Фрагменты повести «Каракалпакский «Клондайк». Моя мама – гостья с Украины
(Посвящение маме)

На протяжении всей диалектики моей жизни, от самых ранних мироощущений, отложившихся в потаённых уголках сознания, а также в глубинах зрения и слуха, вкуса, обоняния и осязания, и до сегодняшнего восприятия окружающего, мама - самое изначальное, самое сущее, самое кровное, что есть у меня на земле.

Любовь моя первая, тёплая - мама,
Как солнышко сквозь полусонные веки,
Как тихая песня под сводами храма,
Как сладкое чувство блаженства и неги -
Навеки, навеки, навеки!..

И чем ближе подхожу я к границе миражного горизонта собственного бытия, тем ярче и реальнее возникают картины минувшего, значительные или эфемерные, но всегда живые, ощутимые, затмевающие и отодвигающие многое преходящее, сиюминутное.
Одной из таких бесчисленных кадров-картинок младенчества остаётся светло-синяя, круглая и выпуклая, как полгорошины, родинка на белокожем плече мамы. До моего семилетия мы спали с мамой в одной постели, и эта родинка всегда была перед моими глазами. Я любил рассматривать её перед сном и трогать пальчиком. Родинка была уютной и успокаивающей – большая, упругая, тёплая, родная.
А через десятилетия, когда вырос, я увидел, что моя родимая родинка на левом мамином плече совсем невелика, даже меньше, чем полгорошины. Да и плечо мамы не такое большое и сильное, как казалось в детстве, и сама мама моя – очень маленькая по природе женщина. И с каждым годом, - а в последнее время, после семидесятилетнего её рубежа, с каждым месяцем - мама становится всё меньше ростом, всё легче весом, всё суше телом. И только та, детская моя светло-синяя родинка остаётся неизменной - в той реальности, что хранится в памяти. И будет так до того неизбежного мига, который умчит и меня за миражный горизонт жизни…
Мама!.. Сколько дум и тревог о тебе сопровождали мой путь в скитальческой жизни нашей! Сколько песен и стихов - слезами, стонами, нервами, переживаниями, бессонницами – выболело и выплеснуто из души, из сердца, из сознания моего!..
С самого дальнего детства, когда ровесники были окружены матерями и отцами, братьями и сестрами, дедушками и бабушками, тётушками и дядюшками, другими многочисленными родственниками, у меня была только ты одна. Ты - бывшая детдомовка, сирота - самостоятельно и одиноко вела своего единственного сыночка по суровым жизненным пространствам и заменила мне всех, не увиденных мною родственников, выбитых из рода человеческого Великой Отечественной войной. Не было родни у нас и со стороны моего отца, тоже детдомовца, да и рос я без него, потому что отец периодически отбывал свои срока в лагерях и тюрьмах. Оттого и помню его смутно, фрагментально.
Как все дети, я учился в школе. Но не как все - в пятнадцать лет, после восьмилетки - оторвался от дома, и уехал на чужбину получать профтехобразование. И там, когда дружки мои томились чувствами и вздохами о любимых девушках, я тосковал о тебе больше, чем по девчонкам во всех своих юношеских «любовях». И регулярно писал письма домой, а в свои тетрадочки - стихотворные и песенные строки о тебе.
А далее были долгие флотские годы и снова письма домой, к тебе, а не к девушке, и снова стихи с песнями – всё о маме, а не о любимой подруге. Ну а затем началась взрослая гражданская моя, самостоятельная жизнь и выезд в неё по разбойно-винным железным дорогам на дальневосточный край державы в экзотический город Магадан. И вот после него наступил полуторагодовой срок добровольно-трудового заключения в дикой знойной Азии. И здесь вновь повторилось, как заклятие: письма, стихи и песни, письма, стихи и песни – к тебе, о тебе…
И текст одной из них, той, приведённой выше, нужно сейчас досказать к месту и времени развития сюжетных событий:

Здесь, в степи заброшенной,
Так хочу домой!
Сердце растревожено
Думой затяжной.
Наш вагончик кренится,
Всюду полутьма...
Вот уж больше месяца
Нет мне - ни письма!

Только ветер во поле
Носит дикий лай
С хохотом да воплями
Злых шакальих стай.
Да дрожит мигающий
На конверте свет,
И - такой пугающий
Мамин не ответ!..

Керосинка-лампочка,
Друг коптящий мой,
Что случилось с мамочкой,
Как там ей одной?
Керосинка верная -
Свет неясный мой,
Скоро ли по ветру я
Полечу домой?

…Ветреная середина мая 1984-го. По степи гоняются друг за другом ветры-вьюны, пылят хлёсткими песчаными хвостами. Так исступлённые шаманы в пляске и наркотическом экстазе хлещут воздух звонкими волосяными плётками. Залетают смерчи и к нам, и тогда – хоть противогаз надевай, чтоб защититься от их беспредела. И надели бы с радостью, да на складах ПМК нет такой спецодежды. А жаль…
Мы перекрыли «быки»* и заливаем мост. Я стою за колесом бетономешалки весь в цементно-пухлячном макияже. На мне шорты, сделанные из старых московских джинсов, купленных в столице ещё при возвращении со службы, да прорванная, обветшалая рабочая футболка. Пыльно, но очень тепло, даже жарко в этом мае.
К сооружению подъезжает ЗИЛ-цементовоз, ведомый знакомым пареньком-водителем Оскаром. Я бросаю взгляд на машину и, как в полусне, вижу, что из кабины выглядывает…моя мама! Она в голубом платье, в солнцезащитных очках с голубыми стёклами. Мама смотрит в сторону надстроек, торчащих из котлована, и кричит нам:
- Серёжа! Серёжа где?
Я оставляю бетономешалку (как раз замес сделан) и, улыбаясь, шагаю к машине - весь в несуразном своём облачении, потный, запылённый, как на руднике. Мама выбирается из кабины - туфельками в пухляк! - идёт, утопая в нём, навстречу мне, берётся за руки, тянется лицом к лицу:
- Здравствуй, сыночек! Дай я тебя поцелую!
Смущённый, отстраняюсь, смеюсь:
- Мам, ну что ты, смотри, я какой грязный!..
Чтоб скрыть неловкость, подхватываю поклажу - сумку с продуктами, дипломат с моими бумагами (я писал, чтобы привезла мой «архив») - и веду её в вагончик-кухню.
- Мам, а я ожидал твой прилёт двадцать первого числа, как в телеграмме указано.
- А я, сыночек, пораньше выехала, поездом, чтоб и подешевле было, и на Кубань заодно заехать - Шурку проведать, мою подружку, ты знаешь её. С ней и день рождения мой отметили 15-го числа...
Мы входим в вагончик. Она внимательно осматривается, протягивает разочарованно:
- Во-от как вы здесь живёте…
- Да нормально, мам, живём! Ты присядь, я сейчас умоюсь, переоденусь… У ребят отпрошусь - и поедем в город, этой же машиной. Я Оскара-шофёра предупрежу, он подождёт. Там в гостиницу тебя поселим, отдохнём, а потом город посмотришь…
К вагончикам неторопливо подходят собригадники. Работа прервана. Случай уважительный – гостья на сооружении, и не просто гостья, а мать их товарища, да вдобавок своя, кубанская землячка, хоть уже и с Украины.
Мама достаёт всё, что привезла: сало, колбасу, зелёный лук, молодой чеснок, конфеты, хлеб и даже несколько бутылок краснодарского пива!
- Это вам, ребяточки, кушайте, пейте, а одну бутылочку - сыночку моему оставьте, он любит пиво…
И пока я бреюсь-моюсь, она общается с бригадой, рассказывает Федоту Ивановичу последние поселковые новости.
Спустя полчаса Оскар везёт нас в Нукус. Он тактично молчалив: мать и сын встретились, до него ли! Мама что-то рассказывает, а я смотрю на неё, слушая и думая…

Первая наша бесконечная, огромная, трёхлетняя разлука протекла во время моей флотской службы. Тогда, в олимпийском 1980 году, мама приехала ко мне в Эстонию, в Таллин. А из него, разузнав маршрут, добралась и до запретной, закрытой для гражданского населения береговой базы нашей части. Как было не гордиться! Моя тревожная целеустремлённая мать смогла пропутешествовать до самой до окраинной Прибалтики и встретиться с сыном-матросом, что называется, у трапа корабля, а точнее в воротах воинского водолазного дивизиона! Правда, тогда я этого немного стеснялся, боясь показаться сослуживцам маменькиным сынком…
И вот мне, неблагонадёжному «залётчику-губарю», командование части выдало-таки увольнительную записку для встречи с родительницей. И было это всего за два дня до назначенного увольнения нас, осенников, в запас! Да ещё тогда, когда резко обострились националистические выпады эстонцев против русскоязычного населения, и в Таллине, со стен Вышгорода, участились сбрасывания матросиков и солдатиков на беспристрастный многовековой булыжник Ратушной площади. Все увольнения военнослужащих-срочников в столице эстов были запрещены. Но, к счастью для меня и мамы, бандитский Таллин находился от нашей части в шестидесяти километрах, и мне, по причине прибытия матери, было сделано исключение.
И вот тогда я впервые увидел отвыкшими глазами свою маму рядом с собой, будто в перевёрнутый бинокль - всю очень уменьшенную ростом, фигурой, головой, чертами дорогого лица. И то неожиданное, растерянное, беспомощное ощущение очевидного физического убывания её, сжавшее повзрослевшее сыновнее сердце, тоже никогда не покинет меня…
Зато в связи с событиями неспокойной балтийской осени 1980 года, все наши дембельские потоки были объединены в общий этап и сведены в один день отправки из части. Мы ликовали. Беспрецедентный случай! Ведь матросам дисциплинированным, или «гнутикам», как мы их называли, льготное увольнение фанфарно семафорило отыграть доблестный марш «Прощание славянки» ещё в начале октября - прежде всех сослуживцев. А заядлым «губарям» и «залётчикам» (в их числе и мне) - светило маяться на шкафутах кораблей до самого льда и декабрьских морозов! Но, благодаря антисоветски настроенным куратам (ругательное слово типа нашего «чёрт», которым называли эстонцев), комсостав части в один день и в один этап проэскортировал всех «дээмбэшников» части в Таллин. И там, на железнодорожном вокзале, в течение суток нас под надзором рассадили по поездам, отправляющимся за пределы мятежной республики…

Но то было тогда, незабываемой осенью 80-го. А теперь, в гражданском каракалпакском мае 84-го, мы с мамой не виделись всего три месяца после моего Новогоднего отпуска с пребыванием у неё на Украине.
Мама ещё не успела измениться. Всё такое же родное лицо со светло-серыми глазами, редкий покрашенный волос (прятала седину) - тонкий и лёгкий, как паутинки. Но чуть изменился возраст. Сорок девять лет исполнилось ей два дня назад…
- Я быстро тебя нашла, - рассказывает мама. – Самолётом из Краснодара через город Шевченко на Нукус летела. Приземлились. Жара-а… За 15 минут доехала на такси из аэропорта до ПМК-3 и – сразу к начальнику вашему. Видный такой, весь рот в золоте...
Говорю ему: «Сын мой у вас работает, проведать его приехала, помогите встретиться!». А он тебя знает. Сразу распорядился посадить меня в эту машину. И вот мы, сыночек, встретились с тобой...
Она гладит мою руку.
- Худеньким ты стал, совсем высох весь. Недоедаешь тут…
- Да что ты, мам, здесь еды вокруг полным-полно – и дичь, и рыба, и фрукты-овощи скоро пойдут. Я вот рыбки, для тебя приготовленной, не взял, сушёной рыбки. Забыл впопыхах…
- Да какая рыбка, - противится она, - сами ешьте, вон вас сколько, мужиков.
- Ну, ладно, ладно, ту мы съедим, а тебе - какой захочешь, такой и купим в Нукусе. Вот только аванс выпрошу-получу. Места здесь рыбные, хватает этого добра.
Мне родимо с мамой и хочется заботиться о ней, снова нашедшей сына за тридевять земель. Интересуют меня и некоторые общие для нас новости.
- Ты лучше рассказывай, мам, как живёшь в своём Требухове? Как коровы твои на ферме? А Лёня Тусик не показывался? Он обещал проведать тебя…
Мама знает всех друзей, какими одарила меня судьба, - лучших моих друзей. С Лёней знакома ещё по кубанской жизни. Теперь, когда он тоже перебрался в Киев, они стали земляками вдвойне.
При воспоминании о друге я вновь возвращаюсь мыслями в прошлое - уже в Киев...

Тогда, в отпуске перед Новым Годом, мы с Лёней, добравшись переполненными поездами до столицы Украины, сели в электричку, привезшую нас в районный центр Бровари. Из Броварей на частном легковом автомобиле домчались до совхоза Требухов, где мама устроилась на ферму дояркой. Жильё ей выделили в комнатке шлакоблочного общежития на втором этаже. Опрятное малосемейное общежитие стояло на аккуратной, чистенькой, асфальтированной улице. Приятно, цивилизованно и волнующе было ехать по ней.
…Только светало в посёлке, но дверь в комнату мамы была заперта – она ещё не пришла с утренней дойки. Ключ я обнаружил, как и уславливались в письмах, в старом сапоге перед дверью. Мы вошли в крошечную - четыре на пять метров - комнатку и сразу окунулись в домашний предпраздничный уют. Непривычной и одновременно знакомо скромной была обстановка нового маминого жилища. Шифоньер у дверной стены, кухонный стол с электроплиткой на нём, посудная полка над столом, две кровати напротив друг друга у стен, телевизор на тумбочке в углу у единственного трёхстворчатого окна и ещё один стол – мой, письменный - перед этим окном. На столешнице красовалась наряженная ёлка с пенопластовым красно-белым Дедом Морозом под комлем. Деда Мороза сопровождала не Снегурочка, а взяли под конвой две тёмно-зелёные бутылки «Советского шампанского» - «лёгкого напитка тяжёлого стекла», как говаривали в наших разгульных молодёжных компаниях.
После года первобытно-общинной жизни в степи эта кельюшка показалась нам райским домашним уголком. И если даже это мамино коммунально-казённое жилище и аккуратный совхозный посёлок так впечатлили нас, то, что говорить о первопрестольном граде русичей Великом Киеве, произведшем на меня, впервые бывшего в нём, колоссальное впечатление - мегаполисной огромностью, многолюдностью, неописуемой красотой могучего Днепра!.. Как померкла наша Аму-Дарьишка в сравнении с ним! И вспоминались стихи Шевченко из школьной программы: «Реве та стогне Днипр шырокый»…
Великий Киев-град запомнился и встречей с одним из моих дорогих флотских друзей Фёдором Симахиным, нашими бурными «культпоходами» с ним по городу, завершившимися однажды великодержавной дракой в переполненном прибрежном кафе. Из кафе мы ретировались весёлым спасительным бегством, мчась во весь дух от разъярённых преследователей по гостеприимному, сияющему вечерними электрическими и автомобильными огнями, великолепному проспекту. Доблести к моей сумбурной молодости тот вечер не прибавил, но вот шрамов на костяшках кулаков увеличил втрое. Впрочем, и эти незначительные подробности ни к чему для среднеазиатских эскизов.

Вскоре в дверях комнатушки появилась мама, охнула радостно и сразу захлопотала: чем поскорее накормить дорогих гостей? И вот тогда во второй раз отметил я, освобождённый от пелены юношества на глазах, заметные изменения в её лице – оно осунулось и на нём появились незнакомые мне морщинки. Видимо, не просто жилось ей, одинокой, и здесь, на киевщине, работая без выходных и праздничных дней в немеханизированном коровнике…
Новый Год мы отмечали с мамой вдвоём. Лёня уехал в Киев к своей родне. В столице уже обосновалась его жена Наталья с дочкой. Давно жил и работал там и старший брат Леонида Виктор, очень похожий на него, что потом поразило меня при очном знакомстве, и их старшая сестра Дуся – все семейные люди. Собирался устраиваться на работу и воссоединиться с семьёй и Лёнчик. И после писал мне в письмах, что определился в строительную организацию электросварщиком и ему дали койко-место в общаге. Да вот с семьёй не вышло, не захотела жить с ним Наталья…

Пылит «Зилок» по горячей степи. Ни птицы, ни зверька, ни кустика. Ветер-сквозняк приятно продувает кабину. И я возвращаюсь в реальность, в разговор с мамой о Киеве, о Лёне.
- Нет, не приезжал ко мне твой Тусик, - отвечает она. - Наверно, с женой сошёлся...
Мама задумывается и продолжает мысли о моём беспутном друге:
- Хоть бы сошёлся с женой, чтоб не пил, не шлялся по стране…
Она смотрит на степь, а я - на неё. Мама продолжает говорить, отвечая на вопрос о себе:
- А что я? Я, сынок, опять переезжать буду, вот найду новое место и перееду. Маленькие зарплаты у нас там. Надо найти, где больше платят… А потом и ты ко мне приедешь, когда здесь закончишь работу. Приедешь ведь к маме? - она гладит мою руку и вздыхает. - Одна я везде без тебя, совсем одна…

В Нукусе мы не без труда и ожидания поселяемся в двухместный номер гостиницы «Ташкент». Потом, так и не отдохнув, ходим налегке по городу, по рынку, заглядываем в магазины и говорим, говорим…
- Чучмеков сколько вокруг, - качает головой мать.
Чучмеками она называет всех нерусских, в том числе и моего отца, от которого сбежала из Сибири в Крым ещё в моё возрастное семилетье.
- Это же их родина, - тихо подчёркиваю я.
Но у мамы свои рассуждения.
- Драчливый народ, наверное… - обеспокоенно шепчет она.
- Нет, не драчливый, спокойный народ, – тороплюсь успокоить её.
- А грузины, армяне – те приставучие, драчливые, – (в молодости мама работала на шахте в Грузии, в городе Ткварчели), чуть что – за ножи хватаются…
Перекусить мы заходим в знаменитую рыбожарню, после которой мама делает безоговорочный вывод:
- Грязный народ. Я кушать брезговала. Чучмеки - они и есть чучмеки…

На другой день я получаю в ПМК не аванс, а целую зарплату, выданную мне прежде всех в честь приезда матери. Почти все деньги горделиво и стеснительно я вручаю маме, пресекая её возражения:
- Тебе они нужнее сейчас. А я себе ещё заработаю - в десять раз больше!
Мы едем в аэропорт. Билетов на Киев нет. Обращаемся за помощью к вокзальному милиционеру в звании старшего лейтенанта. Его имя Юсуп. Вложив четвертак (двадцать пять рублей) сверх суммы стоимости нужного авиабилета в мамин паспорт, отдаём ему документ, как посреднику. Юсуп уходит в служебные помещения и через полчаса приносит драгоценный пропуск на нужный рейс. Мама настаивает отблагодарить работника правопорядка посущественнее.
До отлёта достаточно времени. Вместе с безотказным Юсупом едем ещё в одну достопримечательность столицы – Чимбай-чайхану, где шикарно угощаем добродетельного милиционера коньяком, шампанским и шашлыками.
И снова аэропорт. Отуманенный спиртным и нахлынувшими чувствами, я провожаю маму на посадку. Последние слова, объятие - и она скрывается в накопителе…
Вокруг меня снова сплошь чужие лица. Нет ни одного знакомого человека среди них, даже Юсупа нет, пропал куда-то, набив брюхо. И становится так ощутимо, что с мамой мы одни, две единички - везде, в любом месте на неизмеримой планете! Горькие мысли о бесконечной разлучной доле одолевают меня, и слёзы застилают глаза. Мой единственный родной человек на свете улетает, одинокий, от меня, а я остаюсь в чужой стране ещё, ещё на долгие месяцы!

Мне не мило ничто на свете –
Лишь бы рядом тебя увидеть,
Лишь бы речи твои услышать,
Лишь бы сбросить разлуки сети.
Ты одна мне мила на свете!

Засыпаю с колючей болью.
Вижу явь о тебе, как счастье…
Просыпаюсь с тоской потери,
С незасохшей в ресницах солью…
Просыпаюсь с колючей болью!

И мечтаю в лучах рассвета,
И слоняюсь при днях, как призрак.
И не вижу исхода… Хочешь, -
Брошу всё и – к тебе приеду!?
… Так мечтаю в цепное лето.

Эти стихи были написаны вскоре после нашей встречи. И в дальнейшем все, кто читал их или слышал от меня, почему-то думали, что обращены они к любимой девушке или женщине, но никак не к родной матери…

…Мама моя дорогая, терпеливая! Теперь, когда я пишу эти строки, сам сорокадевятилетний, мне задним числом известно, сколько же тягучих разлук, расставаний и ожиданий, коротких встреч и прощаний, писем, телеграмм и звонков ожидает нас с тобой в предстоящей четверти века, последующей за тем майским днём!..
___________________
* «быки»- ж/б массивные основания для водоканальных шлюзов.