Просыпаешься черт знает в каком углу посреди ночи и по полчаса вспоминаешь, где ты. Бывает, кажется так, что кровать словно раскалывается напополам вместе с тобой и начинает вращаться вокруг своей мнимой оси. Не простой оси, а стержня, завязанного в пять узлов и протянутого, будто вокруг всего земного шара. Потом, когда холодный пот пробивается через миллион пор на твоем лбу, ты, наконец, начинаешь понимать, что ты человек, абсолютно такой же, как еще шесть миллиардов людей, только немного постарше, чем одна часть, и немного больнее, чем другая. А главное, ты снова начинаешь чувствовать себя частью этого человечества – в чем-то безупречного, в чем-то беспощадного, но другого и не существует. Ты вспоминаешь о том, что ты болен, но не можешь припомнить названия своей болезни. Не можешь, или не хочешь. Названия всегда звучат так устрашающе, иногда они даже страшнее самой сути заболевания. Перед глазами – абсолютная реальность, стянутая тусклой пленкой боли, которая, наконец, начинает проходить. Единственное, что ты знаешь наверняка: ты беспомощен, во всяком случае, в данный момент. Но так бывает не всегда. Наоборот, так случается довольно редко. Ты ходишь на прогулки в парк с женой, ездишь на работу, иногда даже занимаешься спортом. И все вроде бы идет своим чередом, ты доволен всем и бесконечно благодарен судьбе, что она свела тебя с любящим человеком. Все практически безупречно, до тех пор, когда возобновляются приступы. Теперь, на недельку-другую, ты снова садишься в инвалидное кресло, купленное после операции, и главная твоя задача – как можно меньше напрягать организм.
Передо мной предстает образ – до боли знакомый, и какой-то настолько родной, что хочется поскорее обнять его, или, по крайней мере, заговорить. Но первым заговорить не получается. Образ, который оказывается моей супругой, прикладывает руку к моему лбу и тут же спрашивает, прошел ли приступ, не принести ли мне стакан воды и просит успокоиться. Говорит она шепотом, пытаясь не пугать и не раздражать тебя, и этим она словно подчеркивает твою беспомощность. Не дождавшись ответа, Софи все-таки идет на кухню и возвращается уже со стаканом воды в одной руке и с мокрой марлей в другой. Софи моложе меня, и мне на самом деле хочется верить, что она сожительствует со мной ввиду каких-то настоящих чувств. Но чем больше я гляжу в ее молодые глаза, тем меньше мне представляется возможность верить в это. В окне, за моей головой, тускло мерцают звезды, иногда пролетают самолеты. И когда я их вижу, становится невыносимо грустно. Грустно оттого, что в мире есть еще миллионы, миллиарды мест кроме моего домика, и что миллионы, миллиарды людей имеют возможность побывать хотя бы в какой-то их части.
Где-то внутри своего тела я еще ощущаю эхо приступа, который закончился, казалось бы, так давно. И вновь и вновь я задаю себе один и тот же вопрос: «Когда же это все закончится?» Я поднимаю глаза, и вижу, как в другом конце комнаты плачет моя супруга, на плечи которой выпали столь тяжкие обстоятельства, и самое страшное из них – отсутствие свободы. Ее слезы – словно небольшая часть мирового океана, который с каждым днем все больше и больше дополняется людским горем. Почему? Почему именно она? Этот вопрос тянет меня своей железной вездесущей рукой. И я очень хочу сопротивляться, придумывать кое-какие логические гипотезы, утешать ее и себя, но чем больше я стараюсь, тем менее действенным это кажется. Легко ли ей просто наслаждаться жизнью, когда исчезает желание даже прочувствовать эту жизнь? Когда вместо того, чтобы сидеть у камина и вспоминать слезливые кадры из своего счастливого детства, вместо того, чтобы хоть иногда ходить на какие-нибудь вечеринки, она вынуждена слушать по ночам скрип моей кровати и хотя бы просто думать о моей болезни. И самое обидное: мы оба не в силах здесь ничего предпринять. Она не может отказаться от заботы обо мне, а я не могу заставить ее это сделать. И я снова вспоминаю о судьбе, ибо только волей судьбы эта женщина еще не оставила меня. Она еще очень молода. Случайности здесь не бывать.
А на следующий день мы едем в больницу. После бесконечных отказов от этой идеи, уже ничего не остается, чтобы согласиться с ней. За окном небольшого микроавтобуса, в который как раз входит мое инвалидное кресло, стоит невыносимая жара. Собачья жара, пропитывающая все вокруг. Я гляжу в глаза моей супруги, сидящей напротив, и не вижу уже ничего, кроме озадаченности, которую она изо всех сил пытается снять со своего лица. Что же означает «озадаченность» в ее глазах? Это страх, перемешанный с неизбежностью. И оттого, что я это понимаю, становится еще хуже. За окном спокойно подрагивают деревья, мелькает бесконечная разделительная полоса. Все как эпизод из художественного фильма. Только его сюжет еще не полностью отшлифован. Я снова засыпаю. Засыпаю как раз в тот момент, когда меньше всего этого хочу. Когда за окном природа разыгрывает прелестный спектакль, показывает ослепительное шоу, с каждым моментом, словно обнажаясь и демонстрируя все новые и самые скрытые свои части.
Белое больничное здание открывается перед моей беспомощностью, будто какой-то небоскреб. Правда, его состояние оставляет желать лучшего. Это здание представляет собой продукт национализации больниц. Единственное место, куда еще не дошли инвестиции. Те, кто голосовал за национализацию больниц, могут смело в ней разочаровываться, ибо только дураки не меняют своего мнения. Мне трудно представить, что сейчас творится там внутри. Я видел подобные картинки по телевизору: толпы людей в коридорах, заставленных больничными койками, стон больных, ожидающих своей очереди, множество шкафчиков и тумбочек, напичканных антибиотиками, шприцами и препаратами. Но это едва ли половина того, что творится здесь на самом деле. Кроме коек в коридорах и очередей, здесь стоит еще и невыносимая духота, беспорядочный гул неуловимых голосов, от которых раскалывается голова, потертые стены… и снова духота. Я беспомощен, я еле-еле заставляю себя сидеть в кресле, ожидая выхода своей жены из кабинета врача. И мне ничего не стоит сейчас встать, но не позволяют доктора. «Если приступы учащаются (как в моем случае), лучше меньше всего двигаться» - кажется, так они предупреждали. И Она им верит. Единственный человек, который сейчас остался со мной, верит им, так зачем же раздражать его только лишь потому, что я хочу продемонстрировать всем мою способность хоть к каким-то действиям.
Вскоре она выходит, на лице все то же ощущение безысходности, а в глазах – огромная доля мужества. Ничего не объясняя, меня куда-то везут. Везут по бесконечным лабиринтам, напоминающим мне скорее космическую станцию. Наконец, несколькими этажами выше, передо мной открывается дверь, ведущая в большую палату. Правда, после того, как туда въезжаешь, то начинаешь понимать, что слово «большая» было немного неуместным. Трое человек, глядящих на меня как на какую-то диковинку, заполняют это пространство как раз в меру. Но смотрят они не со злобой, а, наоборот, словно пытаются сказать: «держись, брат». Да, теперь я являюсь им, по меньшей мере, братом. Как на войне: если не брат, значит враг.
Чего же мне хочется сейчас больше всего? Во-первых, бутылку холодного «Будвайзера». Во-вторых, телевизор, или, хотя бы, добрую стопку газет. В третьих, я хочу увидеть перед собой Ее. Или не хочу? Я и сам не могу определиться. Мне трудно привыкнуть к чуждости здешней обстановки, но теоретически, к этому можно привыкнуть. Человек со временем привыкает ко всему, даже к тюрьме. Ну а к чему я никак не смогу привыкнуть, так это к тому, что Софи постоянно будет прикована. Прикована к чудовищной неизвестности. Мне бы хотелось, чтобы она просто услышала мои просьбы поехать домой, на недельку-другую забыть о моем существовании, пока я не вернусь. И тут появляется она; появляется так внезапно, что у меня остается только надежда здраво решить эту проблему. У меня есть только надежда - самая дорогая из вещей.
Она садится рядом, берет мою руку, и мы ввергаемся в невидимый для постороннего глаза контакт. Контакт, протекающий внутри. Огромное бушующее море, которое невозможно остановить, можно лишь поддаться его течению и плыть. Пусть ты проплывешь недолго, но как же прекрасно продлить это плавание хотя бы на мгновенье, чтобы услышать еще один удар ее сердца. И тут ты закрываешь глаза, медленно встаешь со своей постели, стремительно разбегаешься, и выпрыгиваешь в распахнутое окно на встречу ветру. Под тобой быстро проносятся деревья, городские скверы, сотни людей, а ты летишь все быстрее и быстрее, уносишься в бесконечную голубеющую даль. И вот, оказавшись на золотом песке, глядя на бесконечное душевное море перед собой, ты снова замечаешь Её. Её золотая кожа, устремленный вдаль взгляд, и гладкая рука на твоей руке. Над головой чистые облака уже заводят свой разговор, парят стаи невиданных птиц, а волны бушующего моря поднимаются все выше, закрывая собой неземной закат, чтобы забрать нас обоих…
В палате было не так уж плохо, как я предполагал. Во всяком случае лучше, чем в бесконечных лабиринтах больничных коридоров. Кроме того, здесь находились очень приятные люди, каждый – со своей неповторимой историей, которые ты мог слушать и переживать вместе с другими слушателями. А после, ты мог поделиться с ними своими переживаниями. Это что-то вроде кинотеатра для тяжело больных.
Первым я узнал историю молодого человека, молодого относительно всех остальных, находящихся в этой палате. Он рассказал о том, что работал санитаром где-то на Ближнем Востоке. Рассказывал он очень резво, будто играл отрепетированную наизусть роль, будто специально готовился и ждал своего выступления. Он рассказывал захватывающе, как и подобает молодому человеку, не стыдясь, порою употреблять излишне натуралистические термины. И я в чем-то его понимал. Человек, увидевший перед собой ребенка с раскроенным напополам черепом, вряд ли когда-нибудь сможет забыть эту картинку, так почему бы ни дать ему возможность высказаться?
После разговор вошел в более классическое, «ветеранское» русло. Свой рассказ начали люди уже зрелого, а то и пожилого возраста, таких в палате было трое, включая меня. И хотя наши возрастные показатели отличались пяти-, а то и десятилетием, речь была насыщена эпитетами, эмоциональными закрасками, а иногда даже хотелось поплакать. В общем, типичный монолог человека, увидевшего в жизни все (или, по крайней мере, большую часть) прелести и гадости. Человека, который уже не вправе ничего вымогать от этой самой жизни, которому на горизонте видна темная бархатная мантия смерти, который торопится найти… найти смысл жизни. Немного послушав собравшихся здесь по воле судьбы (Господа, случая, кому как угодно) людей, меня так же начал немного задевать этот банальный вопрос о смысле жизни. Но каким бы банальным он ни казался, это был единственный вопрос, определяющий цель нашего пребывания на планете под названием Земля. С какой целью, например, в XVI веке испанцами и португальцами без пушек и химического оружия было убито более 150 миллионов человек? Зачем была создана Библия, совершен полет в космос, изобретен автомобиль? Откуда взялась первозданная безупречность женского тела и врожденное уродство некоторых детей? Почему каждый день в мире жизнь держится на действиях существ, которых здесь принято называть людьми? Почему один убивает другого, кто-то жертвует ради кого-то, матери сквозь адскую боль рожают детей, которые вскоре (в среднем – через 60, 70 лет) умрут, возможно, не оставив никого на этой тленной земле? На самом ли деле так важен витамин С? Почему «Титанику» дали 11 Оскаров, а Альфред Хичкок не получил ни одного? Как удалось Броуну открыть это хаотичное движение? Каким образом женщина, с трудом удерживающаяся на двух работах, может уделить достаточно времени еще и своему ребенку? Где объяснение кровоточащей статуе Девы Марии и предсказаниям Нострадамуса? Куда делись динозавры и когда прибудут марсиане? Кто творит все эти чудеса? Кто руководит этими многочисленными бесконечными процессами? Достоин ли я находиться на планете чудес? Где он, смысл жизни? Сколько он весит, как пахнет, какого он цвета, размера, формы? Нужно его непременно найти… Нужно обязательно продолжать его искать…
Софи. Это снова она. Странно, что я не задумывался об ее местонахождении до сих пор. Я спохватился, когда она опять вошла в палату. «Братья» так же прервали свой рассказ на секунду, но после возобновили между собой уже более тихий разговор, давая нам остаться практически наедине. Если бы можно было просто начать непринужденную беседу. Я спросил ее, где она находилась все это время, она ответила то, чего и следовало ожидать, что она была у врача, обговаривала условия предстоящих обследований. Можно подумать, что-то еще не понятно на основании предыдущих обследований? С годами это случается чаще, это знали и она и я, но оба мы не подавали вида. Она снова взяла мою руку, но на это раз обошлось без спиритических сеансов. Я умолял ее ехать домой и ни о чем не беспокоиться, мол, здесь у меня есть компания, доктор - наш старый друг, если что понадобится, мне не откажут. Да и вообще, это ведь всего одна ночь. Софи оттягивала свой отъезд, я видел ее непреодолимое желание быть любящей и заботливой супругой, но как же больно осознавать, что ты, мужчина, нуждаешься в полном попечительстве женщины, которую сковывают твои потребности и обстоятельства. Я снова попросил ее поехать домой и хорошенько выспаться, не беспокоясь ни о чем. Потом я поблагодарил ее за то, что она есть, но, судя по всему, вышло это у меня не совсем к месту. Мысли начинают душить, словно выпрашивая, чтобы их высказали, да вот беда – не хватает слов. Смотришь на нее и надеешься, что тело возьмет и исчезнет. Но ты продолжаешь сидеть, и думать о голубеющей бесконечной дали, где слова сами выливаются рекой, мысли не душат, а Софи сидит рядом и держит твою руку. Всю жизнь ты боишься только одного – оказаться в неловком положении перед понравившимся тебе человеком. Это абсолютно естественно. И если этот человек, даже видя твою озадаченность в данной ситуации, не дает тебе почувствовать себя глупо, значит, ты сорвал джек-пот. Ты нашел то, что ищут все. Софи, несмотря на дикие усилия, уходит, забрав с собой будто частичку воздуха. Ты замечаешь, что ночь постепенно захватывает город, словно варвары, а с утра явится их князь…
- Жизнь подобна одноразовой пиратской видеокассете, - говорит мужчина лет пятидесяти, преподаватель одного из местных университетов, - ты не можешь отмотать ее вперед или назад, ты должен просто смотреть ее, какой бы длинной она не была. Иногда пленка на ней рвется до того, как заканчивается фильм, иногда магнитофон начинает «жевать» ленту. Но ты не можешь просто нажать «паузу» или «стоп». Ты непременно должен досмотреть ее до конца, иначе ты не увидишь развязки. Кому-то выпадают интересные фильмы, обогащенные грандиозными спецэффектами, кому-то попадаются сухие бытовые мелодрамы, но нужно… нужно обязательно дойти до развязки…
- Ну, это вы не скажите… Мы живем в страшном мире, где даже бытовая мелодрамка не может быть сухой! – откликнулся на проповедь кто-то из больных.
- Ерунда, не такой уж он и плохой.… Учитывая то, что мы имеем гораздо больший бытовой прогресс, чем когда-либо, стыдно жаловаться на жизнь. Вот у вас есть машина? – отстреливался профессор.
- Есть, а что?
- Вот видите, в начале ХХ века машины имел только бомонд, а полторы тысячи лет назад племена, жившие в лесах, вынуждены были наматывать по десять километров каждый день только для того, чтобы достать питьевой воды… во всем вина только человека. Он жалуется на жизнь, когда это мало уместно, и воспринимает ее ценность только во время какой-нибудь кровопролитной войны. Что ж, выходит, прав был Оруэлл? «Война, это и есть мир?»
- Профессор, я говорю о нематериальных благах. Я говорю о моральном и интеллектуальном развитии. Между прочим, ХХ век, а, особенно, вторая его половина, по статистике является самой тупой в истории человечества…
- С чего вы это взяли?
- Ну, так говорят…
- Кто? – удивленно переспрашивает профессор.
- Люди…
- Люди вообще много говорят, - произносит он сквозь добрую ироничную улыбку, - кроме того, не забывайте об исключениях, дорогой друг. Я вот учился в школе с такими отморозками, что даже трудно думать, а вот сейчас некоторые из них – известные в сфере науки люди. Да что там далеко ходить, вот моя дочь. За свою жизнь она прочитала всего несколько книг, а за месяц зарабатывает больше, чем я за год! Все в мире относительно, сейчас растет тупое поколение, но кто сказал, что через двадцать лет они не переплюнут нас в той же интеллектуальной статистике? Конечно, будут исключения, но вот поэтому я и говорю, кому какая кассета попадется, никто не знает…
- А если попадется «Однажды в Америке» ? – спрашивает молодой санитар, все на секунду задумываются, и тут же смеются.
- Ничего не поделаешь, придется смотреть до конца. Ты ведь не бросал на середине этот фильм? Невозможно понять ценность этого произведения, не посмотрев до конца…
В палату заходит сестра, женщина лет сорока, с невероятно добрыми глазами. На ее шее висит крестик, чуть меньше того, что носят священники. Она обходительно подходит к каждому из пациентов, расспрашивает, чем бы им помочь в данный момент. Я не думаю, что это входит в прямые обязанности ее работы. Помогать кучке интеллектуалов (или, по крайней мере людям, выдающим себя за них), такой профессии еще не придумано. Скорее, это порция доброты, сочащейся сквозь ее тело наружу. Проработав в этом месте достаточно времени, она будто насквозь видит, что ожидает того или иного человека. Когда общаешься с такими людьми, кажется, что Бог смотрит на тебя и задает непонятные вопросы вот через таких людей. Последним делом, она подходит к моей койке, и улыбаясь, заводит разговор. Она рассказывает о том, сколько уже работает в это месте и как относится к своему ремеслу. В ее речи звучат отзывы бывших страдальцев, голоса любви, усталости, лишений, пустоты, красоты, безупречности. После нескольких банальных фраз она на секунду замолкает, а после, возобновляет разговор.
- Она вас очень любит, ваша дочь. Посмотрите на этих людей, вы думаете, к ним часто приходят их дети, или хотя бы близкие? Последний раз я видела только мать этого молодого человека, но здесь все иначе, он еще молод. Что касается остальных, их практически никто не навещает… вам повезло… - говорит сестра мне. Я не сразу понимаю, о ком она говорит, но вскоре все становится на свои места.
- Да, пожалуй… только это не дочь, а моя жена. – сквозь усмешку говорю я.
- Кто? – переспрашивает сестра в недоумении.
- Жена, жена… У нас большая разница в возрасте. Да, действительно прекрасно, что она у меня есть.
- Неужели…? Я, практически не задумываясь, приняла ее за вашу дочь. Конечно, когда она говорила о любви к вам несколько откровенно, я немного удивилась, но после вспомнила чудесную гипотезу: «Первый мужчина в жизни девочки – это ее отец».
- Неужели я так плохо выгляжу? – вновь с иронией произнес я.
- Нет, я не это хотела сказать, просто… она выглядит на самом деле очень молодо.
- Да, да, это говорят все мои знакомые. И когда я смотрю на нее, как это было только что, мне становится очень не по себе… Поймите, она слишком молода душой, чтобы вот так переживать из-за меня. Фактически, она теряет свою свободу. Иногда я гляжу на нее, и мне кажется, что она еще должна бегать по ночным клубам, но никак не по больничным палатам. Как бы мне хотелось отпустить ее, но…
- Знаете, я разговаривала с ней совсем не много, но и за это время поняла, что она не боится этих стягивающих обстоятельств, а, наоборот, изо всех сил пытается вырвать вас из этого места.
- Именно этого я и боюсь, сестра. Вы можете не говорить мне о чудесах, которые происходят при таких болезнях, но я уже беседовал с доктором, которого знаю давно. Так вот он сказал мне, что ждать этого чуда придется долго, приступы будут донимать организм периодически, но на протяжении долгих лет. Может произойти так, что я не окажусь в этой больнице еще год, но потом, с вероятностью в 99% я вернусь сюда. Сестра, ждать чуда нужно в одиночку, не заставляя страдать из-за этого других людей, которым это чудо и не нужно…
- Вот здесь вы ошибаетесь, потому что ей это чудо необходимо настолько же, насколько и вам, – с серьезностью пастора произнесла сестра.
- Хорошо, но не слишком ли мала вероятность его появления?
- Запомните, никогда нельзя ничего предположить наверняка. Вы ждете одного, получается совсем другое, и не всегда мы можем контролировать происходящее вокруг… Тем более, что вы можете предпринять сейчас, кроме как надеяться?
Я ненадолго задумался, пока что-то внутри внезапно не заговорило само за себя.
- Я думаю, сестра, мне нужно уйти немного раньше… - с опаской произнес я. Сестра на секунду вошла в ступор, но после, с непоколебимым спокойствием, ответила мне.
- А вот это выбросьте из головы.… Не по вашей инициативе вы явились на свет, не по вашей же инициативе уйдете из него. Должны уйти из него. Зачем, как вы думаете, вам нужно было рождаться, если вы не нужны здесь… Я уверена, вы ведь именно об этом сейчас думаете.
- Не совсем сестра, но когда теряются границы между полноценной жизнью и существованием, то, что же это за жизнь. И вообще, смерть – такая же наша часть, как жизнь, любовь, ненависть, одиночество. Я не понимаю, почему других людей так удивляет, когда речь заходит об этом…
- А как насчет людей, которые три четверти своей жизни проводят парализованными в постели, но живут до конца. Представьте, что вы долгое время, с самого рождения, живете с племенем на каком-нибудь затерянном острове в Индийском Океане, на который еще не дошла цивилизация. Вдруг, в один прекрасный день, на остров является огромный корабль и предлагает забрать вас в совершенно другой мир, мир настолько далекий от привычного для вас окружения…как бы вы восприняли подобное заявление? Легко бы вам было наблюдать за тем, что человек, пусть даже каплю вам знакомый попытается вот так расправиться со своей жизнью. Неужели бы вы не удивились? И я не буду говорить вам восторженной чуши о том, что жизнь стоит того, чтобы жить, хотя это на самом деле так, но уверена, вы наслушались подобных банальностей… подумайте о Софи. Она, я так предполагаю, не знает о ваших намерениях…
- Она не предполагает, но я делаю это как раз для нее. Сестра, вы единственная, кто не взбесился при разговоре о смерти… помогите мне решить…
- Я не взбесилась потому, что знаю, смерть действительно такая же наша часть, как и жизнь. Но что я могу сделать для вас? Моя задача, пропагандировать жизнь, а не помогать от нее избавляться…
Она как ангел. Маленький ангел. Я много читал о том, что Бог, совесть, судьба – на самом деле наше собственное внушение, которое появляется в результате импульсов коры головного мозга. Но когда ты видишь подобных людей, трудно, очень трудно хоть на секунду не предположить существования Господа, хоть на мгновенье допустить, что он смотрит за нами всеми с небес.
Мы разговаривали еще долго, словно разговор как-то подпитывал нас, не обязывая ни к чему. За окном в свои владения вступила ночь; пациенты, ожидающие прихода каких-либо знаков от своей судьбы, начали заниматься своими делами. Юнец включил свой маленький телевизор, привезенный, очевидно ему матерью, профессор просто уставился в потолок, а третий мужчина, с которым мне не довелось познакомиться так же близко, просматривал стопки желтой прессы. Вскоре сестра исчезла, растворилась так внезапно, что никто не успел сообразить, когда же это произошло.
К кровати подставляют нечто вроде капельницы, подсоединяя к ней миллионы проводков. Провода повсюду и ты не успеваешь заметить, что они уже обхватили твое тело. По ним периодически струится неизвестная жидкость, и на приборах высвечивается множество символов, графиков, стабилизаторы начинают пищать, но вскоре и они замолкают. Когда-нибудь, все замолкает. Даже рукотворные стабилизаторы, призванные поддерживать человеческую жизнь.
Спустя некоторое время в палате гаснет свет. И только блеклое серое подмигивание доносится от маленького телевизора на соседней койке. Ты чувствуешь себя странно, так как это мигание абсолютно не сопровождается звуком (молодой человек смотрит телевизор в наушниках). Будто ты находишься на космической станции. Если бы добавить ко всем мониторчикам, проводкам и электронному писку еще и космические скафандры, то каждый, проходящий здесь лечение, вполне мог бы походить на Нила Армстронга или Юрия Гагарина. Так вот, кроме этого мигания в палате слишком мало вещей указывают на жизнь. Я смотрю в окно, и вижу там сумасшедшее спокойствие. Итак, я хочу уйти из жизни. Слишком уж внезапно пришло это решение, но, говорят, первое решение всегда правильное. Что может измениться после моего ухода? Очень многое. Представим себе некоторый банальный портрет: Софи узнает, что в результате экспериментального применения, предположим, героина, мое сердце не выдержало, и я умер. Что тогда? Тогда к ней приходит горе, она не может ничего сделать, мается днем и ночью, иногда выпивает, очень часто курит, каждый день приходит на мою христианскую могилу. Проходит месяц, и она начинает жить воспоминаниями, но пытается откопать в моей смерти какой-то неуловимый знак, и, наконец, понимает, что нужно жить дальше, что нужно «обязательно досмотреть свою видеокассету». Она начинает ухаживать за садом возле нашего дома, мимолетом поглядывая на небо, пытаясь увидеть там глаза Господа. Но, тем не менее, она находит их повсюду, кроме неба. Она находит Его в каждой травинке, в каждой молекуле, капле воды. Она постепенно понимает, что жизнь таки стоит того (как это не банально), чтобы ее прожить. Проходит год, она регулярно носит на мою могилу цветы, скорбит, когда это действительно нужно. А еще через год, она встретит человека, который будет уделять ей достаточно внимания для хорошей крепкой дружбы, а потом и чего-то большего. Они поженятся, а я буду являться Софи в ее сказочных снах, чтобы напомнить о себе, чтобы он не забыла принести мне цветы, и хоть немножко поговорить. Ее муж, конечно же, будет понимать горе, затронувшее ее три года назад, и сочувствует ей должным образом. После она родит ребенка, пусть это будет мальчик, который узнает обо мне годам к восемнадцати, а может, лучше ему вообще не знать. И когда она достигнет моего возраста, я стану для нее чем-то вроде гуру, она поймет, что в мире ничего не происходит зря…
За окном горят фонари, гораздо ниже, чем находится наш этаж, но их отблеск от влажной после дождя дороги, виден и здесь. Все уже спят, юнец выключил свой маленький телевизор, и тишину нарушает только проезжающий иногда автомобиль. Я плавно перехожу к стадии быстрого сна, и промежуток между бодрствованием и сном уже который раз раскрывает свои причудливые окраски и формы. Софи… снова Софи. Она не устает возникать в моей памяти, на этот раз – в одном из парижских ресторанов, облитая золотистым светом, что преграждается только ресторанной витриной. Ее глаза, ждущие того, кто успеет их зажечь вовремя… не раньше, не позже… в один единственный и неповторимый момент.
Тишина… черная сумасшедшая тишина, доводящая до помутнения… пожирающая все вокруг… не дающая возможности ответить… глянцевая тишина, отражающая все, что брошено в нее… чистая тишина, которая как первозданный воздух… тишина, сопровождаемая самыми заветными картинками твоей жизни… она режет горло изнутри, ускоряет стук сердца, держит тебя за руку… безупречность…
Что-то холодное прикасается к моему лбу. Что-то успокаивающее, что не дает тебе возможности и шелохнуться. Ни возможности, ни желания. Я осторожно открываю глаза, и серый свет окружает со всех сторон. Постепенно возникает знакомый силуэт. Это сестра.
- Вам пора пройти процедуру. – Тихо проговаривает она.
- Сестра! Впервые за много лет утром кто-то будит меня, а не наоборот. Который сейчас час?
- Около восьми…
- Бог мой! Это что-то невообразимое. Обычно, я в это время уже на ногах!
- Как бы там ни было, в ближайшее время на ноги вам вставать не очень рекомендуют. Вот видите, вам уже лучше, даже чувствуете прилив энергии, для такого места это не слишком привычно.
- Это вы к чему? – подозрительно расспрашиваю я.
- Возможно, вам стоит подумать над вашим решением. Вы поймите, современная медицина делает все как можно незаметнее, но нельзя этим злоупотреблять. Ваша душа, то есть, человеческое начало, умирает так же болезненно, как и двадцать, тридцать, тысячи лет назад…
- Ради Бога, сестра, не становитесь такой, как все остальные! Я верю, вы не такая. Я надеюсь на это.
Небольшое молчание.
- Сестра, а она вообще существует?
- Кто?
- Душа… человеческое начало…
Длинный-длинный коридор, целый лабиринт людских физических и моральных страданий. Потом, большая операционная комната, в которой меня подключают к нескольким приборам, снимают показатели, выраженные непонятными для меня символами и графиками. Врачи о чем-то беседуют между собой, очевидно, принимают какие-то решения. После, снова появляется сестра и увозит меня отсюда.
- Ну, что же они решили, в конце концов? – интересуюсь я.
- Я ведь только сестра… мне говорят что делать, я должна выполнять то, что мне говорят.
- И что вы должны делать сейчас?
- В данный момент, мне нужно дать вам выпить концентрат ксено…
- Не нужно названий! Они иногда звучат страшнее, чем сама суть.
- Ладно, назовем это просто концентратом. Он действует как обезболивающий препарат и стабилизирует организм перед уколом. Это если не вдаваться в подробности.
- А если подробнее, сестра.
- Вам это ни к чему…
- Хорошо, но пока меня не беспокоили боли.
- Вот чтобы не беспокоили дальше, я обязана давать вам этот концентрат. Да не волнуйтесь, много я вам не дам.
- Почему же? Раз уж избавляться от боли, так лучше раз и навсегда, ударной дозой.
- Вы когда-нибудь слышали, что все лекарства в этой «ударной дозе» действуют негативно на организм… так вот, не знаю на счет всех, но этот концентрат уж точно не приведет ни к чему хорошему.
Мы едем дальше, и я задаюсь вопросом, как же только сестра ориентируется по этим лабиринтам. Это будто Диснейленд, только все здесь более чем настоящее. Серый потертые стены, койки в узких коридорах, духота, несмотря на то, что на дворе осень. Сестра заходит в небольшое кладовое помещение, пока я ожидаю ее в коридоре, берет какой-то глянцевый пакетик, выходит обратно и везет меня в палату, и снова выходит. В палате находится только профессор, читающий книгу, все остальные сейчас на прогулке. Через несколько минут сестра приносит мне стакан с жидкостью, и требует, чтобы я выпил его на ее глазах. Жидкость немного горьковата, кроме того, она очень сильно сушит горло, но сестра говорит мне, что где-то полчаса нельзя ничего пить и есть после принятия жидкости.
Дверь снова отворяется, и в проеме я вижу Софи. В светлом ситцевом платье, она словно просвет в затянутом тучами небом. Она берет меня за руку (это превращается уже в нечто вроде ритуала), нежно целует в щеку и расспрашивает так усердно, будто мы не виделись с ней, по меньшей мере, год. Ее лицо сияет, а губы, чуть-чуть шевелясь, как будто передают мне сокровенную тайну. После, она говорит мне, что приготовила какой-то сюрприз, но ей на секунду нужно зайти к доктору. Я ожидаю ее в коридоре несколько минут, и вот, она снова появляется передо мной с широкой улыбкой на лице.
- Может, ты все же расскажешь мне немного подробнее…
- Нет, нет. Я хочу сохранить интригу до конца.
Она хочет сохранить интригу до конца. Это в ее манере, и почему-то, меня не удивляют подобные заявления.
- Ладно, ладно, скажу только одно… мы уезжаем отсюда на несколько дней… - она произносит это с огромной гордостью и улыбкой.
- Это шутка? Все, большего мне знать и не нужно. Этого вполне достаточно. Только одно, пожалуй. Как тебе это удалось.
- Просто… методом внушения, – и она снова смеется.
Перед выходом нас встречает сестра. Она отдает Софи несколько пакетиков, тех, из которых делала мне «божественный напиток», объясняет ей, как ими пользоваться, и подходит ко мне. Ее добрые, до невозможности доверчивые глаза глядят на меня с каким-то человеческим соболезнованием.
- Помните, дорогой друг, всегда остается очень много, что можно узнать. Помните о Софи, о своих родителях… обо всем, что вас окружает. Вспомните даже о деревьях, что растут у вас в саду, вы мне о них рассказывали. Они колышутся с помощью жизни, а не от смерти.
- Спасибо сестра, жизнь действительно стоит того, чтобы ее прожить, если можно встретить таких людей, как вы…
Длинная, бесконечная разделительная полоса за больничным микроавтобусом, в который как раз входит мое кресло. Все течет по спирали, только иногда не понятно, куда, вверх или вниз? Деревья действительно колышутся от ветра жизни, только каждый год – на разных высотах, в фильмах, тысячами ежегодно выходящих на экраны, присутствует такая же страсть к спецэффектам, но с годами их качество улучшается. Так происходит всюду, даже внутри нас, только замечать это – значит признать свою неспособность к каким-либо свежим решениям.
Длинная разделительная полоса на гладком как бархат дорожном полотне выводит нас из города в живописные приозерные места. Кажется, теперь я начинаю понимать, о каком сюрпризе говорила мне Софи.
- Я все понял, можешь больше не говорить загадками… - говорю я Софи, и она тут же расцветает.
- Ха-ха… слушай, ты не представляешь себе, как там прекрасно. Пышные разноцветные деревья, чистый воздух, озеро. Как жаль, что мы не ездили туда часто.
- Да уж. Представляю себе, какой там слой пыли в домике…
Софи демонстративно выстраивает насмешливую гримасу, и, кажется, она отчего-то чертовски довольна собой.
- Что? – в недоумении спрашиваю я.
Далее около двадцати минут мы едем мимо редко встречающихся придорожных кафе и коттеджей, огороженных высокими заборами. На небе светит солнце, но его практически не видно под плотной пленкой облаков, которые и не думают расходиться. Софи молодец. Она все делает вовремя и как нельзя уместно. Вместо того, чтобы сидеть и горевать где-нибудь в темном углу нашей квартиры, она пытается как можно больше действовать. Но даже если бы она этого не делала, мне не в чем было бы ее винить. Она хороша, она молодец. Тут нечего больше сказать.
Крепкие деревянные ворота открывает водитель больничного микроавтобуса, молодой человек, очевидно, довольный собой и сегодняшним днем. Он заезжает в дворик, помогает выгрузить мое кресло. Вот она, свобода. Я, наконец, могу встать и походить, не перед кем не извиняясь за это. Здесь нет врачей или санитаров, здесь только Софи, она меня понимает, но все же просит двигаться меньше. Она на секунду усаживает меня в кресло, и просит закрыть глаза, ничего не остается делать, как подчиняться. Она управляет креслом, как опытный водитель, и после, наконец, просит меня открыть глаза.
- Неужели я уже в раю? – удивляюсь я перед предстоящей картинкой.
На лужайке возле дома, покрытой зеленым газоном, за которым когда-то лично я ухаживал с завидным усердием, стоит большой деревянный стол, накрытый, словно к какому-то празднику. Посередине красуется огромное блюдо с осетриной, рядом – фаршированные помидоры, бутылка крамного вина (на таком расстоянии я не увидел названия), бесконечные пиалы с салатами, нарезки, и так далее. Софи попрощалась с какой-то девушкой, очевидно, это была домработница, которая и накрыла этот стол как раз перед нашим приездом.
- Когда ты это все успела? – не уставал удивляться я.
- Ну… было бы желание! Здесь учтены все твои кулинарные пристрастия, все приготовлено лично мной, без вмешательства посторонних рук. – Софи гордилась собой, и небезосновательно надо сказать. – Ты так и будешь сидеть?
Я не хотел делать ничего, кроме как сидеть. Мысли снова душат, в надежде на то, что кто-то возьмет, и реализует их на деле. Слова ломают тишину, словно крик ребенка. Они режут слух, опустошают способность к восприятию всего, что вокруг. Софи ухаживала за мной, как за ребенком. Не успевал я распробовать то, что только что оказалось на тарелке, как Софи подходила и предлагала… да нет, настаивала на следующем блюде. Она хотела сделать так, чтобы вечер остался безупречным. И он, возможно, был бы безупречным, если бы вместо меня, в скрипучем ротанговом кресле оказался кто-то другой. Но, очевидно, этому не бывать. Не зря говорят, что в мире нет ничего безупречного. Была ли совершенством Софи? Наверняка нет, но для меня, на тот момент, не было ничего совершеннее. Это был такой же человек, каких на земле немало, со своими плюсами и минусами, но в этот раз, ей отлично удалась роль совершенства. Когда потребность моего организма в еде была полностью удовлетворена, блюд, в том числе и не тронутых, было еще достаточно, что не было удивительным – этот стол явно велик для двух человек, один из которых видит перед собой единственную цель: накормить другого. После нескольких неудачных попыток принудить меня к очередному блюду, Софи непредвзято предложила:
- Ладно, у нас еще есть десерт…
- Что ж, хоть одно утешает, я умру сытым… - сквозь стон произношу я.
Софи улыбается. Со скоростью реактивного самолета она метается отсюда на кухню, убирает ненужную посуду, расставляет чайный сервиз, и, наконец, приносит последнюю на сегодня жемчужину нашего стола. Я не представляю, что она собой представляет, но долго раздумывать не приходится: Софи спешит презентовать свое творение.
- Это сорбе! – она бросает свой взгляд на меня, но, видя, что мне это название ни о чем не говорит, продолжает презентацию, - Десерт из маракуи, груши и манго.
Я иронично похлопываю
- Я вот подумал, чего мне точно не хватает для полного счастья, так это десерта из груши, маракуи и манго…
- Смейся, смейся, но попробовать придется. – Отстреливается Софи.
Десерт действительно пришлось попробовать, и когда на столе не оставалось уже ничего, зрение приковала бутылка вина. Это оказался «Божоле». Было практически темно, когда впервые за весь вечер, меня и Софи постиг «приступ неловкого молчания». Мы сидели неподвижно, время от времени встречаясь глазами и делая глоток из бокалов. Я взглянул на черную металлическую лавочку, стоявшую недалеко возле озера. Она была занесена листьями, слетающими с деревьев, словно капли дождя с неба. Лавочка привлекала взгляд свой нетронутостью, будто первый, кто на нее сядет, может считать себя первооткрывателем.
- Давай спустимся к озеру. – Предлагаю я тихо, но настоятельно.
Софи приносит клетчатый плед, мы берем свои бокалы и полупустую бутылку, и, взявшись за руки, медленно спускаемся к озеру, играя с неловким молчанием в прятки.
Здесь и правда прекрасно. Сколько мы уже не приезжали сюда? Месяц, два месяца, три? Возможно, и больше. Как же приятно осознавать, что ты обладаешь возможностью к познанию части совершенства, части американской мечты, части тишины. Почему только части, а не целого? Я думаю, что эти понятия научились жить в гармонии, без вмешательства человека. Они будто живут в одном большом доме, иногда общаются, прогуливаются, приглашают друг друга на пикники, и никогда не ссорятся, так как могут существовать друг без друга, могут, но не хотят. Но и это не мешает им поддерживать гармонию. Они – живой бойкот человеку, его способности крушить все на пустом ровном месте. Они бесконечны, так как чтобы не произошло, их совокупность будет представлять собой стремление к прекрасному, на которое способны даже простейшие микроорганизмы. Они «сдают в прокат» свои части человеку, словно жалея его, чтобы показать, как прекрасно найти свою гармонию. Но отдают они только части, чтобы всегда оставалась потребность в чем-то еще…
Тело Софи плотно прижалось ко мне, чтобы передать немного тепла и проанализировать мое состояние. Ее тело, словно тот стабилизатор в больнице - стоит только подключить его ко мне, как на экране отображаются непонятные надписи и символы о моем состоянии. В данный момент, эта информация поступала прямиком в голову Софи, а, возможно, прямо в сердце. Ее рука снова берет мою руку, все течет по спирали, и я питаю надежды, что вверх, а не вниз. Мы смотрим на сплошную гладь чистого, как слеза, озера, отражающего не менее чистое небо. Где-то вдалеке пролетают птицы, немногочисленные облака – словно маленькие пятнышки на вылизанном до блеска небе. Кто знает, возможно то бушующее море, что появляется внутри во время «божественных контактов» выглядит в штиль примерно так же, как это озеро. Жаль, но озера никогда не бушуют…
Мы сидим неподвижно, оба боимся спугнуть тишину, царящую вокруг. Словно в театре, мы наблюдаем спектакль одиночества, одетого в черный помятый плащ, и скрывающего свое лицо. Оно разыгрывает свою сценку совсем рядом – в нескольких метрах от лавочки, с каждой минутой приближаясь все ближе и ближе.
Софи жалуется на холод, который постепенно становится все ощутимей. Она говорит, что для меня это не полезно, но мне даже не хочется спрашивать, откуда она взяла подобный бред. Мы возвращаемся в домик, где устало потрескивает огонь в камине, тени от решетки бесятся на стенах и царит полумрак. Софи передает мне инструктаж сестры, что перед сном я должен выпить определенную дозу концентрата (не больше, не меньше), я не сопротивляюсь. Я молчу. Она идет на кухню, намешивает мне эту злосчастную жидкость, постукивая ложкой по стакану, а после, предупреждает о том, что наверху уже постелено и она хочет только лишь принять душ. Я мычу себе под нос что-то, означающее согласие и иду на кухню. На столе, уставленном посудой, стоит стакан с мутноватой, не осевшей пока жидкостью. Рядом – один надорванный, и четыре закрытых пакетика с порошком – двухдневный запас. Где-то далеко начинает шуметь вода, а я стою, пораженный идеей о том, что мой сладкий конец может оказаться так близко. Разорвав еще два пакетика, я высыпаю их содержимое в стакан, затем – еще один пакетик; жидкость шипит, словно дешевый растворимый напиток.
И тут я осознаю, что впервые за несколько лет стою перед конкретным вопросом с двумя вариантами ответа: пить или нет. Мысли душат, ожидая того, что кто-то неминуемо приведет их в исполнении. Звуки, раздающиеся вокруг, становятся такими отчетливыми и разнообразными, что ты готов закрыть уши, чтобы внутри все успокоилось. Ты готов упасть прямо здесь, только бы уйти от ответа. Но ты стоишь, пытаешься сконцентрироваться на том, где ты и что ты?
Говорят, перед смертью у человека проносится вся жизнь перед глазами. В это хочется верить, но трудно представить: ты так напуган, что едва можешь предполагать. Что бы увидел я перед финалом? Шелест листьев за окном своего дома. Постоянно теплые материнские руки, обхватывающие твою шею перед уходом в школу. Солнце, отсвечивающееся от витрины того парижского ресторанчика. Первый поцелуй в пятнадцать лет. И, конечно же, Софи.
Я стою на последнем пороге, чужой территории. На территории решения с которой немедленно нужно уйти. Или туда, откуда пришел, или туда, куда собирался. Я понимаю, что ту видеокассету, о которой предупреждал доктор, сейчас зажевало, и, если ее не порвет ко всем чертям, я снова смогу увидеть цветное изображение шуршащих деревьев, алмазных слез Софи, свистящего ветра и пугающе бушующего моря, поднимающегося из пустоты…