По ночам лаяли собаки... Лай этот возникал где-то за окраинами, тягучий, густой... Нарастал,  ширился, приближался и выплескивался на слепую площадь волной безадресной и от того еще более тоскливой злобы. Казалось, воет сама ночь. Воет, глядя в пустое небо черными зияющими зрачками.

А день начинался в конце переулка. В том кособоко сквадраченном проеме между серыми крышами, откуда медленно и холодно выглядывал тоже какой-то скошенный и неуверенный свет.  Всползало солнце – холодное, неприкаяное, в каком-то недобром оттенке переспевшей хурмы. В него можно было смотреть нахально – не щурясь.

И приходили они. Молодые и постарше. Трезвые и не очень. Брали бутылку-другую, пачку сигарет. Реже хлеб. Нетерпеливо стучали монеткой о прилавок. Считали сдачу.  Благодарили.

А она улыбалась им. Той застенчивой и чуть печальной улыбкой, которая одна и осталась от пупочки-мумочки, хохотушки и профессорской дочки.

И писались стихи. В прыгающих тенях от стекла керосиновой лампы, неумело прочищенного газетным жгутом. На картонках из-под сигарет – пестрых, с неровно оборванными краями.

Еще не прошло оно. Живо. И длится.

И сумрак прилег на измятой постели.

А ночи выходят, пустыми глазницами

Отслеживать нам недоступные цели...

     А они возвращались. Всегда. Успокоив жажду, приходили за удовольствиям. И ждали их, нетерпеливо стуча о прилавок. Монеткой.

    Темнели глаза. Нет, прежде чуть расширялись, смаргивали, как от встречного ветра. Как-будто пытались сморгнуть неожиданное и непонятное. И после уже темнели. Надолго. Исписанная мелкими строчками картонка косо скользила с колен.

    Из крепко и тесно зажатого в кулачке того - как отрезанного - прошлого, откуда-то из-под забрала подрыженной челки вдруг проступали припухшие скулы сорванца, девчушки-футболиста с толстыми ножками в джинсовых шортах. И губы сами, по следам детских обид, подрагивая, выговаривали то - самое-самое. В грохоте сердца тонул скрежет рванных и искореженных слов.

Срывается ветер, простужен и ранен

Предутренней ранью. Да что там погода -

И солнце готово взойти над окраиной,

И медлит одной только ночи в угоду!..

     В ночи что-то было. Свое, ночное – с вскриками, возней. Неожиданно взрывалось потасовкой. С выстрелами. С женскими смачными проклятьями. И так же неожиданно стихало. Над приподнятой оконной панелью скрипел, описывая неправильный полукруг, газовый фонарь-самоделка.

    Где-то она уже слышала этот звук. Где-то у моря. В такой же тревожной, ненастной и недоброй ночи. И бретер-красавец спускался к воде вслед за смутным белым платьем...

     Замолен как грех. Как забвенье обещан. 

Покой. Но сквозит ожиданье ответа,

        Где полночь змеится по времени трещиной

И бродит луна в зеркалах и паркетах...

    А в конце ночи было утро. Даже еще не само утро, а ожидание.

                                                       Но нет – не под силу слепому туману

                                                       Рассветная ширь! И отчаянной веры

                                                       Слезами давно прощены и обмануты

                                                       Надежды. Светает. Сереют шпалеры.

     По стеклам текли струйки пота. Прямо напротив, укрыв собой от остуды и греясь о свой товар, выстраивались ранние торговки утренним хлебом. И та, с простым русским лицом. В голубой чистой шапочке и с такими же ясными глазами. Она и на рисунке светится синевой сквозь резкие черные штрихи выцветшего косметического карандаша.

    Карандаша хватало на одну ночь. Как и керосина. И бумаги.

                                                   И вновь, как вернувшийся призрак опасно,

                                                   Как свет фонаря – беспричинно и бело,

                                                   Вступает оно. И возводит напраслину

                                                   На душу. На ночь. На судьбу. И на тело.