Летним ясным утром играет свирель.
Всем хочется оторваться от обычного.
Кто же расстелил серую панель
человеку-камню
у дома кирпичного?
Даже куст сирени объяла дрожь,
зачем же так, не родившись птицею?!
Теперь ты мимо никогда не пройдёшь,
теперь назовут тебя самоубийцею.

Человек-камень, куда ты летел
такой бескрылый и на такой скорости?
И утро дивное отравить посмел,
и в алый ручей опустил волосы?
…Уже собрались первые люди,
уже заплакали, уже накрыли.
Что ж теперь будет,
да, что ж теперь будет?! -
кричала женщина. А что же было?

Над серыми проспектами клубы пыли,
в реке студеной фиолетовые пятна.
Глаза хотели да тело застыло –
за кем идти, непонятно?
Кому-то и так всего было вдоволь,
а ему лишь забота и боль
о старухе, копившей на платок новый,
о старых друзьях, полюбивших алкоголь.

Летело время и сердце ныло,
просило сердце другой жизни.
Друзья к самоубийце не ходили,
отцы мечтали о коммунизме.
Он жаждал истин, но жил убого.
Почуял Бога, но лишь, наверное.
Душа намыкалась, недотрога,
и в чёрный час коротнули нервы…

Он понял: большего не получишь!
Гиблое место, дурные нравы,
а под кустом сирени лучше,
питаешь коренья, слушаешь травы.

…Только куст сирени перестал дрожать,
кто-то пролез в его тихие дебри
и начал плакать выть-завывать,
и жарким пламенем обжигать ветви.
Горе ли, радость ли, кто разберёт?
Слух не поможет. Лишь куст сирени понял:
это самоубийцы душа поёт,
но странное, какое пение!

Мелодии стройные и ритмы чёткие,
ноты высокие и тембры чистые.
Как будто зелье течёт приворотное,
как будто нити блестят шелковистые;
вот-вот заслушаешься, зазеваешься
и с жизнью горестной, распрощаешься.

…А люди шептали: такой молодой,
такой порядочный был мужчина;
и каждый плачущий, каждый живой
вспоминал кто дочку, а кто сына.
Похороны закатили пышные,
с друзей, собрав по тысяче,
купили заморский костюм самоубийце,
человеку,
не ставшему птицей.