В моменты наивысшего счастья, безнадежного отчаяния, глубокой печали и скорби я всегда смотрю на небо. В такие моменты я очень жалею, что живу и существую в огромном мегаполисе, где пыль и смог скрывают от меня эту великолепную бездну, позволяющие познать, постичь и образно обрести собственные мысли. Прищурив глаза, я смотрю на небо, и это созерцание целиком и полностью захватывает меня, это похоже на чтение книги, но рассказ ведет не автор, а твои собственные чувства материализуются и оживают. Небо всегда разнообразно и удивительно. Днем на нем расплываются и растекаются причудливыми формами облака. То разбиваясь, то воссоединяясь, несутся они, напоминая час пик, то потихоньку движутся, как человек, познавший счастье, окунувшийся в него, и неторопливо бредущий куда глаза глядят в размышлениях о прекрасном. Вечернее небо дарит нам такой необычайный свет, что даже глаз опытного полиграфиста, привыкшего различать мельчайшие оттенки, может ошибаться, так быстро меняет оно свой цвет. Этот удивительный цвет, пронизанный свечением, по-особому преобразует все на земле, делая человека с самой обыденной внешностью удивительно гармоничным. Ночное небо – это отдельный разговор. Особенно притягательно оно в ясную ночь, когда каждая звезда отчетливо блестит и переливается в черной пустоте. А стоит сузить глаза, как звезды собираются в длинные светящиеся нити, переплетающиеся между собой в причудливые узоры. Небо – это стихия, которая живет и существует сама по себе и не зависит от наших требований и настроений, от наших бед и радостей, она далека, она эфемерна и в то же время реальна, она так проста и так необъяснима, и от этих противоречий всегда притягивает взгляд.
В тот майский день я, как обычно, гуляла с сыновьями в городском сквере. Малыш спал в коляске, а старший бегал по опавшим яблоневым цветам, испытывая такое счастье, которое может быть доступно только ребенку. Сквер – совсем небольшой, вымощенный плиткой, посреди газоны и клумбы, по краям деревья, кусты и трава. Это историческое место для России. В годы Великой Отечественной Войны здесь располагался штаб по формированию воинских частей для отправки на фронт. Историческое оно и для меня – здесь произошел переломный для меня момент, когда я почувствовала себя взрослой… Гуляя по скверу, я устроилась на старой некрашеной скамейке, сплошь исцарапанной и исчерченной чужими руками, и, позволив ребенку заниматься самим собой, я осталась одна. Какое же это наслаждение остаться наедине с собой, просто сесть на согретую солнцем скамью и смотреть на необъятное небо… Я смотрела вверх, и облака летели вперед, а я смотрела и смотрела на них и, сквозь призму собственных слез, я видела себя пятнадцатилетней девочкой, пожелавшей тогда ни за что и никогда не становиться старше, а остановить время, остаться на этой скамейке, и так смотреть и смотреть, растворяясь в нахлынувшем чувстве. Я сидела и вспоминала события десятилетней давности, и слезы стояли в моих глазах, но не было грусти или безнадежности. Это прошло, и я не жалею. Почти. Но помню. Всегда.
Они приехали к нам по обмену жить в семьях российских школьников, изучать наш менталитет, наши обычаи, наши особенности. Они приехали из города Хельсингборг, светловолосые и светлоглазые, все в белой одежде. От них веяло такой чистотой, изяществом, и в тоже время такой легкостью и простотой, что не влюбиться в них всех, и в каждого в отдельности было просто невозможно. Восемь девочек и четыре мальчика были «распределены» среди лучших учеников нашей гимназии, семьи которых изъявили желание принять у себя в семье на десять дней шведского ребенка. Мне никого не досталось, не позволяли жилищные условия, но, тем не менее, все десять дней мы гуляли все вместе – просто по городу, по Плотинке, по историческому скверу, вдоль акватории городского пруда, заходили в кафешки. Языковой барьер, конечно, был, хоть и мы, и они изучали английский язык по углубленной программе, но общение было таким простым и естественным, что все было понятно с полуслова. Мы были такими молодыми и задорными, что такая мелочь как непонимание нескольких слов в произнесенном предложении не значило абсолютно ничего, ведь еще был язык жестов, улыбок и полуулыбок. Но среди них всех сразу, с первого дня, со встречи на железнодорожном вокзале, был он – Кристиан, Крис. Такой же как и все - светловолосый, с неяркими, но навсегда запоминающимися веснушками, в круглых очках, и с улыбкой, от которой бежали лучистые морщинки почти до самых висков. Абсолютно не мой типаж, но он был таким естественным, таким простым, предупредительным и необычным, что я сама, глядя на него улыбалась, и гуляя целыми днями по городу не чувствовала усталости, а наоборот забывала про натруженные ноги, а тело было таким легким и невесомым, что хотелось бежать и не останавливаться. Он жил у моей подруги – некрасивой, необщительной, но очень умной девочки, имеющей строгих родителей и отличную квартире в центре города. Заканчивался апрель, и город был свежим и нарядным. Уже сошел снег, и начинали распускаться листья и расти трава, но эти листья и трава еще не были подернуты пленкой городской грязи, а было видно, как они дышат и растут прямо на глазах. Мы не расставались целый день, и, гуляя все вместе, гуляли всегда только вдвоем, не слушая и не огладываясь на остальных. Наш ежедневный долгий многочасовой променад заканчивался возле родной школы, откуда папа подруги забирал Кристиана на машине и отвозил домой. «Как могу я отпроситься вечером у Эля погулять подольше?» - спросил он. Он учил еще и русский язык и, сосредоточившись, говорил совсем неплохо. «It’s impossible Kris», - отвечала я ему, зная, что родители Эли не отпустят гостя одного после восьми вечера ни на секунду. И вот наступил предпоследний день перед их отбытием домой. Уже были закуплены всем подарки – непременно бутылка водки, матрешки и валенки. В последний день в школе была дискотека, поплясав от души на которой, все вышли на улицу подышать свежим воздухом молодого апреля. «Пойдем, пройдемся», - сказал он. «Да», - кивнула я, и мы потихоньку побрели от школы. «Пойдем, я покажу тебе мой дом, это совсем близко!». Мы шли и молчали, впервые за эти десять дней, просто шли рука об руку и каждый думал о своем. И вот наш сквер, расположенный рядом с моим домом. «Какие маленькие окна у ваших домов», - сказал Крис и тут же, смутившись - «Давай посидим». «Нет, надо возвращаться, папа Эльвиры уже, наверное, подъехал за тобой. И задерживаться нельзя. Прибьют потом». Все это я быстро произнесла по-английски, а он лишь на секунду насторожился, услышав слово kill, но тут же все понял, ведь привык уже к русским оборотам, и лицо разгладилось, побежали веселые морщинки от глаз. «Давай все же сядем». Мы сели на старую скамейку, солнце уже садилось, а он сидел лицом к нему. И тут в лучах этого заходящего солнца сверкнул седой волос на его голове, и я ощутила такой болезненный укол, все сжалось внутри и оборвалось, и показалось страшнее, чем неизбежное расставание. Я старалась убедить себя, что не может быть у него, блондина, да еще и в девятнадцать лет седых волос, и почти убедила тогда себя в этом. Но, когда мы вновь встретились год спустя, я поняла, что первое видение тогда было истинным. Он перехватил мой взгляд и что-то острое, оголенное, но настолько прекрасное увидела я в его вопросительно-тревожных глазах. Я почувствовала любовь. Как ребенок чувствует любовь матери, лишь прикасаясь к ней, беря ее маленькой ладошкой за палец, лишь ловя ее улыбку и даря в ответ свою. Так и я увидела тогда, он любит. Это было так просто и естественно, как он сам, как каждое его движение, и каждое слово. А любила ли я? Тогда мне казалось, что, несомненно, да. Но уже тогда я понимала, что все еще ждет меня впереди – новые знакомства, новые мужчины, новые встречи и дружба, новые разлуки. Но то что было тогда, было чудесно и быть иначе не могло. Тут он заговорил, перемежая русские, английские и шведские слова, и каждое его Jag, You и Мы отзывалось во мне, раскрывая и обнажая чувства, подстраивая сердце в такт его сердцу. Он рассказывал очень долго, что-то тихо-тихо, едва касаясь губами моей щеки, что-то наоборот пронзительно и громко, активно размахивая руками. Он рассказывал о своем городе, о шведских традициях и шведской истории, даже о викингах, об их морских рейдах, завоевании Нормандии. Он рассказывал о море, как любит его, и как я непременно должна его полюбить, ведь это так непостижимо, что я лишена такой красоты. Он говорил, как любит бродить вдоль берега, когда идет дождь, и море взбрыкивает белыми барашками, а потом раздеться и плыть, плыть, плыть, пока не станет страшно и сердце не начнет выскакивать из груди оттого, что уже не знаешь, где берег. Я же сидела и смотрела в небо, и мне хотелось просто лечь в траву и раскинуть руки, чтобы попытаться обхватить этот притягивающий простор и открыть свое сердце навстречу чувствам и свободе. Мы чувствовали одно и тоже, только каждый искал ответа о происходящем у своей стихии, у той с которой привык делиться и уединяться, чтобы понять самого себя.
Малыш проснулся, я усадила его в коляске, позвала старшего, и мы потихоньку направились домой. Закончилась еще одна прогулка еще одного дня. Мне было очень радостно и опять хотелось бежать навстречу чему-то новому… Но уже не хватало той легкости и уверенности десятилетней давности, когда я чувствовала, что так многое ждет еще впереди.

Май, 2006

P.S. Так сложно было написать без патетики и излишней восторженности. Что-то удалось, что-то нет. Это был первый рассказ, который до сих пор руки не доходят подкорректировать. Следующие рассказы, на мой взгляд, более вдумчивы, но и более продуманны при этом. Заголовок хочу пересмотреть, но не умею сочинять заголовки, всегда получается выпендрежно и надуманно.