В день моей выписки, на улицы города потихоньку входила осень. Чуть прохладней, чуть раньше темнеет, все чуть-чуть другое. Изменения видны повсюду: и в одежде прохожих и в пронзительно синеющем небе и в деревьях, что неохотно отдают ветру свои мертвеющие листья сиюминутной игрушкой. Скоро дожди, слякоть и лишь пара недель той настоящей, полной очарования осени: тихой, хрустяще-прохладной и сухой.
У своего подъезда мне пришлось немного пообщаться с двумя нашими бабульками. Разговором это можно было назвать весьма условно. Все сводилось к тому, что я лишь согласно кивал на их негодующие замечания в адрес водителей, что «сломя голову несутся напролом и выйти из дому уже страшно». А также что в больницах нынче не те условия и уход, нежели раньше. И далее по порядку: дворник Миша выпивает, Юрка, паразит, ссыт в лифте, а Савельевы сегодня разводятся, хотя она на пятом месяце, а у Молчановых до поздней ночи музыка орала, да разве музыкой это назовешь, а доминошники вчера подрались и стол сломали…
Стоял я и будто китайский болванчик головой кивал вверх да вниз. Ну еще для разнообразия языком прицокивал, в знак солидарности и неодобрения. Потом пришлось не заходя домой сбегать для одной из них за хлебом, неся в себе груз сплетен, и домыслов дворовой нашей жизни. По опыту своему я знаю – спорить с ними нельзя, да и бесполезно. Просто стой, молчи, да кивай. Глядишь, да попадется в этом потоке старческого сознания что-то пригодное для последующего обдумывания.
Мне более нравится иное общение со стариками – моменты, когда они всей седой головой, погружаются в голоса и шепот своей пронесшейся жизни. Вот тут есть что послушать. Этажом ниже меня, жила баба Матрена, из-за круглого, белесого лица и крючковатого носа прозванная за глаза Сычихой. На улицу она выходила редко и на лавочке не сидела принципиально. Гордая, осанистая, ясная взглядом – чисто графиня. У Сычихи не было левой ноги. Лишилась она ее в молодости: заснула, отдыхая от работы в поле, скрытая высокой травой, а мужик с косой не заметил ее, размахнулся, ну и … Спустя пару часов, отрезал Матрене ногу, аккурат под коленом, молоденький хирург из их же деревни, влюбленный в нее до невозможности с самого детства. Отвергала она его признания, просила в покое оставить, так он клялся, что рано или поздно все равно изыщет возможность доказать ей чувство свое, и увезет в город. Смеялась Матрена, верила ему и смеялась, поскольку паренек был он не видный и хлипкий. Но не предавал он любви своей и даже готовя почти беспамятную девушку к операции, все повторял и повторял слова, что не находили отзыва в ее сердце.
Но кончилось все достаточно обыденно и серо, не как в романах. Уехал паренек в город, да так и не вернулся за Матреной, а она на все оставшиеся до смерти годы осталась нелюдимой Сычихой, одноногой, хмурой и жалеющей себя. Как-то раз она сказала мне, что до сих пор отлично помнит его лицо, но так и не может, спустя время, разделить его любви.
- Знаешь Илюша, сколько всего передумала я, сколько раз воображала, как могло бы быть… Но только все отчетливей понимала, что не будет счастья с человеком к которому равнодушна. Это ж пытка какая получилась бы и для него и для меня. А так – все честно.
- И вы так и остались одна.
- А кто такую замуж возьмет? Тут не за домом, а за хозяйкой уход нужен. Поди сыщи мужика, что взвалит на себя эту ношу.
- Так всякое бывает в жизни.
- Да не всякое происходит. Никто, кроме него не признавался мне в любви ни до ни после, хотя женихи были, да. Жениховались, но боялись непонятно чего, а вот он просто по пятам шастал, молил, люблю, мол, да люблю.
- И все же, вдруг да стоило бы пойти за ним.
- Нет, Илюша. Все случилось к лучшему. Вот представь, что отказался бы он от меня не в тот момент, а гораздо поздней? Узелками и веревочками мы были бы уже связаны и рвать их пришлось бы с кровью и мясом.
- А вдруг?
- Нет. То Боженька указал мне. Таким вот способом. Удавиться хотела ведь, красиво, на своей же косе, но одумалась. И знаешь, я прожила светлую, счастливую жизнь, не жалею ни о чем. Кто знает, куда бы я зашла, если бы нога при мне осталась, а? Смирение, оно ведь важно…
С месяц назад, Матрена умерла. Вышла в магазин и упала бездыханно – сердце остановилось. Такая вот тихая смерть, без мучений, хрипов, родственников в изголовье кровати.
Почтовый ящик едва ли не раздувался от набившейся в него рекламы. Читает ли ее хоть кто ни будь? Бросая листки в картонный ящик, я четко знал, что ищу, что ожидаю увидеть, распечатать и прочесть. Но меня постигли легкое разочарование и сильное удивление – никаких писем не было. Хотя с другой стороны можно было сделать вывод, что послания вскоре возобновятся, если учесть, что я нахожусь под наблюдением невидимой, но близкой интриганки, в самом хорошем смысле этого понятия.
Открыв холодильник я посетовал, что хоть и был в магазине по просьбе бабульки, да не сообразил купить что-то и себе. Тюбик с засохшей горчицей, десяток пельменей и прочая мелочевка. Спускаясь на лифте, я перебирал в уме список продуктов, из которых мог бы приготовить себе праздничный обед и чуть-чуть не доехав до первого этажа, застрял. Свет мигнул, движение кабины заикнулось, щелкнули уловители и надвинулась тишина.
Застрять в лифте – это всегда как-то идиотично. Был план действия, и нет его. Опаздываешь? Спешишь? Ждут тебя? Подождут! Стоишь себе, беспомощный, немного ошарашенный, в узком пространстве вертикального гроба и слушаешь пустоту своих мыслей. Мой первый позыв к действию был как и у всех находящихся в этой ситуации, рационален – вновь нажать выскочившую кнопку этажа. Она упрямо не желала оставаться в своем гнезде, равно, как и все остальные. Что ж, значит придется вызывать лифтера… Оп-па! Аварийная кнопка тоже не работала. Как мне хотелось услышать хоть вежливый, хоть нервный голос диспетчера. Конечно и ежу понятно, что всю жизнь я так не просижу, но все-таки хотелось побыстрей… Ладно, хорошо, что свет не погас хотя бы.
Сев на корточки, я попытался раздвинуть двери, не для того чтобы выбраться, ( как же нелепо выглядят те, кто принимается в исступлении долбить ногами и руками по дверям несчастной кабины ), а просто полюбопытствовать о расстоянии отделявшем меня от пола. М-да, не доехал лифт совсем немного, где-то с полметра. Чувствуя себя наиглупейшим образом, я крикнул, неизвестно, правда кому. Как результат – звук моего голоса прокатившись по стенам подъезда, так и остался не услышанным никем. Выход был один – ждать хоть чего-нибудь, ибо свой мобильник вдобавок ко всему, я оставил дома.
Спустя некоторое время, меня принялись одолевать пустотелые, параноидальные мысли: закрыл ли я дверь, выключил ли газ в плите… Этакие думы безделья, когда мозг лихорадочно пытается зацепиться за любую детальку, частицу, дабы действовать…действовать…
И сесть нельзя – пол грязен, и стоять неохота. Так и привалился я спиной о стенку, сидя на корточках. Как на зло, в подъезде не было ни души. Никто не входил и не выходил, повымирали что ли?
И, о чудо – довольно скоро в ответ на мои мысли, я услышал шаги – кто-то спускался по лестничной площадке. Я вскочил и беспомощно крикнул в узкую щель дверей. Вновь шаги, теперь они ближе. Эх, спасение на подходе! Теперь я уже не кричал, а просто хладнокровно сообщал о своем положении, выдвигая просьбу о звонке в диспетчерскую. Невидимый «кто-то», подошел прямо к лифту, к тому месту, где располагалась кнопка вызова.
- Эй!
Тишина. Шагов не слышно, но чувствуется присутствие.
- Э-эй…Помогите пожалуйста, я застрял.
Тишина.
- Вы слышите меня? Эй! Я здесь, в лифте.
Ни движения, ни звука. Ну что за люди, горестно подумал я, стоит, слышит, слушает и ни гу-гу!
- Помогите же, ну!
Еще даже не окончив фразу, я махнул рукой и вновь примостился у стенки. М-да…
То, что произошло в следующий миг, едва ли не подбросило меня к опаленному спичками, потолку: послышался звук раздвигаемых снаружи дверей. Тихий, целенаправленный, настойчивый. Я тут же вскочил и бросился помогать, сам не зная, что могу еще сделать во имя скорейшего вызволения. В тонком просвете мелькнула белая ткань одежды и я увидел, как в щель осторожно, крадучись даже, просовывается лист бумаги! И вот – на полу кабины лифта, под моими ногами лежит… все тот же пресловутый конверт. Бумага, почерк – все до боли знакомое, почти родное!
Она!!!
Бросившись грудью на двери, неумолимые в своей исполнительности, я в тот момент просто возопил:
- Постой! Погоди, ну постой же!!!
И все это на фоне мерно, неспешно удаляющихся шагов. Она была рядом, я слышал ее, она находилась вплотную ко мне и прямо из ее рук я принял очередное послание, что лежало теперь передо мной, забытое, почти ненужное, поскольку она была… была… Рядом?
В бессилии грохнув кулаком по пластику, я жадно приник ухом к тому месту, где сходилась резина дверей. Снова шаги, но в этот раз затихающие. Она не вышла из подъезда, а стала подниматься по лестничной площадке. Ну что за детектив, а?! Я слушал, слушал, слушал… Из этого состояния меня вывел резкий щелчок в динамике под кнопками этажей и раздавшийся вслед за этим голос диспетчера. Не прошло и пятнадцати минут, как меня вызволил лифтер, излучающий просто-таки вселенское спокойствие, точно выполнявший не работу, а смиренное послушание. А до того момента, я распечатал конверт и изучил его содержимое.
«Жизнь пахнет?» И как соответствующая иллюстрация – фотография носа. Едва заметная горбинка, тонкие ноздри, ровный слой тонального крема. Клочок от совершенно простой фотографии какой-то модели. На обороте очередное послание: «…кошка маленькая, дерево высокое – жалко кису…» Ну и что это может означать? – думал я освобожденный из заточения, взбегая по лестничным пролетам, обследуя каждый этаж, каждый закоулок подъезда. Пару раз натолкнулся на удивленные взгляды жильцов выносящих мусор. В совершенно смущенном состоянии, задыхаясь, я оббежал все этажи, если где видел предквартирную незапертую дверь, не пропускал ее мимо и воровато, как мне кажется, заглядывал внутрь. На каждом этаже по четыре квартиры, в каждом коридоре всевозможный, разношерстный хлам: то, что выбросить жалко, а дома оставлять неохота, то, что когда-нибудь пригодится или вообще никуда не помещается, но вещь бесспорно нужная. Лыжи, велосипеды, обрезки фанеры и оргалита, табуретки, цветочные горшки, детские коляски… Народ стоически игнорировал увещевания старшего по дому, не захламлять пространство коридоров.
Василий Сергеевич Жук, взваливший на свои плечи эту должность, именуемую в недавнем советском прошлом как «управдом», денно и нощно бдел порядок на доверенной ему территории. С неизбывным рвением и маниакальной дотошностью, вознаграждаемый скромнейшим денежным стимулом, Жук истово проверял исправность подъездных дверей, целостность стекол, работу дворника Миши и житье-бытье жильцов, путая порой в запале ответственности, свои обязанности с работой участкового, к которому регулярно ходил на поклон. Жук – человек хороший, добрый и где-то даже сердечный, но уж больно увлеченный своей нехитрой должностью. Вышедший на пенсию с поста вахтера пивзавода, он в полной мере сохранил въедливые манеры и неприступность, кои так досаждали мелким несунам. Росточка он был невеликого, полноват, лысоват. За округлость фигуры и деловитость перемещений по дому, Жуком его называли и за спиной тоже, но уже ернически – Жук жуку рознь. Особо резкие на слово, просто припечатали к нему прозвище Навозник. И все равно, не смотря даже на такие словесные колкости, нельзя сказать, что Жук вызывал у жильцов приступы раздражения и неприязни. Уж лучше такой зануда, чем пофигист или того хуже – вообще никого.
Спускаясь походкой усталой и разочарованной, я наткнулся на Василия Сергеевича. Чуть задыхаясь, он поднимался мне на встречу, по-видимому на чердак, что в последнее время вызывал у него недовольство своей откровенной, неприкрытой неубранностью. Облокотившись о перила лестницы, я пропустил его, но Жук не преминул остановиться на пару ступенек выше, что с его комплекцией, выглядело более авторитарно. Смерив меня взглядом источающим подозрение, он весомо изрек:
- Если не ошибаюсь, Илья, вы живете ниже. Верно?
- Да, на четвертом, Василий Сергеевич.
- А это седьмой, или мне кажется?
- Совершенно точно, Василий Сергеевич. Седьмой.
- Тогда что вы делаете на седьмом этаже? А?
Особенно авторитарно у него прозвучало это самое «а?». Он как мог, грозно сдвинул редеющие брови и умолк. Было ясно, что ожидает он ответа конкретного и четкого. Пока его рабочее любопытство не слишком касалось моих личных дел, я мог подыграть – все же приятно будет человеку почувствовать свою «нужность».
- Так лифт застрял, вот я и пешком.
- Похоже вы промахнулись немного.
- Да? Ой и правда! Как же это я так увлекся, а? И сам не пойму. Вот не встретил бы вас, так и неизвестно куда бы зашел, да…
- Перестаньте ерничать. Вот вам конечно же все равно, но я уже несколько дней не могу понять, кто на чердаке шастает. Замок на решетке висит целехонек, а прутья раздвинуты. Вот!
- Так и я про то же! – мне уже было ясно, за что можно уцепиться, дабы немного усыпить бдительность Жука.
- Про что? – Жук в заинтересованности подался вперед всем корпусом, приняв на мгновение личину возбужденной гончей.
- Мне тоже показалось, что кто-то на чердак забирается.
- Так…
- Ничего особенного я не видел, но что-то мне подсказывает, что так оно и есть.
- Кто? Кого подозреваете? Может, вспомните что-либо?
В этот момент, когда Жук сбросив образ гончей, примеривал на себя маску следователя, можно было смело уходить. Все улеглось.
- Никого не видел, но ежели что, то я сразу же к вам, Василий Сергеевич, – произносил я это, уже спускаясь дальше.
- Только не забудьте, Илья! Дело-то важное и мы, как жильцы нашего дома, всеми силами…
Чем закончился зарождающийся, пламенный спич во славу коллективной сознательности, я так и не расслышал – хотелось на воздух. Мелькнула мысль, что быть может, стоит пораспрашивать Жука о странной девушке, коли уж он знает всех проживающих наперечет. Но именно по этой причине этого делать я не стал. Лишь намекни я ему о своем деле, на завтра, пенсионный конгломерат дома был бы в курсе истории и с подозрением приглядывался бы к каждой юной особе женского пола. Да и не честным казался мне этот ход по отношению к правилам игры. Пускай все идет, как идет.
День задался яркий и теплый. Двор оживал с каждым часом. Лавочки не пустовали, все качели-карусели были приведены в активное действие гомонящими детьми, откуда-то бубнил магнитофон. По-хорошему суетно…
В одном месте двора, дети сгрудились как-то особо организованно. То и дело слышались восклицания, радостные вскрики. Дети стояли под старой, мощной березой, едва ли не самой высокой в округе и то и дело, указывали пальцами вверх. «Кошка маленькая, дерево высокое – жалко кису», всплыло в памяти. Тут я только заметил, что до сих пор держу послание во вспотевшей руке. Чувство того, что до конца, а если говорить на чистоту, то вовсе, не понимаю, согласно чьему плану, идее и почему я что-то должен делать, вновь захлестнуло меня стылой волной. А ноги уже помимо воли несли к дереву.
Если хочешь снять кошку с дерева, будь уверен - сидеть и орать благим матом она будет по подлому высоко и на тонкой ветке. Аксиома. Так и было в этот раз. Что ж, высокое дерево имеем, кошку также, вот только с жалостью неувязочка. Кошек я недолюбливаю и потому лицезрение этого животного не вызвало во мне ничего, что может сподвигнуть самоотверженно карабкаться на помощь. Но уж коли идти, то до конца. Отправив письмо в карман, я под восторженное улюлюканье детей, не избалованных подобным зрелищем, подпрыгнул и ухватившись за нижний сук, вскоре, восседал на нем, оценивая расстояние, что мне предстояло покрыть.
Животина, состоявшая казалось бы из одних пятен – белых да рыжих, сиротливо притулилась где-то около середины ствола и с тоской посматривая то вниз, то по сторонам, пребывала в состоянии близком к коме и лишь методично, через равные промежутки громко взывала о спасении.
Да, это только на своей территории, в квартире, кошка имеет вид гордый, независимый, таинственный даже, но стоит ей попасть в Ситуацию, как весь лоск слетает в мгновение ока. Куда-то исчезает царская осанка, мягкая неторопливость движений: хвост поджат, шерсть топорщится, глаза бегают… А при наступлении кормежки, так и вовсе заискивающе отирается о ноги и не гнушается клянчить. Нет, кошек я не то чтобы не люблю, но всерьез не воспринимаю.
Медленно, постепенно, дети становились все меньше, ветки – тоньше. Ребенком, я бы взобрался на эту березу в два счета, раз плюнуть, но в тот момент мне отчаянно мешала осторожность и внимание к каждому движению. Сколько раз, я уподоблялся спасаемой мною кошке, взгромоздившись на самую верхотуру и уж оттуда, с замиранием, принимался соображать об обратном пути. Сейчас же, я проверял каждый сук на прочность, прежде, чем поставить на него напряженную ногу, дергал очередную ветку и уж потом перекладывал на нее свой вес. Обернувшись вниз один раз, я уже более не стал этого делать – высоковато. Трус не трус, а после длительного перерыва в дереволазании, сердце заикалось при каждом подозрительном хрусте.
Миновав большую часть пути, я примостился на ветке, что была последней, на которую можно было с относительной безопасностью сесть. М-да, этаж четвертый не меньше. Кучка детей, далеко под моими болтающимися в воздухе ногами, запрокинув головы, притихла. Кто-то из них крикнул, но был тут же зашикан – священнодействие. Взрослый дядя совершает то, чего они от взрослого дяди ожидать не могли.
А я тем временем, в ярчайшем изумлении, увидел вдруг, что двор наш с высоты дерева, совсем иной, нежели из окна квартиры. И чувствуется это совсем иначе: сидя на ветке, мощной, старой березы, когда от ног, до земли метры, когда вокруг тебя воздух и листья что-то шепчущие тебе прямо в уши, когда ворона, нервничая из-за своего гнезда у тебя над головой, шумно ругается и сыплет клокотливой бранью, когда кора под рукой прохладна и шершава, когда… Внутри защемило. Когда последний раз, я вот так сидел на дереве? Сейчас сижу вот, боюсь, опасаюсь, а тогда, давным-давным-давно, сей поступок было просто-таки АКТОМ. Ноги на ветке, пускай и самой нижней, безопасной, и вот – ты уже немного не такой, как все. Ты – чуточку выше голов, ты – чуточку король… А если еще на пару веток вверх, так и вовсе – полубог. И на спор и из спортивного интереса и из бесшабашности. Ты что вчера делал? На дерево залез. Ух ты, здорово! Так мало нужно было тогда и так невероятно, отталкивающе много теперь. Я сорвал аккуратный, густо-зеленый лист и размяв его в пальцах, глубоко и жадно вдохнул его аромат. Да, все так и было. И запах тот же и прожилки и едва слышимый хруст.
Кошка, предчувствуя спасение, заорала благим матом и я вздохнув, полез дальше. Вот она передо мной. Съежилась, скукожилась в бело-рыжий комок нервозности и отчаяния. Еле оторвав ее от ветки я водрузил дрожащее, костистое тельце себе на спину и ойкнул от впившихся в кожу когтей. Ну что за глупейшее создание! Хорошо еще, что на мне была джинсовка и боль была более-менее терпимой. Теперь вниз. Да, как и ожидалось путь назад был более труден. Добравшись до той ветки, где настигло меня чувство тянущей сердце ностальгии, я сделал привал. Обратив внимание на то, что малолетние зеваки уже разошлись, я в который раз подивился скоротечности детской увлеченности. Пока есть динамика, движение, развитие – их распахнутые глаза твои навеки. Но лишь результат достигнут и дальнейшее затхло предсказуемо, ты уже не объект, а просто точка в мироздании. Скучная и не интересная и можно бежать, искать дальше. В детстве, таких заметностей не в пример множество, а взрослые удивляются чему-либо до обидного редко.
Впрочем, одинокая фигурка все еще маячила у подножия ствола. Облаченная в белую толстовку с натянутым на голову капюшоном, она смотрела не на меня, а опустила голову вниз. Кошка, беспокойно ворочаясь, все-таки стала причинять мне явственную боль и с великими усилиями переместив ее со своей спины под мышку, я нацелился было на более-менее подходящий сук, но вдруг застыл, так и оставив ногу в воздухе без опоры. Мое внимание целиком было приковано к происходящему внизу. Человечек, чью спину только и мог я видеть со своей верхотуры, сунув руку за пазуху, вытащил на свет божий … конверт! Это уж я увидел и определил с немалою точностью. На ходу сообразив, что криками и увещеваниями тут не поможешь, я как мог, резво принялся скакать с ветки на ветку. Не так быстро, как хотелось бы, но уже позабыв о всяческой предосторожности – пару сучьев благополучно сломал, ободрал до крови запястье. Не сдержавшись, я непроизвольно, призывно крикнул ( жалобно так вышло, по-кошачьи ), продолжая комичный в своей стремительности, спуск.
Обернувшись, увидел спину, убегающего человечка. Медленно, слишком медленно я приближался к земле. Когда до цели оставалось порядка пяти веток, весь обзор мне застлало зеленое покрывало листьев. Чтоб тебя!
Спрыгнул. Охнул оттого, что немилосердно отбил обе пятки. Кошка рванулась из-под моей руки, восхваляя всех своих кошачьих богов. Отпустив неблагодарную особу, я распрямившись принялся озираться. Стоит ли говорить, что никого в белой толстовке, я поблизости не увидел? Я заметил, как спасенная мной кошка умывается сидя в тени кустов акации, как мои недавние зрители оккупировали карусель, как дворник Миша деловито ворчит на опоздавшего водителя мусоровозки. Я многое видел, но только не ее. Ту, что меньше минуты назад стояла на этом самом месте, где земля все еще хранила ее следы. Только что! Но как же технично все было продуманно… Уж не она ли загнала кошку на дерево? А может просто удачное стечение обстоятельств для продолжения игры, коим грех не воспользоваться?
Конверт дразнил, засунутый меж выперших из земли корней березы. Коллекция моя пополнилась еще одним экземпляром. Все – домой, домой…