РЕШЕТО - независимый литературный портал
Евгений Dr.Faustus Грязин / Проза

СНЫ ДУХА роман Глава - 4

844 просмотра

 

ГЛАВА - 4

КАЛИТКА

(из прошлого)            

В тесном уютном дворе весело от нежаркого вечернего солнца. Роются куры в земле, мелькают между ними пискливые цыплята, белье сушится на проволоке. Ключ Илья нашел на прежнем месте: в нише, вы­рубленной в матице навеса над амбаром. В дом не пошел, решил подож­дать мать. По всему видно, она скоро придет. Сбросил с плеч рюкзак и этюдник, присел на лодку у амбара, где родители неторопливо обговари­вали вечерами свои дела в пору его детства. «Ох, и ничего-то здесь не из­менилось, - подумал Илья, чувствуя, как взволнованно бьется сердце, – только калитка перекосилась. А ведь это я так неловко прибил ее когда-то».

          Было это вскоре после похорон отца, когда Илья уже учился в де­сятом классе. После школы, едва перекусив, бежал на пятачок, Там, на окраине деревни, на поляне, окруженной старыми дуплистыми тополями, жгли костры, затевали игры или расходились парами по травянистым бе­регам Чудиновки. На той утоптанной многими поколениями молодежи поляне, каждый вечер ждала его Варька – его сладкая мечта неискушен­ного сердца. И разве могла быть важнее этого какая-то покосившаяся ка­литка?!

Из-за тех-то осенних костров, из-за предрассветных Чудиновских туманов, не хотел он видеть, с каким отчаянием в полном одиночестве борется мать со своим горем. Смерть отца для него тоже была болезнен­ным ударом. Но переживал он ее по-своему. Прибегая к разным хитро­стям и уловкам, бежал от сиротской запустелости дома к друзьям, к кострам, к Варькиным зеленым глазам. А мать остава­лась в доме одна, где каждый вбитый гвоздь, каждая вещь напоминали об отце.

Как-то утром, выходя из дома, он увидел, что мать сама пытается приладить сорвавшуюся с петель калитку. В темном, до бровей повязан­ном платке, в большой отцовской телогрейке и сапогах, одинокая и бес­помощная, она, вдруг напомнила ему раненого неуклюжего грачонка вы­павшего из гнезда. Он как-то нашел такого в тополиной роще, С ним иг­рала соседская собачонка, наскакивая и поскуливая от удовольствия. А он бил слабыми крыльями по земле, угрожающе разевал желтогубый клюв, и не мог ни защититься, ни убежать, ни взлететь. 

         -Мам, ну что же ты? Не так, - лепетал он, чуть не плача от стыда и боли, - дай я… ну, давай же! – пытался он оттеснить мать от болтающейся калитки.

Вдруг ощутил под пальцами тонкое запястье материнской руки. Го­раздо тоньше его, острое плечо под телогрейкой, увидел близко ее глаза в темной сетчатой оправе морщин, уже не молодые, как раньше, без блеска, с горькой мудростью несчастливого человека и слезы досады на себя и  любви к последнему на земле близкому человеку залили его глаза.

         Мать стояла рядом и смотрела с тайной горечью и иронией на его суетливую возню. Сказала негаданное:

         -А Варя хорошая девушка, Илья, работящая, приветливая, Ты бы при­гласил ее к нам, в дом.

         -Вот еще?.. – оторопел Илья от неожиданности. – Зачем это? Да и не пойдет она, засовестится...

         -Да ты попробуй сначала – не пойдет -  много ты понимаешь. И рюк­зак сними, работяга. Что у тебя там?  Уж больно тощий.

         Мать проворно стянула с плеч Ильи почти пустой рюкзак, расстег­нула верхний клапан.

         -Т-а-ак, хлеб, лук, соль, яйца… и все, что ли? Ты, никак, в лес со­брался и, поди, с Варей, а?

         -На Тимофееву пасеку решили сходить. Варька просит показать ей мои корни и рисунки, что я за лето напластал. Да и так, отдохнуть. Вы­ходной же.

- И этим ты ее потчевать там будешь, а, обалдуй? Пошел с девуш­кой, а взял с собой сухую корку?

-Ну, так . что нашел…

-Что нашел… - передразнила его мать. А в печь заглянуть, лихо тебе было да? А спросить мать, где, что есть? Ну, точно, обалдуй. Ладно. Дож­дись тут меня, я сейчас соберу вам подорожники.

          Мать ушла в дом, а он, обрадованный ее неожиданным  участием,

веселее принялся за работу и, конечно же, зашиб себе палец молотком.

         Палец, помнится, болел долго. Ноготь потом слез и на его месте вы­рос жалкий уродец. Но торопился он не зря. Варька ждала его в условлен­ном месте. Еще издали видел, как нервно она расхаживает под тополем, облюбованном ими за то, что стоял он несколько в стороне от рощи, а в его дупле, начинающемся прямо от корней, они вдвоем могли спокойно укрыться от дождя и ветра.

         Илья был встречен холодным блеском изумрудных глаз и едким, как осиновый дым вопросом:

         -Уж не Верочка ли Коростылева подкараулила тебя у дома? Я ви­дела,  как она прыгала вчера вокруг тебя в школе. Небось, нравятся ее ро­зовые щечки и пухлая попка, как у пупсика?

         Повернулась спиной, сунула руки глубоко в карманы простенького пальтеца.

         «Ох, Варька, Варька! Где ты сейчас? Услышать бы тебя, увидеть…»

         -Да ладно тебе, Варюха, матери надо было помочь. Я совсем ничего не делаю дома – не могу. Знаю, что надо, а не могу и все. Не знаю, по­чему. А мать по отцу убивается. Днем слова не вымолвит, а по ночам воет в подушку, разговаривает с ним, как с живым. Я в амбар перешел обратно спать, хоть и прохладно уже. И днем не могу видеть ее без содрогания, сил нет.

         Напряжено вздернутые плечи опустились, послышался едва улови­мый вздох.

         -Палец вон зашиб, до сих пор в глазах искрит, - выставил он послед­ний козырь.

         -Ой! Что же ты сразу не сказал? Ну-ка, покажи. Больно? Дай по­дую…

         Улетела с мокрым ветром холодная немилость, растаял едкий дым, и уже блестят в глазах скорые слезинки.

         Осень в тот год пришла рано. Дуло и мочило неделями. Первые замо­розки ударили уже в сентябре. А в ноябре, вдруг растеплило. Кисло пахло квашеным листом и недозрелой, но близкой зимой. День был вос­кресный, и Илюшка с Варькой решили провести его на Тимофеевой па­секе. Собственно пасеки там давно уже не было. Лишь сиротливо дожи­вал свой век одинокий домишко. Схоронив свою старуху, Тимофей сильно затосковал, забросил пчел и пил напропалую, пока от тоски не за­лез в петлю.

         Падкие до всякой мистики деревенские старухи, поговаривали, будто бродит теперь он там по ночам, зовет свою старуху и нападает на всех, кто ему попадется. С тех пор люди этого места побаивались, хоть и было оно ягодным. Малинники стояли там стеной, осыпая перезревшие ягоды. Одичал небольшой, но урожайный вишнево-яблочный сад, разве­денный в лучшие годы расторопным Тимофеем. Прошлым летом Илья забрел туда в поисках диковинных корней и прочей лесной басоты, из ко­торых мастерил и вырезал всякого рода зверушек, сказочных уродцев и что придется. Тимофея не встретил, а избушка ему понравилась. Подре­монтировал печурку, забил корьем и мхами дыры в прогнивших бревнах сруба, застеклил единственное оконце, прибрался.

         Он любил уединение, и избушка пришлась кстати. Там он сушил корни, принес картон, бумагу, краски, резцы. За лето домишко обжил, а к осени наготовил дров, намереваясь бывать здесь и по снегу. За все время его никто ни разу не побеспокоил, только чаще стали бабы поминать Ти­мофея, жарким шепотом нагоняя друг на друга жути и крестясь.

         Мать о затее сына знала, но помалкивала и, как-то со смехом расска­зала, что тетка Вера Оксанина и бабка Сидоровна прибежали из леса взмыленные с безумными глазами и без корзин. Сначала, дескать, уви­дели над Тимофеевой избушкой дым, а потом и сам он выскочил и ну за ними!.. Так, говорят,  и гнал их до самой деревни, еле ноги унесли.

         Илья те корзины нашел вскоре и каждой подбросил под ворота. Так бабка Сидоровна слегла от страху, запоносила, а тетка Вера стала угова­ривать мужа продать дом и ехать жить  к ее родне в другую деревню. С тех пор Илюшкин покой на бывшей пасеке охранялся надежнее всяких замков.

         Измученным старческим скрипом встретила их с Варькой Тимо­феева дверь. В полутемной избе стоял густо замешанный запах багуль­ника, древесной плесени и сушеных грибов. Тяжелой мутной брагой бродившее небо, почти не пропускало света, не смотря на тлевший еще день, и сразу же пришлось зажечь керосиновую лампу.

         Пока Варька осваивалась, Илья взялся растапливать печурку. Дорога не ближняя, они изрядно устали и продрогли от лесной сырости. Да и пере­кусить не мешало бы. Быстро разгорелись сухие поленья, потянуло дымком, потеплело. Варька щебетала лесной птахой:

         -Ой, Илька, а это что за чудо?.. А это?..

         Он довольно улыбался, объяснял, где, что нашел, как резал…

         -Это леший. Безобидная лесная тварюшка. Их тут много водится вся­ких. Видишь, сучок похож на руку с тремя пальцами? А это нос у него такой длинный и кривой в шишках. Тут и резать-то нечего было. Он сам такой уродился. Надо только увидеть, фантазия нужна.                                         

- Ой, как здорово! И правда, похож на лесовичка, только на доброго, улыбается даже. Ой-ой-ой!.. Это же ящерка! Как живая, и глаза зеленым горят. Камешки вставил?

         -У матери старую брошку расковырял…

         -Какой ты молодец, Илька. Прямо, Данила-мастер.  Погоди-ка, а это не я ли нарисована, а? А это?.. И это!.. Ой,- сколько!..

         -Что, не похожа?

         -Наоборот, вот только не верится, что я такая красивая.

         -Ты красивее, Варюха, только я еще плохо владею рисунком. Мне учиться надо. Вот закончу Суриковский, напишу твой портрет маслом на хол­сте. А лет через сто искусствоведы назовут его « Портрет неизвестной» кисти великого художника Ильи Софронова. А? Будешь висеть где-ни­будь в Лувре, рядом с Джокондой.

         -Нет. Не хочу быть неизвестной. И ни с кем я не хочу висеть рядом, даже с Джокондой  твоей. Виси с ней сам. Она капризно бросила свой портрет на стол, уставилась в окно. Но спустя минуту спросила:

         -А зачем ты это делаешь?

         -Что? – не понял Илья.

         -Ну, меня рисуешь…

         В голосе Варьки он почувствовал ту хитринку, с которой она всегда выведывала его тайны.

         -Как, зачем? Я вообще рисую… всех, ну и тебя тоже, - засмущался Илья.- Мне заниматься надо. Поступать собираюсь после школы.

         -Но меня здесь больше всех, почему-то, - безжалостно добивала его Варька, с хитрым прищуром глядя в темное окно.

         -Хотел сделать тебе подарок на прощание, Варюха, - решился он, на конец сказать правду. - Да мне все что-то не нравится, все не получается, как я хочу.

         Илья был немного растерян прямотой Варькиного вопроса и счаст­лив одиночеством с ней в далекой заброшенной избушке в глухом лесу и своим откровенным ответом, похожим на признание, которое, по-види­мому, и хотела она услышать. Да и сама Варька, чувствовал он, была смущена неожиданным поворотом их поначалу невинного разговора. Вдруг засуетилась, пряча заблестевшие глаза. Нашла веник, стала выме­тать пыль из углов. Илья кинулся на улицу, прихватив чайник.

         -Ты куда, Илька? Испуганно вскинулась она.

         -Надо за водой сбегать. Чайник пустой. Да ты не трусь, Варюха. Это рядом, в двух шагах. Ручей тут небольшой в низинке.

         -Нет, я с тобой, - заканючила она, бросив веник. – Умру тут от страха в этой берлоге с твоими чертями, пока ходишь.

         К ручью шли вместе по еле заметной тропе. На землю белыми пара­шютиками спускались редкие снежинки. Стих ветер, подгонявший их в спину всю дорогу. Тишина стояла глухая, влажно-тяжелая, насторожен­ная.

         -Ой, Илька, тихо-то как, вдруг шепотом заговорила Варька. - Пер­вый снег. Как здорово.

         Подставив пухлые ладошки, она ловила снежинки и счастливо смея­лась.

         -Смотри, Илька, какая красавица. Растаяла… Бедная маленькая сне­жинка. Я ее погубила.

         А настоящей красавицей была она, его Варюха. Его боль и радость, и вечная тревога, так и не покинувшая его с того самого дня. Позднее, в жизни Ильи Софронова будет еще много красивых девушек, и, как он по­нимает теперь, гораздо красивее Варьки. Их нежность и ласка не раз со­греют его холодное одиночество, помогут выбраться из мутной глыбы от­чаяния. Но всякий раз от их непрошенного, преданного взгляда будет бо­лезненно вздрагивать его, никому не принадлежащее сердце. Никому, кроме тоненькой девчушки в невзрачном пальтеце, в резиновых сапогах и в белом пуховом платочке. И будет много светлых, почти счастливых дней и вечеров среди образованных подружек и друзей с умными разго­ворами и хорошей музыкой. И жизнь его, в общем-то, обычная, будет ин­тересна ему своими важными событиями. Но уже никогда не повторится в ней тот осенний заснеженный вечер у лесной одинокой избушки. Уже не замрет больше в немыслимом полете оборвавшееся сердце от одного только вида снежной пушинки на длинных ресницах, от теплой малень­кой ладошки в его руке.

         А снег все падал и падал. На темные волосы, выбившиеся из-под платка. На покатый, высокий лоб. На яркие пухлые губы. В ямочку у са­мой шеи с пульсирующей голубоватой жилкой. И таял, таял, оставляя влажные следы, похожие на не высохшие слезы.

         Вдруг, вскинулись длинные ресницы, стряхнули снежный пух, и Илья увидел себя маленького и растерянного в темной глубине Варьки­ных изумрудов.

         -Поцелуй меня, Илья, - сказала она серьезно, без тени обычной иро­нии в голосе. – Сегодня самый красивый день в моей жизни. Пусть он бу­дет таким до конца. Я хочу, чтоб он запомнился на всю жизнь.

         Она сказала это так тихо, как падает снег. Но он услышал.

         Губы у нее были теплые, нежно-покорные и чуть дрогнули, когда он к ним прильнул. А холодная пуговка носика уперлась ему в щеку.

         -А ты когда-нибудь целовался? спросила она полуобморочным шепо­том, лишь только он решился перевести дух.

         -Нет, - прохрипел он обалдело. – Никогда. А что? - Застыдился он своей неловкости.

         -Ничего… Я чуть не задохнулась, – сказала Варька с незнакомой улыбкой на пылающем лице. – Ладно, - тряхнула она головой, будто про­гоняя наваждение. – Пошли-ка обратно, а то простоим тут,  и тропинку занесет, и печка прогорит.

         В  избушке, за столом с домашней снедью, они веселились, как дети в первый день каникул. Илья что-то рассказывал, кого-то высмеивал, кор­чил рожи. Варька расплескивала чай, заходилась в неудержимом хохоте до мышиного писка, топала ногами…

         Они были одни. Они неосторожно были счастливы.

         «Что случилось с нами тогда? Какой запрет слетел с наших, закован­ных настороженностью, сердец? Куда летели наши души? Мы были взрослыми или остались еще детьми? Любили? Играли?

         Такое не повторяется. Такое случается раз в жизни. Ослепительная вспышка в кромешной тьме, после которой уже не видно ровно тлеющей свечи!..»

         Быстро и незаметно стемнело. Уже обвалом сыпавший снег залепил окно. Опомнились поздно. Крутило во всю и об обратном пути нечего было и думать. Дорогу, по которой они пришли, изрядно затянуло где мелки сосняком, где диким малинником и прочим подлеском и в этой снежной круговерти ее можно было легко потерять. А выбрести из

Чудиновской тайги без дороги мог только опытный лесовик и не в такую погоду. И выходило им с Варькой коротать эту ночь в Тимофеевой из­бушке. Единственное, что Илья мог – это принести еще  пару охапок дров.

         Веселье сменилось апатичной тишиной. Варька сидела у приоткры­той печурки присмиревшая, с опаской косилась на окно. А за ним с ут­робным аханьем и стоном билась в трухлявые стены непогода.

         -Сколько натикало?

         -Седьмой час, глянул Илья на доставшуюся ему от отца «Победу».

         -Как быстро летит время, – вздохнула Варька. – Мама, поди, обе­жала уже всех девчонок. Небось, и к вам зашла.

         -Тогда все в порядке, Варюха, мать знает, что мы здесь.

         -И про меня знает?

         -Допросила с пристрастием. Да ты не трусь, бодро успокаивал ее Илья. -  Все будет Абге махт. Дрова есть, крыша не упадет, прорвемся.

         -А тебе не страшно? – Все не унималась Варька. – Глухой лес кру­гом, аж на восемь верст – ни души. И такая буря. А, вдруг, бандиты, а?  - выдохнула она жутким шепотом, округлив для убедительности глаза.

         -Да какие бандиты!? Что ты, ей Богу! Когда они у нас водились-то?

Только в войну и грабили, да и то на тракте. Голод был. А теперь?..

         -А если волки, Илька?

         -Ну, ты заладила, Варюха, - бандиты, волки, лешие, кикиморы… Что еще? Волки, во первых, сейчас сыты по горло – осень, а во вторых, в та­кую погоду все живье в лесу по дуплам и норам прячется. Не до нас им сейчас – самим бы выжить. А лешие и кикиморы все здесь, на тебя, вон, пялятся с полок и посмеиваются.

         -Твоих кикимор не боюсь, - улыбнулась Варька, но на стены покоси­лась. – Они все веселые, добрые. А мне все равно страшно. Ты меня не успокаивай. Добавь-ка лучше свету, что-то темно стало.

         Илья выкрутил фитиль керосиновой лампы. Он затрещал, задымил, огонек подскочил, было, и тут же увял.

         -Керосин кончился,- вздохнул Илья, досадуя на свое упущение - за­был.

         -Ну, долей, я темноты боюсь.

         Илья покачал головой. Остались две свечки, да толку от них не­много.

         В густых сумерках тесной избушки наступила тишина. Малиновые блики выпрыгивали из печной дверцы и метались по бревенчатым стенам, по закопченному потолку, облизывали вжавшуюся в угол испуганную Варькину фигурку, отражались в оконном стекле.

         Было жарко, только что уши не жгло. Но от двери по полу несло холо­дом. Зябли ноги. Помешав в печурке головешки, Илья расправил на лежанке свой старенький полушубок, поколотил мешок с сухой травой, служивший ему подушкой.

         -Устраивайся Варюха спать. До утра ничего не случится, не бойсь.

         -А ты? – Спросила она встревожено.

         -А я буду сидеть у двери, и караулить тебя от волков и бандитов.

         -Тогда отвернись и не смотри, пока я не лягу.

         Илья сел к столу и уставился в черное, как печная заслонка, окно.

Перед ним дотлевала лампа, воняя керосином и горелой тряпкой. За спи­ной послышалась возня, хрустнули резиной сапоги, прошуршало сено, и Варька затихла. Только гудел в печурке огонь, да стонала и билась о стены пурга за окном.

         Он сидел неподвижно, чувствуя настороженный Варькин взгляд. От неподвижности затекли и стыли ноги, но жарко было в голове и отчаянно билось сердце. Перед глазами мелькали то круглые Варькины коленки, то гибкая, по мальчишески поджарая фигурка под тонким на сквозь прони­занном солнцем платьем, два упрямо торчащих бугорка у широкого вы­реза. Раньше Илья этого не замечал. Они росли вместе, на одной улице, учились в одном классе. Варька была всегда рядом, привычная, как друг Кольша. Сейчас он пытался вспомнить, когда все переменилось для них? Когда они стали смотреть друг на друга иначе, чем всегда, и не мог. Все произошло само собой, незаметно для них, каким-то непостижимым хо­дом вещей.

         -Илька! – Услышал он слабый похожий на вздох шепот. – Тебе не холодно?

         -Да нет, так же, почему-то шепотом ответил он. – Только ноги сты­нут. Дует от двери очень.

         В темном углу за спиной опять зашуршало сено.

         -Иди сюда. Сними сапоги, погрейся. Места хватит нам обоим. Мне боязно, Илька. Все кажется, что ты уйдешь. Ты не уйдешь, а?

-Куда же я уйду от тебя, Варька ты Варька!..

         Он быстро скинул сапоги. Нащупав свободное место, осторожно при­лег.          Молчали. Прыгали по потолку тускло-оранжевые блики, ныла пурга за стеной, дышало жаром напрягшееся рядом Варькино тело. Илья лежал, окаменело вытянувшись в струнку, и скорее согласился бы умереть, чем пошеве­литься.

         Не услышал – почувствовал:

         -Ты что, плачешь, Варь?  

         -Кажется. Ну, вот, а платок остался в пальто…

         -Я принесу, - дернулся, было, Илья.

         -Не надо…

         Горячие пальцы нащупали его руку, судорожно стиснули и потя­нули на себя.

         -Послушай, как стучит мое сердце, - под рукой Ильи, в теплой глубине, за едва ощутимыми ребрышками, внятно и ритмично билась Варькина жизнь, а сверху руки касалась нежная, волнующая тяжесть ее груди.

– Слышишь?

         -Да. И у меня вот-вот сердце выпрыгнет…

         -Как хорошо!.. Поцелуй меня, Илинька, еще, как первый раз…

         Голос ее шелестел в темноте, будто ветер нес поземку по мерзлому снегу. От этого голоса веяло родным теплом и детством. Так шептала ему мать когда-то перед сном: «спи, сынок. Я с тобой, мой Илинька».

         Закружилась в голове огненная метель. Смешались на губах про­хлада Варькиных слез и жар ее губ. Утонула, растворилась, сгорела до тла в этом жару пленившая их метель, и эта избушка, и лес вокруг, и далекая заснеженная Чудиновка.

         «Куда летели наши души? О чем кричали? Куда звали из-за облач­ной выси?»

         Давно отзвенела, отплакала недолгая песня, но тянется паутинной, тонкой нитью, не замирает та мелодия.

 

19 October 2009

Немного об авторе:

Нет информации Художник, журналист, архитектор.... Подробнее

 Комментарии

Комментариев нет