близнец вчерашнего письма. Один в один. Те же сгибы, тот же почерк. Только в тот момент я осознал, что все эти часы, ждал продолжения интриги. Тот, кто предпринял попытку выбить меня из привычной колеи на неизведанную обочину изобилующую всяческими сюрпризами и неожиданностями, возобновил настойчивые действия. И он добился-таки своего. Немного нервничая даже, я не стал подниматься в квартиру, и прямо у распахнутого ящика вскрыл конверт.
Содержимое и в этот раз не побаловало меня особой информативностью в плане идентификации отправителя. Вновь обрывок фото – глаз. Карий, с умеренной длины ресницами, чистым белком, и хотя никаких особых признаков не было, мне почудилось, что глаз был женский. Не смеющийся и не плачущий, без каких либо эмоций. Просто орган. Записка: «Ты видишь меня?». И что самое неожиданное – «Хочешь понять больше – завтра в восемь вечера сиди в сквере за домом на второй скамейке от Дебила».
Вот так. Точка. Господа, интрига не будет утомлять вас обилием событий и людей. Все решится завтра. Уходим на рекламу.
Осознание того, что мной пытаются манипулировать в столь прямолинейной форме, помахивая как у лошади перед мордой морковкой, самым естественным образом меня насторожила и где-то обидела даже. Я почувствовал, что начинаю запутываться в своих желаниях. Думал весь день? Думал. Пытался угадать непонятно что? Пытался. Получил желаемое с лихвой и конкретным бонусом? Сверх меры. Изволь, владей!
Вместо этого я стал культивировать идею установления дежурства у ящика. Кого попросить? Да нашел бы уж кого. Хотя бы бабульки у подъезда. Наверняка ведь заприметят что-то. Я даже вышел на улицу, но к сожалению своему обнаружил, что лавочка пуста. Вернулся к ящику, закрыл его.
Настораживает не видимость, но размытость. Туманный, обезличенный образ, на который можно навесить какую угодно личину, снарядить чертами характера, придать форму намерениям и пустить в путешествие по лабиринту своих собственных страхов, где в итоге и столкнуться с этой химерой.
Мысленно я перетасовал колоду потрепанных карт и вытянул из середины одну, с изображением ухмыляющегося джокера. Да и вся колода состояла из джокеров. Выбора не было, я принимал игру.
Вторая скамейка от Дебила… Тут я поясню, что это означает.
Сквер, что разбит позади моего дома, являл собой лет тридцать назад достаточно основательное и добротное зрелище, неся на себе отпечаток лозунга, все лучшее - детям. Он выныривал из лесопарковой полосы почти километровым аппендиксом, разлинованный под всевозможные игры и эстафеты. Обведенный плотным кольцом тополей и лип, сквер, благодаря своей длине, дарил свою территорию сразу нескольким домам и служил неизменным местом как для прогулок разновозрастных парочек, так и для вечерних посиделок. Ну и разнообразные соревнования, межшкольные, межрайонные проходили в нем с завидной регулярностью. Признаться в чувствах, подраться – в сквере можно было все, но что удивительно это «все», как-то умудрялось не переходить рамки приличия. Территория благопристойности. Странная, нереальная, утопическая, но все же существующая территория. Буфер между миром осязаемым и призрачным – фантомом идеала.
И вот, в какой-то момент, некоему дельцу от управляющих кабинетов, захотелось увековечить свое имя в списке благих дел для нашего района. Бригаде из четверых рабочих, хватило двух дней стахановской гонки, дабы в сквере обрели свое место пара десятков удивительно мертвых и местами даже ущербных своей пафосностью, гипсовых фигур мускулистых пионеров.
Хаотически раскиданные по всему скверу, они откровенно диссонировали с умиротворяющей атмосферой окружающего и навевали мысли о кладбище безымянных детишек. Мальчик с футбольным мячом, мальчик с гантелями, девочка с прыгалками. Белые, безвкусные фигуры, на низеньких постаментах были в движении, но откровенно статичны. И их было много… Со временем людская молва, приписала каждой статуе неказистое, гротескное прозвище, наиболее точно отражающее весь «внутренний мир» скульптуры-мультуры. Со временем это стало еще одной, пускай и непрезентабельной, но достопримечательностью сквера.
Дебилом, на второй лавочке от которого я должен был сидеть на следующий день, был отрок, с таким проникновенным выражением лица рассматривающий свои лыжи, что впору было опасаться за его гипсовый рассудок.
Предстояло утрясти еще один пункт происходящего – он или она? И вполне понятно, что это аморфное инкогнито я одарил признаками женского естества. Природа все же сильна и все мое существо противилось воображать себе здорового, небритого мужика, что столь щедро осыпал меня знаками своего внимания. В итоге: Сашка оказалась права на все сто, это была женщина. И найти ее было столь трудно, ибо в первую очередь, вооружившись оптикой близорукого умствования, начинаешь обращать внимание на нечто далекое. Но об этом позже.

Дебил встретил меня в своей всегдашней резиденции, у самых истоков сквера, в том месте, где становилось слегка непонятно, лесные деревья перед тобой или уже имеющие личину горожанина – там, где лесопарковые дорожки плавно переходили в потрескавшийся асфальт.
И вот, устроившись на второй скамейке, я огляделся. Восемь вечера
(точность – вежливость королей и… долг простолюдина!), теплый вечер, краснеющее закатом небо, предвещающее жаркую погоду на завтра, да нечастые прохожие, медленно шествующие мимо. Вот собственно и все, что меня окружало в тот момент. Время затишья перед вялой жизнью ночи. Что я должен был увидеть и ради чего меня усадили на эту скамейку? Обращаться в слух и зрение не хотелось и я, развернув прихваченную газету, углубился в чтение, не теряя тем временем бдительности. Любая девушка, либо женщина, неизменно приковывали мое внимание. Может она? Но они лишь проходили мимо.
В конце – концов, газета наскучила и я, набравшись терпения, впрочем неизвестно для чего и ради чего, стал наблюдать за прохожими. Примечать походки, жесты, обрывки фраз, выражения лиц. Как иногда не совпадало все это. Улыбка вступала в противоречие с мерностью шага, и наоборот – ритм походки совершенно противоречил интонации голоса. Странно, но почти на бегу, люди могут разговаривать о том, что их очень – очень сильно беспокоит. Походя. Или наоборот – ругаться, едва переставляя ноги. Стремительно толкать перед собой коляску с посапывающим детенышем, резко остановиться, дабы посмотреть на небо.
- … я сильно обижена на тебя.
- Извини, я не думал, что это заденет тебя.
- Ты чувствуешь себя виноватым?
- Конечно.
- Я не верю.
- Мне жаль.

- … сколько раз обещал себе не повторять этого.
- Все в твоих руках.
- Я слаб перед этим, я в этом не понимаю.
- Начни новую жизнь, резко, однозначно.
- Так ведь завтра не понедельник…

- … просто наотрез отказывается есть.
- Заставь.
- Так от тарелки воротится.
- Силком! Ты же ведь понимаешь, что это ему нужно.
- Понимаю.
- Так в чем же дело?
- Я так страдаю, так мучаюсь. Ведь совсем слепым котенком подобрала его, а тут…

- Сейчас просто приду и расхреначу эту чертову дверь к едрене фене!
- Давай, ты же мужик!
- Ногой ее ногой!
- Вот! Молодец! По добру не откроет, так сам войдешь!
- Но ведь любит же, клянется, что любит…

- … значит так, завтра с утра вылетаешь и занимаешься подготовкой к основному.
- … Да я на свадьбу не успею!
- Просто забудь.
- Свою свадьбу!
- Тебе что дороже, карьера, где уже все и так ясно или традиция?

- … о, анекдот!
- … Пошлый?
- Наипошлейший.
- Валяй, люблю такие!

Что можно вытянуть из этих обрывков диалогов? Только нафантазировать об их происхождении и финале. Напридумывать себе, поскольку ни начало, ни окончание неизвестны. Лишь срединная кульминация. Всполох чувств, за которым последует, либо прояснение, либо окончательная туманность, в которой прохладной тенью мелькнет истина, так и не давшаяся в объятья разума.
Со стороны мне так ясно было видно, сколь разнообразны в своей однобокости услышанные клочки фраз, частички чужих жизней. Да и что я собственно желал услышать? Новое Евангелие? Любое, происходящее под раем и над адом – восхитительная возня простейших.
- Извините, время не подскажете?
Это уже вопрос ко мне.
- А… Простите, часов нет.
- Счастливый!
Вот так просто можно попасть в эту малочисленную категорию. Достаточно не иметь часов. Или чего-то еще? Что должно отсутствовать в жизни, дабы она стала лучше? Груз вещей облепляющий существование, облегчает, насыщает минуты и часы отведенного нам времени, но страшно замедляет шаг, утяжеляет. Воздушный шарик не имеет ничего, кроме внутренней наполненности.
Стемнело настолько, что я уже с трудом разбирал буквы на газетном листе. Стало зябко, нудно зудели комары, Дебил постепенно обращался в нечеткий силуэт, глядя на который можно было рисовать в воображении образы, радикально расходившиеся с тем, что вспоминал мозг. Пора домой. Домой, не смотря на то, что никто ко мне так и не подошел с развернутым и четким объяснением цели моих посиделок. Никто не взял за руку, не сел рядышком, не повел за собой по скверу. Никого я так и не дождался. Но не смотря ни на что, разочарованности я не чувствовал. Рационализация хорошо воплотила в жизнь свою роль и я даже остался доволен тем, что провел этот вечер в таком, как выяснилось замечательном месте, подарившем мне немало пищи для размышлений. Людей понаблюдал и послушал их. Расслабился, подышал свежим воздухом, да просто выбрался из дома, что случается со мной в такие неурочные часы весьма и весьма редко, если не сказать, что никогда. В конце концов сегодня совершил хоть что-то новое, выбивающееся из уклада распорядка дня. И это оказалось достаточно свежим, интересным опытом.
Отправив газету в урну, я двинулся по направлению к дому, где под дверным половиком меня уже ждала записка с лаконичной фразой все того же округлого, правильного почерка: «Все правильно, все так». Забавно было наблюдать, как все это постепенно входит в мою жизнь, занимая соответствующую нишу.
Коллекция посланий на мое имя пополнилась еще одним и я, довольный прошедшим днем, довольный вопреки законному разочарованию, что хныча забилось в свой темный, влажный от слез угол, заснул тихим сном праведника.
А перед тем, как прошествовать в тонкое сновидение, вдруг осознал простой факт – значит, она видела меня сидящим в сквере. Но для чего ей было нужно все это?