Хоронили дядю Федю. Фёдора Ильича то есть, соседа нашего. Всем двором провожали, родных-то у него не было. Хороший был человек. И жилось ему нелегко, да он не унывал. Бывало, спросишь: «Как дела, дядь Федь?». А он тебе: «Да ничего. Жить-то надо». И усмехнётся в усы, по-доброму так.
Удивительная судьба была у человека. И был он когда-то молодым и здоровым. Работал на заводе и собирался учиться на инженера. И была у него невеста Люся. И будущее представлялось таким безоблачным, таким радужным, как и у многих перед войной. А в сорок первом пришла беда. Пошли эшелоны на запад, исчезая в страшной мясорубке. С одним из них и дядя Федя ушёл. Ушёл добровольцем в первые дни. Попрощался с матерью, отцом, со своей Люсей и ушёл воевать. Письма с фронта писал постоянно. Говорил, побьёт немца да и вернётся.
А в сорок втором его рота попала в окружение. Немногим выйти удалось. Шли с боями по лесам и болотам, грязные, голодные, но ещё живые. Шли к своим. А свои их уже в «пропавшие без вести» определили. Вернувшихся тут же в особый отдел направили для «тщательной проверки». А потом в штрафные батальоны.
И воевал дядя Федя уже шрафником. И писем уже домой не писал – нельзя было. Сколько же ужаса натерпелся он там! Сколько всего перенёс! Но не сник, не зачерствел. Жить-то надо. И всё дом родной вспоминал и невесту Люсю. В атаку их посылали первыми, на самых тяжёлых участках. По минным полям да на пулемёты, на колючую проволоку. Всегда первыми шли штрафные батальоны. У штрафника всё просто: впереди верная гибель, позади – и того верней.
Хорошо воевал Фёдор Ильич. От ратного труда не отлынивал. И пуля его миновала, и штык щадил. Да вот, в начале сорок пятого ухнуло где-то сбоку, и упал солдат. В ногу его осколком ранило. А в медсанбате сказали, что ногу придётся отнять. Нельзя иначе было. Погоревал дядя Федя, да что поделаешь? Жить-то надо. И пролежал в госпитале до самого конца войны.
Сколько радости было, сколько счастья! Покатились назад эшелоны, на восток. Как на крыльях летел домой дядя Федя, не смотри, что на одной ноге. Волновался очень, ведь так долго весточки из дома не получал. Приехал, и первым делом домой пошёл, к отцу, к матери… А дома-то и нет. Разбомбили. Стал у людей спрашивать про родителей. Сказали, мол, погибли все, и могилки показали. Плакал дядя Федя сильно. Но жить-то надо. Успокоился. Решил к невесте своей Люсе пойти. Пришёл и стоит возле дома, думает: «Как же я ей такой одноногий-то, покажусь?» А тут и сама она идёт. Увидала его – и в слёзы. «Не дождалась я тебя, Феденька, - говорит, - Как пришла на тебя бумага, что ты без вести пропал, так и попрощалась с тобой навеки.» Через год замуж вышла. Жить-то надо.
Запил тогда Фёдор Ильич. Но ненадолго. На неделю. А потом умылся, побрился, и пошёл на завод устраиваться. Жить-то надо. Стал работать, не беда, что ноги нет, руки-то целы. А то, нет-нет да и на танцы пойдет. Сам не танцует, так хоть посмотреть, порадоваться. Нет, не зачерствел Фёдор Ильич, не разобиделся на весь мир. Добрый был человек.
Как на пенсию ушёл, всё больше во дворе на скамеечке сидел. За детишками присматривал. Своих-то у него, понятно, не было. Он, однолюбом будучи, так и не женился. А дети его, все, как один, дедушкой звали. И родителям спокойней было, что ребёнок с доглядом. Любили дядю Федю, уважали сильно.
А помер он тихо, во сне. И мир такой в лице его был, покой. Прожил человек жизнь, никого не обидев, да и сам не обиделся, хотя было на что. Вот и пришёл черёд ему отдохнуть.
Помянули дядю Федю, как полагается, да и разошлись восвояси. Жить-то надо.