НОВЫЙ ДЕНЬ

Ночь отплыла от пристани, плывёт,
скользит, скользит по шёлку волн на барке.
Пернатые вот-вот проснутся в парке,
сольются в поднебесный хоровод.
 
А солнце золотит старинный мост.
Неважно: через Сену или Вислу.
День, позабыв про месяцы, про числа,
уже готов подняться в полный рост.

Он ждал Зарю. Он проклял Ночи тьму,
теперь вдыхает ветерок легчайший
и тянет руки к солнцу - дивной чаше,
Зарёю поднесенной  в дар ему. 

Гигант-дитя, очнувшийся от сна,
не знает он, пленясь улыбкой утра,
что в чаше этой плещется цикута,
которую испить дано до дна.

Но явится (я верю!) над рекой,
прекрасная, вся в греческих одеждах,
видением спасительным Надежда
и чашу с ядом отведёт рукой.

Не зря над городом кружится белый голубь.

 

 

 

 

 

 

 

 

РЕАЛЬНАЯ КАРТИНА МИРА
(памяти Огюста Конта)

Судьба людская - как вагон,
который мчится под уклон.
В вагоне холодно, темно.
Разгон, разгон, разгон...

Вам главный слышится вопрос
под неумолчный стук колёс:
о смысле этого движенья,
стремленья вниз и под откос.

Не жгите спички понапрасну!
Ну, неужели вам не ясно,
что спички тусклый огонёк
мгновенно вспыхнет и погаснет...

Вам остаётся лишь одно:
открыть вагонное окно.
Пусть солнца луч разгонит сумрак, 
позволит осмотреться, но...

Каково же удивленье!
Увы, отказывает зренье.
Глаза привыкли к темноте,
и не унять слезотеченья.

Вагон несётся всё быстрее.
В тоске и страхе цепенея,
вы озираетесь вокруг.
Страх душит, как петля на шее.

В вагоне – лишь ненужный хлам 
и паутина по углам.
Недогоревших спичек груды
в последний раз напомнят вам
о всех бесчисленных попытках 
рассеять мрак, 
о вечных пытках
сожженья кожи на руках,
о невосполненных убытках
небеспредельных ваших сил.

Вы в ужасе бросаетесь к окну,
чтоб оказаться навсегда в плену
божественной картины мирозданья.
Произнести вы в силах фразу лишь одну:
"Какое счастье, что пришло прозренье!
Осознаю я всё: и бренность бытия, и ужас тленья!"
И в этот миг – толчок.
Вагон слетает под откос.
Вот роковой удар,
и вечное забвенье.

 

ХУДОЖНИК «ПАМЯТЬ» (Романс)

Память нам рисует живые картинки:
жёлтый одуванчик, на нём стрекоза;
девочка вприпрыжку бежит по тропинке,
заслонив ладошкой от солнца глаза.

Или, скажем, комната, стол, птичья клетка.
Сумерки сгустились в проёме окна.
На столе бутылка с сиреневой веткой.
Песня канарейки тиха и нежна.

Яркое, морозное зимнее утро.
Льдинки на деревьях - совсем, как хрусталь.
Снег летит на землю, как сладкая пудра
на залитый кремом толчёный миндаль.

Тихо на ночном остывающем пляже.
Лунная дорожка на глади морской.
Пальмы, как безмолвные верные стражи,
охраняют вечный вселенский покой.

Память – это самый великий художник!
Стоит нам хоть чуточку затосковать –
вытащит мольберт, установит треножник,
кисточку возьмёт и начнёт рисовать…

 

 

СНЕГА НАД РОССИЕЙ

Снега над Россией. Снега над озябшей Россией.
Сиянием звёздным окутан бескрайний простор.
Здесь слёзы людские, замёрзшие слёзы людские
кружат в поднебесье жестокому миру в укор.

Замёрзшие слёзы безвинно страдавших, казнённых,
познавших всё то, чем чревата преступная власть,
на верную гибель отправленных в спецэшелонах;
кружат в поднебесье. Не могут на землю упасть.

Замёрзшие слёзы всех тех, кто не раз своим телом
наш мир заслонял от воинственной нечисти злой,
теперь стали снегом, холодным-холодным и белым,
кружащимся в небе над политой кровью землёй.

 

ФЕВРАЛЬСКАЯ ВЬЮГА

Выдохлась за зиму вьюга.
Сила её уж не та.
Ночью плетётся по кругу,
слушаясь ветра-хлыста.

Хочется вьюге признаться
ветру жестокому в том,
что надоело ей шляться,
мокнуть под лунным дождём;
в том, что давно уж мечтает
в спячку уйти, видеть сны,
что с нетерпеньем считает
дни до прихода весны.

 

           ***

День на глазах прибавляется,
иней – совсем как хрусталь,
птицы чирикать пытаются… -
так наступает февраль.

РУССКИЕ ВЕРСТЫ

Унылые русские вёрсты – 
свидетели тяжкой судьбы.
Пустые поля и погосты, 
покрытые пылью столбы,
плетни деревенские сгнившие,
которые всюду торчат,
и рельсы, давно позабывшие
про то, как колёса стучат…
И липкое, чёрное месиво
просёлочных наших дорог.
Веками месили мы здесь его,
не чувствуя смену эпох,
худыми лаптями крестьянскими,
кирзою солдатских сапог,
опорками арестантскими,
босыми подошвами ног.

Горька же ты, русская долюшка!
Нет выхода из тупика.
Лихая разбойная волюшка
да вечная злая тоска…

И всё оказалось так просто.
Чужак своей твёрдой рукой
на длинные русские версты
набросил могильный покой.

 

МОЦАРТ

В штормовую ночь (шёл дождь со снегом)
7 декабря 1791 г. тело Моцарта,
зашитое в мешок, было сброшено в общую 
могилу и засыпано известью. На кладбище, 
кроме возницы, не было никого. 
Австрия забыла о Моцарте. 
Его жена Констанция впервые посетила 
могилу мужа через 14 лет 
после его смерти. 

 

     
Здесь - яма известковая. А там -
больная роща в кислоте тумана.
И никого. Возницы окрик пьяный
под музыку то ливня, то кнута.
(Бог "Реквием" в ту ночь 
читал с листа).

Дремала императорская Вена.
Гипноз дождя ль сморил её мгновенно,
иль выдан был, по случаю, устав:
"Закрыть все двери, окна и уста"?

Дремала Вена и, держу пари,
дремал Сальери, набок сбив парик.
Наш капельмейстер принял что-то впрок
и спал в ту ночь
спокойно, как сурок.

Не спали только 
в слякоти колёса,
да катафалк, как сущий дьявол, нёсся.
И он пронёсся, чёрный фаэтон
сквозь дождь и снег,
туда, к предместьям Вены.
Никто в тот день не перерезал вены
и не издал над страшной ямой стон. 

И в грудь вошёл
обиды острый нож.
Хотя, казалось, 
мёртвых не проймёшь,
ждала душа, 
не отлетая прочь,
за тело зацепившись ниткой нерва,
пока Констанцией
от горя выла 
ночь
и Австрией 
с ума сходило 
небо.

 

БЕТХОВЕН

Нетоплено в венской убогой квартирке.
За окнами падает снег.
В камзоле, который нуждается в стирке,
сидит за столом человек.

В подсвечнике старом свеча догорает.
На ниточке пламя дрожит.
Перо над бумагой на миг замирает
и снова куда-то бежит.

И тянется след от пера в бесконечность
прерывистой нотной строкой.
И время, утратив свою быстротечность,
рождает вселенский покой.

Но этот покой человеку не ведом.
Покой для него лишь мечта.
Хотел бы лежать он под стареньким пледом
и слушать мурчанье кота.
 
Ему бы услышать, как плещется море,
как ветер листвой шелестит
и как главный колокол в Домском соборе
в воскресное утро гудит.

Ему бы хотелось хоть раз перед смертью,
под гром рукоплещущих рук
услышать себя на своём же концерте,
но он, к сожалению, глух…

Он морщится, словно от громкого звука,
бросает на скатерть перо.
В глазах у него величайшая мука,
жестоких страданий тавро.

Душой вдохновлённой рождённые звуки
вонзились в него, как кинжал.
Он вскинул к вискам задрожавшие руки
и уши глухие зажал.

 

РУССКОЕ СОРОКАГРАДУСНОЕ СЧАСТЬЕ

В нашей жизни так много безрадостного!
Но, однако, не стоит грустить.
Лучше счастья сорокаградусного
по рюмашке нам всем пропустить.

Счастье нам продают за наличные
в магазинах и даже в ларьках.
«Водка Русская», «Водка Столичная»,
«Водка Путинка», «На бруньках»,
«Жириновский», «Комдив» и «Московская»,
«Старка», «Гжелка», «Ржаная», «Привет».
«Долгорукий», «Чайковский», «Кремлёвская»…
Этикеток каких только нет!..

Наше счастье аптекой пропахло
и имеет химический вкус,
но, увы, без него бы зачахла
синеглазая, сонная Русь. 

Не доступны нам сильные срасти.
Не способны мы даже на флирт.
Наше горькое русское счастье –
разведённый этиловый спирт.

 

ТРЕВОЖНЫЙ СОН

В синем мраке за окном
заметались тени.
Мир заснул тревожным сном,
полным сновидений.

Снится миру суета
городских кварталов
и пустая маята
горожан усталых.
и мерцающая муть
тусклых мониторов,
навевающая жуть
ледяных просторов
той изнанки бытия,
что, презрев реальность,
обозначила себя
словом «виртуальность».
Снятся миру рёв машин,
греющих моторы,
и неоновых витрин
яркие узоры…

Обезумев от людей,
мир готов смириться
с тем, что мерный шум дождей
больше не приснится.

 

МЕДВЕДИЦЫ

Всю ночь бредёт медведица
по млечному пути,
надеется, надеется
сестру свою найти,
а та по звёздной лестнице
крадётся и сосёт
тайком из улья – месяца
блестящий, жёлтый мед.

 

ЗВЁЗДНАЯ КОШКА

Покачиваясь на тонких прутиках орешника, подмигивая фонариками рябин, подошла Осень с мягкими губами и глазами старого грустного ослика. 
-Здравствуй, Осень! – сказала ей Звёздная Кошка. 
-Здравствуй, девочка, – прошелестели листья.
-Зачем ты здесь?
-Я пришла родиться и умереть… А ты?
Звёздная Кошка собрала охапку разноцветных листьев, уютно свернулась на них в клубочек и прошептала:
-А я пришла любить.
Осень нахмурила сизые тучи и задумалась, тихонько постукивая дятлом.
-Ты и меня будешь любить? – спросила она.
-Да.
-Даже, когда я умру?
-Конечно.
Осень радостно раздвинула тучи, выставив шафрановый шарик, и полыхнула рыжими горизонтами.
-А ты научишь меня любить? – спросила она.
-Это очень просто – ответила Звёздная Кошка. – Тому, кого любишь, надо желать счастья больше, чем себе. Вот и всё.
-Ты знаешь… По-моему, я уже люблю тебя. – сказала Осень.
-И я тебя тоже…- ответила Звёздная Кошка и ушла в свои Кошачьи Звёзды.

 

ОТ НЕРОЖДЁННОГО

Я был зачат в дешёвом, маленьком отеле.
Таких немало в современных городах.
Произошло это, как водится, в постели.
Пускай в казённой, но в постели. Не в кустах.

Я был зачат, как наказание за шалость
моих родителей, надумавших гульнуть.
Презерватива у отца не оказалось,
а мать таблетки перепутала чуть-чуть.

Моё зачатье стало недоразуменьем,
программным вирусом в компьютерных мозгах,
проблемой, требующей быстрого решенья,
петлёй на шее, кандалами на ногах.

Своим родителям я был совсем не нужен.
Кому же дети в таких случаях нужны?
Мной отомстили опостылевшему мужу.
Мной заслонились от наскучившей жены.

Отец и мать мои случились, словно звери,
уворовав на это сорок пять минут.
Мир распахнул передо мною свои двери
в одной из комнаток отеля «Изумруд».

В эмбриональных, быстро делящихся клетках
Нашла приют моя бессмертная душа.
Как белоснежная жасминовая ветка,
она чиста была, свежа и хороша.

Не утомлённая иллюзией страданий –
обыкновенной человеческой судьбой,
она несла в себе багаж воспоминаний
о том, как стал ты, ЧЕЛОВЕК, самим собой,

о том, как был запрет Всевышнего нарушен,
о том, как Ева от Адама зачала,
о том, как стали человеческие души
на веки вечные хранилищем для зла,
о том, как Бог пытался всё потом исправить,
грех первородный у людей искоренить,
влиять на разум их, на совесть и на память,
как путеводную указывал им нить,
огнём небесным их сжигал, топил потопом,
в Святую землю их по морю выводил,
как слал им праведников по небесным тропам
и даже сына своего не пощадил…

Моя душа над телом матери кружилась
и, наблюдая, как оно спокойно спит,
молила Бога: «Боже! Боже! Сделай милость!
Пусть не убьёт её известие про СПИД!»

 

ТИШИНА

Тишина, тишина, о тебе я мечтаю.
Грохот жизни меня оглушил.
Над обрывом крутым я по самому краю
всё бреду, выбиваясь из сил.

Как спастись мне от бурного века?
Как забыть про хронический стресс?
Я в душе уже полный калека.
Эх, попасть бы в нехоженый лес!
И, омывшись росистой осокою,
на спине распластаться меж пней
и уставиться в небо высокое,
где не видно Богов и людей.
Ни турбин, ни услуг стюардессовых.
Только небо, и в нём – облака.
Память, словно пята Ахиллесова,
под мозолью лишь ноет слегка.
В том лесу тёмной ночью обычно
волки шастают и кабаны
и так много совсем непривычной
тишины, тишины, тишины…

АРБАТСКИЙ ДИКСИЛЕНД

Когда в Москве играет 
арбатский диксиленд,
на небе проступает
созвездий позумент.

Из окон свет струится,
как из тромбонов джаз.
Растроганно слезится
Луны огромный глаз.

Серебряные клены
притихли до зари.
Точь-в-точь, как саксофоны,
сверкают фонари.

Скрипичные вибрато
отчётливо слышны…

Дни Старого Арбата
ещё не сочтены.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

МУЗЫКА ГЕРШВИНА

Волшебная музыка Гершвина,
как пылко в тебя я влюблён!
Ты – то половодие вешнее,
которым мой мир напоен.

Рояль вдохновенно играет,
и входит оркестр в экстаз
при виде того, как стекает
по клавишам пенистый джаз.

Глаза закрываю и вижу,
как катятся звёзды с небес,
как «янки» бредёт по Парижу,
как Порги целуется с Бесс…

О, как благодарен природе я
за то, что в ночной тишине
аккорды из «синей рапсодии»
отчётливо слышатся мне.

 

ВЕДЬМА-МЕТЕЛИЦА

Беснуется ведьма-метелица,
метёлкой стучит по стеклу.
Завидует сущим безделицам:
уюту, покою, теплу.
Завидует кошке, мурлычущей
на старом комоде, в углу.
Завидует девочке, хнычущей
в обиде на мяч и юлу.
Завидует людям, смакующим
Кирпичный, дымящийся чай,
словам непонятным, чарующим,
оброненным так, невзначай…

Устала метаться по городу,
в который трескучий мороз
свою белоснежную бороду
из леса сушиться принёс.

ЛЮБОВЬ

На каждого из вас
своя печаль найдётся.
Скажу вам без прикрас:
«Любите, как придётся!»
И на виду у всех,
и в уголке укромном,
и от мирских утех
укрывшись в храме темном.

Любовь – тепло и свет
для всей земной юдоли!
Любовь спасёт от бед!
Любовь спасёт от боли!

РАННЯЯ ВЕСНА

По Земле бредёт весна
серым утром,
зябко ёжится. Спина
чуть согнута.
В длинных косах – седина, 
словно иней.
И в отчаяньи она,
и в уныньи.
Надоели ей метель 
и морозы.
Тихо капает капель,
словно слёзы.
Золотым своим зонтом
солнце в шутку
принакроет Землю днём
на минутку.
Ночь придёт и на свой лад
пересудит.
Ледяной её халат
всё остудит.
И такая круговерть –
две недели.
Ах, весне бы дотерпеть
до апреля!

АЛЕКСАНДРУ ЩУПЛОВУ

«Ах, московский январь! Молодая и свежая силища!
Что сейчас я увижу? Лошадку? Фонарь без огня?
Или галка вспорхнёт, как герой Николая Васильича –
в голубом сюртуке с рукавами чернее угля?

Или скрипнут над Яузой мостики, веком прогнутые,
иль Кропоткинский дворник развесит на ветре латынь,
и качнутся заборы, как трости, в сугробы воткнутые
с набалдашником каждая – медным, зелёным, златым.

Я в руках не сберёг ни одну из твоих белых ящериц.
Я от ветра пьянел. и командовал мною, как мог,
у зевнувших котят язычок неподвижный, струящийся
в алой пасти, атласом обложенный, как кошелёк.

Мы научены исстари не выступать против истины.
Кое-кто, может быть, и польстился на хлеб даровой.
Ну а Пушкин мотнёт головой с виноградными листьями,
кучерявый, как Вакх, виноградной мотнёт головой –

и качнётся земля, упрекнёт чернотой необкусанной,
и, рассыпавшись, солнце ресницы тебе опалит,
и по снегу таскаешься с нежной и сладкой обузою,
что в груди твоей ёрзает или, надувшись, скулит.

Как Летучий Голландец, трамвай по Сокольникам плавает.
Дует ялик по льду, отливая кормой золотой.
И бессмертны друзья и любимые наши. Но главное…
                    Главное –
кучерявый, как Вакх, виноградной мотнёт головой».

                        А. Щуплов

Он пришёл, как обычно, в пустую квартиру
отдохнуть от мирской суеты.
Дал консервов коту, выпил чашку кефира
и полил на балконе цветы.

Сесть на стул, из кармана достать лист бумаги
удалось наконец-то ему.
Строчки новых стихов, словно искры во мраке,
разгоняли кромешную тьму.

Он весь день простоял у души на воротах,
брал мячи, как заправский вратарь.
Мир от прозы он спас и успел даже что-то
сочинить про московский январь.     

 

ПОСМЕРТНЫЙ ЭПИКРИЗ
(Случай из повседневной практики)

Поначалу всё шло, как обычно.
Я сидел и читал эпикриз.
«Что ж, оформлено вроде отлично.
Только б сразу родные нашлись.
Врач дежурный не смог дозвониться –
Я взял трубку и номер набрал. –
Если станут в истерике биться,
я скажу им: «легко умирал».
Эти мысли пустые, шаблонные
я как будто писал от руки
и всё слушал гудки телефонные,
дребезжащие, злые гудки.
Всё вокруг на мгновенье застыло.
Наступил тот момент дежавю,
когда кажется: всё уже было,
все предтечу имело свою.
Ощутив себя вдруг ясновидцем,
я попробовал предсказать
то, что в мире должно приключиться
этак, скажем, минут через пять.
Вот сейчас мой селектор проснётся,
подмигнет своим красным глазком.
Из него женский голос польётся
с малоросским смешным говорком:
«Вы родным-то хотя б сообщили?
Время, гляньте-ка, без десяти!
Мне из морга сейчас позвонили.
Просят им эпикриз принести.
Вы проверьте в «особых отметках»,
есть ли опись зубов золотых.
Заполняла сестра – малолетка.
Я не слишком надеюсь на них».
На селектор я буду коситься,
из которого, как из дыры,
временами по каплям сочится
жидкость голоса старшей сестры.
Смысл её излияний циничных 
тут же станет меня раздражать.
Поспешу я движеньем привычным
на селекторе кнопку нажать.
На обложке «истории» подпись
чётко выведу твердой рукой
и припомню недавний свой отпуск
с накатившей внезапно тоской.
Заведённому следуя кругу,
о котором нам знать не дано,
будут мчаться, сменяя друг друга,
все событья, как кадры в кино.
Мне совсем уже стало казаться,
что в грядущее вхож я теперь.
Вот сейчас, вот сейчас постучатся
в кабинетную белую дверь.
В тот же миг она вдруг распахнётся,
и лавиной, летящей с горы,
на меня силуэт понесётся
запыхавшейся старшей сестры.
Она выпалит мне, как из пушки:
«Я вас двадцать минут прождала!»

Дверь открылась. Заходит старушка
и садится напротив стола.
Я смотрю на нее обалдело,
на нежданную гостью свою.
«Вы ко мне по какому-то делу?» –
идиотский вопрос задаю.
Она съёжилась, будто от боли,
еле слышно при этом шепча:
«Я, простите, по поводу Толи,
Анатолия Фомича.
К вам мой муж поступил в воскресенье.
Неотложка его привезла.
Почему-то его в отделенье
я сегодня с утра не нашла.
Только что мне сестричка сказала,
что куда-то его повезли.
Я бы вас беспокоить не стала,
но врачи на планёрку ушли…»
«Назовите фамилию мужа, –
с расстановкой я ей говорю. –
Нет. Спасибо. Мне паспорт не нужен.
Я по сводке сейчас посмотрю.
Головин…» 
     Я компьютер включаю.
На экранчике буквы зажглись.
И вот тут-то как раз вспоминаю
про подписанный мной эпикриз!
Я смотрю на обложку «истории».
Так и есть, черт возьми! Головин…
И, как будто, барахтаюсь в море,
сплошь покрытом обломками льдин.
Я в кулак собираю все силы,
чтобы встретиться взглядом с вдовой,
и мне кажется: 
                         Я у могилы
с непокрытой стою головой.
Над изрытым кладбищенским полем
раздаётся пронзительный вой:
«Нет! Не смейте закапывать Толю!
Он живой! Он живой!! Он живой!!!
Сорок лет наших общих событий,
общих мыслей, мечтаний, утрат.
Наши судьбы – как тонкие нити, 
что сплелись в один прочный канат.
Я дыханьем своим отогрею,
оживлю коченеющий труп.
Толя! Толя! Поверь, я сумею,
прогоню синеву с твоих губ».

В голубом полувыцветшем ситце
повлажневших старушечьих глаз
столько боли…, что перекреститься
захотелось мне прямо сейчас.
Эх, «Закон Божий» всё-таки нужен!..
Достаю я свой крестик рывком,
прижимаю к губам неуклюже,
неумело крестясь кулаком.

 

 

 

 

ВАЗА И КАПЛЯ (баллада)

Согласно приказу
графинюшки молодой,
хрустальную Вазу
слуга наполнял водой,
и Капля одна
вкусила сполна
любви безнадежной вина.

Готовилась Ваза 
роскошный принять Букет.
Хотелось ей сразу
украсить собой банкет.
И в Каплю она 
была влюблена.
Любовь, ведь и Вазе нужна.

А Капля бежала
по синему хрусталю
и Вазе шептала:
«Ах, Ваза, я вас люблю!»
А Ваза в ответ
меняла свой цвет,
краснея слегка на просвет.

 

СОКРОВЕННОЕ ЖЕЛАНИЕ

Вот бы выпить абсента стаканчик,
чтоб всю ночь умиляться до слёз
как танцует Луна-одуванчик
в облаках парашютиков-звёзд,
как молочная речка несётся
в своих чёрных, крутых берегах,
и как звёздный телёнок пасётся
на бескрайних небесных лугах.

 

 

 

УВЯДАНИЕ

Тихо увядают в вазе лилии.
Падают на скатерть лепестки.
Что-то очень хрупкое разбили мы.
Что-то оказалось не с руки.
Тихо увядают в вазе лилии,
горестно склонившись над столом.
К сожаленью, нам придётся, милая,
жить воспоминаньем о былом.

Вечерами маюсь в одиночестве,
зол, угрюм и неизменно пьян.
Я в любовь поверил, как в пророчество.
Оказалось – всё самообман.

От меня, наверное, устала ты.
Извини, но, видно, вышел срок.
Призраком любви, как мы, обманутым,
падает на скатерть лепесток.

ЗА ПОЛЯРНЫМ КРУГОМ (Романс)

Сквозь космический мрак по орбите несётся планета.
Миллиарды людей на её континентах живут.
Люди каждую ночь засыпают и спят до рассвета,
а их души на север по волнам сновидений плывут.

За невидимой гранью полярного круга,
на бескрайних просторах арктических льдов 
души спящих влюблённых ночью ищут друг друга
по цепочкам следов, припорошенных снегом следов.

С наступлением дня души снова сольются с телами,
и тела побредут лабиринтом мирской суеты,
и, проделав свой путь, наконец-то покончив с делами,
будут ждать с нетерпеньем вожделенной ночной темноты.

И опять встрепенутся заснувшие души,
и опять захотят окунуться в любовь,
и помчатся на север, где ни моря, ни суши,
где одни только льды и снега, и цепочки следов…

БОКС

Что же нас так привлекает
в спорте по имени «бокс»?..
Нравится нам, как ломают
челюсти, скулы и нос,
и как перчатка срывает
с черепа нежную бровь,
и как лицо заливает
вдруг побежавшая кровь?..
Нравится, как раз за разом
бьёт кулачище, круша
то, в чём покоится разум,
то, в чём ютится душа,
то, что хвалёный наш гений
не в состоянье понять,
то, перед чем на колени
нам не мешало бы встать,
то, что, хотя и похоже
на размягчившийся воск,
но называется всё же
очень внушительно: «мозг»?

Мальчик-боксёр зашатался.
Перед глазами круги.
Выкрик из зала раздался:
«Вышиби гаду мозги!»
Для паренька эта фраза –
словно звучанье фанфар.
Он встрепенулся и сразу
мощный обрушил удар
на неприкрытое темя
с ёжиком светлых волос…
Остановилось, вдруг, время
и понеслось, понеслось.
На своего же собрата 
смотрит он дико и зло,
смотрит, как тело с канатов
медленно на пол сползло.
Алая пена струится
из приоткрытого рта.
Глаз стекленеет, косится.
В мёртвом зрачке темнота.
Рефери ухо подносит
к красному месиву губ
и, наконец, произносит:
«Да… К сожалению, труп».
Медик над телом склонился,
свой чемоданчик открыл.
Зал же, как будто взбесился,
в тысячу глоток завыл.
Птицей над рингом взметнулся
победоносный кулак.
Гонг. Победитель качнулся,
но устоял кое-как.
Липкой от крови перчаткой
рот свой покрепче зажал,
вялою поступью шаткой
ринг почти весь обежал,
начал давиться икотой, 
голову, вдруг, опустил,
низко нагнулся и рвотой
ноги себе окатил…

Что же нас так привлекает
в спорте по имени «бокс»?..

Как же меня допекает,
этот дурацкий вопрос!..

 

ЗИМНЯЯ НОЧЬ

Чёрная, чёрная, чёрная ночь.
Острые звёзды прорезали небо.
Небо пытается боль превозмочь,
плачет слезами замёрзшими – снегом.
Белая, белая, белая пыль
ляжет на дремлющий мир покрывалом…
Утром он встанет, возьмёт свой костыль
и побредёт в неизвестность устало.

 

 

 

РЕМИНЕСЦЕНЦИЯ

Я в людском многоцветном потоке
вновь сегодня твой взгляд повстречал,
и из памяти выплыли строки,
что когда-то тебе посвящал.
Обожгла меня яркая просинь
твоих милых, улыбчивых глаз,
как тогда, в ту далёкую осень,
невзначай обручившую нас.
Мне припомнились наши свиданья
на бульваре у Чистых прудов
и пожатье руки на прощанье
вместо так и не сказанных слов.
Вспомнил я, как горел в лихорадке,
все молил отпустить мне грехи,
как в измятой сыновней тетрадке
написал тебе эти стихи:
«Ты - мой голос, мои ощущенья,
мои мысли, душевный излом,
кратковременное пробужденье
перед вечным, должно быть, сном.
Лишь в тебе я нашёл исцеленье
от недуга душевной тоски.
Ты - единственный шанс на спасенье,
жест протянутой в пропасть руки…»

Я вздохнул и подумал уныло:
«Лезет в голову чушь. Что за чёрт!..»
А потом меня, вдруг, осенило:
«А, ведь, я уже, в сущности, мёртв…»

 

 

 

 

 

 

БОЛЬ МОЯ

Я Россиею, как скарлатиною,
наконец-то почти отболел:
отрыдал над её я судьбиною,
убиенных её отжалел,
отгрустил над унылыми вёрстами
позаброшенных русских дорог
и по сёлам, что стали погостами,
откручинился я, сколько мог.

Постепенно пришло осознание:
обречён православный народ.
Христианам другим в назидание
Бог возвёл его на эшафот,
дабы помнили люди крещёные:
поклоненье златому тельцу
открывает дороги мощёные,
что ведут к роковому концу.

Погибаешь ты, Русь, в наставление
тем, кому ещё жить предстоит,
тем, кому кошельком умиление
вопреки наставленьям претит.

Отболел я твоими страданьями,
принародно распятая Русь.
Я покончу с пустыми рыданьями.
Лучше с силами я соберусь…

Но в глазах Пресвятой Богородицы,
поселившейся в русских церквах,
столько боли, что сердце заходится!
Не расскажешь об этом в стихах.

 

 

 

 

 

РОССИЯ    
(Зарисовка к фильму Андрея Тарковского «Андрей Рублев»)

Склонитесь низко пред Россией.
Как терпелив её народ!
Он добровольно стал Мессией
и крест безропотно несёт.

Здесь власть безликим изуверам
во все века принадлежит.
Здесь Зло не знает чувства меры.
Здесь вся земля кровоточит.

Здесь люди стали просто мясом
для хищных бесов озорных –
тех, что безумным переплясом
перепугали всех святых.

Страшна история распятья
народа гибнущей страны.
Веками здесь звучат проклятья,
и слышен хохот сатаны.

Когда умрёт последний Русский,
Россия, ты сойдёшь с креста.
И мир услышит голос грустный
приговорённого Христа:
«Порядок бытия нарушен.
Дни вашей жизни сочтены.
Вы так и не познали душу
такой загадочной страны!»

 

 

 

 

 

 

МУЖСКОЙ ЗАКОН

Поклонимся людям в армейских погонах,
не глядя на знаки отличий!
Глубинную сущность Мужского закона
дано от природы постичь им.

Мужчина любой – от рождения воин
и должен до смерти сражаться,
но стать настоящим солдатом достоин
не каждый, кому восемнадцать.

Лишь тот, у кого детский плач отдаётся
в душе колокольным набатом,
сумеет, как минимум, стать полководцем,
как максимум – просто солдатом.

Лишь тот, кто родился с душой без изъяна,
пожертвует всем для других,
не станет бояться, ни смерти, ни раны,
причислится к Ликам Святых.

 

ВДАЛИ ОТ РОДИНЫ

У ротмистра плечи сутулы
и выцвели радужки глаз,
мечтается в душном Стамбуле
ему о России сейчас.
В России – ночные зарницы
и летних дождей благодать,
и месяц-красавец глядится
ночами в озёрную гладь,
дрозды верещат на опушке,
трамваи по рельсам стучат,
и стряпают бабки ватрушки
для вечно голодных внучат,
шуршат пароходные плицы
по волжской зелёной воде,
весеннее поле дымится,
лошадка бредёт в борозде...

У юнкера френч от Антанты,
на френче «Георгия» крест.
Смотрелся бы он элегантно
на фоне российских невест.
Но разве из дальнего края
до них дотянуться рукой?
Душа у него чуть живая.
Естественно. Он же изгой.

А ротмистр пьёт и  смеётся,
поёт (от чего же не петь?)
про клён, что растёт у колодца
и пьёт колокольную медь.

У юнкера нервы ни к чёрту.
В сердцах крутанул барабан,
и хлопнул последним аккордом
внезапно оживший наган.

 

МЕТРО

Хотите душой отогреться
и снова поверить в добро?..
Советую вам осмотреться
в набитом вагоне метро.

Вы сразу себя ощутите
слезинкой на Божьей щеке,
одной из невидимых нитей,
зажатых в Господней руке.
 
Вглядитесь в усталые лица
с печатью забот и тревог,
и вы превратитесь в частицу
Вселенной по имени Бог.

Всплывут из глубин подсознанья
тома непрочитанных книг,
и тут же придет пониманье,
что жизнь – это всё-таки миг.

 

 

НЕСПРАВЕДЛИВОСТЬ БЫТИЯ

        «Они очень любили друг друга,
         жили долго и счастливо
         и умерли в один день…»
        (Из русской народной сказки)

Несправедливость бытия –
она отсутствует лишь в сказках.
Нам за грехи дана в острастку
несправедливость бытия.

Несправедливость бытия…
От этих слов – мороз по коже.
О, дай нам сил приемлить, Боже,
несправедливость бытия!

Нет! У любви предела нет!
Любви нетрудно догадаться
в тех, с кем нам выпало расстаться,
оставить негасимый свет.

Да! Уходя, оставить свет!
Да!! Уходя, оставить свет!!
Да!!! Уходя, оставить свет!!!
Ведь это – больше, чем остаться.

ОСЕННИЙ ФЛИРТ

Под музыку осеннего романса
флиртую я с красавицей Москвой:
с оранжевой листвой, что в вихре танца
кружится над лиловой мостовой,
с янтарными окошками трамвая,
плывущего в вечерней синей мгле
и с лужей, что блестит, напоминая
дрожащий блик на вымытом стекле.
Флиртую я и с сумраком дождливым,
и с инеем на зелени травы…

Я чувствую себя вполне счастливым
любовником красавицы Москвы.

ИСПОВЕДЬ СПЕЦНАЗОВЦА

Ты прости меня, Таня, родная!
Виноват: угодил на тот свет
и теперь вот из самого рая
шлю тебе свой последний привет.
Слышишь? Пёс наш тихонечко воет.
Слышишь? В плаче заходится сын.
Видишь? Дождик старательно моет
воробья, что в проёме гардин
бьёт крылом жестяной подоконник
и стучит чёрным клювом в окно,
будто знает, что в доме покойник,
что тебе зарыдать суждено.
Вот хлестнул телефон звонкой трелью,
и тебя от волненья знобит.
Вот сейчас подполковник Савельев
тебе скажет, что я был убит,
что отряд наш попался в засаду
и что мной был получен приказ
прорываться к кирпичному складу,
под которым заложен фугас.
Он расскажет тебе, что твой Степа,
подполковник Степан Удальцов
поступил, как простой недотепа,
пожалев одного из юнцов.
Он, конечно, так прямо не скажет,
поведёт про геройство рассказ.
Дескать, все мы умрём, коль прикажут,
дескать, все мы на то и спецназ.
Только лёгкий налет осужденья 
на красиво звучащих словах 
не оставит и тени сомненья
в том, что жалок в его я глазах,
что я зря пожалел мальчугана,
утонул в синеве его глаз,
и, плечом оттолкнув капитана,
сам полез на проклятый фугас…
Перед тем, как ты стала вдовою,
а наш маленький сын сиротой,
понял я, что тебя я не стою,
что виновен я перед тобой
в том, что жизнь молодого сержанта
обменять я решил на свою,
что, увы, не хватило таланта
дать погибнуть ему в том бою…

Я из райского вырвусь чертога,
убегу из него со всех ног.
Недостоин я милости Бога:
я себя для тебя не сберёг.

 

ЛЕТО НАСТАЛО…

Лето настало, горячее, яркое.
Мир одарило своими подарками:
светом, теплом, виноградными гроздьями,
ржи и пшеницы златыми колосьями.

Лучиком летней зари освящённые
ждут нас вино и хлеба испечённые.
Всё человечество примет участие
в древнем, как мир, ритуале причастия.

 

ПОЦЕЛУЙ

Я ваши губы ощущал, такие сладкие,
взгляд томных глаз из-под ресниц ловил украдкою,
изнемогал в кольце обвивших меня рук,
сгорал в огне невыносимо сладких мук.

И аромат цветочный вашего дыхания,
и волосков, на лоб упавших, колыхание,
и тела гибкого податливый гранит…
Всё это память моя грешная хранит.

 

 

 

 

 

ВЕЧЕР

Как безотраден жизни вечер!
Где романтические встречи?..
Тоска ложится нам на плечи,
как неподъёмный, мёртвый груз.
Мы ищем повод для застолья,
чтоб в духе русского приволья
закрыться головною болью
от скуки брачных уз.

Наивной юности печали,
вы, словно море, изначальны.
И покидаем мы причалы,
и, поднимая паруса,
плывём, на гребни волн взлетая,
туда, где кружит чаек стая,
где горизонта золотая
вдали мелькает полоса…

Одни лишь горькие разлуки,
прощально стиснутые руки,
протяжных, тяжких вздохов звуки
и тризны горькое вино.
Мы крестимся на путь-дорогу
врагов уже не судим строго,
друзей прощаем понемногу,
предавших нас давно.
    
Наивной юности печали,
вы, словно море, изначальны.
И покидаем мы причалы,
и, поднимая паруса,
плывём, на гребни волн взлетая,
туда, где кружит чаек стая,
где горизонта золотая
вдали мелькает полоса.

 

 

 

БЛАГОВЕСТЯТ КОЛОКОЛА

БлаговестЯт колокола
под куполами дряхлых звонниц.
Замкнулся круг Её бессонниц.
Прощайтесь.
        Плачьте.
            Умерла.

К чему же этот благовЕст?!
        Резона нет для благовЕста!
Судьбой в означенное место
сегодня 
вбит 
могильный крест.

Услышьте тризны звон глухой –
        призыв к Её поминовенью!
Отбросьте, люди, все сомненья
и –
    «Со святыми 
упокой…»

Пропойте Ей псалом печальный.
        Запомните!
            Её сожгли!
И горстью выжженной земли
посыпьте
    место
        изначалья.

Её безвременный уход
        был вами просто не замечен.
Казалось вам – ещё не вечер,
а вышло
    всё наоборот.

Как в перекрёстных зеркалах
        она дробилась, уменьшаясь,
и, вот, сегодня, не прощаясь,
ушла
    и превратилась в прах.

Пустые плоскости зеркал
        теперь чернеют в тусклом свете.
Напрасно в зазеркалье ветер
Так долго
    след Её
        искал.

Она ушла. Сияньем странным
        всё вкруг креста озарено…

Налейте белое вино*
в простые
    русские
        стаканы.

* «белое вино» - водка (старый русский язык)

 

БАБЬЕ ЛЕТО
(Памяти Джо Дассена)

Я в комнате один. Один.
Мобильник мой молчит. Один…
И капли по стеклу остылому стекают.
И ветки за окном, как пальцы наших рук,
переплетаются и тут же застывают.

Немыслимо давно. Давно.
Сто лет тому назад. Давно…
Ласкало нас с тобой и грело бабье лето,
когда на краткий миг распалась цепь времён:
на смену дням пришли закаты и рассветы.

И на душе светло. Светло.
Прозрачно и светло. Светло…
И розовый туман вокруг меня клубится.
И хочется мечтать, и хочется летать,
и в бабье лето с головою погрузиться.

Я в комнате один…

 

 

ЛЕТНИЙ РАССВЕТ

Летний рассвет краски розовой
в пруд незаметно плеснул,
кисточку рощи берёзовой
в воду слегка обмакнул,
рядом этюдник поставил,
листьями в нём пошуршал,
холст небосвода расправил
и разрисовывать стал.

 

СТАРУШЕЧИЙ ПРИСТАЛЬНЫЙ ВЗГЛЯД
(воспоминание омоновца)

Капитан приказал построенье.
Я оделся и вышел на плац.
«Неужели опять в оцепленье?..» –
думал я, выполняя приказ.
Встал я в строй, про себя проклиная
эту службу собачью свою. 
Все твердят, что она неплохая.
Лучше так, чем погибнуть в бою.
Бить старух милицейской дубинкой –
это легче, чем где-то в горах
пробираться заросшей тропинкой
с автоматом в озябших руках,
легче, чем на подлодке томиться
или в танке горячем трястись
на таджикско-афганской границе,
превращаясь в вонючую слизь…
Это легче… Я спорить не буду,
только биться готов об заклад,
что уже никогда не забуду
тот старушечий пристальный взгляд…
Нам очистить вчера приказали 
Ленинградку за тридцать минут.
«Старички там бунтуют,–  сказали. –
Дескать, пусть им все льготы вернут.
В результате с пяток депутатов
в мёртвой пробке у Химок сидят,
самый главный из нефтемагнатов,
за которым с Лубянки следят,
кто-то там из Центрального банка –
тот, о ком наша пресса шумит,
да ещё проститутка-поганка,
обслужившая за год весь МИД…
Так что вы уж давайте, ребята,
сантименты отбросьте пока.
Разгоните смутьянов проклятых,
а упрутся – намните бока.
Голытьба до того обнаглела,
что мешает столице цвести.
Только знают, что шляться без дела.
Поскорей бы их всех извести!..
Тот из вас, кто окажется в списке,
окончательном, наградном,
в конце года получит прописку
в городке подмосковном одном».
Получив инструктаж этот вводный,
от посулов закапав слюной,
мы, как псы, целой сворой голодной
на неравный отправились бой.
А когда стариков разогнали 
и к машинам бежали трусцой,
на углу, у ларька повстречали
бабку нищую с гнутой клюкой.
Бабка встала, глазами сверкая,
и клюку навела, как ружьё,
и тогда-то как раз, пробегая,
я зачем-то ударил её.
Я ударил её в четверть силы,
так, вскользячку, слегка, по плечу,
но боюсь, что теперь до могилы
ничего уже не захочу.
Зря, пожалуй, в Москву я приперся.
Ни квартир не хочу, ни наград.
Лишь бы только из памяти стерся
тот старушечий пристальный взгляд!

 

 

 

 

ОТКРОВЕНИЕ

Я осеннюю стылость на горле своем ощущаю,
как смертельный захват обслюнявленных пёсьих клыков.
Что со мной приключилось?.. Неожиданно вдруг замечаю:
вся душа в волдырях, и из них льются строчки стихов!

Остается признать: в этот раз медицина бессильна.
Кровоточит душа: бесполезны жгуты и бинты.
От невидящих глаз и блаженных улыбок, умильных
я безумно устал и бегу от мирской суеты.

Отравившись людьми, я стал зол и для близких несносен.
Мысли, словно мышьяк, накопились и жгут изнутри.
И, когда ж, наконец, загрызешь ты меня, моя осень,
так, чтоб высохла кровь и полопались все волдыри!..

 

ОСЕНЬ – СКРИПАЧ

Небо грозится и хмурится.
На сердце тоскливо, хоть плачь.
Бродит по стареньким улицам
московская осень – скрипач.

Бредёт она вдоль по Полянке
асфальтовой, городской,
потом по большой Якиманке,
потом, наконец, по Тверской.

Грустит о денёчках погожих
и шепчет: «Ей Богу решусь:
для грустных московских прохожих
сыграю какой-нибудь блюз».

К Страстному бульвару подходит
и, глядя с тоской на людей,
желтеющей веткой проводит
по струнам холодных дождей.

 

 

УМНЫЙ В ГОРУ НЕ ПОЙДЁТ

Кто умный – в гору не пойдёт.
Кто умный – гору обойдёт.
А мы (ну просто смех!)
ведём себя, как дураки.
В обход нам ехать не с руки.
Зажав баранки в кулаки,
зачем-то рвёмся вверх.

Вся наша жизнь – безумный кросс.
Чуть занесло – и под откос.
И чёрный дым из-под колес
на каждом вираже.
И тормозных колодок визг.
Всё время вверх. Ни метра вниз.
Про то, какой же будет приз,
не думаем уже.

Мы рвёмся вверх,
скользя покрышками по льдам.
Сбоят сердца,
и не хватает дыха…
Но узок путь.
Куда с него податься нам?
- Эй, там, внизу!
Не поминайте лихом!
Тот, кто внизу,
за нами не пойдёт.
Тот, кто внизу,
себя в обход направил.
Тот, кто внизу,
конечно, не рискнёт
жить не по правилам,
а мы живем без правил.
Что правила?
Они нам не резон.
Да и помеха 
для нас вовсе не помеха.
Чем выше мы,
тем шире горизонт,
тем чище воздух
и раскатистее эхо…

А, в общем-то, своя 
у каждого гора,
и белый снег на ней 
        вовеки не растает.
И будет завтра так.
        И было так вчера.
И такова вся жизнь,
        от края и до края.

 

ИСКУССТВО
(Егору и Михаилу Местергази)

Искусство – 
это путь по бездорожью,
паденья, 
переломы рук и ног,
путь между полуправдой,
                полуложью.

Не каждый этот путь
            пройти бы смог,
прийти к Отцу
        смиренным Сыном Блудным
и сбросить груз, 
что на плечах повис…

Готов ли ты 
        к подъёмам многотрудным
по эскалаторам, 
        бегущим только вниз?..

 

 

 

 

 

 

МАЭСТРО
(Светлой памяти Сергея Курёхина)

В комнате из мебели – лишь стул да синтезатор.
Лампа без плафончика висит под потолком.
Блюдце на полу. В нём «беломорина» размята.
Истекает бедная сиреневым дымком.

Нет тут и в помине ни солистов, ни оркестра,
публики изысканной, оваций и цветов,
но за синтезатором зато… сидит маэстро
с ворохом исписанных линованных листов.

Брошены листы. Взметнулись трепетные руки,
пальцами прокуренными в клавиши впились,
и тотчас волшебные, чарующие звуки,
словно волны по морю в пространство понеслись.

Не беда, что в комнате немытая посуда,
коврик на стене до безобразия убог.
Важно, что маэстро сотворил для мира чудо, 
чудо, на которое сподобил его Бог!

 

РОДИТЕЛЬСКАЯ ЛЮБОВЬ

Наш мир, уподобившись аду,
в своей захлебнулся крови.
Зажжём же скорее лампаду
родительской вечной любви.

Чтоб вытащить мир из могилы,
избавить от горя и слёз,
пусть каждый найдёт в себе силы
ответить на главный вопрос,
на главный вопрос мирозданья:
«А ты?.. Ты умрёшь за него?..»
Избавим наш мир от страданья.
Ведь это важнее всего!

 

 

РАДУГА

Солнце лучом, как рукой виртуозовой,
разрисовать норовит небосвод.
Синяя туча несется за розовой.
Мчится по кругу цветной хоровод.

Туча, что синею краской пропитана,
вдруг закричала: «Чего же мы ждем?!
Сёстры! Нас красят! Да где ж это видано?!
Ну-ка на наглость ответим дождём!»

Туча от злости всплакнула, как женщина.
Брызнул сиреневый дождик косой,
и оказалось всё небо прочерчено
дугообразной цветной полосой.

 

ТИШИНА НАД РОССИЕЙ

Звучат над Россией всё глуше
хоралы Христовых страстей:
в капеллу вливаются души,
безгласные души детей,
убитых ещё до зачатья
по воле жестоких волхвов,
сумевших внушить нам понятья –
пустые щифровки из слов:
такие, как «Всё продаётся»,
«Умён только тот, кто богат»,
«Богатому всё удается»,
«Богатство – превыше наград»,
«Мораль – лишь наивная сказка»,
«Пусть каждый живёт для себя»,
«Религия нам – не указка»,
«Живи, никого не любя»…

А души безвинно казнённых,
сгоревших в горниле войны,
замученных, в тюрьмах сгноённых
сегодня уже не слышны.

 

ГИМН ВРАЧАМ

Склонимся низко пред врачами.
Их жертву следует почтить.
Они становятся свечами,
сгорая, чтобы нам светить.

Припев:
        Во все эпохи и века
        твоя дорога нелегка.
        Ты там, где боль; ты там, где плач,
        хранитель нашей жизни, врач.

В их руки все мы попадаем,
когда приходим в этот мир
и в их объятьях умираем,
когда закончен жизни пир.

Припев.

Врач, словно ангел, к нам приставлен.
Он нас хранит и день и ночь.
И труд его всегда направлен
на то, чтоб нам в беде помочь.

Припев.

Врач, как солдат в строю, шагает
туда, где стоны и мольбы,
и нас отважно защищает
от злых превратностей судьбы.

Припев.

 

 

 

 

 

УВЯДАНИЕ
(Песня)

В чёрной ночи
скорбно звучит
скрипок рыданье.
Нет больше сил.
Всё погасил
мрак увяданья.

Предположить,
как бы прожить
мог бы иначе,
я не могу.
Или солгу, 
или заплачу.

То листопад,
то снегопад
над головою.
Кажется мне:
волком во сне
скоро завою.

 

ПАМЯТНЫЙ ВЕЧЕР
(воспоминание стриптизёрши)

Я в тот вечер изрядно устала:
восемь раз танцевала «на бис».
Под конец чуть с шеста не упала:
от усталости руки тряслись.
В нашем клубе «на бис» вызывают
ну, от силы, разок или два.
Три почти никогда не бывает,
и понятно: «колёса», «трава»…
Мужичок до того охмурённый,
что стриптиз для него – как бега.
Нашпигован бумагой зелёной,
а мужского в нем нет ни фига.
Сунет, скажем, двадцатку под лифчик
и собою немыслимо горд.
Весь сияет, как школьник-счастливчик
и глядит свысока, будто лорд.
«Косячок», «голубая таблетка»,
три коктейля и… вот он в раю
канарейкой порхает по веткам
и выводит руладу свою.
Ну, а мы ему, в общем, до фени.
Он давно уже там, в царстве грёз,
где не бабы живые, а тени,
где всё просто и всё не всерьёз,
где он может в кого-то влюбиться,
позабыв о постылой жене,
или так, без постели кадриться,
не боясь оказаться в говне.
Да… Мужик измельчал до предела:
трусоват, лысоват, жирноват.
Обладатель мужицкого тела
телу этому больше не рад.
И о бабах он только мечтает.
«Стринг» приспустишь – он тихо вздохнёт,
на секунду-другую растает,    
а потом напиваться начнёт.

Мы давно уже в сказки не верим
про героев отважных с мечом.
Мужиков лишь двадцатками мерим.
Разбираемся: кто и почем.
Тот, кто платит двадцатку за танец
и при этом гордится собой,
получает кликуху «засранец»,
тот, кто две – «престарелый плэйбой»,
тот, кто три – «подгулявший дедулик»,
кто четыре – «яичко с икрой»,
тот, кто пять – «позолоченный жулик»,
тот, кто шесть – «золотой геморрой».
Семь почти никому не давали
в заведении нашем ночном.
Эту цифру мы «гранью» назвали
между явью и сказочным сном.
Наш стилист – боров с бритым затылком
обещал, что, немедля, нальет
дорогого вина полбутылки
той, кто сходу «семёрку» возьмёт.

И в тот вечер взяла я «семёрку».
И стилист, пунктуальный, как Бог,
приказал, чтобы бармен наш Жорка 
«Шардоне» мне плеснул в термосок.
Мужичок-то на вид был плюгавый,
но запал на меня без балды.
В душе ржали потом всей оравой,
натирая мочалкой зады.
Девки, помню, тогда потешались:
«Коли пирсинг на малой губе,
мужики, что с тобой повстречались,
отдадут все двадцатки тебе».
Для меня и самой-то загадка –
что в тот вечер его завело.
Может классно смотрелась укладка?..
С новым лаком-то мне повезло.
Может юбка с разрезом огромным,
доходящим почти до лобка?..
Может блузка с узорчиком скромным?..
В ней меня все жалеют слегка.
Может нету конкретной причины.
Обстоятельства просто сошлись.
Так сложилось, что вдруг у мужчины
деньги сами собой завелись,
и решил он их быстро потратить,
а тут девки вокруг, как на грех…
Не швырять же двадцатки на скатерть,
чтобы их поделили на всех.
Я, должно быть, ему подвернулась:
танцевала в тот самый момент.
И душа у него развернулась,
потянуло, вдруг, на сантимент…
В общем, он положил семь двадцаток
ровной стопочкой перед шестом.
Это тоже одна из загадок, 
над которой мы бились потом.
Почему не под «стринг», как обычно,
и не в рот, как бывает суют,
не под лифчик, что тоже привычно,
не в очко, как впихнул один шут?..
Деньги он положил с уваженьем,
как цветы у Кремлёвской стены.
Мы привыкли к любым униженьям,
и поклонники нам не нужны.
Но боюсь, что в тот памятный вечер
он сумел что-то сделать со мной.

Неужели его я не встречу
и не стану его я женой?!!

 

ХРАМ ВРЕМЕНИ

Из кирпичей минувших дней
возводит время стены храма,
и колокольных звуков гамма
становится слышней, слышней…

Приходит срок, и этот звон
нас беспокоить начинает
тем, что, увы, напоминает
о быстротечности времён.

В тоскливый звон колоколов
мотив вплетается печальный
и гомон тризны поминальной –
поток из чёрных, мёртвых слов.

 

АННЕ ПОЛИТКОВСКОЙ…

Наконец-то дописан последний абзац этой повести.
Опустела чернильница. Догорела свеча.
В луже крови, за дверью валяется труп нашей совести.
Кровь густа, как смола, как расплавленный воск, горяча.

Если можешь, прости… Если можешь, прости ты нас, Анна,
ради тёзки своей, подарившей нам Матерь Христа.
Мы слезами омоем твою огнестрельную рану.
Станет маслом лампадным святая твоя чистота.

Мы сольём воедино свои подостывшие души,
и тогда запылает лампада во мраке ночном.
Мы клянёмся тебе: ту лампаду никто не потушит.
Не тревожься о нас. Спи, как праведник, ангельским сном.

 

 

ПЕРВЫЙ СНЕГ

Закат был так похож на кровь!
И солнце оком красным,
нахмурив огненную бровь,
взирало безучастно
на утомлённый мир.

Закат угас, и небосвод
сменил свой цвет на синий,
и из небесных чистых вод
образовался иней,
украсив мир собой!

И время, свой ускорив бег,
рванулось в тьму ночную.
И, вот – рассвет. И первый снег
укутал твердь земную
своим руном.

И мир заснул глубоким сном…

 

ВЕТХИЙ ЗАВЕТ

Людям Господь ниспослал в назидание
то, на чём зиждется всё мироздание,
то, что из мрака выводит на свет:
мудрость великую – Ветхий Завет.

За воровство, за прелюбодеяние
каждый получит своё воздаяние.
Тот, кто убил или сделал навет,
будет держать перед Богом ответ.

Тот, кто насыщен людской нищетой,
не приобщится к морали святой…
Ростовщика Суд Всевышнего ждёт
и казнокрад от него не уйдёт!

 

 

ДРАКА В БОЛЬНИЧНОЙ ПАЛАТЕ

Сегодня утром на обходе
я был шокирован слегка,
когда при всём честном народе
старик ударил старика.
Сто сорок пятая палата 
пережила сильнейший стресс,
когда вскочил больной Филатов
и с костылем наперевес
пошёл в атаку на Петрова,
пошёл вслепую, наугад
бурча под нос себе два слова,
два страшных слова: «Сдохни, гад!»
Пошёл точь-в-точь, как в сорок пятом,
в бою за чешское село,
когда осколком тем треклятым
ему полчерепа снесло.
Тогда он чудом жив остался.
Слепой, с лицом, как сельдерей,
четыре года провалялся
на простынях госпиталей.

Филатов – он больной известный,
и в отделенье – старожил;
у нас в палате одноместной,
бывало, по полгода жил.
Его в совете ветеранов
считают вздорным стариком.
Его боится Красноштанов –
наш молодой райвоенком –
за то, что орденские книжки
старик в лицо ему швырнул
и в День Победы «крупной шишке»
руки в ответ не протянул.
Он помнит, как вбежал вприпрыжку
к нему взбешённый генерал
и заорал: «Старик сберкнижку 
в Фонд Горбачева отослал!..
Мне сообщили, что в конвертик
записка вложена была:
«Спасибо вам большое, черти,
за ваши славные дела!»
Кто написал её слепому,
спецы разведать не смогли.
Неделю рыскали по дому:
писаку так и не нашли.
Ты, военком, на старикашку
набросить должен поводок,
не то смотри.., я, как букашку,
тебя возьму под ноготок.
Детей к нему пошли из школы.
Пускай им душу изольёт.
На ветеранские приколы
кой-кто из них еще клюёт.
Пускай расскажет про бомбёжки,
про марш-броски под артогнём.
Пускай расслабится немножко,
а мы тем временем начнём.
Для позитивного настроя
пошлём набор ему с икрой.
Кадетский корпус наш построим.
Пускай потешится герой.
Я перед строем к гимнастёрке
ему медальку прикручу
и ключ от новенькой «пятёрки»
«по поручению» вручу.
Старик растает, загордится,
ну, а когда дадим гараж,
глядишь, совсем угомонится
и с потрохами будет наш».
Но дед упрямым оказался,
все ожиданья превзошёл:
с детьми из школы повстречался,
а за медалью не пошёл.
Когда же военком с наградой
к нему пожаловал домой,
старик убил его тирадой:
«Брось в унитаз её и смой».
Ключ от машины депутаты
пришли вручать ему гурьбой.
Он им сказал: «Вы что, ребята?..
Зачем мне тачка? Я ж слепой!»
Тогда-то власти и решили,
что дед «не дружит с головой»,
и в тот же миг о нём забыли,
как будто он и не живой.
И вот сегодня, на обходе,
Филатов снова учудил.
Петрова он при всем народе
ударом палки наградил.
Обход был долгим, как обычно.
Я даже малость подустал.
Присел на стул и методично
все пять историй пролистал.
Читать мне начал назначенья
мой ординатор-новичок.
И тут пустился в рассужденья
Петров – весёлый старичок.
Ножонки выставив босые, 
он стал распевно говорить
про то, как здорово в России
сегодня людям стало жить.
Он рассказал о старшем сыне,
который всё к себе зовет, 
про то, что тот служил с Совмине,
а нынче в Мюнхене живет.
Взахлёб, почти до заиканья
он стал вещать про то, что зять
на Земляном валу два зданья
легко сумел в аренду взять.
Хитро прищурившись, добавил,
что это сын зятьку помог,
почти что не нарушив правил,
где надо, отомкнуть замок.
Потом с каким-то вожделеньем,
карман погладив, прошептал:
«А наше удостоверенье –
оно ведь тоже капитал.
Вы не поверите, ребята.
На днях квартиру получил.
Глава управы Тослстопятов
мне ордер лично сам вручил».
Он помолчал, очки потрогал
и еле слышно прошептал:
«Меня он прям до слез растрогал:
привет сыночку передал».
И тут вскочил больной Филатов
и с костылем наперевес
пошел в атаку.
        Вся палата
пережила сильнейший стресс.

ОСЕННЯЯ ПЕСНЯ

Ветер на улице:
осень беснуется.
Слышатся стоны и вой.
Клёны под окнами зябко сутулятся,
плачут сгоревшей листвой.

Льются багряные 
слёзы листвяные
с тонких, дрожащих ветвей.
Клёны дрожат и бормочут, как пьяные,
правду о жизни своей.

Жалятся милые: 
«Осень постылая      
скоро совсем изведёт.
Песню тоскливую, песню унылую
денно и нощно поёт».

 

ВЕРШИНА

Я по жизни бреду, как по горной дороге извилистой,
размотать всё хочу бесконечный её серпантин.
Временами храбрюсь и пытаюсь казаться задиристым,
Заявляю, что нет для меня недоступных вершин.

Горный склон надо мной облаками укутан заботливо.
Не видать ничего кроме белой, густой пелены.
И тропинка узка, камениста, петлиста, уродлива.
Полпути позади, а вершины пока не видны.

Я давно осознал всю бесплодность усилий затраченных.
Для меня не секрет, что смешон я в браваде своей.
Но свой путь я пройду. Всё исполняю, что мне предназначено.
А вершина… Ну что ж… Помечтаю немного о ней.

 

 

 

МОСКОВСКИЙ НОЯБРЬ, 2006 г.

Осенняя слякоть повсюду.
Москва пропиталась дождём.
Навстречу декабрьскому чуду
всем городом тихо бредём…

 

НАДЕЖДА

Отзвучали волшебные сказки
впечатлений от прожитых дней.
Я сдираю засохшие краски
с потемневшей палитры своей.

Ночь – коварный, жестокий мучитель
выжмет мой проспиртованный мозг,
потечёт из него растворитель –
ароматное масло из роз.
И в тот миг, когда мягким наплывом
будет краска на кисть наползать,
стать, как в детстве, до боли счастливым
я сумею себе приказать.
Разгоню хоть на миг я густую
накопившихся лет пелену
и отправлюсь в ту чащу лесную, 
в ту пропахшую хвоей весну.
Я увижу дрожащие струны
на поляну упавших лучей
и веснушки на личике юном
одноклассницы милой моей…

Я надеюсь: не будет Бог строгим
и позволит мне тихо, во сне
вслед за детством моим босоногим
убежать к той далёкой весне.

 

 

 

ИСТОРИЯ ОДНОГО ЗАПОВЕДНИКА
(басня)

В заповеднике одном
егеря служили.
В красном тереме своём 
беспробудно пили.
Но в один прекрасный день
кончилось спиртное,
и пришлось бригаде всей
выйти из запоя.
Отболела голова,
оттряслись ручонки.
Запьянцовская братва 
захотела пшёнки.
Наскребли гнилой крупы
несколько стаканов
и солёные грибы
вытрясли из банок.
Жидкой каши на воде
два ведра сварили,
взяли ложки и к еде
тут же приступили.

За те годы, что прошли
под хмельную чарку,
позабыли вкус они
сытного приварка.
В красном тереме своём,
словно мыши в норке,
только грызли день за днём
высохшие корки.
Обжигаясь и давясь,
жрут пустую кашу
и грибы, благословясь,
из огромной чаши.
Вкус похлёбки крупяной –
это каждый знает –
в ситуации любой
быстро насыщает.
И плюются егеря,
и носы воротят.
А за окнами зверья -
как солдат в пехоте.
Сразу вспомнили они
про свои двустволки.
Егерь – он всегда сродни
рыси или волку.
Тёплой летнею порой
и зимой холодной
рыщет он по лесу злой
и всегда голодный.

И защёлкали курки,
засвистели пули.
Берегитесь, барсуки,
кабаны, косули!
Кровью налились глаза
озверевших пьяниц.
В головах у них буза,
на щеках – румянец.
Ненасытный «винный червь»
их мозги сжирает.
Сатана им нараспев
страшный стих читает:
«Убивайте поскорей
всех, кто попадётся.
Станет жить вам веселей,
коли кровь прольётся.
Кровь – она как самогон
третьей перегонки.
Не для вас сухой закон.
Вас тошнит от пшёнки.
Кровь мгновенно утолит
алкогольный голод.
Кто себя ей обагрит,
будет вечно молод.
Убивайте же смелей.
Не теряйте время.
Истребляйте поскорей,
вы лесное племя!»

И, наслушавшись речей
сатаны лукавых,
убивать они зверей
стали для забавы.
Перебили всех подряд,
просто так, без цели.
Пригорюнившись, стоят
сиротинки ели…

Егеря себя бранят:
«Перегнули палку!..
Власти скоро захотят
здесь устроить свалку…»

Разбежались кто куда.
Терем их ветшает.
Но на крыше как всегда
звездочки мерцают….

За моралью далеко 
вам ходить не надо:
волку выжить нелегко,
коли нету стада…

 

КРАСАВИЦА ОСЕНЬ

Красавица Осень без спросу
в Москву потихоньку вошла,
свою золотистую косу
у сонной реки расплела.

В глазах у неё - отраженье
предутренних меркнущих звёзд,
взметнулась в листвяном круженье
копна золотистых волос.

Московское многоголосье
сменяется на немоту.
Весь город любуется гостьей,
дивясь на её красоту.

 

 

 

 

 

БЕРЁЗКА

Заболела берёзка кудрявая
беспросветной осенней тоской.
Что склонилась, краса величавая?
Свою девичью душу открой.

Разметалась причёска бедовая.
Расплелась, развилася коса.
Голова твоя, сладко-медовая!..
Не грусти. Не совсем отцвела.

Не грусти. Все пройдёт, откручинится.
Землю скоро укроют снега.
Боль-тоска отпоёт, отлучинится.
Бубенцами зальётся дуга.

В изголовье твоём врачевателем
встанет добрый трескучий мороз.
Будет пухом тебе и ласкателем,
в ожерелье оденет из звёзд.

Ты заснёшь и всю зимушку длинную
беспробудно, родная, проспишь,
а потом красотою невинною
всех нас, грешных на жизнь вдохновишь!

НАСТАВНИК – ОСЕНЬ

Лес охвачен осенним пожаром.
Небо плачет холодным дождём.
Мир проснулся с похмельным угаром
и побрёл каждодневным путём.

Осень шепчет слова назиданья:
«Присмотрись-ка, как листья горят,
и поймёшь, что в часах мирозданья
скоро будет исчерпан заряд».
Мир присел на сырую скамейку,
лучик солнца подёргал, как нить,
и кричит: «Эй, ты, там! Батарейку...,
батарейку пора заменить!»

УСТАЛОСТЬ

Мча по кругу оборот за оборотом,
мир давно утратил все свои цвета.
Надоела пропитавшаяся потом
бесконечная пустая суета.

Брошу в угол я треух и телогрейку,
облачусь в свою пушистую доху,
выйду, сяду у подъезда на скамейку, 
обниму заиндевевшую ольху.

Расскажу ей про характер свой занудный,
про душевную изглоданность и хмурь,
докажу, что не распутный, а беспутный,
что виной всему разухарская дурь.

Перед ней я исповедуюсь, откроюсь,
побреду, ногой проваливаясь в снег,
и в сугробе с наслаждением умоюсь.
Наплюю на этот двадцать первый век!

 

ЖЕНЩИНЕ МОЕЙ МЕЧТЫ…

Ты прекрасная фея из сказки.
Для тебя стал художником я,
чтоб из тюбиков выдавить краски
на застиранный холст бытия.

Я хочу, чтобы ты окунулась
в изумрудное море мечты
и ко мне, наконец, потянулась,
скинув бремя мирской суеты.

Я хочу, чтобы мир весь огромный
стал уютным альковом для нас,
чтобы ночь не казалась нам темной
и огонь в очаге не погас.

 

 

ЗВЁЗДНЫЙ ЭТЮД

Всё небо затянуто тучами,
но знаю я: там, в вышине
просыпались звёзды колючие
на темя старушке – Луне.

Заснула Большая Медведица
в обнимку с огромным мешком.
Мешок прохудился и светится:
он звёздным наполнен песком.

Медведица спит, улыбается,
мешок свой катает во сне,
и звёздный песок высыпается
сквозь дырку на темя Луне.

 

ГДЕ МНЕ ИСКАТЬ ТЕБЯ, МИЛАЯ?..

Где мне искать тебя, милая?..
В парке, где липа цветёт?
В роще, где песни унылые
птица лесная поёт?

В море ли, лунною стёжкою
ты незаметно пройдёшь,
звёздною синею крошкою
с гребня волны упадёшь?

В небо ли, радужной лестницей
ты, словно нимфа, взбежишь
или голубкой - прелестницей
над головой пролетишь?

Где б ты не пряталась, милая:
в небе ли, в роще, в саду,
в сказке с нечистою силою –
знай, что тебя я найду!

 

 

ПРЕРВАННОЕ ПЛАВАНИЕ

Пересекаю океан.
В туманной мгле земля маячит.
Но не доплыть. А это значит:
я не увижу дальних стран.

Сжимая лоцию в руке,
- Назад! – Команде прикажу я,
и доживу свой век, тоскуя
смотрителем на маяке.

Прощай, манящая земля!
Не строй вдогонку мелких каверз.
Я выведу маяк на траверз
и молча встану у руля.

 

ЖИЗНЬ

Что наша жизнь?..
        Она - прыжок                                               
из чрева матери в могилу.
Длину его означил Бог,
отмерив нам земные силы.

И счастлив тот, кто не роптал,
(а, коль роптал, так только малость)
и на себе не испытал
души измученной усталость,
и небрежением своим
судьбу чужую не разрушил…
И, если брал уж грех на душу –
так в назидание другим.

 

 

 

 

ПАМЯТЬ

Листья красные на клёнах,
на граните, на брусчатке.
Люди, глядя на знамёна,
соберите сил остатки!
Слёзы горькие сглотните.
Полюбуйтесь небесами
и свой взгляд переведите
на трепещущее пламя.
Над солдатскою могилой
пусть пылать он будет вечно –
этот самый яркий символ
страшных судеб человечьих!..

Вы в ту грозную годину
шли по кромке тьмы и света.
Вы собрались воедино
под гранитным парапетом.

Знайте! Мы вас не забыли!
Как вас много! Как вас много!
Сколько ж вас похоронили
на военных на дорогах!

Шаг впечатывая мерный,
вам шагать в рядах парада,
как в суровом сорок первом,
как в победном сорок пятом.

Правый фланг – он ваш по праву.
Так что, звёздами алея,
пронесите вашу славу
мимо граней Мавзолея!..
……………………………………
Люди, я вас заклинаю!
О солдатах павших этих,
память бережно листая,
рассказать сумейте детям.
Рассказать сумейте внукам,
посадив их на колени.
Передайте из рук в руки
Тяжкий опыт поколений.

ДЕПРЕССИЯ    

По кромке сумрака депрессии,
как по канату, я иду.
Где взять мне шест для равновесия
и путеводную звезду?

Кто мне укажет направление: 
в какую сторону идти?
Кто сможет в случае падения
меня из пропасти спасти?

Душа изнылась и измаялась,
устала в страхе трепетать, 
вконец, сердечная, отчаялась
и вот решила возроптать:

«Доколе мне нести проклятие 
стыда и боли за людей?!
За вас готова на распятие,
да только нет у вас гвоздей».

РАЗНОТРАВЬЕ
Там, где в ярком цветном сарафане 
подбегает поляна к реке, 
в бирюзовой дали, за холмами 
я прижмусь к васильковой щеке. 

Надо мной раскачались ромашки. 
Не закрыть им небесную синь. 
А вокруг белоснежные кашки, 
и роняет свой запах полынь. 

Отболею, отплачу, отверю,
от тебя новой силой нальюсь 
и ещё себе счастья отмерю, 
землянично-пахучая Русь…

 

Я НЕ ОТКРОЮ ДВЕРЬ…

Последние мазки 
на губы положила
и слышу, что стучат,
        и знаю: это ты.
Я не открою дверь,
        ведь всё уже остыло.
Я не открою дверь:
        сгорели все мосты.
    
Я не могу открыть:
        ключи уже запрятаны,
и самый главный ключ 
потерян и забыт.
Я не могу открыть:
        мы – два летящих атома, 
которым не сойти
        с назначенных орбит.

Я не могу открыть:
        мы – словно капли масла
на зеркале воды.
        Не слиться нам вовек!
Ну, как ты не поймёшь:
        любовь моя погасла!
Чужой ты для меня,
        безликий человек!

 

 

 

 

 

 

 

 

СЕРЕБРЯНОЕ РОЖДЕСТВО

Адвент, наконец-то, кончается.
Осталось четыре часа,
а там, за окном начинаются
серебряные чудеса.

Серебряный иней искрится,
как отблеск от стен галерей.
Сквозь кружево веток струится
серебряный свет фонарей.

Похожий на звон колокольный,
трамвайный заливистый смех
звучит широко и привольно.
Повсюду серебряный снег.
Повсюду, повсюду, повсюду,
повсюду одно волшебство.
Грядет величайшее чудо –
серебряное Рождество.

Вот-вот Млечный путь закачается,
совсем как серебряный мост,
и месяц под ним искупается
в серебряном крошеве звёзд.

 

КАЖДОМУ СВОЁ
(Богатые тоже плачут)

Врач в застиранном, мятом халате
ловко сунул купюру в карман
и сказал: «Ваш ребёнок в палате.
К сожалению, он – наркоман».
Я узнал от врача, что у Ромки
загнила от уколов рука,
и он может погибнуть от ломки,
если я не найду порошка.
Врач мне дал телефон господина,
у которого можно купить
тот спасительный грамм героина,
без которого Ромке не жить.
Я не помню, как брёл по больнице,
как в салон «Мерседеса» нырял.
«Как такое могло приключиться?» -
без конца про себя повторял…

Я из тех, для кого в девяностых
лучезарное солнце взошло.
Треть России теперь на погостах,
ну а мне… ну а мне повезло.
Я всегда был калачиком тёртым,
разводить не боялся братву
и тогда, в девяносто четвёртом
удержаться сумел на плаву.
В девяносто восьмом, когда власти
развели тех, кто был при деньгах,
миновали меня все напасти,
я опять устоял на ногах.
Сколотить я сумел состоянье
в разворованной, нищей стране,
а теперь, вопреки ожиданьям,
оказался по уши в говне.
Как же так получилось, что Ромка –
наш с Людмилой единственный сын,
всю нам жизнь исковеркал и скомкал,
пристрастившись колоть героин?!

Я загнал «Мерседес» на парковку
перед входом в какой-то отель,
и швейцар, проявляя сноровку,
распахнул ресторанную дверь,
снял фуражку, сверкая плешиной.
Я к нему подошёл, заплатил, 
попросил присмотреть за машиной
и к метро со всех ног припустил.
Продавец мне назначил свиданье 
на платформе в районе пяти,
взяв при этом с меня обещанье
никого за собой не вести.
Меня время уже поджимало:
я боялся к нему опоздать.
Не дождётся – тогда все пропало,
порошка мне тогда не видать.
Я стоял за билетиком в кассу
среди плохо одетых людей, 
составляющих серую массу,
для которой я, в общем, злодей.
Я для них – средоточие счастья,
потому что безумно богат.
Они правы, конечно, отчасти.
Только я вот богатству не рад.
В жизни нет исключений из правил.
Крест (поверьте!) у каждого – свой.
Я бы всё им до цента оставил,
лишь бы Ромка остался живой.

ЖИТЕЙСКИЙ ПАСЬЯНС

Он был на год старше, но в детском саду у них был один горшок на двоих,
зелёный, со сломанной ручкой; и один шкафчик с приклеенным вверх ногами Винни-Пухом.

Потом они десять лет сидели за одной партой. Он носил её портфель, покупал ей в буфете пирожки, решал задачи по физике. По выходным они ходили в кино, катались на лыжах в Сокольниках, ездили купаться в Химки.

Он был немногословен, невысок ростом, но крепок и отчаян в драках. Поэтому никто, ни в школе, ни во дворе не рисковал высказываться на их счёт. Да и привыкли. Так оно есть, и всё. Могли лишь сказать ему: «Вон там твоя стоит, ждёт». А он молча кивал в ответ.

Они были одним целым, чистым перед Богом и людьми. Природа взяла своё под утро, после выпускного. Она отдалась самозабвенно и без сомнений – привыкла верить ему всегда и во всём.

А когда пришла повестка из военкомата, она заверила его: «Ты иди. Не думай ни о чём. Мы будем тебя ждать!» «Я знаю», - сказал он, и ушёл.

А к весне она родила дочку, такую же молчаливую и спокойную, как отец.

А ему той же весной под Кандагаром миной оторвало левую ступню, кисть правой руки, выбило глаз и повредило позвоночник. После года, проведённого в госпиталях, он без "травы" не мог пережить день, а без спирта – ночь. Она приезжала к нему в госпиталь, но он сказал: «Ты забудь меня! Совсем! Нет меня больше!» И она ушла, онемевшая, с испуганными, сухими глазами.

Дочка выросла. Она нередко видит мужчину, который издали наблюдает за ней, странно изогнувшись всем телом и склонив голову набок. Она знает, кто он, но не делает попытки подойти. И он тоже…

ЭТО БЫЛО В ЧЕТВЕРГ…

Это было в четверг, накануне событий,
ставших тем роковым рубежом,
на котором Господь наши судьбы, как нити,
пересёк смертоносным ножом.

Это было в четверг. Мир застыл на мгновенье,
преисполнившись смертной тоски.
Он взял хлеб со стола и, вздохнув с облегченьем,
не спеша, разломил на куски.

Хлеб и чашу с вином запуская по кругу,
сотрапезникам Он повелел:
«В мир ступайте и там, помогая друг другу,
отделяйте зерно от плевел.
Кровь и тело мои пусть вам будут порукой
в том, что свет доброты не угас,
в том, что я на кресте своей страшною мукой
пред Отцом заступился за вас.
Я смягчу Его гнев, ну а вы постарайтесь:
созовите всех добрых людей
и в грехах вместе с ними открыто покайтесь
перед памятью жертвы моей.
Ну, а коли не выйдет – на всё Божья воля.
Значит, пробил последний ваш час…
Так ступайте ж. Не бойтесь ни смерти, ни боли.
Вот и всё. Вот и весь мой наказ».

Это было в четверг, накануне событий,
ставших тем роковым рубежом,
на котором Господь наши судьбы, как нити,
пересёк смертоносным ножом.

 

 

 

 

 

В ТУ НОЧЬ…

В ту ночь почему-то все люди
ворочались долго без сна…
На небе, как капелька ртути,
дрожала от страха Луна.
Вокруг неё звезды кружились.
Выл ветер, пророча беду.
Двенадцать мужчин находились 
в ту ночь в Гефсиманском саду.

Бок о бок одиннадцать  спали
под сенью олив вековых.
Двенадцатый, с ликом печали
стоял чуть поодаль от них.
Глаза устремив в поднебесье,
он странную фразу шептал:
«Отец, не ищи меня. Здесь я.
Отец, до чего ж я устал!
Три года продлилось служенье,
и вот, когда всё позади,
я должен идти на мученья…
Отец! Пощади! Пощади!»

Горячечный, сбивчивый шёпот,
который слетал с его уст,
внезапно затих…
    Конский топот.
Хрустит где-то сломанный куст.

Он к спящим друзьям повернулся,
весь как-то ссутулился, сник,
по-детски светло улыбнулся
и вымолвил, глядя на них:
«Я слышу, как трепетно бьются
одиннадцать добрых сердец.
Пускай же их души сольются.
А я… Я согласен, Отец!»

 

 

 

ВОСПОМИНАНИЯ

В заброшенном чертоге подсознанья,
в котором нет ни света, ни тепла,
нашли себе приют воспоминанья
про наши некрасивые дела.

Они, как привидения, безлики,
телесной оболочки лишены.
Их душераздирающие крики
оглохшим нашим душам не слышны.

Удел им незавидный приготовлен
безнравственностью вечною людской:
метаться в темноте под пыльной кровлей,
мечтая, наконец, найти покой.

РЕИНКАРНАЦИЯ ЛЮБВИ (Романс)

Мы расстались и встретились вновь,
возвратилась к нам наша любовь.
Наши души поют в унисон.
Я смотрю на тебя,
и мне кажется: всё это – сон.

Боль разлуки теперь позади.
Дай мне руку и рядом иди.
Наши судьбы навек сплетены.
Мы понять и принять,
как реальность, всё это должны.

Я мечтаю теперь об одном:
оставаться с тобою вдвоём
и в грозу и в погожие дни.
Всё, что было, забудь.
За ошибки меня не казни.

Ты – мой ангел, мой солнечный свет,
и счастливей меня в мире нет.
Улыбнись! Я от счастья взлечу!
Так и знай: без тебя
доживать я свой век не хочу.

БЕСПРИЗОРЩИНА

Любой мечтает быть счастливым,
но где ж на всех удачи взять?..
Устроен мир несправедливо.
Увы, приходится признать.

Хочу прямой вопрос поставить
перед сообществом людским,
чтоб всех задуматься заставить:
«Что делает наш мир таким?»
Что разделяет нас на касты –
на большинство и меньшинство?
Кому-то – деньги, доступ к власти.
Кому-то – вовсе ничего.
Что делает одних волками,
других – добычей для волков?
Что держит разум наш веками
в плену невежества оков?

А, может быть, ответ несложен?
Давайте, люди, хоть на миг,
хоть на секунду предположим,
что зло таится в нас самих.

Когда б детей мы наставляли
на путь морали и труда,
волкам бы так не доверяли
овечьи мирные стада.
Когда б ответственность за чадо
мы не спешили с себя снять,
сумело бы заставить стадо
свой аппетит волков унять.

Не от того мир безобразен,
что волки слишком голодны,
иль люд простой совсем безгласен,
иль все законы неверны;
не от деяний волчьих черных,
не от преступных лжеидей…

Всё дело – в толпах беспризорных,
почти что брошенных детей.

СТРАНА НОЧНОЙ ТИШИНЫ

Страна ночной, волшебной тишины,
раскрой передо мной свои границы.
Позволь полюбоваться мне на сны,
что над тобой кружатся, словно птицы.

Меня ты воздухом целебным напоишь,
своим дождём живительным омоешь,
дверь завтрашнего дня мне отворишь,
дверь дня вчерашнего тихонечко закроешь.

 

СЕЛЕКЦИЯ 
(Светлой памяти Александра Сергеевича Пушкина)

Россия на всём протяжении
истории мрачной своей
была палачом в отношении
отмеченных Богом людей.

Талантливый очень опасен:
догадлив не в меру и смел.
И вывод, конечно же, ясен:
на дыбу, в тюрьму, под расстрел.
Военный – под пули отправить,
писатель – перо отобрать,
художник – без красок оставить,
скрипач – не позволить играть…

Россия, войну с населением
победно закончила ты:
на каждого русского гения –
один миллион пустоты.

 

 

 

 

РОМАШКИ

Пляшут невелички
девочки Ромашки.
Жёлтенькие личики,
белые кудряшки.

В поле от плясуний
всё белым-бело.
Чудеса! В июне
снега намело. 

С ТОБОЙ, НО БЕЗ ТЕБЯ…

С тобой, но без тебя,
с тобой, но без тебя
проходят дни.
Как капельки дождя,
по мокрому стеклу 
бегут они.
    С тобой мы не близки
    и нет твоей руки
    в руке моей.
    Всё тонет в пелене,
    в туманной пелене
    бесцветных дней.
Но вот он этот час,
наш долгожданный час.
Мы вновь вдвоём.
Вино былой любви
с тобой на брудершафт,
как прежде, пьём.
    Нам рук не расплести,
    нам глаз не отвести.
    Пусть этот час
    продлится целый век!..
    Но вспыхнувший огонь
    опять погас.

И мы опять чужие…
И мы уже не верим…
        И мы давно не любим…

ПОЛНОЧНЫЙ СВЕТ

Струится свет через стекло –
причудлив, холоден, хрустален.
Мир сжался до размеров спален.
Скончалось время, истекло.

Неярок он - полночный свет,
но всё в лучах его поблекло.
К тому же он ещё и тёплый –
полночный, звёздно-лунный свет.

Струится сумрак по углам.
Со всех сторон крадутся тени.
Рисунок их переплетений
напоминает что-то нам.

А где-то капает вода,
мгновеньями вливаясь в Лету,
и мы невольно, слыша это,
спешим с тобою в никуда.

Как рыбы, уплывают дни
туда, где нет, ни тьмы, ни света.
Свои особые приметы
давно утратили они.

Что вспомнить: Оклик на пути,
взгляд, брошенный вполоборота
иль то трагическое что-то,
что побуждает нас уйти,
или любимые глаза,
что светят в душу с горных высей
и очищают наши мысли
от черной, жирной сажи зла?

Проистеченье наших лет
воспринимается всё проще…

Благословен, как шелест рощи,
полночный звёздно-лунный свет.

 

СУДНЫЙ ДЕНЬ

Был судный день.
Пришла пора держать ответ
за первый крик новорождённого ребёнка,
за так легко людьми нарушенный завет,
за эту дикую бессмысленную гонку,
в которой всё – одна пустая суета,
всегда претящая Создателевой воле.
У победителя лишь доски для креста
и столько боли! Столько боли! Столько боли!..

Был судный день.
Катился двадцать первый век.
В святой земле, где всё когда-то начиналось
казнён был тайно на рассвете человек,
казнён за то, за что казнить не полагалось.
Казнён за власть,
которой был он облечён
по воле множества людей обыкновенных.
Любой властитель на злодейство обречен.
Любая власть – кровь неповинно убиенных.
Казнён за то,
за что другой бы был воспет
ещё при жизни или вскоре после смерти.
Казнён за то, за что должны держать ответ
все, как один, властители. Поверьте!
И эта казнь
легла проклятьем на людей
и стала главным парадоксом мирозданья.
Боготворить всегда готовы мы вождей
и убивать своим потомкам в назиданье.

Был судный день.
Так называемый злодей
последний раз с петлей на шее покачнулся.
Бог посмотрел на рукоплещущих людей
и навсегда от них брезгливо отвернулся.

 

 

 

ЦИНИЗМ
(комментарий к второсортному творчеству)

Цинизм – нередкое явленье
в жестокий двадцать первый век.
Готов в нём черпать вдохновенье
незаурядный человек.

Он, словно повар шаловливый,
готов запечь кусок говна,
полить его слегка подливой
и с рюмкой доброго вина
подать, как лакомство, на блюде,
поодаль встать и наблюдать
за тем, как жадно будут люди
его творенье поедать.

 

ХОЧУ ДОЖДЯ

Тучка тёмная и грозящая,
ты отмой дождём душу спящую,
душу спящую, душу грешную.
Разгони, ты, в ней тьму кромешную.
Убеди её, никудышную
в том, что вовсе она не лишняя,
не погасшая, не остылая;
чтоб не маялась она, милая,
не тонула в пучине отчаянья,
не казнила себя раскаяньем,
не считала себя никчёмною,
ослеплённою, обречённою,
ростовщической и купеческой…,
а считала себя человеческой.

 

 

 

 

ПОКА СИНЕЕТ ВЕЧЕР…

Я собираю звёзды
и превращаю в свечи.
Они в слезинках росных
пылают на траве.
Пока ещё не поздно, 
пока синеет вечер,
я собираю звёзды,
я зажигаю свет.
Ах, видно, показалось,
наверно, показалось,
конечно, показалось,
что кто-то в дверь стучит.
Нет. Это от вокзала,
далёкого вокзала,
холодного вокзала
пустой курьерский мчит.
Колёса бьют по рельсам,
холодным, чёрным рельсам,
заковывая рельсы
в тугую сталь моста…
Но, всё равно, я верю,
надеюсь, жду и верю,
и открываю двери.
За ними – пустота.

Но, вот, померкли звёзды, 
затрепетали свечи. 
И я смотрю сквозь слёзы
на воск на рукаве.
Стихи сменила проза.
Не будет нашей встречи.
И не собрать мне звёзды,
и не зажечь мне свет!
    Упали с неба звёзды,
    и я кричу навстречу
    грохочуще-колёсной
    вечерней синеве:
    «Вернись, пока не поздно,
    пока синеет вечер,
    пока в слезинках росных
    ещё сияет свет!»

ТЕНИ ПОДСОЗНАНЬЯ

Там, в мрачных лабиринтах подсознанья,
где властвуют покой и тишина,
бредут в кромешной тьме воспоминанья,
похожие на призраки из сна.

Они совсем бесплотны, словно тени.
За ними невозможно уследить.
При помощи различных ухищрений
они нас обожают изводить.

В глубокую депрессию нас вводят,
бессонницей пытают по ночам,
тревогой безотчётною изводят,
подобно бессердечным палачам.

 

РУССКИЕ РЕКИ

В нашей бескрайней России -
многообразие рек.
Средь пресноводной стихии
русский живёт человек.
Есть две речушки соленые.
Только вот «русский дурак»
их имена немудрёные
всё не запомнит никак.
Если б дружил он с Историей,
помнил бы наверняка,
что имена эти – ГОРЕ и
СМЕРТНАЯ НАША ТОСКА.
Если б не пьяные грезы
и к лизоблюдству любовь –
знал бы, что первая – СЛЁЗЫ,
ну а вторая – КРОВЬ.

 

 

 

ОСТРОВ
(Павлу Лунгину, создателю киношедевра «Остров»)

До гениальности всё просто!
Своя у каждого стезя.
Маэстро прав! Россия - остров, 
пристать к которому нельзя.
Лишь тот, кто здесь рискнул родиться
и крест тащил свой до конца,
сорвать сумеет власяницу
с её прекрасного лица.

КРИТИК

Тот, кто талантлив от природы –
лишь карандаш в руке Творца.
Его нелёгкой жизни годы –
одна работа без конца.

Писать в тетради мирозданья –
таков судьбы его удел.
Успеть бы выполнить заданье!
Как переделать столько дел?!

Мечтает он свой грифель тонкий
до деревяшки исписать,
чтоб его записи потомки
могли неспешно прочитать.

Блажен он, труженик смиренный.
Став летописцем бытия,
живёт мечтою дерзновенной:
дать нам использовать себя…

Когда же наказать захочет
Своё дитя Создатель наш,
случится так, что не заточен
исходно будет карандаш.
Не вор и не злодей-политик
родится в случае таком.
Мир оглушит всего лишь КРИТИК
своим писклявым голоском.

СУМЕРКИ

Вечер распахнулся веером сиреневым,
сумерки навеяв на Москву осеннюю.
Суматошный город тихо засыпает:
улицы пустеют, звуки замирают.

Шепчутся чуть слышно на деревьях листья.
Им бы поскорее с сумерками слиться,
чтоб от глаз нескромных, городских укрыться,
чтобы до рассвета чутким сном забыться
и не слышать визга тормозов машинных,
выкриков клаксонов бешеных, звериных,
топота прохожих, грохота трамваев…

Листья засыпают, листья опадают.

 

УТРО

Розовое утро
светится в окне.
Лучики, как пальцы,
тянутся ко мне.

А моя любимая
безмятежно спит.
Мне её дыхание
щёку холодит.

Свет струится в комнату
золотым ручьём.
Утро – это здорово,
если мы вдвоем!

 

 

 

 

НОЧКА

То не дверца скрипнула.
То не кран потёк.
Это ночка всхлипнула:
«Мой выходит срок».

Побледнела бедная,
стала голубой.
Плачет: «Утро вредное
гонит на покой!»

Где же ночь-красавица
каждый день ночует
и куда девается,
как зарю почует?

Где её пристанище,
где её нора?
С кем она прощается,
когда ей пора?

Кто ей напевает
песню колыбельную?
Кто её качает 
с лаской неподдельною?

То не дверца скрипнула.
То не кран потёк.
Это ночка всхлипнула,
да и наутёк.

 

 

 

 

 

 

СКРИЖАЛИ ИСТОРИИ

Смотрю на скрижали истории,
и душу терзает печаль.
Слетела Земля с траектории,
окружность сменив на спираль.

Несётся в воронке безвременья
навстречу злосчастной судьбе,
и орды безумного племени 
покорно несёт на себе.

Прислужники разума злобного,
забывшие Бога давно,
в угаре разгула греховного
пустили планету на дно.

В угоду наживе немереной
всем миром стремясь обладать,
преступной рукою уверенной
убили в себе Благодать.

Убили и жалость к страдающим,
и к чадам святую любовь,
и страх перед Богом, карающим
за блуд, за доносы, за кровь…

Подобно вампиру ужасному,
впились в планетарную твердь,
творению Бога прекрасному
пророча грядущую смерть!

 

 

 

 

 

 

СЕНТЯБРЬСКИЙ ВЕЧЕР

Зыбок, прозрачен и светел
тёплый сентябрьский вечер.
Звёздам несётся на встречу
влагой пропитанный ветер.

Шепчет на ухо мне нежно
ветер о море безбрежном.
Сердце моё, как и прежде,
переполняет надежда.
Видится даль мне морская,
рябь на воде золотая,
чайки, которые стаей
с лунной дорожки взлетают.

Тёплый сентябрьский вечер,
как я мечтаю о встрече
с морем, которое лечит,
душу усталую лечит!

 

***

Весь этот мир – как на ладони.
В нём не осталось тайников
ни среди звёзд на небосклоне,
ни в чаще прожитых веков,
ни в математике бесцветной,
ни в многоцветии стихов,
ни в вере в Бога беззаветной
во искупление грехов,
ни в простоте непостижимой
проблемы выбора пути…

Но вот в глазах своей любимой
вы тайну мОжете найти.

 

 

 

     ***
Пали снега на Россию.
Пусто в бескрайних полях.
Спят купола золотые 
на приумолкших церквах.

 

ЧЕЛОВЕКУ РАЗУМНОМУ, ВОИНУ И ПАТРИОТУ
(Посвящается Льву Толстому)

Человек, пора тебе опомниться!
По доске над бездной ты идёшь.
Если вдруг дощечка переломится,
неизбежно в пропасть упадёшь.

Что же ты, разумный человечище, 
людоедством грезишь до сих пор,
способом убийственным, калечащим
норовишь любой закончить спор.

Обокрасть собрата ты пытаешься,
дабы власть над миром обрести.
Сам любому вору подчиняешься,
коль его не можешь превзойти.

Голосишь, как плакальщик за тризною,
если вдруг соседи нападут,
закуток, что ты зовёшь отчизною,
в дар своим владыкам отдадут.

Твой собрат, что чуть повороватее
и полюдоедистей, чем ты, 
будет звать, конечно, защищать её,
голос свой сорвёт до хрипоты…

А, ведь, если вдуматься, отечество –
это не держава, не страна.
Это – всё земное человечество!
Так зачем нужна тебе война?!

 

 

СЕНТЯБРЬСКАЯ КОЛЫБЕЛЬНАЯ    

Сентябрь руно позолоченных листьев 
набросит на белые плечи берёз,
тела их от пыли отмоет, отчистит
потоками с неба струящихся слёз;
глухим завыванием ветра над полем,
весёлым журчаньем ручья за холмом
споёт им о зимнем, весёлом раздолье,
бесхитростном, русском, до боли родном.

 

МАСЛЕНИЦА

Зима, за что тебя сожгли?
Ведь ты была бела, как нежность,
несла в себе такую свежесть!
Зима, за что тебя сожгли?!

Ты на стекле узор морозный
чертила. В нём цветы цвели.
Ты так пуржила ночью звёздной!
Зима, за что тебя сожгли?!

Деревья в шубы одевала,
и по ночам в лесной дали
сама с собой в снежки играла.
Зима, за что тебя сожгли?!

 

 

 

 

 

 

 

ДОЖДИНКА НА СТЕКЛЕ

Внезапно брызнуло дождём
в проёмы тусклых, тёмных окон,
и оказались мы вдвоём:
я и дождинка в платье мокром.

И, распластавшись на стекле, 
два одиночества сроднились,
но, как слезинки по щеке,
не познакомившись, скатились.

Стальной преградой могут стать
обыкновеннейшие стёкла…
Тебя мне будет не хватать,
моя дождинка в платье мокром.

 

ВОЛШЕБНИЦА ЗИМА

Наконец, пришла волшебница –
раскрасавица Зима.
Над притихшим лесом вертится
снеговая кутерьма.

По полям позёмка катится,
реки спрятались под лёд,
и метель о месяц гладится,
как пушистый, белый кот.

На ночных московских улицах
пусто. Только фонари
зябко ёжатся, сутулятся
в ожидании зари.

Ветер воет, вьюга бесится.
В страхе думают дома:
«Заколдует нас волшебница –
распроказница Зима».

 

 

ЧАСЫ МИРОЗДАНЬЯ

Зимой, вечерами морозными
почаще смотрите в окошко:
там месяц тропинками звёздными
крадётся, как белая кошка.

Шагает по небу медведица,
за ней медвежонок бредёт.
Малыш весь от радости светится,
почуяв космический мёд,
который струёй галактической
по кромке Вселенной течёт…

В течении этом магическом –
Часов мирозданья отсчёт.

К МУЖЧИНАМ И ЖЕНЩИНАМ ВЗЫВАЮ!..

Мужчины!

Пишите женщинам стихи!
Пускай, вы, даже, не поэты.
Пишите. Женщины за это
простят любые вам грехи.
Пишите женщинам стихи!

Дарите женщинам цветы:
сирень, гвоздики, астры, розы!..
Простая веточка мимозы
избавит мир от темноты!
Дарите женщинам цветы!

    Женщины!

    Любите, женщины, мужчин!
    Любите нежно, беззаветно.
    Любите просто, без причин,
    не глядя на карман и чин.
    Любовь не будет безответной.
    Любите, женщины, мужчин!
    Любите, женщины, мужчин!

ВСПОМИНАЯ ТОЛКИЕНА       
(«Легенда о кольце» на русский манер)

Тысячелетьями черти
русский изводят народ
и напевают: «Поверьте!
Солнце над Русью взойдёт!»
Эта тоскливая песня 
здесь постоянно звучит.
Кажется, что в поднебесье
клин журавлиный кричит.
Плачет нечистая сила
злой крокодильей слезой.
То вдруг возьмётся за вилы,
то размахнётся косой,
малость людишек «покосит»,
трупы все в кучу сгребёт,
в яму глубокую сбросит 
и, как всегда, заведёт:
«Вас, дорогие герои,
Царство небесное ждёт,
ну а над вашей страною
яркое солнце взойдёт!
Быстро поля отогреет,
колос наполнит зерном,
грусть и тревогу развеет,
станет вам Вечным огнём.
Спите себе, православные.
Вы заслужили покой
тем, что границы державные
смело закрыли собой…
Чёрт, как медведь, затопочет,
глазом кривым поведёт,
косу брусочком наточит,
слёзы копытом смахнёт
да и пойдёт ряд за рядом
новый выкашивать строй.
«Эх!.. Прямо сердцу отрада!..
Эх!.. Подходи, кто живой!..
Эх!.. Подставляйте-ка шеи!..
Эх!.. Выше головы! Ну!..
Эх!.. Кто из вас посмелее?..
Эх!.. Подходи! Рубану!»
Вихрем летит над Россией
злобного чёрта коса.
Людям – могилы сырые,
душам людей – небеса…

Время пройдёт – черт устанет:
трудное дело – косьба…
Только добрее не станет
русская злая судьба.
Глупо нечистую силу 
о снисхожденьи просить!
Плюнет она на могилы
да и продолжит косить…

 

АЛЬПИЙСКИЙ ДОЖДЬ

Весёлый паренёк – весенний дождь,
размахивая старой венской кружкой,
над Австрией плясал. Собой пригож,
плясал он вместе с радугой – подружкой.
И, заливая пивом всё подряд,
тряся пером своей тирольской шляпы,
бежал по небу он куда-то, наугад
и брызгал, и накрапывал, и капал.
Он упивался удалью своей,
Рвал кружево из тонких нитей света,
и в его честь альпийский соловей
пел, возвещая о приходе лета.

 

 

 

 

 

 

 

 

ПРОЩАЙ, ЛЕТО!

Кончается пора зелёных листьев, омытых мимолётными дождями,
рассветов ранних, разомлевших трав душистых
и птиц над васильковыми полями.

Последние чарующие дни стремительно промчавшегося лета…
Как бесконечно дороги они
душе любого русского поэта!

Мне не хватило знойного огня, что в солнечном таится поцелуе.
Поэтому, бег времени кляня,
по лету уходящему тоскую.

Мне не хватило городской жары и городской полуночной прохлады.
Не обошёл я все московские дворы,
не насмотрелся на чугунные ограды.

Прощай же, лето. Я тебя благословляю и все алмазы дивных, тёплых дней, 
как ювелир, старательно вставляю
в металл оправы памяти моей.

 

КАЖДОМУ СВОЁ…    

Убогая нищенка Азия
плодилась во все времена.
Голодная до безобразия -
стремилась в Россию она.

Нахальная шлюха Европа
всегда любовалась собой,
и прятала жирную жопу
за Русской широкой спиной.

«Воровка в законе» Америка,
сбежавшая за океан,
смеялась почти до истерики
над горькой судьбой Россиян…

 

 

МАРШАЛЬСКИЕ ЗВЁЗДЫ 

Маршальские звёзды…
Сто брильянтов в ряд
выстроились грозно,
пламенем горят.
Самой-самой чистой 
все они воды.
Камушки лучисты.
Маршалы горды.
Маршалам приходится 
быть на высоте.
Камушки, как водится,
держат в чистоте.
Моют на банкетах
часто их в вине,
в царских кабинетах
в собственной слюне,
моют и в остывшей 
кровушке солдат, 
что, глаза закрывши,
мёртвые лежат,
и в поту забитых
насмерть лошадей,
и в слезах убитых
горем матерей…

Маршальские звёзды,
ваша чистота,
мне напоминает
краску для креста.

 

 

 

 

 

 

ЛЕТО

Пахнет разогретою травою,
тиной из мелеющей реки.
Солнце сыплет крошкой золотою,
зажигая блики-огоньки.

Птицы ошалевшие горланят,
и звенит в восторге мошкара.
Ветерок резвится, хулиганит.
Лето, ты чудесная пора!

Разметаться б в этом разнотравье,
обхватить руками этот лес
и смотреть, смотреть, смотреть часами
в синеву распахнутых небес!

Искупаться б в солнечном пожаре,
в зелени распаренной, густой,
а потом заснуть в хмельном угаре,
выпив терпких запахов настой!

 

ЛЮБОВЬ

За годом год, за годом год 
взлетают в небо, словно птицы,
а я, как снайпер из бойницы,
почти не целясь, бью их влёт
и вспоминаю вновь и вновь
давно погасший лучик света…

Как позабыть мне чудо это
с прекрасным именем «Любовь»!..

 

 

 

 

НЕПОГОДА

Ветви вымокшего клёна
бьются, бьются, бьются, бьются,
как слепые птицы, бьются
об окошко, не спеша.
Непогода, непогода…,
и в душе моей ненастье.
Разрывается на части
наболевшая душа.

Сколько боли, сколько боли,
сколько боли в этом мире!
Боль людская – словно гири 
на руках и на ногах.
Войны, войны, войны, войны!
Каждый миг кому-то больно.
Как подумаю об этом,
сразу сердце – как в тисках.

С чем сравнить мои страданья?
Ощущенье снятой кожи –
вот на что они похожи!
Люди! Сжальтесь надо мной!
Я вас Богом заклинаю!
Образумьтесь: жизнь не вечна
и к тому же быстротечна!
Люди! Будьте человечны!
Не теряйте облик свой!

 

 

 

 

 

 

 

НАША ИСТОРИЯ   

Если искать аллегорию
можно представить на миг
всю мировую историю
в виде зачитанных книг.

Книга с названием «Англия» -
толстый, увесистый том.
Текст её, словно Евангелие.
Мудрость великая в нем.

Книга «Германия» тоньше,
да и на вид пострашней.
Больше, значительно больше
пятен кровавых на ней.

Сильно страницы измяты,
кем-то протёрты до дыр…
«Соединённые Штаты» 
нынче читает весь мир.

Тонкая и неприглядная,
словно в линейку тетрадь,
книга твоя, ненаглядная
наша Россиюшка мать.
Дабы сокрыть преступления
вырвано много страниц.
Канувшие поколения
стонут во мраке гробниц.

 

INNOMINATUM

Когда тьма на планету спускается,
навевая ей вещие сны,
звёзднозубая полночь вгрызается
в ядовитую мякоть Луны.

 

 

ВРЕМЕНА ГОДА

Вот и лето пролетело, 
словно мотылёк,
пламя крылышком задело.
Чик, и уголёк.

Осень вылилась на Землю
струйками дождей
и с тоски замёрзла, внемля
жалобам людей.

Люди вымокли, озябли, 
спрятались в дома.
В небесах проплыл кораблик –
снежная зима.

Все отпущенные годы
мы прожить должны
в предвкушении прихода
солнечной весны.

 

ОДИНОЧЕСТВО

Странная вещь – одиночество…
Тот, кто с ним близко знаком,
может дурному пророчеству 
жизнь посвятить целиком.

Замкнутый, злой и печальный
знает доподлинно он:
есть ещё и персональный,
маленький Армагеддон.

 

 

 

 

ИСПОВЕДЬ РЯДОВОГО МОСКВИЧА    

Прости нас, славная столица,
за то, что мы пока скрипим,
за то, что не смогли смириться,
за то, что есть и пить хотим,
за то, что мы ещё плодимся
с законом логики вразрез,
за то, что вечно суетимся,
за то, что дышим, наконец.
Особо нас прости, родная,
за наших жалких стариков –
тех, что, бутылки собирая,
бредут вдоль стен твоих домов.
Прости нам наши колымаги.
Таких, ведь в мире не найдешь!
Они – как кляксы на бумаге,
попавшей под осенний дождь.
Мешают, лезут под колёса
твоих роскошнейших авто…
Прости! Но спросим мы сквозь слёзы:
Ну что нам делать? Слышишь? Что?!
Ведь нас пока что очень много:
пятнадцать лет – совсем не срок.
Суди нас, но не слишком строго.
Придётся потерпеть чуток!..
Займись пока своим убранством.
Дворцы из золота построй.
А мы всерьёз займёмся пьянством,
И все – на кладбище, гурьбой.
Мы станем удобреньем скоро.
Но ты, родная, не грусти!..
Уйдём без ссоры и без спора.
Нам вымирать. Тебе цвести!..

 

 

 

 

 

КОРАБЛЕКРУШЕНИЕ

Шторм предрекают планете
хриплые звёзд голоса.
Бешеный солнечный ветер
треплет её паруса.

«Остров! Мы мчимся на остров! –
Вахтенный с мачты кричит. –
Видите?!.. Нос его острый
прямо по курсу торчит!..
Эй, вы там, черти!.. Не спите!
Ну-ка покруче к волне!
И капитану скажите:
скоро мы будем на дне!»

Только команда не слышит:
пьяная в стельку она.
Вылезли крысы и мыши.
Палуба ими полна…
Кошка под шлюпку забилась,
громко от страха шипит…
Судно уже накренилось,
стонет протяжно, скрипит.
Вот оно быстро взлетает
на накатившийся вал.
Вахтенный вдруг умолкает:
голос совсем он сорвал.

Да и бессмысленно это:
снова пытаться кричать.
В бездну несётся планета.
Как, бишь, её величать?..

 

 

 

 

 

ДОЖДЬ И ЗАНАВЕСКА

Точка, точка, два тире…
Это не морзянка.
Это дождик в сентябре
лупит спозаранку.

Слышно в сонной тишине,
как стекло грохочет.
Занавеске на окне
дождь признаться хочет
в том, что он давно устал
кочевать по Свету,
в том, что верить перестал
всяким там приметам,
что замучили его 
метеопрогнозы,
и что более всего
он не любит грозы,
что сердит на весь он свет,
вот ведь как бывает!..

Занавесочка в ответ,
как всегда, так кивает.

 

НОЧНОЙ ОТСЧЁТ

Когда полвека за плечами
и в волосах седая прядь,
невольно жизнь свою ночами
ты начинаешь измерять.

Бесцветных дней однообразье
похоже на густой туман.
Пытаться в нем увидеть праздник –
один пустой самообман.

А ночь таит в себе загадку.
Когда готовишься заснуть,
в душе надеешься украдкой
в глубины детства заглянуть.

НАШ СОВРЕМЕННИК  

Каков же он, наш современник?
Мерзавец он или святой?..

Старик скажет: «Сволочь! Мошенник!»
А юноша скажет: «Герой!»

«Бандит! - скажет школьный учитель,
забитый плетьми перемен. –
По-моему, слово «грабитель» -
синоним и для «businessman»».

«Торгаш!» - скажет врач презрительно,
брезгливо наморщив нос,
и сунет в карман решительно
ту мзду, что торгаш принес.

«Он главная наша опора! –
прогавкает политикан. –
И вы убедитесь все скоро,
что это отнюдь не обман.
Он - средний наш класс, наша гордость!
Он нашей страны патриот!..»
Прогавкает так в полный голос
и тихо со сцены уйдёт.

«Он дойная наша корова, -
мяукнет чиновник в ответ. –
И мы будем снова и снова
тащить его в свой кабинет,
чтоб выдоить всё до копеечки
в обмен на бумажку, печать,
акцизные марки, наклеечки,
за право в метро торговать».

«Он мой идеал, - скажет школьник. –
Он может вести «бухучёт» -
Бермудский почти треугольник,
в который «наличка» течёт.
Течёт она и не кончается,
и тут же, как манна с небес,
дождём золотым проливается.
Коттеджик, потом «Мерседес»,
дом с видом на тёплое море,
веранда, огромный балкон…
Мечтаю о том, чтобы вскоре
я сам стал таким же, как он…»

Да, доля твоя незавидна,
герой наших сумрачных дней.
Потоки словечек обидных
не лучше, чем град из камней.

 

РУССКАЯ ДУША    

Ты наша гордость и уродство,
простая русская душа!..
В поступках наших – благородство,
зато в карманах - ни гроша.
Вот поманил нас кто-то словом,
с трибуны брызгая слюной…
Слукавил он, а мы готовы
уже пожертвовать собой.
Один лишь кто-нибудь, быть может,
промямлит: «Врёт, ведь эта б..!»
Но сотня скажет: «Непохоже…,
такому можно доверять!..»
Забудем мы про осторожность
и станем слушать, не дыша,
про то, как вору дать возможность
украсть… Вот - русская душа!..

 

 

 

 

 

 

 

МОСКОВСКИЙ ТАЛИСМАН

Нитками лиловыми
вышита заря
над домами новыми,
возле пустыря.

По бульвару стелется
утренний туман.
Я срываю с деревца
листик-талисман.

Он спасёт от горестей,
мук, душевных ран,
угрызений совести
этот талисман.

Я в Москву, как в женщину,
до смерти влюблен.
Мы давно повенчаны.
Повенчал нас клён.

ВЛЮБЛЁННОСТЬ В ОСЕНЬ

Сколько влюблённых поэтов
осень в стихах своих славили!
Столько сложили сонетов,
что мне ничего не оставили.

Ну что мне сказать тебе, осень?
Что я очарован тобой?
Что, даже, в свои сорок восемь
способен на подвиг любой:
промчаться по небу ночному,
все звёзды с него посрывать,
людскому злодейству любому
преградой незыблемой стать,
тебя восхвалять бесконечно, 
рискуя прослыть чудаком…

Лишь только б держала ты вечно
меня под своим каблучком.

ВОЛКИ И ОВЦЫ 
(Карлу Марксу)

Созидатель наследия книжного,
ты в расчётах настолько был смел, 
что инстинкт пожирания ближнего
в виде формул представить сумел.

Новый век без конца потешается
над наивностью детской твоей
и всей мощью своей защищается
от твоих утопичных идей.

Не учёл ты одной лишь безделицы,
избавляя наш мир от оков:
люди все, к сожалению, делятся
на два вида: овец и волков.

Хищник волк – это надо учитывать.
На овец у него аппетит.
А овца любит травку пощипывать.
Ей скоромная пища претит.

Волк живуч: и травой пообедает,
и древесной корой будет сыт;
а овце, коли мяса отведает,
несваренье желудка грозит.

Вот и бродят по волчьим владениям
травоядных овечек стада.
Своё мясо волкам на съедение
предоставить готовы всегда.

 

 

 

 

 

 

БЕЗОТЦОВЩИНА

Со стены осыпалась побелка,
поистёрлась краска с половиц.
Семенит девчушка шагом мелким,
чуть с прискоком, как у мелких птиц.

А когда в кроватке деревянной
чистым сном младенческим заснёт,
прилетит из дали, из туманной
добрый ангел, в комнату войдёт,
восстановит на стене побелку
и уставит куклами углы.
Он починит заиньку и белку,
обновит потёртые полы…

Что же делать, если в этом доме,
к сожаленью, больше нет отца?
На диване мать забылась в дрёме
и во сне вздыхает без конца.
На лице – лучи морщинок скорбных…
Ей, сердечной вовсе невдомёк,
что влетел в окошко ангел добрый
и согреться доченьке помог.

 

В ГОРЕ И В РАДОСТИ

В минуту радости успех
вселяет в нас успокоенье.
Мы сладко дремлем, восхищенье
в дар принимая ото всех.

Когда же горек наш удел,
и мы кусаем губы, плача,
нас вдохновляет неудача
на совершенье славных дел.

Мы – словно в сполохах огня,
когда с душой своей в раздоре.
И тот огонь подобен шпоре,
что ускоряет бег коня.

САМООБМАН

Боюсь за ближнего, за дальнего,
но говорю себе:
    - Крепись!
Мы все с перончика вокзального
отправились на «скором» в жизнь.
И мчимся по пустынной местности
сквозь мглу ночную и туман,
навстречу полной неизвестности,
в которой всё – самообман.

 

РУССКИЙ ДУХ

Хороши ль на Руси в деревнях терема,
да искусна ль на окнах мороза резьба?
Хороша ли ядрёная наша зима,
наша русская удаль и наша гульба?

Не сыскать на подворье ненужный предмет.
Здесь теплом опахнёт пар густой у крыльца.
В чём таится он – русского духа секрет?
Ты спроси у серпа, топора, бубенца,
да ещё у саней, да ещё у коня,
у собора, что куполом неба достиг!
Не ответят они, так спроси у меня.
И скажу я, что дух тот корнями велик!
Там зерно прорастёт, где упало оно.
Там и лес зашумит, где никто не сажал
Неразрывно с грядущим связало звено –
то, что русский кузнец в дымной кузне ковал.
Не из меди оно, не из стали литой.
Долгом, верностью, честью оно скреплено.
Невозможно Руси быть по духу иной.
В ней страданья с надеждою слиты в одно!

 

 

 

БЛИКИ ЗВЁЗДНОГО СВЕТА 
(Русскому народу)

Тёмная, глубокая вода.
Край колодца в трещинах замшелых.
Ночью утонула здесь звезда,
потому что плавать не умела.

И звенит, колотится ведро,
опускаясь на верёвке скользкой,
чтоб достать живое серебро –
звёздные, блестящие осколки.

Вся лучится, светится вода,
холодом небесным обжигает.
До чего ж светла была звезда!
Её света каждому хватает.

Вычерпали вечером до дна
свет её таинственный, небесный,
а на утро вновь она видна
в отсветах сияния над бездной.

Растеклась красавица, дрожа,
словно у себя на небосводе…

Так когда-то русская душа
растворилась в праведном народе.

 

 

 

 

 

 

 

 

О СМЕРТИ

Погожий день, взгляд женщины, вино…
Коль ты считаешь жизнь неповторимой,
любую мелочь назови любимой.
Ей, как и нам, бессмертье не дано.

Что безрассудней нашей суеты?
Что суета пред ликом разрушенья?
Бывает так: лишь ветра дуновенье,
и в тот же миг осыпались цветы.

Да что цветы! Они – лишь эпизод
извечной драмы, что зовётся жизнью.
Любой живущий – гость на чьей-то тризне.
Тот, кто рождён, когда-нибудь умрёт.

Почувствуй сердцем, как растут деревья,
и как трава цепляется за жизнь!..

У певчей птицы так недолог век!
Но как мила душе её певучесть!
Да. Все мы смертны. В этом наша участь…
Так платим мы за первородный грех.

 

РОТОЗЕЙ

Счастливым может стать лишь тот из нас,
кто, затаив дыханье, смотрит утром ранним
на колокольчики, берёзок перепляс,
забыв о доме, о работе, о стакане,
забыв про деньги, про врагов и про друзей,
забыв про всё; на майской солнечной поляне
стоит с раскрытым ртом и смотрит, не мигая,
на заповедную красу родного края,
как удивившийся бездельник-ротозей.

 

 

 

КОГДА В НОЧИ ЗВУЧИТ ОРГАН…

Когда в ночи звучит орган,
звезда протягивает лучик,
одна и та же мысль нас мучит:
о том, что жизнь – самообман.

Мы в детстве ищем ссор и драк,
всех задираем «по-геройски»,
взахлёб смеёмся шуткам плоским
и трём ушибы на локтях.

Вступая в зрелые года,
мы без конца в ладони мамы
всё возвращаемся упрямо,
хоть не надолго, иногда.

Как мы боимся растерять
далёкой юности крупицы,
всё то, что нам, бывает, снится:
и цирк, и нотную тетрадь,
и лыжи, и футбольный мяч,
и школьный порванный учебник;
всё, что казалось важным чем-то
в ту пору счастья и удач!

Тогда могли мы без труда
расслышать музыку органа!
Тогда открыто, без обмана
свой луч тянула нам звезда!..

Теперь над нами этажи
из стольких лет! Звезду затмило.
И в нашей жизни столько было
игры, надуманности, лжи!..

Да. Наша жизнь – самообман.
Но, всё равно, сквозь невезучесть
звезда протягивает лучик,
когда в ночи звучит орган.

 

 

ЖИВИТЕ ДУШОЙ!

Нет у души, ни конца, ни предела.
Только б она танцевала и пела,
не загрустив от мирской суеты!
Только бы помыслы были чисты!

Доля твоя от тебя лишь зависит.
Не посылают небесные выси
счастье на блюдечке нам голубом.
Только руками своими, горбом
выдюжишь, вынесешь, выстоишь, сможешь!

И на алтарь свою душу положишь…

 

ВСЁ НАЧИНАЕТСЯ С ВЕСНЫ…

Всё начинается с весны:
с тех тополиных липких листьев,
что в голубых лучах луны –
того гляди – начнут светиться;
с той самой свежести ночной,
так характерной для апреля,
с поляны солнечной лесной
и соловьиных нежных трелей…

Всё начинается с весны!
Она согреет нас дыханьем,
навеет розовые сны…

И в этом прелесть мирозданья.

 

 

 

 

 

МИЛОСЕРДЬЯ ИЩУ!..

Милосердья ищу, милосердья!
В этом тяжкая участь моя.
Не в дверях, а в всего лишь в преддверии
пребываю бессмысленно я.

Двери в души людские закрыты
на тяжёлый железный засов,
и портьеры мещанского быта
заглушают хорал голосов.

Люди тонут в пучине безверья,
убивают в себе Благодать.
Ох, как тяжко пред запертой дверью
с головою поникшей стоять!

 

НЕ ХЛЕБОМ ЕДИНЫМ…

От сытости разве наш дух в поднебесье парит?..

Торжественный праздник в душе человечьей царит!
Пусть сделает вывод скупой, предприимчивый век:
«Не хлебом единым живёт на Земле человек!»

 

БУНТАРСТВО

Сегодня ты опять пришла, 
вновь подступила комом к горлу,
венцом бессмысленного зла
мозоль кровавую натерла
на обморщиненных висках
моей души. 
    Где взять лекарство?!
Я целиком в твоих руках,
Твоё Величество, Бунтарство!..

 

 

ПРИРОДА

Теряют всякий смысл слова
в осенний день, когда, как с равным,
с тобою шепчется листва,
кружась, кружась в полёте плавном.

И легче раны залечить, 
когда бегут тебе навстречу
стремглав вихрастые ручьи,
звенят с весело лепечут.

Светлее думается там,
где зеленеет лес весенний,
в котором звонкий птичий гам
звучит, почти как откровенье.

И ты душой не одинок,
когда внезапно открываешь:
природа – мыслей всех исток,
и всем эмоциям – товарищ.

И для природы ты не Бог.
Её являешься ты частью.
Лишь в ней – спасенье от тревог.
Лишь в ней – залог земного счастья.

 

ДЕНЬ И НОЧЬ

Над миром ночь сменяет день,
бесшумно занавес роняя.
Он, как актер, уходит в тень,
покорно сцену покидая.

Но вскоре день сменяет ночь.
Он, хоть и робок, и недолог,
упорно гонит её прочь,
срывая с неба чёрный полог.

 

 

ЧТО ПРОИСХОДИТ?..

В добрых объятиях звёздного света
маленький шарик лазурного цвета,
теплый, трепещущий, нежный, живой…
Мы нарекли его «Нашей Землей».

Хрупок, беспомощен он, как ребенок.
Слаб голосок его очень и тонок.
Нас заслонил он от бездны собой.
Мы нарекли его «Нашей Землей».

Мы его, в общем-то, не бережём:
бурим, взрываем, уродуем, жжём…
Нефтью торгуем, древесной золой.
Что же мы делаем с «Нашей Землей»?!

Что происходит? Ведь так не бывает!
Разве свой собственный дом разрушают?!..

 

ПРОКАЗНИК МАЙ
    
Май всё шлепает бодро по лужам
под косым, беспросветным дождем.
- Май, ты нам уже больше не нужен.
Уходи. Мы июня все ждем.
От тебя уже прячутся птицы
в наползающий серый туман.
Запретил ты им петь и резвиться,
неулыбчивый май – хулиган.

- Что притихла, пичужка лесная,
голосистый певец-соловей?
Ты не бойся проказника мая!
Ты, ведь сам благородных кровей.
На листвяную сядь шевелюру
и в лобешник берёзовый клюнь.
На его озорную натуру
скоро вожжи набросит июнь.

 

ВОДА

Ты и синяя, ты и зелёная,
ты – предшественник снега и льда,
ты и пресная, ты и солёная,
вещество под названьем «вода».

Без тебя засыхают растения,
вымирают животных стада,
и повсюду царит запустение,
вещество под названьем «вода».

Гипсом, глиною для изваяний,
акварельною краской горда,
колыбель всех Господних созданий –
вещество под названьем «вода».

Без тебя и про чудо крещения
не узнали бы мы никогда.
Ты дарована нам для спасения,
вещество под названьем «вода».

 

ЗАГАДКА С ПОДСКАЗКОЙ

Свой замыкая круг,
преодолев испуг,
только лишь раз в году
встретит Земля Звезду.
И в новогоднюю ночь
будет зачата дочь.
Кто же такая она?..
Я подскажу вам… Весна!

 

 

 

 

 

ДОЖДЛИВОЕ ЛЕТО

Лето красное нынче расплакалось,
растеклось ручейками и лужами.
Что ж ты, милое, так распоясалось?
Куролесить тебе так уж нужно ли?

Приумолкли пичуги несчастные,
притаились в промокшей листве они.
Дни расстались с весёлыми красками,
стали блёклыми, тусклыми, серыми.

И цветы с лепестками поникшими
на газонах от сырости ёжатся.
Город щерится чёрными крышами,
корчит лету дождливому рожицы.

Из подвалов коты замяучили:
«Образумься-ка, лето противное!
Ты давно уже всем нам наскучило
со своими зловредными ливнями!»

 

СОВЕТ ОТ ДУШИ

В чащу лесную, по узкой тропинке
смело ступайте! Там в каждой травинке,
в каждом дрожащем зелёном листочке,
в шишечке каждой и в каждом цветочке
прячется Бог от мирской суеты.
Смело доверьте Ему все мечты,
все опасенья, терзанья, сомненья!..
И попросите немного везенья.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Пророк
        (Памяти Владимира                         Высоцкого)

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Пророк

Жестокий рок. Тяжёлая утрата.
Ушёл пророк до срока в невозврат.
Кто виноват? Да это ж мы, ребята,
локтями Землю двигали назад.

Валили на него мешки с размаху.
Нашёлся, пахарь. Так давай теперь, вези!
Тем более, что парень ты «рубаха»,
и прёшь, как трактор, по любой грязи.

Что? Тянешь? Так, давай, ещё навалим!
Мы посидим, а ты, давай, паши!..

Пророк теперь стоит на пьедестале, 
а мы меняем души на гроши.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Всё не так…

«Всё не так…» - эта фраза, как плетка,
обожгла задремавшую Русь,
и народ, одуревший от водки,
ужаснулся: «Куда я качусь?..»
«Всё не так…, всё не так ведь ребята, - 
Надрывался густой баритон. –
Ничего для вас больше «не свято».
Превратили вы в плаху амвон.
В шутовстве и придурошной удали
вы бежите от жизни в кабак.
Преисподнюю с раем вы спутали.
«Всё не так…, всё не так…, всё не так…»

И народ, понемногу трезвея,
озираться стал по сторонам.
Но от этого лишь веселее 
становилось его палачам.
Наточив топоры поострее,
усмехались они про себя:
«Ну, народ православный, смелее!..
Как ты любишь, «росу пригубя»,
подходи к краю «братской могилы»,
на колени встань и наклонись.
Ниже голову! Ниже, мой милый!..
Мордой в землю сырую уткнись!..
Разбудил тебя этот хрипатый,
поломал тебе кайф, сволота!..
Ничего ему, видишь, «не свято»…
И страна ему, видишь, не та….
«Склон плющом всё увить» он пытается,
а того, дурачок, не поймёт, 
что любому, кто не напивается,
страшен смерти оскаленный рот…
Не хрипел бы он, этот кликуша – 
не дрожал бы ты, бедненький, так.
Размахнусь-ка я, а ты послушай
его песенку про «всё не так…»

 

 

Ну вот и всё…

Ну вот и всё. Окончен долгий спор.
И не допел,
    и не дожил,
        не долюбил…
Хотя не надо!
Не надо слов! Могильная ограда.
    И ворон на ограде: «Never more…»

Пришли друзья, плиту полили «Двином».
Остатки – по стаканам.
Разговор:
- Он не любил, когда стреляют в спину,
но не любил и выстрелов в упор.    
- Он выступал всегда и всюду против
звериного мещанского оскала.
Он бил мещан, пригревшихся в болоте,
жил ярко, на износ. И вот его не стало.

Ушёл пророк с планеты в невозврат.
Враги (их много у него) безмерно рады.
Друзья и близкие (их горсточка) скорбят.
Он не дожил
    и не допел,
        не долетел,
            но, стоп! Не надо!

Не надо слёз. 
Пророкам слёзы не нужны.
Могильная ограда, и ворон на ограде:
«Never more…»    

 

 

 

 

 

 

Кони привередливые

Бесстрашный жокей подхватил эстафету,
и кони его сами ринулись вскачь
туда, где сгорает парижское лето,
где пальцами скрипку терзает скрипач,
туда, где все павшие воины живы,
где стелы стихов вдоль дорог полегли,
где ветер листает те самые книги, 
которые мы написать не смогли;
где Гамлет охрипший кричит «Аве Отче!»,
где пьяный Есенин короткий свой век 
закончит в петле, когда в зеркале ночью
привидится чёрный ему человек;
где выстрел и боль, и предсмертные стоны,
и тот истерический, жалобный крик,
которым зайдётся в толпе похоронной
у ямы на кладбище Лилечка Брик;
где тонкой ладонью от ветра укрытая,
дрожа язычком, оплывает свеча,
где сцена из юности полузабытая:
бретелька тихонько сползает с плеча…;
где люди в вагонах с родными прощаются,
и души их рвутся из тел в облака,
растратив все силы, навеки отчаявшись,
и машет вослед им любимой рука;
где линии судеб людских перекрещены,
где Понтий Пилат тьмой зловещей укрыт,
где пьют Мастера, как на веки завещано,
свой творческий пыл из своих Маргарит;
где шпиль Петропавловки в ряби канала,
аптека, фонарь, незнакомки шаги;
где гроб, из которого тело пропало
и крест, и толпятся друзья и враги…
Талант не простят. На судьбу ты не сетуй.
Хрипи себе. Больно ударят – не плач.
Тебе удалось подхватить эстафету,
и кони твои уже ринулись вскачь.

 

 

 

На Ваганьковском…

На престижном Ваганьковском кладбище
побывать мне вчера привелось.
Хоронил своего я товарища.
Представляете? Место нашлось!

Там у входа, напротив часовенки,
средь гранитных и мраморных плит
весь из бронзы, сверкая, как новенький,
сам Владимир Высоцкий стоит.

А в киосках торговля налажена:
диски, майки с портретом анфас.
Тридцать лет уже, как нефтескважина,
он работает мёртвый на нас.

Каждый день его яркой, насыщенной жизни
продаётся сейчас с молотка.
А о том, кем он был в нашей бывшей отчизне,
мы сегодня забыли слегка.

Только изредка лишь, ненароком
прокричит кто-то хрипло и зло:
«А ведь он оказался пророком!
И куда ж это нас занесло?!»

Я смотрел на гримасу отчаянья,
на коней, на гитаровый гриф
и всё думал, что нет, не случайно
на могиле цветов нет живых.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Вещие сны                         человечества
        (Поэма)

 

 

 

 

 

 

 

 

Пролог:
Сны, которые нам в назиданье
с неба брошены Божьей рукой,
будут жить в глубине подсознанья,
словно рыбы в пучине морской…

Сон охотника

«До чего же мне всё надоело! –
думал я, засыпая в ту ночь. –
И жена, что до смерти заела,
и беспутная дурочка дочь,
и сынок, потерявший работу,
и любовница с кучей проблем…
Да. Пожалуй, пора на охоту.
Я по ней стосковался совсем.
Неужели я завтра уеду
от работы, жены и детей,
по лосиному свежему следу
побегу я с собакой своей
и, увидев кормящую матку
с семидневным лосёнком в кустах,
буду целиться долго в лопатку,
сжав «Сайгу»* свою в потных руках,
а потом, когда лес содрогнётся,
кровь сверкнёт на зелёном листке,
я увижу, как ужас забьётся
в замутившемся чёрном зрачке!..
Всю досаду и всё раздраженье,
что за год накопились во мне,
в этот главный момент откровенья
утоплю, словно горе в вине!»

Я блаженно слегка потянулся,
простыню на себя натянул,
предстоящему дню улыбнулся
и почти безмятежно заснул.

Мне приснилось, что утро настало,
что меня провожает жена.
«Я вчера у врача побывала, -
говорит еле слышно она. –
Ультразвуком меня просветили
и сказали, что в левой груди…
В общем, «химию» мне предложили.
Ну да ладно… Не важно… Иди».
Я в машине. Я очень рассеян.
Мысли всякие лезут в башку.
«Получается, я овдовею?
Не готов я к такому пинку!
Мне уже пятьдесят три годочка.
Бабы стали меня раздражать.
Мне бы утром носки да сорочку,
ну а вечером - вкусно пожрать.
В общем, мне не до девок гламурных,
не до секса при свете свечей,
не до лифчиков, стрингов ажурных,
не до «чёрных прекрасных очей»!
Так, выходит, что мне моя Люда
в миллион раз дороже всех баб.
Что же делать без Люды я буду?
Без неё я несчастлив и слаб»…
Я едва не поддел «Жигулёнка».
Не подвел, слава Богу, рефлекс!
Ухожу в правый ряд, и девчонка
попадает под мой «Мерседес».
Над девчонкой склонился прохожий.
Он пытается как-то помочь.
Выхожу из машины. О Боже!
На асфальте лежит моя дочь.
Я застыл, как в дурмане угарном.
Слышу крик, вой сирены, шаги.
В трёх шагах, на столбе на фонарном –
её волосы, кровь и мозги.
Я к машине своей возвращаюсь,
открываю тяжёлую дверь,
на сиденье, как в гроб, опускаюсь
и рычу, как подстреленный зверь.
В голове – будто на колокольне:
отовсюду доносится звон.
В этот миг на панели контрольной
начинает пищать телефон.
Писк до ужаса мерзкий и громкий.
Я на кнопку ответа нажал.
«Сын ваш утром скончался от ломки», -
мне мобильничек мой прожужжал.
Я в кулак свой зубами вгрызаюсь,
слышу собственный сдавленный стон:
«Нет! Довольно!»
 И, вдруг, просыпаюсь.
Оказалось, что всё это сон.

Я с минуту смотрю на будильник:
пять ноль - ноль. 
        Встал. На кухню бреду.
Вот добрёл и залез в холодильник.
Пиво кончилось, как на беду.
Наплевать. Захмелюсь, хоть и рано.
А охота… Да это ж тоска!
Достаю из буфета стаканы.
Наливаю в один коньяка
и второй наполняю до трети.
Звонко чокаюсь. Медленно пью.
«Ах, какие ж мы, в сущности, дети! -
Осушив свой стакан, говорю. –
Лишь бы шалости детские эти
Он простить нам когда-нибудь смог –
величайший охотник на свете
с удивительным именем Бог.

* «Сайга» - популярная современная модель многозарядного охотничьего карабина.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Сон менеджера

Я работаю в банке столичном.
«Старший менеджер» - должность моя.
На вопрос: «Как дела?» - «Все отлично!» -
отвечаю, не думая, я.

Думать, кстати, приходится редко
на собачьей работе моей.
В закуток свой влезаю, как в клетку,
и таращусь весь день на дисплей.
Загоняю я цифры в таблицу
до мелькания мушек в глазах
и мечтаю заставить крутиться
стрелки в круглых настенных часах.

«Боже мой! Еще только двенадцать! –
Я под нос себе тихо шепчу. -
Надо восемь часов продержаться,
а потом я домой полечу.

Буду гнать я по встречке свой «Опель»,
объезжая большую «пробень»,
и сочувствовать собственной жопе,
отработавшей честно весь день.
А потом побреду со стоянки,
как лунатик за полной луной,
попивая при этом из банки
пиво с запахом пасты зубной.
Мне останется съесть свою пиццу,
проглотить порошковый бульон
и на триста минут погрузиться
в беспокойный, поверхностный сон,
чтобы утром умыться, побриться,
выпить кофе, костюм натянуть,
сесть в машину и вновь потащиться 
в повседневную серую жуть.

Сон ночной – как награда, как милость
за дневной утомительный путь.
Но в четверг мне такое приснилось,
что три ночи никак не заснуть.

Вот мой сон. 
Я из офиса вышел
и шагаю по Знаменке вниз,
на ходу озираюсь и вижу,
что вокруг меня люди без лиц.

У случайных московских прохожих –
тех, что вечно куда-то спешат,
вместо лиц перепонки из кожи
в такт шагам чуть заметно дрожат.
Кто тут женщина? Кто тут мужчина?
Кто ребенок? Кто дряхлый старик?
Люди сделались неотличимы
от обложек бухгалтерских книг.

Я смотрю на бесцветных, безликих
манекенов, снующих вокруг,
и какой-то мистический, дикий
ощущать начинаю испуг.

Мне, вдруг, стало казаться, что люди –
лишь фантомы из царства теней,
и безличие властвовать будет 
на несчастной планете моей
до упора, до самой развязки,
до момента скончанья времен.
Мир похож на палитру без краски!..

Будь он проклят, кошмарный мой сон!

 

 

 

 

 

 

 

 

Сон проститутки

Я гламурного вида девица.
У дверей Метрополя стою.
Мужичкам, что хотят порезвиться,
за три сотни себя продаю.
Говорят, что я, в общем, милашка
и что шарм есть какой-то во мне.
Попка, талия, бюстик, мордашка
соответствуют нормам вполне.

Сутенер эфэсбэшник Лукашин –
молодой сухопарый брюнет –
не берёт с меня суточных даже
за простой туалетный минет.
Нас в бригаде без малого двести,
но, представьте себе, до сих пор
девкам так и не выпало чести 
пососать офицерский «прибор».
Только я у брюнета в почёте.
Только мне он согласен скостить
пять хрустящих зелёненьких сотен,
что за крышу должна я платить.

В общем, я безусловно в порядке.
Все не даром завидуют мне.
Но сегодня с утра мне так гадко!..
Дело, видно, в том пакостном сне.
Сон такой. 
Все на свете мужчины,
Вдруг, слились в великана-самца.
На плечах - не башка, а елдина
и два красных, упругих яйца.
Он шагает походкой неровной
и елдиной своею трясёт,
во все щели ей тычется, словно
ищет: кто же ему отсосёт?

Я проснулась в поту, словно в луже,
и с одышкой, как будто бегу…
Сон бессмысленный! Так почему же
я смотреть на мужчин не могу?..

Сон президента

Секретарь, чинно кланяясь в бёдрах,
Протянул через стол документ.
«Как дела?» - я спросил его бодро.
«Как всегда, господин президент».
Ограничившись этим ответом,
он застыл, как стальной обелиск,
превратился в деталь кабинета.
Я вздохнул, взял протянутый лист,
положил, подписал, не читая,
протянул ему, морщась слегка,
взглядом спину его провожая,
вдруг, подумал: «Какая тоска!»
Эта жизнь мне давно надоела.
Поскорей бы закончился срок!
Поначалу меня завертело.
Я хватался, за что только мог.
То бюджет собирал по крупицам,
то с правительства плесень счищал,
то просил кой-кого поделиться
(до предела народ обнищал),
то с коллегами за океаном
наводил осторожно мосты.
Я тогда был романтиком рьяным.
У меня тогда были мечты.

А теперь во мне всё отгорело,
всё погасло, остыло совсем.
Охладел я к любимому делу.
Не проймёшь меня больше ничем.
Понял я, что, увы, не зависит
от меня тут почти ничего.
Миром правит теория чисел.
Числа в мире превыше всего.
Что-нибудь прикупить по дешёвке
и кому-то с наваром продать,
подкопить и, набравшись сноровки,
под проценты большие раздать.
Такова биология наша,
человечества главная суть.
А любое правительство – стража;
может только слегка припугнуть.

Тут на днях мне приснилась машина,
здоровенный такой «Мерседес».
Я механик. Я пнул ногой шину,
под капот ковыряться полез.
Пригляделся, а там, под мотором,
в недоступной стальной тесноте
моё имя искусным гравёром
чётко высечено на болте…

Продолжать я не буду, увольте,
свой рассказ об увиденном сне.
Только знайте: я маленький болтик,
и не надо завидовать мне.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Сон беременной

В предвкушенье великого чуда
я полгода спокойно жила,
опасалась одной лишь простуды,
ела фрукты, гуляла, спала.

Позабыв про житейские страсти,
я все мысли, всю душу свою
обращала к грядущему счастью
и жила, словно птичка в раю.

Не беда, что в бельё не влезала,
что тошнило слегка по утрам.
Важно то, что я дверь открывала
в материнства загадочный храм.
Я там видела роспись на сводах,
золочёный алтарь, образа...
Но сегодня, вдруг, вспомнив о родах,
закатила от страха глаза.
Этот страх необычный, поверьте!
За себя я совсем не боюсь.
Для меня во сто крат хуже смерти,
Если, вдруг, я ребёнка лишусь.
Страх всё утро мне душу изводит.
Меня всюду преследует он.
Да к тому ж из ума не выходит
прошлой ночью увиденный сон.

Мне приснилась огромная площадь.
Люди  с копьями наперевес
встали в круг и над чем-то хохочут;
за их спинами высится крест;
их большая толпа окружает –
безымянна, безлика, страшна;
на кресте человек умирает… –
вот фрагменты зловещего сна.

Моя жизнь на куски раскололась,
когда смысл этих жутких картин
разъяснил мне мой внутренний голос:
«На кресте умирает твой сын!»

Этот сон стал моим наважденьем,
адской мукой, тревогой, бедой!
Кто развеет мои опасенья?
Кто вернёт мне блаженный покой?

Материнское сердце – как рана!
Вечно буду себя я казнить,
коль от злобной судьбы урагана
не сумею дитя защитить!

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Сон священника

Я священник большого прихода.
Строг к себе, как затворник-монах.
Я тревожусь о вере народа,
о почти опустевших церквах,
об умолкших навек колокольнях,
о свечах, что уже не горят,
неотслуженных  заупокойных
в память павших российских солдат,
о мильёнах невенчанных браков
и о детях, что в них рождены,
о статистике смерти от рака
граждан нашей безбожной страны!..

В голове у меня прояснилось,
когда вещий увидел я сон.
Мне воскресная служба приснилась.
Я крещусь, восхожу на амвон;
озираюсь и вижу, что в храме
никого, ни единой души.
Мир весь занят своими делами,
всё готов променять на гроши.
Ни один не пришел помолиться,
оглянуться на пройденный путь,
перед Богом душою раскрыться,
новых сил от него почерпнуть!
Нет ни в ком никакой благодати.
Все погрязли в мирской суете.
Кто мечтает о новом наряде,
кто - о золоте, кто - о еде,
кто  - об общедозволенном блуде,
кто - о том, чтобы встать над толпой:
веру в Бога утратили люди,
уподобившись массе слепой!
Страх меня до костей пробирает.
Начинать надо. Служба идёт.
Дьякон мой голосит, причитает:
«Да неужто никто не придёт?!»
И вот тут, сквозь закрытые двери
в храм людской устремился поток.
Я глазам своим больше не верю.
У меня развивается шок.
Обо всем позабыв, цепенея,
я смотрю на своих прихожан.
Кисти рук их и лица, и шеи…
У меня, видно, зренья обман!
Они стали прозрачны! О Боже!
Вот оно! Наконец! Началось!
На Земле нашей грешной, похоже,
предсказанье Господне сбылось!
Конец Света пришёл, и воскресли
поколений минувших тела.
Что ж живым остаётся нам, если
роковая минута пришла?!..

Я проснулся весь мокрый от пота
и одно только вымолвить смог,
задыхаясь от нервной икоты:
«Неужели теперь я пророк?!»

Сон новорожденного

Темно, темно, темно повсюду.
Кругом – одна лишь темнота.
Пора, пора свершиться чуду!
О нём, о нём моя мечта!

Мой Мир пропитан темнотою.
В нём не увидишь ничего.
Как мне не спутать с пустотою
то, что внутри есть у него?..

И тут Создатель ненароком
на все вопросы дал ответ:
в лицо мне радужным потоком
из темноты ударил свет…

Эпилог:
Мир насквозь пропитался пороком.
Его дни, наконец, сочтены.
Вот и снятся безвестным пророкам
беспокойные, вещие сны…

 

 

 

 

 

 

 

 

        В точке                                 изначалья
                (Поэма)

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Пролог:

Когда яблоко с ветки срывала,
ей послышался голос Отца:
«Только б это мгновенье не стало
настоящим началом конца!
До чего же ты, Ева, упряма!
Ну да ладно. Решила – срывай.
Только яблоко это Адаму,
заклинаю тебя, не давай!
Предложив угощенье такое,
превратишь ты барана в козла.
Ты разбудишь начало мужское,
а оно – средоточие зла!
Плод заветный в Адаме пробудит
неуёмный задор боевой,
и поверь: его тело не будет
никогда уж дружить с головой.
Зло в душе его возобладает
и собою подменит добро.
Он до смерти тебя запытает,
позабыв, что его ты ребро.
Он весь мир ваш в кровище утопит,
храм златого тельца возведёт.
Он торгашеством всех вас угробит,
ростовщичеством вас изведёт.
Он развяжет ужасные войны,
попирая Земли вашей твердь,
трон воздвигнет себе и спокойно
миллионы отправит на смерть.
Никогда уже больше не будет
своего у Адама лица.
Обо мне навсегда он забудет,
превратившись в простого самца.
И тебе предстоит испытанье:
материнскую долю принять.
В том, что сын твой пойдёт на закланье,
ты должна лишь себя обвинять.
И убийцу, и жертву убийцы
от Адама зачнёшь и родишь,
и беды – той, что с ними случится,
ты себе никогда не простишь.
Для мужского начала лихого
в кровных узах препятствия нет.
Жизнь отнять и у брата родного
может тот, кто нарушил завет
всемогущего Духа Святого,
тот, в душе у кого пустота,
тот, кто, внемля священному слову,
зажимает молитве уста».

И на этом замолк наставитель:
наставлять, очевидно, устал.
Плод у Евы отнял искуситель
и Адаму его передал.

 

Сара

Когда его толкнули к трону
и в грудь направили копьё,
он в страхе крикнул фараону:
«Она твоя! Возьми её!»

А фараон, не отрывая
от юной Сары глаз, спросил:
«Скажи мне, кто она такая –
та, что вот-вот лишится сил?»

«Мы с нею странствуем по свету, –
ему ответил Авраам. –
Сестру мою родную эту
тебе в наложницы отдам».

Смотрела Сара на супруга
и говорила про себя:
«Ну до чего же ты напуган!
Не понимаю я тебя!
Ну, как так можно унижаться,
ведь ты мужчина и мой муж?
Ты мной не смей распоряжаться!
Сам извивайся, словно уж!»

Поправив кудри, как корону,
высокомерна и бледна,
она сказала фараону:
«Ему я верная жена!»

Мария-Магдалена

Он смотрел на неё. Его мрачные мысли
беспросветными были, как ночь.
«Ей уже тридцать пять. Её груди обвисли.
Ну, а я до девчонок охоч.
Вот соседская дочь – это дело другое.
Эта женщина прямо по мне.
Груди, талия, бёдра, лицо молодое.
Третью ночь её вижу во сне.
Да и возраст – что надо. Всего лишь шестнадцать.
Ей ещё лет пятнадцать цвести…
Но от этой, от этой-то как отвязаться?
Как мне эту-то тварь извести?
Да она для меня – словно гиря на шее!
Ненавижу за это её.
Пусть подохнет постылая, да поскорее!
Бог! Исполни желанье моё!»

И внезапно идея его осенила,
как проблему с женой разрешить:
«Объявлю-ка я всем, что она изменила,
и потребую суку казнить.
Ждёт её наказанье по нашим законам –
смерть под градом летящих камней.
Если будет фортуна ко мне благосклонна,
от жены я избавлюсь своей».    

Удался план злодея. Жена его стала
воплощеньем измены для всех.
Вся деревня камнями её забивала
под безумный, раскатистый смех.
Её муж «благоверный», зажав свои уши,
всё скулил, как истерик и трус.
Он не ведал, что планы его уж нарушил
одной фразой своей Иисус.
«Кто безгрешен из вас – пусть бросает свой камень!» –
прозвучало, как грома раскат.
И убийцы, закрыв свои лица руками,
все тотчас отступили назад.

Ну а женщина встала, взглянула на мужа,
свой платочек с земли подняла,
лоб израненный им обвязала потуже
и вослед за Христом побрела.

 

Клавдия

Всю неделю дурные предчувствия
не давали ночами заснуть,
а под утро в четверг стало грустно ей –
угораздило даже всплакнуть.

Ей на этой неделе привиделся
сон про то, как распят был пророк,
и про то, как на мужа обиделся
за его невмешательство Бог.

Сон про то, как Господне проклятие,
как клеймо, на Пилата легло,
и про то, как пророка распятие
на людей Божий гнев навлекло.

Она просто устала вынашивать
в сердце боль, и тревогу, и страх.
Наконец, стала мужа упрашивать:
«Жизнь пророка в твоих ведь руках.
Заклинаю тебя Божьим именем
от толпы его злобной спасти!
Прокуратор, за дерзость прости меня,
а его отпусти, отпусти!
Сон приснился мне вещий, пугающий
про пророка, что был осуждён.
Ты, Пилат, за вердикт свой решающий
Проклят был до скончанья времён».
А Пилат ей в ответ – с раздражением:
«Знаю я, о ком ты говоришь.
Но как быть с коренным населением?
Как ты им лютовать запретишь?
Твоего иудея несчастного
привелось мне сегодня судить;
не найдя ничего в нём опасного,
я собрался его отпустить.
Но куда там! Толпа озверелая
жаждет видеть распятье его.
Если только я это не сделаю,
приговор ждёт меня самого.
Император мне бунта народного
ни за что никогда не простит.
Он и званья меня благородного,
и чинов, и поместий лишит.
Ждёт невинного смерть неминучая.
Кстати имя его Иисус.
А причину тебе лишь озвучу я:
муж твой, Клавдия, всё-таки трус.

 

Платок Вероники

Мне часто снится по ночам,
как ты дрожащею десницей    
в укор жестоким палачам
Ему бросаешь власяницу.
И из сырого полотна
вода кровавая сочится
взамен священного вина, 
которым можно причаститься.
И превращается платок
в нетленный, чёткий отпечаток,
чтоб мир лицо увидеть смог
того, чья смерть – за всё расплата.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Последняя капля

В тот миг, когда последний гвоздь
был вбит в запястье сына,
в Её сознанье пронеслось:
«Хочу, чтоб ливень хлынул,
смыл кровь, что у него на лбу
и на разбитых пальцах,
и озверевшую толпу заставил разбежаться,
прохладной влагой омочил
его сухие губы, 
все эти раны залечил –
следы ударов грубых.
Устала Землю я держать
в натруженных ладонях.
Господь не станет возражать –
пускай в пучине тонет.
Жестокосердный этот мир
не заслужил спасенья!
Его единственный кумир –
страданье и мученье.
Они замучили того, 
кто был ключом от рая.
Так пусть теперь за смерть его
пред Богом отвечают!
Я отпускаю шар земной:
пусть будет то, что будет!
А коли я всему виной,
Господь меня осудит.
Две горстки выжженной земли
(до них весь мир наш сжался)
в тот миг тихонько потекли
из тонких женских пальцев.

И грянул гром,
и хлынул дождь,
и ветер взвыл, бушуя.
И мир мгновенно стал похож
на каплю дождевую.
Была та капля тяжела,
как вся планета наша.
Всю твердь земную вобрала
в себя она, как чаша.
И по терновому венцу
наш грешный мир скатился,
а Он, подняв свой взор к Отцу,
за нас за всех вступился.

 

В точке изначалья
(Вместо эпилога)

Дочитав через силу до сотой страницы
«Код Да Винчи» - бульварный роман,
я невольно подумал: «Мне всё это снится.
Что за чушь написал графоман!
Люди вовсе свихнулись: мужское начало
в светлом лике Джоконды нашли.
Мир – дырявый баркас – отвалил от причала,
от прибрежной полоски земли.
Обречён он тонуть посреди океана
без малейшего шанса спастись.
Как же так получилось, что вдруг «тараканы
в головах у людей завелись»?!
Ну, а может быть, дело – не в мыслях бредовых
(в них беды, может, нету большой).
Просто люди признать до конца не готовы,
что у них есть проблемы с душой.
Мы критерии качества жизни сменили,
ублажая лишь тело своё,
и в бесполого монстра себя превратили,
сделав признаком пола бельё!
Наши женщины стали сегодня похожи
на матёрых и сильных мужчин:
цепкий взгляд, молодёжная куртка из кожи,
«иномарка», зарплата и чин.
А мужчины в своём большинстве превратились
в мягкотелых и жирных червей.
Остаётся признать, что почти что лишились
они сути мужицкой своей. 
Где их рыцарский дух? Нет его и в помине.
Не бурлит в них остывшая кровь.
Проститутки, порнуха, стриптиз заменили
им великое чувство – Любовь.
Либо ходят в обносках, смердя перегаром,
либо в офисных креслах сидят.
Женщин либо считают дешёвым товаром,
либо вовсе на них не глядят.
Человечеству больше работать не надо.
Труд теперь стал уделом машин.
Женский пол в наказанье (а может, в награду?)
не зависит теперь от мужчин.

Жизнь всё время приводит нам с вами примеры
женских жизненных «светлых путей»:
роли звёздные, деньги большие, карьеры
и всё реже – рожденье детей.
Дети либо совсем не бывают зачаты
(в дефиците пригодный самец:
молодой, не отравленный спиртом проклятым
и притом не последний подлец),
либо были жестоко абортом убиты
(ведь в тот месяц запарка была,
и директор сказал откровенно сердито,
чтоб другую работу нашла),
либо, месяц спустя от момента рожденья,
не сроднившись с мамашей своей,
были с лёгкостью отданы на попеченье
неродных, посторонних людей.

Спит Адам, и, увы, материнское чрево
опустело… Но вдруг повезёт
и когда-нибудь где-нибудь новая Ева
с ветки яблоко снова сорвёт?!

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

    Ветхозаветные                     пророки
                    (Поэма)

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Пролог:

Бог был милостив к нам: преподал нам уроки.
Он от нас же самих нас пытался спасти.
Исполнители воли Господней – пророки
становились преградой у нас на пути.
Мы всё время идём по пути суицида,
так что гибели нам избежать не дано.
На Адама и Еву не держим обиды
и ведём себя так, будто нам всё равно,
когда кончится всё, когда выйдут все сроки –
те, что Бог нам отмерил в начале времён.
Мы забыли про то, как явились пророки
и продлили агонию наших племён.
Самых первых из них матерьяльною силой
наделил Он и сделал своею рукой.
Ной с детьми, например, когда мир стал могилой,
жизнь сумел подарить всякой твари земной.
Авраам же за горстку безгрешных вступился,
когда мир наш в своих прегрешеньях погряз,
и добился-таки, что Господь отступился
от людей. И вмешался потом только раз.
Повлияв через жизненный путь Моисея
на земной, матерьяльный порядок вещей,
из десятков народов Он выбрал евреев
как активных вершителей воли своей.
И послал Моисея на землю Египта,
дабы вывел из плена он этих людей,
и законы свои языком манускрипта
чётким почерком высек на гранях камней.
И с тех пор обращался Он к миру лишь словом
через избранный, ставший свободным народ.
И пророки еврейские были готовы
стать устами его. Не боялись невзгод,
нищеты, издевательств, напрасного хая,
улюлюканья, хохота, боли от ран
Иеремия, Осия, Амос, Исайа,
Иезекиль, Иона, Илья и Нафан.

 

 

 

Ной

Выглянув в окошечко ковчега, 
он окинул взором горизонт.
В этот миг огромный вал с разбега
налетел на просмолённый борт.
И вода солёная, морская
омочила щёки и уста,
но стоял он, брызг не замечая.
Он вдруг понял: «Истина проста.
Бог поставил ровно семь условий
перед грешным племенем людским:
«Не употребляйте в пищу крови!
Не служите идолам своим!
В адрес мой хулы не возносите!
Чтите власть законную свою!
С жёнами чужими не блудите,
ратуя за крепкую семью!
Жизнь не отнимайте друг у друга!
Ближнего не грабьте своего!»
Семь условий стать должны порукой
в том, что не разгневаем Его,
в том, что к нам он будет милосерден
и позволит снова обрести
мир, который я с таким усердьем
от потопа пробую спасти.
Всемогущий, не постичь мне смысл
тех наказов, что я получил,
и запретов, что посредством чисел
ты на выбор пищи наложил.
Почему одни земные твари
в пищу не годятся нам совсем?
Их ты по одной спасаешь паре,
остальных спасаешь ты по семь.
Я приму любые наставленья
как один незыблемый завет.
Об одном прошу: пошли знаменье,
Подари мне путеводный свет».
Тут его прервались размышленья.
Он был бесконечно удивлён
радуги внезапным появленьем.
Устремивши взор на небосклон,
обрамлённый лентой многоцветной,
он невольно тихо прошептал:
«Боже, получил я знак заветный.
Я теперь бояться перестал.
Вижу путь я, что лежит пред нами,
вижу цель я этого пути.
Если мы не сгинем под волнами,
всё исполним, чтоб его пройти».

Он смотрел на океан безбрежный –
поглотитель бесконечных жертв,
а летящий голубь белоснежный
нёс ему оливковую ветвь.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Авраам

Услышав гнев в раскатах грома,
он Бога слёзно стал молить
полсотни жителей Содома
в знак милосердья пощадить:
«Пусть грешный город в пыль сотрётся.
Мы это примем, не скорбя.
Но вдруг полсотни наберётся
в нём тех, кто верует в тебя?
Ты что ж, безгрешному позволишь
изведать грешника судьбу?
Наш мир отринешь оттого лишь,
что у него пятно на лбу?
К тебе, Всевышний, я взываю
и о ничтожестве своём,
поверь, отнюдь не забываю.
Мы пред тобою предстаём
в счастливый миг и в час страданья,
в час испытаний и борьбы,
на протяженье всех скитаний
по тропам собственной судьбы.
Наш мир рассудком помешался.
Он сам не знает, что творит,
но если хоть один остался,
в ком огонёк души горит,
не убивай его во гневе,
а, по возможности, спаси,   
в божественном небесном чреве
его ты душу воскреси!»

Создатель, выслушав всё это,
грозиться громом перестал
и тут же в качестве ответа
в Содом двух ангелов послал.

 

 

 

 

Моисей

Он заставил себя пересилить усталость
и опять на вершину Синая взошёл.
«От скрижалей моих ничего не осталось.
Я осколков и тех на земле не нашёл.
Нас всех Бог одарил величайшей наградой.
Он превыше других наш народ возлюбил.
Ну, а я вот вчера от великой досады
о проклятый булыжник скрижали разбил! –
Он пытался прогнать эти мрачные мысли, 
наконец-то найти оправданье себе. –
Эти люди, как камень тяжёлый, повисли
на моей воспарившей над миром судьбе.
Я веду их к земле Ханаанской на ощупь,
чтоб могли обрести и покой, и уют,
а они только ропщут, и ропщут, и ропщут,
и грозятся, что скоро камнями забьют.
Бог нас щедро водой одарил уже дважды,
когда не было больше ни сил, ни надежд.
А они всё боятся погибнуть от жажды,
отрицая науку с упорством невежд.
Бог от голода спас нас небесною манной, 
ниспославши тем самым свою благодать.
А они всё твердят мне с упорством баранов:
«Неужели придётся опять голодать?!»
Бог законы для них написал на скрижалях.
А они себя как дикари повели.
Пока дар им Господень я нёс, они взяли
и златого тельца для себя возвели.
Они груде металла молиться готовы,
У металла просить отпущенья грехов.
Так выходит, что Божье священное слово
недоступно, увы, для их тёмных умов».

Он поник головой от тоски и печали
и ладонями влажные очи прикрыл.
Он не ведал ещё, что другие скрижали
в знак прощения Бог перед ним положил.

 

 

Илья

Человечеству стало уроком
то, что, веры в себе не найдя,
восемьсот пятьдесят лжепророков
не смогли допроситься дождя.
Ну, а тот, кто был истым провидцем,
мокрый жертвенник смог запалить 
и не дал никому усомниться,
что сумеет Творца умолить
окропить животворной водою
мир, исполненный смертных грехов,
мир, который столкнулся с бедою – 
верой в множество псевдобогов,
мир, навлекший проклятье Господне –
небывалую, страшную сушь,
осознавший весь ужас безводья,
по сравненью с которым всё – чушь.

Царь Ахав от толпы разъярённой
убежал со своею женой,
когда после резни у Кессона
на тела лжепророков казнённых
очищающий дождь проливной
хлынул вдруг с высоты небосклона.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Амос

Он твердил про себя, от жары изнывая: 
«О, владыка всех звёздных миров!
Как нам, грешным, от кары твоей откупиться?
Умоляю: позволь нашим овцам напиться!
Укажи путь к реке, иль погибнет от жажды 
вся отара моя, Саваоф!»

  
«Придержи при себе свои глупые мысли, -  
Бог на ухо ему прошептал. -
Твой народ из земной вывожу я юдоли,
чтоб возвысить его. Ну, а он своей доле,
доле избранным быть и вещать чрез пророков 
соответствовать вдруг перестал.
Я овец напою: овцы не виноваты
в том, что вы озверели вконец,
в том, что бедные стали едой для богатых,
ради денег войною идёт брат на брата.
За безверье взыщу, за жестокость и подлость –
с вас взыщу, а не с ваших овец. 
Вот ручей пред тобой. Когда овцы напьются
и к ним силы вернутся вполне, 
ты погонишь отару и в каждом селенье
будешь в качестве грозного предупрежденья
доносить эту весть: «Ассирийское войско
наконец-то готово к войне!»

 

 

 

 

 

 

 

 

Осия

После службы из храма на площадь он вышел.
Там, на площади двое жестоко дрались.
Средь зевак доброхоты немедля нашлись
поспешить рассказать, кто что видел и слышал.

«У соседа с соседом раздор приключился
из-за тонкой полоски земли на меже,
и один из них утром сегодня уже
за кончину другого при всех помолился.
Ну, а тот, как услышал, что Бога он просит
о безвременной смерти всерьёз для него,
на соседа разгневался  вдруг до того,
что ударил в лицо так, что хрустнули кости.
И теперь вот дерутся, как злые бараны.
Покалечить противника – главная цель».
Наблюдая за дракой, он думал: «Ужель
ссоры, драки и кровь для людей так желанны?
Неужели они неспособны усвоить
тот важнейший закон, что Господь нам даёт:
«Всяк, посеявший ветер, да бурю пожнёт.
Милосердного Бог добротой удостоит!»

И к дерущимся он подошёл, и разнял их,
и сказал: «Милосердье желанно Ему.
Тот, кто зла в жизни ищет, обрящет лишь тьму.
Злых Господь наш презрел: и великих, и малых!» 

 

 

 

 

 

 

 

 

Исайя

Утром ассирийскими войсками Иерусалим был осаждён.
Жители весь день паниковали,
толпами по улицам бежали.
Он стоял на площади у храма. Абсолютно был спокоен он.    

Он следил за тем, как горожане прятались в своих жилых домах,
двери на засовы запирали,
ставни на окошках закрывали.
Он следил за их вознёй мышиной с горькою усмешкой на устах.

«Как же вы боитесь ассирийцев! – с горечью при этом думал он. –
Ах, когда б вы так боялись Бога 
и к добру тянулись хоть немного,
ваш народ от испытаний тяжких был бы безусловно защищён».

Простояв у храма до заката, он на башню медленно взошёл
и оттуда, с высоты, неспешно
всю толпу своих собратьев грешных
взглядом немигающим орлиным перед тем, как речь сказать, обвёл.

Речь же произнёс он им такую громогласным голосом своим:
«Знайте. Это войско ассирийцев
нынче ночью в бегство обратится,
ибо Бог решил ваш город древний сделать обиталищем своим.
Знайте, что вас ждёт. Из чрева девы явится на Землю сам Господь.
Он в обличье будет человечьем
и вещать вам станет просторечьем,
и отдаст за вас на растерзанье всю свою трепещущую плоть.
Он пойдёт на смерть во искупленье ваших накопившихся грехов –
тех грехов, что в чёрных ваших душах
притаились и весь мир ваш душат.
А теперь ступайте и не бойтесь. Бог убережёт вас от врагов».

Он спустился с башни онемевшим (громким криком голос он сорвал).
И в притихшем городском народе
разнеслась вдруг весть: «Они уходят!»
Громкие сигналы к отступленью старый барабанщик подавал.
 

 

 

Нафан

Он у храма стоял и твердил одну фразу,
одну фразу из нескольких слов:
«Ждите! Скоро придёт тот, кто будет помазан
проповедовать мир и любовь!»

«Чей приход ты, старик, нам упорно пророчишь? –
Подошедший священник спросил. –
И к чему ты призвать наше общество хочешь?
Чтобы воин врага возлюбил?
Чтобы тот, кто обижен, обидчика славил?
Чтоб убитый убийцу простил?
Чтобы двери открытыми каждый оставил
и грабителя в дом свой впустил?
Твои речи безумны, и смысл их опасен.
Уходи! Хотя нет подожди. 
Тот, о ком говоришь ты, кем будет помазан
вечный мир и любовь принести?»

В тот момент он не знал, что уже стал пророком.
Он был очень испуган, но промолвил в ответ:
«Тот, о ком говорю я, является Богом.
В человечьем обличье он родится на свет».

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Иона

С минуту молча наблюдал он омерзительную сцену:

старик, присевший отдохнуть на полусгнившее полено,
мишенью стал для сорванцов, таившихся в глубокой яме. 
Они вдруг начали бросать в него тяжёлыми камнями.
За рассечённый лоб старик рукой дрожащею схватился
и по дороге наутёк походкой шаткою пустился.

Он с отвращеньем процедил сквозь злобно стиснутые зубы
то обвиненье, что сложил из слов жестоких, страшных, грубых:
«Шакалы злобные! Зверьё! Ваш мир – вместилище порока!»
И тут вдруг сверху донеслось: «Иона, стань моим пророком!
Тебе дорогу укажу в тот город, где меня забыли.
Ты пригрозишь, что накажу за то, что не по-Божьи жили!»
  
И он покорно зашагал, 
Господней следуя указке,
свет в тёмных душах зажигал,
осанну пел любви и ласке,
злодеям карою грозил 
во исполненье Божьей воли
и облегченье приносил 
всем тем, кто корчился от боли.
И грешный город был прощён
благодаря его стараньям.
Он был пророком наречён
всем поколеньям в назиданье.

 

 

 

 

 

 

 

Иеремия

Он кричал: «Я пытаюсь спасти ваши души,
предрекая вам то, что грядёт!
Храм до камня последнего будет разрушен,
и великий Израиль падёт!»

А когда его заперли в тесной темнице,
он и там продолжал повторять:
«Если вы не начнёте усердно молиться,
к вам придёт вавилонская рать!
И пленит она вас, и рассеет по свету,
и заставит метаться впотьмах.
Пусть моё предсказание мрачное это
вас заставит почувствовать страх!»

А когда на верёвках его опустили
в яму с месивом из нечистот,
закричал он: «Вы Божий Завет позабыли,
и за это расплата придёт!
Вы в язычестве, словно в болоте, погрязли!
Поклоняетесь псевдобогам!
Точно скот, бьётесь лбом в опустевшие ясли,
воспевая осанну рогам!
Недостойны вы больше ковчега Завета!
Письмена на скрижалях не впрок!
Грех вошёл в вашу жизнь. Неизбежно за это
покарает вас в будущем Бог!»

А потом к грязной яме приблизился тайно
поздней ночью испуганный царь,
наклонился над ней, улыбнулся печально,
прикрывая ладонью фонарь,
и велел отпустить на свободу пророка,
уповая на мудрый совет,
и услышал: «Осталось терпеть вам немного.
Бог пришлёт скоро Новый Завет».

 

 

 

Иезекиль

Он устал от бессчётных видений,
от кошмарных и тягостных снов.
Его стали преследовать тени
злых языческих зверобогов.

Кровожадные клювы и пасти
страшных идолов, падких до жертв,
в его снах разрывали на части
души тех, кто попал на тот свет.

А на днях ему было виденье
предыдущих видений страшней:
оказался он вдруг на мгновенье
среди груд побелевших костей.
И магический текст заклинанья
Бог ему повторял без конца:
«Вместо ваших сердец, что из камня,
я вложу в вас живые сердца».
У него стали ватными ноги,
захватило от ужаса дух, 
когда Бог ему голосом строгим
повелел: «Огласи это вслух!»
Он послушался и слово в слово
заклинание вслух огласил,
а потом насмотрелся такого,
что на время лишился всех сил.
Кости сделались красного цвета
и друг к другу тотчас поползли.
Из костей получились скелеты.
Тёплой плотью они обросли.
Миг спустя уже толпы народа
по долине на запад брели.
Новый храм, словно символ свободы,
перед ними маячил вдали.

 

 

 

 

Эпилог:

Это было под Винницей где-то
в декабре сорок первого года.
Немцы временно заперли в гетто
тех, на ком «отдохнула природа».

Лейтенанту СС молодому
поручили вести сортировку.
Он участвовал в польских погромах
и имел кой-какую сноровку.

Лейтенанту в задачу вменялось
человечьими судьбами править.
Он решал: кому сколько осталось,
жизнь прервать или жизни добавить?

Он решал: кто еврей, кто - не очень,
кого - в лагерь, кому - сразу пулю?
Он был в общем-то уполномочен
назначать людям долю любую.

И случилось ему пообщаться 
три минуты с учителем местным.
Тот во дворике фабрики ткацкой
похоронен был вскоре безвестно.

Вёл учитель «язык» в местной школе,
и немецкий поэтому знал он.
На вопрос: «Вы хотите на волю?»
он ответил, вздохнувши устало:
«Неужели ты думаешь, мальчик,
что над жизнью ты властен моей?
Ты и ведать не ведаешь, значит,
кто такой настоящий еврей».

Лейтенант посмотрел с удивленьем
на того, кто евреем назвался,
и спросил: «Как ты в этом селенье
в этот час роковой оказался?
Почему не бежал, как другие?
Ведь имел ты такую возможность?
Попытаться спастись от стихии
есть разумная предосторожность».

«Мы, евреи, устали спасаться, –
прозвучало в ответ лейтенанту. –
Разбегаться по миру, вживаться –
разве в этом все наши таланты?!
А ведь мы были избраны Богом,
дабы он через нас свою волю 
изъявил племенам и народам,
что в земной обитают юдоли.
Мы в местечках таких вот, как это,
вслух читаем великую Тору.
Но не все. Очень многие где-то,
точно крысы, попрятались в норы.
Вместо Торы у них математика,
вместо веры - холодный расчёт.
Электрические аппаратики
создадут они и на учёт
всё поставят на этой планете:
недра, земли, глубины морей.
Аппаратики мерзкие эти
под контроль возьмут судьбы людей.
Нас они больше смерти боятся,
уничтожить хотят поскорей!..
Ну а нам не пристало стесняться 
называть себя словом «Еврей»!»

Лейтенант бил учителя долго и люто.
Ему было совсем невдомёк,
что с ним запросто, так вот, почти три минуты
говорил настоящий пророк.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Холокост
(Из воспоминаний ветерана                         войны)

                    (Поэма)

 

 

 

 

 

 

 

 

 

В больнице

Я уже целый месяц в больнице.
Не поставят диагноз никак.
Мне приходится, как говорится,
зажимать свою волю в кулак.

Неизвестность, тревога, сомненья…
Тут какие же нервы нужны?!
Да к тому же ещё в воскресенье
мне припомнились сцены войны.

Мне припомнились Люблин, Майданек,
та залитая кровью тюрьма,
Бабий Яр… Моя память – как рана.
Так болит! Не сойти бы с ума.

Подружился я с зав. отделеньем.
Расскажу ему всё. Он поэт.
Пусть напишет-ка стихотворенье,
да и вывесит в свой Интернет.

Мысль об этом пришла ненароком,
когда я, словно искру во мгле,
цикл стихов о еврейских пророках
увидал у него на столе.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Люблин, 1944 год

Когда в ночи приоткрывают двери
чертоги скорбной памяти моей,
взираю я, глазам своим не веря,
на отпечатки тех далеких дней.

Вот Люблин. Спят дома в густом тумане.
Пустой Майданек. Вышка у ворот.
Ряды колючек. А на заднем плане –
покрытый слоем пепла огород.
Живой пример немецкого порядка:
салат, редиска, свёкла, лук, морковь….
И прямо тут же, на зелёных грядках –
куски недогоревших черепов.

Ещё всплывают в памяти картинки:
кусты сирени, а в кустах барак;
и в нём – ботинки, детские ботинки!..
Размер – на бирке, бирка – на шнурках.

А вот ещё картинка. (Сердце рвётся,
и на сознанье наползает тьма.)
Забор, шлагбаум. Дальше двор с колодцем,
а во дворе – еврейская тюрьма.
Подходишь к двери. Слышишь эти звуки.
Как хочешь их при этом назови:
стон, вздох, шипенье. А за дверью руки
торчат, торчат. Вся комната в крови.
Гора из тёплых тел, гора живая 
вздыхает, стонет, булькает, шипит.
Трёхлетний мальчик приютился с краю.
Засомневаешься. Подумаешь, что спит…

Хотя уже прошло две трети века,
я не нашёл ответа на вопрос:
что за душа была у человека,
устроившего миру холокост?!..

 

 

 

Бабий яр

Сентябрь сорок первого года…
Как вспомнишь – так в сердце пожар.
Всему человечьему роду
позором ты стал, Бабий яр!

Как много в числе «двести тысяч»
пустых и безликих нулей!
А сколько же букв надо высечь
на гранях гранитных камней,
чтоб список хотя бы составить
простых, неприметных имён, 
хранящий в себе нашу память
об ужасах тёмных времён!
Где те двести тысяч улыбок,
сияющих в зеркале глаз?!..
Да разве гранитные глыбы
могли б заменить их сейчас?!
Где те двести тысяч Вселенных –
бескрайних душевных миров,
сплетённых из мыслей бесценных,
мечтаний, несказанных слов?!..

Давайте помянем казнённых
ни в чем не повинных людей
и ими, увы, не рождённых,
не видевших мира детей!

Из них – хоть один, но Эйнштейн…
Да если бы не холокост,
читали бы Тору евреи
на Млечном Пути, среди звёзд!

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

        Двенадцать                     апостолов
                (Поэма)

 

 

 

 

 

 

 

 

Пролог:

Сын-подросток серьёзно, по-взрослому
пожилого отца попросил: 
«Расскажи мне про первоапостолов».
А отец – как язык проглотил.

С полминуты он думал мучительно,
свою память, как мог, напрягал,
а потом, вдруг, ответил решительно:
«Это те, кому Бог помогал
делать всю мировую историю,
становиться её костяком.
Не силен я в библейской теории
и с религией мало знаком,
но четыре апостольских имени
я могу тебе всё же назвать.
Если спутаю что, извини меня.
Но на мелочи, в общем, плевать.
Вот, к примеру, Иаков, по-моему,
был каким-то еврейским вождём,
и достался, увы, жребий злой ему.
Мы поныне все помним о нём,
так как с ним непосредственно связана
вся история концлагерей.
Если в списке «Иаков» указано,
немцы сразу решали: еврей.
И не важно, какая фамилия.
Тут не шла о фамилии речь.
Есть «Иаков» в семейственной линии –
значит, сразу в концлагерь и в печь.
Мне из детства роман вспоминается.
Перечесть бы его я не прочь.
«Королева Марго» называется.
Там про Варфоломееву ночь.
Эта ночь стала вехой в истории
католических развитых стран,
ведь тогда-то как раз и устроили
протестанты резню христиан.
Те, как бедные, робкие кролики,
стали жертвой жестокой резни…
Хотя, может быть, били католики
протестантов. Забыл. Извини.
У фанатиков, так получается,
предводитель был, Варфоломей.
Как апостол, он упоминается
в манускриптах Евангельских дней.
Полководцем, великим воителем
был, наверно, апостол Андрей.
Все считают его покровителем
войска Родины славной твоей.
Может, что-то слегка я и путаю,
но, надеюсь, всё именно так.
Как ещё объяснить пресловутое
изреченье «Андреевский флаг»?
Про Иуду ты знаешь, наверное.
Тут история очень проста.
Он за сумму смешную, мизерную
предал Бога – Исуса Христа.
Всё, сынок. До чего ж заболтался я!
Мне пора уже в офисе быть.
Докажи, что не зря напрягался я.
Постарайся-ка ты не забыть,
что содержится в древних преданиях,
кто такие Иаков, Андрей
и виновны в каких злодеяниях
гад Иуда и Варфоломей».

Взгляд уставив в отцовскую спину,
мальчик выкрикнул несколько фраз,
обещая, что в будущем сыну
перескажет весь этот рассказ.

 

 

 

 

 

 

 

 

Это было в четверг…

Это было в четверг, накануне событий,
ставших тем роковым рубежом,
на котором Господь наши судьбы, как нити,
пересёк смертоносным ножом.

Это было в четверг. Мир застыл на мгновенье,
преисполнившись смертной тоски.
Он взял хлеб со стола и, вздохнув с облегченьем,
не спеша, разломил на куски.

Хлеб и чашу с вином запуская по кругу,
сотрапезникам Он повелел:
«В мир ступайте и там, помогая друг другу,
отделяйте зерно от плевел.
Кровь и тело мои пусть вам будут порукой
в том, что свет доброты не угас,
в том, что я на кресте своей страшною мукой
пред Отцом заступился за вас.
Я смягчу Его гнев, ну а вы постарайтесь:
созовите всех добрых людей
и в грехах вместе с ними открыто покайтесь
перед памятью жертвы моей.
Ну, а коли не выйдет – на всё Божья воля.
Значит, пробил последний ваш час…
Так ступайте ж. Не бойтесь ни смерти, ни боли.
Вот и всё. Вот и весь мой наказ».

Это было в четверг, накануне событий,
ставших тем роковым рубежом,
на котором Господь наши судьбы, как нити,
пересёк смертоносным ножом.

 

 

 

 

 

Иоанн

Он три дня перед смертью молился,
благодарность Христу возносил:
«Чем же я перед Ним отличился?
Чем любовь я Его заслужил?
Я стал самым счастливым из смертных!
И за что мне такая судьба?!
Сколь таится событий заветных
за морщинами этого лба!»

Он взглянул на свое отраженье
в чаше чистой воды из ручья.

«Ну за что мне такое везенье?
Почему стал избранником я?
Бог помог к Каиафе пробраться,
про злодейство Иуды узнать,
на Голгофе с Христом попрощаться,
от Него порученья принять.
Это мне поручил попеченье
Он о матери скорбной своей:
в меру сил стать Её утешеньем,
защищать от жестоких людей.
Но и это не всё! Это мне Он
Поручил донести до людей
весть о том, что Господь наш разгневан
и уж близок конец наших дней…»

Он вздохнул, как вздыхают от счастья,
и скончался, мгновенье спустя,
получив из рук Бога причастье,
улыбнувшись, совсем как дитя.

 

 

 

 

 

Матфей

Когда в яму его опускали,
чтоб по горло засыпать песком,
он кричал: «Эфиопы, не дали
обойти вы мне мир ваш пешком!
Я рассказывал вам о служенье
самого Иисуса Христа.
Пусть за это меня ждут мученья.
Не беда. Зато совесть чиста.
Я когда-то был мытарем строгим,
кровопийцей для бедных людей.
Собирал с них большие налоги.
Все мне в спину кричали: «Злодей!»
Не любили меня и боялись,
не здоровались люди со мной.
Было дело - камнями кидались.
Обходили мой дом стороной.
Иисус проявил милосердье:
в дом ко мне на обед Он пришел.
В том, что долг выполнял я с усердьем,
Он большого греха не нашел.
И я бросил свой дом и работу,
бросил всё и пошел за Христом
для того, чтоб поведать народу
обо всём, что с Ним стало потом:
о бесчисленных тех исцеленьях,
что творил Он повсюду, где мог,
о распятье Его, воскресенье.
Я кричал: «Нам послал Его Бог!»

Палачи-эфиопы уж скрылись из виду.
Он зажмурился крепко, притих,
а потом прошептал, что не держит обиду
и попросит прощенья для них.

 

 

 

 

Пётр

Он просил палача: «Бей точнее.
Я от боли уже сам не свой.
Так распни же меня поскорее
и, молю тебя, вниз головой».

А палач – многоопытный воин –
удивлённо спросил: «Почему?»
И услышал в ответ: «Недостоин
я в распятье быть равным Ему.
Проходя через крестные муки, 
я хочу униженье принять
и прошу не лицо и не руки,
а лишь ступни мои приподнять.
Он увидит моё униженье
и поймёт, через что я прошёл,
и поймёт, что за три отреченья
я прощенья себе не нашёл.
На Земле я стал камнем под храмом,
основаньем постройки большой.
Я, предатель, снедаемый срамом,
с искалеченной болью душой!
Я сегодня у врат поднебесных
об одном буду Бога молить:
стать обычным привратником честным,
чтобы в рай никогда не входить.

 

 

 

 

 

 

 

 

Фома

Взгляд свой в землю решительно вперив
и не слыша почти ничего,
он твердил: «Я не верю! Не верю!
Покажите мне раны Его!»
Разметав свои кудри густые, 
он упрямо затряс головой,
поднял взор и увидел Мессию.
Тот стоял перед ним, как живой.
Скорбь, усталость, жестокие муки
на лице Иисуса слились.
Протянув перебитые руки,
Он упрямцу сказал: «Убедись.
Прикоснись к моим ранам перстами,
ощути на себе мою кровь.
На востоке душой и устами
проповедовать будешь любовь.
Путь твой в Индию будет нелёгким,
ученик мой упрямый Фома,
Не назвать тебя тихим и кротким,
но в тебе есть пытливость ума.
В этом качестве вижу поруку
в том, что справишься с делом своим,
в том, что ты овладеешь наукой
управлять недоверьем людским,
обращать недоверие в веру
и для множества тёмных людей
становиться великим примером
и носителем воли моей!»
И Фома, становясь на колени
пред самим Иисусом Христом,
повторял про себя: «Тем не менее,
я дотронусь до раны перстом…»
Он коснулся пробитой десницы, 
обагрил свои пальцы слегка
и неистово начал молиться,
прошептав: «Я с тобой на века!»

Услыхав про успенье Марии,
он оставил служенье своё,
чтоб взглянуть на останки святые,
и в гробу не увидел Её.

Филипп

Он в тот вечер хватался за сердце,
понимая, что ночью умрёт.
«Я сумел окрестить иноверца, 
если память моя мне не врёт.
Он был тёмен душою и ликом,
зол на мир, ибо был оскоплён,
но в мечтаньях своих о Великом
был безмерно, безмерно силён!
Он мечтал о незыблемом мире,
о богатстве для бедных людей.
Он хотел, чтоб мужчины любили
своих собственных жён и детей,
чтобы люди все верили в Бога
от рожденья до смертной черты,
чтоб пред ними лежала дорога
в царство совести и доброты.
В своих мыслях он был непорочен
и имел золотые уста,
ну и мне захотелось, вдруг, очень
рассказать ему всё про Христа,
как три года вершил Он служенье,
нёс свой крест, выбиваясь из сил…

Он всё выслушал и о крещенье
неожиданно сам попросил.

 

 

 

 

 

 

 

 

Андрей

Он был первым, кого пригласили
помогать Иисусу Христу.
Его ноги весь мир исходили.
Он лелеял одну лишь мечту:
стать носителем радостной вести,
самой главной, вселенской, благой,
чтобы люди душою воскресли,
чтобы жить стали жизнью другой,
преисполненной светлого смысла –
смысла вечной всеобщей любви;
чтобы миром не правили числа,
чтобы мир не купался в крови.
Он дошёл до Руси изначалья,
он напился воды из Днепра,
первозванным его величали,
рыболовом и братом Петра.
Он в себе сочетал гармонично
доброту и любовь к чистоте,
и распят был совсем необычно:
на косом, икс-образном кресте.

Иаков (брат Иоанна)

Когда били его на закате,
замотав грязной тряпкой уста,
он всё думал о матери, брате,
вспоминал сцену казни Христа.
Вспоминал, как их мать на Голгофе
всё рыдала и грызла кулак,
наблюдая за струйками крови
на пробитых гвоздями ногах.
Вспоминал о губах Его синих –
тех, что будто и ныне твердят:
«Боже! Боже! Прости их! Прости их,
ведь не знают они, что творят!»

Его били с оттяжкой, умело,
а он умер, совсем не крича.
Ещё долго над трупом свистела
плеть в костлявой руке палача.

Фаддей

Посреди Араратской долины
в чаще леса струится ручей.
Здесь и встретил свою он кончину,
старый праведник Левий Фаддей.

Он жестокое местное племя
к мирной жизни пытался призвать.
Он всё время твердил: «В наше время
не по-Божьи людей убивать».
Он рассказывал про Иисуса
(так учителя звали его),
говорил, что шаманы все - трусы,
что не могут они ничего,
что они покрывают богатых
и всегда им готовы служить,
что, когда брат идёт против брата,
властьимущим вольготнее жить.
Он кричал, что за это ученье
извели Иисуса Христа,
изначально подвергнув мученьям –
пригвождению к древу креста!..

Мудрый вождь проповедника слушал
и не мог разобраться никак,
почему в его чёрную душу
заползает панический страх,
но, увидев, как вывернув шеи,    
его стража на старца глядит,
указал он перстом на Фаддея
и изрёк: «Пусть он будет убит!»

И Фаддей всё молился и плакал,
извивался, от боли вопил,
когда ловко поддел его на кол
бессердечный палач Самуил.

 

 

 

Варфоломей

У святой Араратской вершины –
там, где вьётся Аракс, словно змей,
на рассвете казнили мужчину
с длинным именем Варфоломей.

Когда воин нанёс ему рану
(но не насмерть: сломалось копьё),
он припомнил родимую Кану –
небольшое селенье своё.

И за несколько кратких мгновений,
что ушли на замену копья,
в его памяти всплыли из тени
все событья великого дня.

Тут же вспомнился свадебный ужин:
как гостям не хватило вина,
как жених был всем этим сконфужен,
как невеста вдруг стала бледна,
как отец жениха убивался,
всё кричал: «Со стыда утоплюсь!»
и как с места неспешно поднялся
и к колодцу пошёл Иисус.
Как воды зачерпнул Он кувшином
и как стало казаться всё сном
в тот момент, когда чаши мужчинам
Он наполнил прекрасным вином.

А когда молодой копьеносец
подошел к нему с новым копьём,
он подумал с тоской, что уносит
свою память живую о Нём.

 

 

 

 

 

Симон

Он смотрел на Кавказские горы,
вспоминая зелотство своё.
В ту лихую, разбойную пору
всё решали кинжал и копьё.
Всё сводилось к сведению счётов:
глаз за глаз, зуб за зуб, смерть за смерть.
Основная задача зелота –
отомстить чужеземцам суметь.
Отомстить за утрату свободы
своей древней великой страны,
за глумленье над верой народа,
за святыни, что осквернены,
за допущенное надруганье
над историей предков святой
и за рабское существованье
под тяжёлою римской пятой.
Вспомнил он, как назвал его трусом,
рассердившись, суровый отец,
когда после двух встреч с Иисусом
он решил, что зелотству конец,
что пора отказаться от мщенья
и себя посвятить доброте,
даже если его ждут мученья:
кнут, петля или смерть на кресте.

Он не чувствовал боли и страха,
ощущая себя, как во сне,
когда начали камнем с размаха
прибивать его руки к сосне.

 

 

 

 

 

 

Иаков

Тихо брел он по берегу Нила,
устремив тупо взор свой в песок.
Убежать ему сил не хватило:
конвоир был силён и высок.
Он догнал, повалил его наземь,
долго бил рукояткой меча
и повёл прямо в город, на казнь,
чтобы там передать палачам.
Забывая про боль во всём теле,
он всё думал и думал с тоской
о святом Иисусовом деле.
«Проповедник-то я никакой, –
упрекал он себя беспощадно. –
Не умею людей убеждать.
Говорю неумело, нескладно.
Разве ж мог я со злом совладать!»

Тут он поднял горящие очи,
в небо взор устремив, произнёс:
«Но ведь всё-таки, всё-таки, Отче,
я твой свет в эти земли принёс!
Они просто пока не готовы
весть о Сыне твоем воспринять,
но благое, священное слово
ещё будет, как солнце, сиять!»

Когда череп его водрузили
на высоком-высоком шесте,
люди в городе заговорили
о каком-то «Исусе Христе».

 

 

 

 

 

 

Иуда

Он опять пересчитывать начал
горсть блестящих и звонких монет
и подумал: «Никак не иначе,
здесь той самой, с царапинкой, нет.
Так и есть. Так и есть. Двадцать девять, –
он бурчал себе тихо под нос. –
Ну да ладно. Ну что ж теперь делать…
И чего ж ты добился, Христос?..»
Эта вдруг прозвучавшая фраза –
риторический странный вопрос –
доказательством сделалась сразу
тех мучений, что он перенёс.

Он, как будто в смертельной горячке,
отпечатки от прожитых дней
понукал в своей памяти к скачке,
как хлыстом понукают коней.

Вспоминал бесконечные споры
с Иисусом Христом по ночам.
Он кричал Христу: «Правят всем воры!
Весь наш мир подчинён сволочам!
Неужели ты слеп и не видишь:
люди зла ни за что не простят,
ненароком кого-то обидишь –
непременно тебе отомстят.
Ты о силе любви им вещаешь,
призываешь друг друга любить.
Ты им вечную жизнь обещаешь, 
а они тебя рады убить.
Ну пойми же ты: души людские,
словно небо ночное, черны.
Люди любят утехи мирские.
Твои россказни им не нужны.
Ты им вечную жизнь обещаешь,
а они на всё это плюют.
Ты души в них, убогих, не чаешь,
а они тебя скоро убьют!»

И, закончив такую тираду,
каждый раз получал он ответ:
«Умоляю, Иуда, не надо,
ведь в тебе еще теплится свет!»
Тут внезапно его осенило.
«А ведь я Его, правда, люблю!..
Не достоин я даже могилы!» –
Думал он, надевая петлю.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

По дороге в Дамаск

Он почётную службу немедля оставил
и местами свои имена поменял,
когда Бог упрекнул его: «Что же ты, Павел,
из души человеческой гонишь меня?!»

По дороге в Дамаск ему было виденье:
вспышка света и лик Иисуса Христа.
Ослеплённый, он долго стоял на коленях,
зажимая от страха ладонью уста.

Он три дня и три ночи метался в горячке.
Говорить и стонать почему-то не мог.
А потом вдруг очнулся и, встав на карачки,
прокричал, что сейчас посетит их пророк.

Фарисеи, которых он вёл за собою
убивать на сирийской земле христиан,
наблюдали за старцем с седой бородою,
полагая, что старец – лишь зренья обман.

Старец дверь отворил совершенно неслышно
и к нему подошёл, и склонился над ним,
и сказал ему: «Павел, ниспослана свыше
на тебя благодать самим Духом Святым!
По дороге в Дамаск, сам того не желая,
стал ты главным вершителем воли Христа.
Суждено тебе к свету идти, сознавая, 
что задача твоя абсолютно проста:
семена христианства повсюду посеять,
первых всходов дождаться, по миру пройти
и заставить людей в Иисуса поверить,
свет пылающих душ ему в дар принести».

Завершив монолог этот, старец нагнулся
и в ослепшие очи его посмотрел,
лба горячего пальцем дрожащим коснулся
и исчез, а ослепший внезапно прозрел!

А потом были письма. Четырнадцать писем!
Письма ангельской стаей над миром неслись.
Он был немощен, слаб, от падучей зависим,
но все судьбы людские в нём в узел сплелись.

Он увидел Марию, с Петром побратался.
Он, как факельщик, брёл по планете впотьмах.
То в Афины, то в Рим, то в Эфес отправлялся, 
разгоняя повсюду язычества мрак.

И Нерон приказал его лишь обезглавить,
а не тиграм скормить, не распять на кресте.
Мир решил его так от мучений избавить,
оказавшись, как водится, на высоте.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Суд присяжных
(Вместо эпилога)

Он ни в чём не хотел сознаваться,
несмотря на весомость улик.
Их же было всего лишь двенадцать, 
но весь мир был зависим от них.

Приговор выносился суровый:
двадцать лет – как пожизненный срок.
И они были, в общем, готовы
подписать приговорный листок.

Суд собрался листочком бумажным
чью-то жизнь, словно каплю, смахнуть,
но внезапно один из присяжных 
предложил на вещдоки взглянуть.

Остальные одиннадцать стали
в один голос его убеждать.
Дескать, что мы, ножей не видали?
Дескать, нечего время терять!

«Ну, давай поскорее подпишем
и по рюмкам коньяк разольём.
От усталости мы еле дышим».
Но упрямец стоял на своём.

Он твердил, что привычку имеет
доверять только лично себе
и что много неясностей в деле
и превратностей разных в судьбе,
и что рану глубокую можно
нанести лишь особым ножом,
что эксперты ошиблись, возможно,
и что труп нашли за гаражом…

Суд присяжных был глух к убежденьям.
Неприязненных взглядов обстрел
ощущал он, но всё же сомненья
отогнать от себя не умел.

Кто-то тихо шипел: «Очевидно,
Парень вовсе лишился ума».
Кто-то буркнул угрюмо: «Обидно!
Провались ты! Упрямый Фома!
Опоздал я на праздничный ужин.
Шеф мне это вовек не простит.
Тамада ему очень был нужен.
Без меня теперь стол загрустит».

Страсти в комнате всё накалялись:
кто зубами скрипел, кто кричал.
Десять злобились и бесновались,
а один напряжённо молчал.
Посмотрев на упрямца сурово,
перед ними он встал во весь рост
и размеренно, слово за словом
лаконичную речь произнёс:
«Торопиться нам с вами негоже.
Вот что я, господа, вам скажу:
приговор я, скорей всего, тоже
с кондачка вот так не подпишу».

Кто-то крикнул в ответ ему: «Хватит
корчить тут Иисуса Христа!
Вам бы время хоть как-то потратить!
А у нас его нет ни черта!»

И стоявший внезапно опешил,
получив этот грубый упрёк,
помолчал и сказал тихо: «Грешен.
Как забыть-то об этом я мог?
И не надо нам с вами ругаться.
Аналогия очень проста:
их тогда было тоже двенадцать,
в тот четверг за столом у Христа».
Он вздохнул тяжело и устало,
скособочился как-то весь, сел.
И такое молчанье настало,
будто в комнату ангел влетел.

А потом встал мужчина высокий –
тот, который всех громче кричал,
и сказал: «Пусть дадут нам вещдоки!
Что ж, вернёмся к началу начал…»

 

 

 

 

 

 

 

    ЛИЛОВЫЙ
    СУМРАК
    ПОДСОЗНАНЬЯ...

    (из сборника «Оттенки бытия...)

 

 

 

 

 

 

 

 

ГОРОДСКОЙ  САКСОФОН  

Стук шагов по асфальту
и трамваев трезвон.
Робко выдул контральто
городской саксофон.
И рассыпались звуки,
как осколки стекла.
Преисполнена скуки
увертюра была.
Хмыкнул разочарованно
в переулке клаксон:
«Что ж  так скучно и скованно
Ты поёшь, саксофон?..
Неужели не хочется 
просто душу излить,
песню про одиночество
городское сложить?..»
Помолчал тот сконфуженно,
фонарями моргнул,
тротуарное кружево,
как гайтан, подтянул.
Мутным светом заплакали
сразу фары машин –
золотистые клапаны
саксофонной души.

Вечер робкими пальцами
дотянулся до них.
Город весь приосанился,
На мгновенье затих…
И сменился регистр,
зазвенел обертон.
Нежно, трепетно, чисто
заиграл саксофон.
И клаксонные звуки
зарыдали в тиши
о любви, о разлуке,
о смятеньи души.
И плывут вереницей 
золотых пузырей.
И мечтают пробиться 
через море огней.
А дома замирают, 
погружаются в сон…
Шепчут: «Тише!.. Играет…
Городской саксофон…»

 

СИНИЙ ВЕЧЕР    

Вечер, как синяя кошка,
тихо подкрался к Москве,
покувыркался немножко
рядом, на синей траве,
шерсть приподнял на загривке,
начал по кругу скакать…
Хочется сумерки – сливки
в синей Москве полакать.

 

КЛЁН

Как-то осенней порою
старенький клён заскучал,
веткою, словно рукою,
людям в окно постучал.
Сладко ему замечталось
о человечьем жилье.
Он позавидовал малость
каплям на мокром стекле.
Думал он: «Вот… веселятся,
всё по окошку снуют.
Могут всю жизнь любоваться
домом, в котором уют…»

Клён всё скрипел да похрустывал:
душу пытался излить…
Дворник ему посочувствовал,
сплюнул и начал пилить.

 

 

 

МЕСЯЦЕСЛОВ (Пейзажный лирический цикл)

Январь  

Утром проснулась столица,
принарядилась, как встарь;
видит – вдали уже мчится
в белой карете Январь.

Снежные вихри вздымая,
тройка по небу летит.
Солнце – держава златая –
в царской деснице блестит.

Да воспоёт тебе славу
всякая Божия тварь!
Правишь Москвой ты по праву,
Русской Зимы государь!..

Февральский вечер    

Вьюги – крылатые мельницы,
перемолов небеса,
белой мукою – метелицей
запорошили леса.

Тонкое лунное кружево –
стылый морозный узор
держит на ветках натруженных
вымерзший за зиму бор.

Весь ощетинился елками.
Тянется к звёздам во сне.
Плачет от счастья иголками:
дело, похоже, к весне…

        ***
День на глазах прибавляется,
иней – совсем как хрусталь,
птицы чирикать пытаются… -
так наступает февраль.

 

Февральская вьюга

Выдохлась за зиму вьюга.
Сила её уж не та.
Ночью плетётся по кругу,
слушаясь ветра-хлыста.
Хочется вьюге признаться
ветру февральскому в том,
что надоело ей шляться,
мокнуть под лунным дождём;
в том, что давно уж мечтает
в спячку уйти, видеть сны,
что с нетерпеньем считает
дни до прихода весны.

Март 

Тонкие льдинки на лужицах,
словно осколки стекла.
Кружится, кружится, кружится
мартовская юла.

Солнце, как злая Жар-птица,
в небе прозрачном парит,
огненным глазом косится
и по-синичьи кричит.

Вьюга порой завывает,
бесится, входит в азарт.
Шаткой походкой шагает
пьяный задиристый Март…

Апрель   

Весь в конопушках-проталинках
под озорную капель
в мокрых берёзовых валенках
пляшет веселый Апрель…

 

 

Май

Белок пугая щетиной
липкой листвы молодой,
Май на сутулую спину
взвалит котомку с весной
и побредёт, спотыкаясь
под соловьиную трель,
внешне хотя бы стараясь
не походить на Апрель.
Так и плестись ему вечно,
зная, что там, вдалеке
юный, наивный, беспечный
мчится Июнь налегке…

Июнь     

В лесу, разомлевшем от неги,
Июнь поселился в сосне.
Зелёные пальцы-побеги
грозят уходящей весне…

Июль

Лето, набравшись отваги,
в солнце вцепилось, как в руль,
и на своей колымаге
въехало в месяц Июль…

Август     

Август повёл своей бровью пшеничной,
пыльной листвой – шевелюрой тряхнул.
Лапу еловую жестом привычным
нам на прощание, вдруг, протянул
и побежал по берёзовым рощицам,
по золотистым, бескрайним полям
в Осень, где дни в серых лужах полощатся,
радуясь долгим, прохладным дождям…

 

Прощание с сентябрем   

Деревья, сменив головные уборы,
столпились и спят над притихшей рекой.
Сентябрь взбежал на лесистый пригорок
и смотрит на серое небо с тоской.
Октябрь торопит, ворчливо бормочет,
холодным дыханьем листву теребя:
«Природа давно уже осени хочет.
Пора заменить мне на вахте тебя». 

Дрожащая стрелка часов мирозданья
вплотную приблизилась к новой черте.
И вот, как всегда, в этот день расставанья
природа во всей предстаёт красоте.

Закат распахнулся, как розовый парус.
Багровые кисти рябины горят.
На ветке блестящие капли собрались
и, словно от страха, бедняжки, дрожат.

А вечер всё брызжет охряной зарёю
на листья, плывущие вниз по реке,
как бедный художник в тяжёлом запое
с намасленной кистью в дрожащей руке…

Октябрь 

Объяты осенним пожаром
поникшие ветви берёз.
Октябрь, одурев от угара, 
завидует братьям до слёз.
Завидует мартовской доле, 
счастливой апрельской судьбе…
«У братьев не жизнь, а раздолье, -
бормочет под нос он себе. –
Вот, даже, ближайшие эти
счастливей меня во сто крат!
Сентябрь вспоминает о лете,
Ноябрь холодам вечно рад.
Июль в колосящемся поле
находит отраду себе,
Январь – в снежном русском приволье,
рождественской пьяной гульбе…
А я?.. Мой удел - оставаться
меж ними и вечно мечтать
на время в весну перебраться,
чтоб с Мартом денёк скоротать…»

Ноябрь (Арбатский клён)

Октябрь по Арбату промчался,
из лужи дома окатил.
Ноябрь у ворот потоптался
и следом за ним припустил.
Уже добежав до «Смоленской»,
споткнулся, едва не упал
и, словно мужик деревенский,
креститься неистово стал.
Ему стало жалко до боли
дрожащий от холода клён.
Бродяжьей, безрадостной доле
решил посочувствовать он.

А клён на судьбу свою жалится
и ветку всё тянет к нему,
листвяным, прокуренным пальцем
пронзая промозглую тьму…

Декабрь
 
«Опять мы вчерась перебрали
с братишкой моим Ноябрём.
И перца в «Первак» подмешали -
горит теперь глотка огнём… -
Декабрь и кряхтел, и плевался,
напрасно пытаясь уснуть. –
Зачем же я так нализался!?
Башка разболелась как!.. Жуть!..»
Он шубу напялил со стоном
и вышел на мёрзлый порог.
«Последний стакан самогона
пошёл мне, как видно, не впрок.
Пойду, поброжу я по свету –
глядишь – полегчает чуток.
Я жизнь распроклятую эту
давно б порешил, если б мог.
Одиннадцать месяцев в спячке,
потом - двухнедельный запой.
И вот провожу я в «горячке»
тот срок, что по праву за мной».

Всю ночь по лесам он метался
в горячечном, пьяном бреду
и только к утру оклемался
в московском Нескучном саду.
Смахнул он с ресниц своих льдинки
дрожащей с похмелья рукой
и тихо побрёл по тропинке
над белой застывшей рекой.

 

ГРУСТНАЯ ЗИМНЯЯ СКАЗКА

Падает снег… беззвучно, торжественно…
Сосны восторженно шепчут друг другу:
«Как хорошо!.. Как чудесно!.. Божественно!..
К вечеру ждём настоящую вьюгу…»
Ветер рыдает в серебряных кронах –
грустную сказку ему рассказали
нынешним днем фантазерки вороны –
те, что весь снег во дворе истоптали.
Сказку про то, как нечистая сила
отобрала у них крошки-сапожки,
лапки крутым кипятком обварила
и прогнала из лешачьей сторожки.
Жалятся бедные ветру на холод,
сильную боль в коченеющих лапках.
Ветру их жалко. Он, ветер немолод.
Ветру сейчас бы соломы охапку,

чтобы дремать в ней до самой капели,
до набуханья берёзовых почек,
влагу сосать из соломенной прели,
видеть во сне первоцветный цветочек…

 

 

ПРЕДЗИМЬЕ

Злобный ветер метался по улицам,
выл в фонарно-ночной полутьме.
Город думал: «Коль осень беснуется,
завтра быть настоящей зиме».
И к утру осень всё же смирилась.
Ветер стих, наконец, и Москва
приосанилась и нарядилась
в белоснежные… кружева.

 

РОЖЬ

Как мне хочется, как летом хочется
в рассиреневую расцветень, 
когда ветер в росинках полощется, 
в рожь шагнуть через хлипкий плетень. 

Призакрывши глаза васильковые, 
задремало вокруг поле ржи. 
Убежали постройки дворовые, 
где пекутся ржаные коржи. 

Я иду, небо звёздами множится, 
и висит над избой лунный серп. 
И глядят на меня, строят рожицы 
островки нераспаханных верб. 

И дыханьем подскажет высокая, 
как шумит захмелевшая кровь, 
и как в песне краса черноокая 
подарила ржаную любовь…

 

 

 

 

 

МОЛИТВА

Если ты веришь в любовь настоящую,
не уставай повторять: 
«О, Матерь Божия, чудотворящая!
Да ниспошли Благодать!
Не обойди мою душу вниманием,
дай ей немного тепла,
дабы окрепла она и к страданиям
тяжким готова была.
И надели меня неизмеримою
силой, чтоб смог я дожить
срок весь отпущенный, если любимую
мне суждено пережить».

ЮНОШАМ 

Коль вопреки всем законам
сутки не гаснет заря,
и где-то там, за Плутоном,
звёздные плещут моря,
коль на серебряной глади
тихо журчащей воды
солнце, как школьник в тетради,
блики рисует свои,
коль соловьиные трели
в шелесте листьев слышны,
знайте, что вы повзрослели
и влюблены!.. Влюблены!..

В ТОТ ВЕСЕННИЙ ДЕНЬ… 

Не забуду я синь поднебесную,
распахнувшуюся надо мной,
в миг, когда ты, такая прелестная,
вдруг застыла, любуясь весной...
И запрыгало солнышко в лужице,
воробьёв ошалевших дразня,
и, надеясь, что мир не обрушится,
я спросил: «А ты любишь меня?..»

 

ВЕСНА

По ночам ещё вьюжится,
и ледок на окне.
А с утра – солнце в лужицах.
Видно, дело к весне.

А вдохнёшь полной грудью,
смачно так, не спеша –
сразу розовой мутью
замутится душа…

И бежишь ты влюблённый, 
как тогда, в двадцать пять,
по заснеженным тёмным 
переулкам опять.

И фонарь тот заветный,
что в Нескучном саду
закачался на ветке,
так похож на звезду!..

Рассветает стремительно.
Барабанит капель.
Жизнь, ты так восхитительна!..
Послезавтра – Апрель…

ОСЕННИЙ ВЕЧЕР 

Паутинкой извилистых улиц
оплела нас в тот вечер Москва.
Мы шагали, от ветра сутулясь,
зябко пальцы втянув в рукава.
Осень била листвяной метелью
по окошкам озябших домов,
и тянуло прогорклою прелью
из заброшенных, старых дворов…

Фонари оплывали, как свечи,
дождь рыдал в водосточной трубе,
а мы шли, спотыкаясь, навстречу
поманившей нас пальцем судьбе.

РОМАНС 

Вспыхнули в глазах твоих зарницы,
разгоняя сумрак голубой.
Зашуршали в памяти страницы –
те, что исписали мы с тобой.

Кое-где бумага пожелтела,
и чернила выцвели слегка.
Только это не меняет дела,
коль тверда по-прежнему рука.

Коль строка по-прежнему ложится,
как волна морская на песок,
и готов я на тебя молиться:
ты и есть мой самый главный Бог.

А когда за гранью мирозданья
побреду я Млечною тропой,
звёзды мне подскажут заклинанье,
чтобы мог я встретиться с тобой…

РАССТАВАНИЕ 

Порвалась нить взаимопониманья,
как тонкая, гитарная струна.
Сказал тебе я тихо: «До свиданья».
И вынырнул из розового сна…

В моей душе, как в гибнущей Вселенной,
созвездья гасли, наползала тьма…
А на Земле шёл дождь обыкновенный.
всё было мокрым: улицы, дома…

И вот, когда твой силуэт скользящий
упал в сырой клубящийся туман,
мне по глазам ударил свет слепящий,
и в двух шагах пронёсся ураган.

Мне показалось, что судьба чужая
промчалась мимо, не задев меня.
Я обернулся, взглядом провожая,
два красных убегающих огня…

ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ (Цикл городской лирики)

Гальверстон  
(for David and Dorothy Summers)

Яхта у пирса качается.
Слышен цикад перезвон.
Лето никак не кончается.
Это и есть Гальверстон.

Хьюстон
(for Susan Stivers)

Добрый, улыбчивый Хьюстон,
как ты приветлив и мил!
Если становится грустно,
кажется, нет больше сил,
я вспоминаю акации,
кактусы, пальмы, цветы,
белок, что вечно резвятся
средь городской суеты,
«Хижины дядюшки Тома»
хруст пожелтевших страниц,
дворника-негра за домом,
хлебом кормящего птиц…

Анкара

Звёздному небу скалистые щёки
хочет подставить свои Анкара,
чтобы по ним побежали потоки
лунного пролитого серебра,
чтобы вздохнул мавзолей Ата-Тюрка,
вспомнив кровавые, страшные дни
и чтобы сполохи, словно фигурки
храбрых солдат, замелькали под ним.

 

 

Парижский этюд

Осень этюдник поставила
на Елисейских полях,
дождиком краски разбавила,
спутав цвета впопыхах.
Пару желтеющих листьев
липовой веткой взяла
и по холсту, словно кистью,
ими слегка провела.

По синеве пробежала 
белая строчка домов,
и потянулась устало
вдаль вереница столбов.
Вспыхнули окна, витрины,
створки стеклянных дверей.
Розовый свет на машины
вылился из фонарей.
Дождь изумрудным потоком
хлынул на золото крыш,
по голубым водостокам
тут же сбегая в Париж.

Бармен «Египет» 
    
Ветру подставит Египет
потный коралловый лоб,
пудры песочной насыплет
в солнечный желтый сироп.
Рубленой лунной дорожки,
звёздной крупы натолчёт,
всю эту смесь понемножку
в Красное море вольёт.
Рыб разноцветных разложит
на обнажившемся дне
и искупаться предложит
вам в изумрудном вине.

 

 

Повар « Италия» 

Накинув передник на талию,
колпак натянув поварской,
для вас приготовит Италия
пирог восхитительный свой.

Кусочки Палермо, Флоренции,
Вероны в муку истолчёт,
из теста густой консистенции
с десяток коржей напечёт.
В начинку из морепродуктов
Милан, как лимон, отожмёт,
добавит нарезанных фруктов,
Неаполь на тёрку натрёт.
Из узких каналов Венеции
немного воды зачерпнёт
и в качестве лакомой специи
на краешек блюда нальёт…

Рим
(Юрию Шахову)

Рим – это узкие улицы,
высохший Тибр, дома –
те, что уныло сутулятся,
как на Руси терема.
Рим – это плата истории,
за пережитый позор,
грязью облитая Gloria,
вечный, бессмысленный Spor.
Это забавы кровавые,
трупы, лежащие в ряд,
и не обласканный славою
небезызвестный Пилат.

 

 

 

 

Рим – вечный город
(Сергею Колесову)

Кто обойдёт территорию
Вечного города Рим,
сможет всю «свалку истории»
взглядом окинуть одним.

Там собирались патриции,
спорили до хрипоты,
и доходили амбиции
до запредельной черты.
Там бесновались плебеи
под торжествующий вой,
в диком экстазе глазея
на гладиаторский бой.
Там на куски разрывали
звери тела христиан.
Римляне после рыдали,
строили свой Ватикан…
Там Муссолини носили
радостно все на руках,
ну и, конечно, казнили,
предав анафеме прах.

Женева

В доме красотки Женевы
вечно царит тишина.
Жизнь этой набожной девы
неимоверно скучна.

Есть у неё два святилища.
Знает их весь Старый Свет:
главного банка хранилище
и магазин «Ла-Плесет»*.

* - Самый большой и роскошный магазин Женевы.

 

 

Миланская подземка
(Андрею Щербакову)

Подземка миланская, тесная,
привычная к шарканью ног,
давно всему миру известная,
как точка слиянья эпох.

Платформы железобетонные,
сверкающие поезда,
навечно друг с другом сплетённые
бесчисленные провода
и люди, куда-то спешащие… 
Всё это, поверь мне, мираж,
скрывающий суть настоящую
подземки, как ревностный страж.
А суть её в том заключается, 
что жители «каменных нор»
так, запросто, перемещаются
в «Ла Скала», в Миланский Собор…

Задумайся над аллегорией:
Любой, кто прошёл турникет,
способен страницы Истории
листать, как страницы газет.

Поправ вековые традиции,
в подземку Милана спустись.
В Мир Музыки, в Мир Инквизиции,
в Сегодняшний Мир окунись!..

Ницца
(Ирине Елюбаевой)

Мы так восхищаемся Ниццей!
Она представляется нам
ночной Посейдоновой жрицей,
бегущей по быстрым волнам.
Натешится с дедом, примчится,
заснёт на лазоревом дне,
как после работы блудница
на мятой чужой простыне.

Вена

Шапочка розовой пены
в чашке остывшей лежит.
Воздух полуночной Вены
в тесной кофейне дрожит.

Шёнбрунский замок сияет
в тёмном проеме окна.
Лошадь устало шагает.
Тащит фиакр она.

С улицы тянет корицей,
яблоком и миндалём.
Полночь встречает столица
в пышном убранстве своём.

Линц

В сонном лесу, за Дунаем,
под щебетание птиц
тихо на флейте играет
мальчик по имени Линц.

Улочки – пальчики тонкие.
Скверы – пушок на щеках.
Спрятаны песенки звонкие
в дремлющих колоколах.

Пропотевает мелодия
сквозь золотистый металл.
«Скоро весна, половодье…» -
мальчику лес прошептал. 

Мальчик в ответ улыбнулся,
не прекращая играть.

Лес от росы отряхнулся
да и решил подремать…

 

 

Зальцбургский дух

                                      (вместо предисловия)

         Холодной, снежной зимой 1756 года в маленьком городке на севере Австрии – Зальцбурге произошло чудо. В семье старого музыканта Моцарта родился мальчик, отмеченный печатью гениальности. Родители дали ему имя Вольфганг. 
         Поросшие соснами горы, вечно зелёные альпийские луга, кристально-чистые, стремительные воды Зальца (так называлась река, на берегу которой стоял дом родителей мальчика) взрастили в его душе семена великого дарования. Прислушиваясь долгими, зимними вечерами к тихому завыванию ветра в трубе, вглядываясь в речные стремнины, любуясь вечно колышущимися водорослями, оплетающими прибрежные камни, будущий гений слышал величественные аккорды органа, пение скрипок, плач клавесина… В его богатом воображении постепенно складывалась та великолепная мозаика, которой в скором будущем суждено было превратиться в созвездие бессмертных, музыкальных шедевров. 
         Виртуозно играть на музыкальных инструментах и сочинять музыку мальчика научил отец — известный скрипач и композитор. В неполных четыре года Вольфганг уже неплохо играл на клавесине, а с пяти лет начал сочинять. В восемь лет он создал свои первые симфонии, в десять - первые произведения для музыкального театра. 
         Мальчику не было ещё и шести, когда он начал гастролировать по всей Европе. Родная Австрия, Германия, Франция, Англия, Швейцария рукоплескали маленькому Вольфгангу и его сестре Марие-Анне – блестящей пианистке. Сестра аккомпанировала, а брат играл. Играл виртуозно и вдохновенно, играл на клавесине, скрипке, органе. Играл так, что люди смеялись и плакали, забывая обо всём на свете. Им казалось, что это сам Бог общается с ними при помощи божественных звуков, извлекаемых маленькими детскими пальчиками из туго натянутых, холодных струн. 
        Слава к юному Моцарту пришла рано. В четырнадцать лет он стал членом музыкальной академии и получил из рук самого Папы Римского «Орден Золотой шпоры». 
        За неполные тридцать лет из-под пера Великого композитора вышли десять опер и несколько симфоний. И это, не считая концертов, квартетов, сонат…. В Европе в те годы не было ни одного музыканта, который не знал бы произведений Моцарта. 
        Но мир устроен несправедливо. По-настоящему одарённые люди всегда вызывают зависть у бездарей. А бездари, не обременённые талантом и имеющие, поэтому, неограниченный запас сил и времени, умело плетут интриги и достигают вершин власти. И ничто так не раздражает их, как чья-то гениальность. Они готовы идти на любые преступления, только бы умертвить ненавистного гения. Пусть не физически, пусть духовно, но умертвить, отнять возможность создавать шедевры. 
       Поэтому гении никогда не бывают в полной мере признаны и вознаграждены при жизни. Должны пройти века, чтобы люди, наконец, поняли, что худыми, израненными руками какого-нибудь полуголодного, нищего музыканта или художника для них творил сам БОГ. 
       Так было и с Моцартом. 
       Тридцатилетний композитор, создавший произведения, от которых замирает сердце и перехватывает дыхание у нас - живущих в третьем тысячелетии, вынужден был до самой смерти работать придворным музыкантом за грошовое жалованье и сочинять потешные танцы для маскарадов. 
      Тяготы жизни и нужда приблизили трагический конец жизни Моцарта. Он умер в возрасте 35 лет и был похоронен в общей могиле. 
Гениальный композитор не заслужил у своих неблагодарных современников даже надгробья. Сегодня никто не знает точно, где покоится его прах. 
Но музыка!.. Гениальная музыка Великого Мастера живет… и будет жить до тех пор, пока не перестанет биться сердце последнего человека на Земле.

            ***

Там, где шипит, извивается
Зальц, словно сказочный змей,
перед закатом встречается
с ангелом… Амадей.
Трогает тоненьким пальцем
солнечный лучик – струну,
вслед за небесным скитальцем
прыгает в голубизну.
Громко хохочет, взлетая,
мёртвого гения дух,
но пред воротами рая
вдруг ощущает испуг.
Грохот стального засова
напоминает ему
тесный садок птицелова,
келью монаха, тюрьму…

Он каждый раз извиняется
(дескать, хочу полетать...)
и, не спеша, возвращается
в Зальцбург родной ночевать.

 

«Нобелевский» Стокгольм

Перемешав в «Ситихоле»*
сливки из множества стран,
сделает масло Стокгольм,
вымажет им Гамластан**,
руки потрёт, усмехнётся,
двери гостям отопрёт.
Кто-нибудь да поскользнётся,
кто-нибудь да упадёт…

Помнят в Стокгольме, что Нобель
был очень вежлив и мил.
Сколько ж  людей он угробил
тем, что придумал тротил!..

«Ситихол»* - легендарный зал ратуши Стокгольма,
                        в котором вручаются все Нобелевские премии.

Гамластан** - главная пешеходная улица старого Стокгольма,
             аналогичная московскому Старому Арбату.

 

Глазго

Узкие улочки Глазго…
Есть в них особый уют.
Старые кельтские сказки
здесь свой находят приют.
Путь предстоит им неблизкий
в тёмное небытиё.
Глазго, ты Родина виски!
В этом призванье твоё!..

Воду из Клайда, солод целебный
Глазго смешает, прокипятит
и восхитительной влагой волшебной
наш засыхающий мир напоит.

 

 

Гибралтар

Натанцевавшись под звуки
звонких испанских гитар,
солнце зевает от скуки,
прячется за Гибралтар.
Крепость в испуге косится
на пролетающих птиц.
Мох, словно слёзы, сочится
из потемневших бойниц.
Где ты, былая отвага?..
Канула в темень веков.
Прячься, старушка Малага,
на ночь в свой горный альков!..

Афины

Персики и апельсины,
яблоки и виноград…
Напоминают Афины
благоухающий сад.
И о любви здесь мечтается
радостно, чисто, легко…
Здесь даже спирт превращается
в приторное молоко.
Не опасаясь конфуза,
смело могу заявить:
надо лишь в рюмочку узо*
чистой водички подлить…
Сразу туман заклубится
за запотевшим стеклом.
Контуры древней столицы
вы угадаете в нём.
Волны, покрытые пеной,
брызгами Вас обдадут.
Очи прекрасной Елены
синим огнём обожгут.
Выплывет берег Итаки.
Там, средь оливковых крон,
пляшут и пляшут сиртаки
несколько белых колонн…

Узо * - национальный греческий алкогольный напиток, приобретающий
          при смешивании с водой молочно-белый цвет.

 

Япония  

Япония, тебе не спится.
Встречаешь первой ты рассвет.
И солнце по утрам садится
на золотой велосипед
в твоих горах.

В твоих садах вишневых души
сгоревших в ядерном огне
бесцельно бродят. Вот послушай!..
Звучат, как песня в тишине
их голоса.

Твой самурайский кодекс чести
превыше всяческих обид.
Да что обиды!.. Чувство мести –
оно и то тебе претит.
Простила ты.

Простила ты и кровь и слезы.
Простила просто, без затей
неизлечимые лейкозы
потом родившихся детей,
не знавших войн.

К врагу ты так великодушна!
Пускай об этом помнит он
и дожидается послушно…
Когда ж  ты купишь Вашингтон
и Белый Дом.

 

 

 

 

 

ВЕТЕР «ВРЕМЯ»

Годы быстро бегут вереницей,
как барашки по глади морской
для того, чтоб покорно разбиться
о великий вселенский покой.
Умирают галактики где-то,
превращаются звёзды в туман.
Ветер Время уносит планеты
в мирозданья пустой океан.
И в струе одного из течений,
где-то там, в запредельной дали
ещё несколько кратких мгновений
будет мчаться песчинка Земли…

НА ОБХОДЕ

За окошком больничной палаты
удалой воевода мороз
надевает блестящие латы
на дрожащие плечи берёз.
Превращаются в витязей смелых
и смыкают ряды деревца,
но от мысли о вражеских стрелах
деревянные рвутся сердца.
Корни - ноги застыли навечно
в ледяной и тяжёлой земле.
Не удрать… Остаётся беспечно
грудь подставить летящей стреле,
и смириться с отпущенным сроком,
и проститься с мечтой о весне,
о рыданьях берёзовым соком
майской ночью при полной луне…
До чего же все хрупко и зыбко!..

Тут я должен сказать себе: «Стоп!»,
«натянуть» поскорее улыбку,
вставить в уши свой фонендоскоп
и, совсем позабыв об усталости,
слушать тщательно и не спеша,
как кричит об отсутствии жалости
в нашем мире больная душа.

ПОДЗЕМНЫЕ  ПЕРЕХОДЫ 

Переходы подземные,
вы впускаете нас
В те иные Вселенные,
что из слов и из фраз,
из когда-то заученных
старых истин чужих,
из ещё не озвученных
чьих-то мыслей пустых,
из бесплодных мечтаний
о прощеньи грехов,
потаённых желаний
и пророческих снов…

Это ваше безличие
открывает проход
в мир, лишённый обличия,
в мир, в котором живёт
наша память, скользящая
по сырому стеклу
подсознания, спящего
в самом тёмном углу.

Переходы подземные,
я, ведь вас не боюсь.
Прогоню мысли бренные
и тихонько спущусь.

 

ПЛАНЕТА «ДУША»

Мир наш устал от событий,
в космос уплыл, не спеша.
Вместо Земли по орбите
мчится планета Душа.
    Чтобы на ней поселиться,
    надо волшебником стать,
    сделаться Синею птицей
    и научиться летать.

 

БЕССОННИЦА

Иногда до рассвета
не могу я заснуть:
страшно мучает эта
леденящая жуть.

Схватит скользкими пальцами.
Душу вынет, встряхнёт.
Распластает на пяльцах 
и иголку возьмёт.

Чёрной ниткой тревога
пробежит по стежкам,
как прямая дорога
в заколоченный храм.

В этом храме остылом
запустенье царит.
По углам паутина
и свеча не горит.

Горы пыли при входе.
Закоптилось окно.
И никто не заходит
помолиться давно.

Как бы было чудесно,
если б снова - как встарь:
и молящимся тесно,
и сияет алтарь!..

Дух бы мой не метался
от тоски по ночам.
Он бы первым ворвался
в засветившийся храм.

И разжались бы пальцы –
те, что хуже тисков.
Разлетелись бы пяльцы
вмиг на сотни кусков!..

Ночь прошла. Проступает
чёткий контур окна.
Так и не засыпаю.
Эх! Таблетка нужна!

Вот опять холодильник
начал что-то бурчать.
Я смотрю на будильник:
без восьми минут пять.

ЗАПАХ  ВОСПОМИНАНИЙ

Бывает – память преподносит
довольно странные дары.
К примеру, запахи доносит
из ранней жизненной поры.

Имеет возраст вкус и запах.
Но, чтобы это ощущать,
о разных жизненных этапах
почаще надо вспоминать.

К примеру, детство… Многолико,
как солнце августовским днём.
Сироп от кашля и клубника
так органично слиты в нём!..

А юность… Майская поляна,
и ландыш спит в густой траве.
И запах острый, терпкий, пьяный,
как воздух в поле на заре…

А это молодость… Капели,
апрельский темно-серый снег,
синиц заливистые трели…
И пахнет, как горячий хлеб.

Вот зрелость… Людный переулок.  
Из фар машин сочится кровь.
И топот ног чрезмерно гулок,
и резок запах всех духов!..

Десяток лет прожить осталось
до той поры, когда смогу
поведать вам, как пахнет старость,
хватая воздух на бегу.

ВОСПОМИНАНИЯ

Как в кружевах воспоминаний
найти мне нужный завиток,
чтобы достичь заветной грани,
переступить через порог…

Там отдышаться понемножку,
перекреститься, а потом
ступить на лунную дорожку
над всколыхнувшимся прудом.

Пройти по всей дрожащей глади
покрытой звёздами воды
и просто так, забавы ради,
оставить зыбкие следы.

Достичь конечного предела –
песчаной, тонкой полосы.
И по траве пройти несмело,
сбивая пыль ночной росы.

И отыскать в кустах прибрежных
слегка журчащий родничок,
припасть к нему губами нежно,
напиться всласть и дать зарок:
«Пускай весь мир куда-то мчится,
и я куда-то всё бегу…,
мне надо снова очутиться
хоть раз на этом берегу».

ВЕЧЕРНИЙ ТРАМВАЙ 

Я устало бреду по притихшей Москве поздним вечером,
и дома расступаются, нехотя, передо мной.
А луны мотылек опустился на провод доверчиво,
посчитав, что трамвай пролетит, как всегда, стороной,
что беда промелькнёт, не обдав его смрадным дыханием,
не задев даже краешком чёрного злого крыла…

Но стальная громадина с лязганьем и громыханием
налетела, схватила его и с собой унесла…

ЗАЗЕРКАЛЬЕ
(Зарисовка к фильму Андрея Тарковского «Зеркало»)

Если вдруг тоскливо станет очень
от мельканья чёрно-белых дней,
загляните, как бы между прочим,
в зазеркалье памяти своей.

Пусть лиловый сумрак подсознанья
вас накроет ласковой волной,
и всплывут со дна воспоминанья,
понесутся длинной чередой.

Вспомнится вам терпкий запах сада,
пролитого утренним дождем.
Мама молодая где-то рядом.
Мир пропитан светом и добром…

Вы пришли на первое свиданье.
Стрелка на часах сейчас замрёт.
Где блаженство – там всегда страданье:
в зазеркалье всё наоборот…

Ночь. Пересеченье тихих улиц…
Неужели вам хватило сил
пережить тот миг, когда, сутулясь,
здесь ваш сын из детства уходил!..

Зазеркалье – это путь к спасенью,
огонёк костра в лесной глуши.
В нём всегда найдется утешенье 
для любой истерзанной души.

 

 

 

 

 

 

БЕЗЛИЧИЕ

Люди несут в себе гены безличия -
это расплата за их безразличие,
за неумение страсти унять,
Божьи Заветы покорно принять,
за отношенье к душе, как к рабыне,
за посвященье всей жизни гордыне,
неосознанье понятия «честь»,
за беспринципность, за подлость и лесть….

Люди, мы все друг на друга похожи!
Кости, покрытые розовой кожей…
Черные дырки глядят из-под лбов…    
Больше волос или меньше зубов…

Если бы не были мы так безлики,
лица бы наши сияли, как блики
в брызгах, взлетевших над горной рекой,
в лунной дорожке на глади морской.

 

МУЗЫКА

Все мы наказаны за дерзновение -
Богом лишённые средства общения.
Доля людская, увы, нелегка:
общего нет на Земле языка.
Тюркский, английский, немецкий, французский,
греческий, польский, испанский и русский… –
это всего лишь обрывки, фрагменты
в клочья разорванной шёлковой ленты
(той, что могла бы красиво связать
души людей в золотистую прядь).
Но слава Богу!.. есть исключения
из Вавилонского столпотворения.
Музыка – универсальный язык.
Как благозвучен он!.. Как многолик!

 

 

СИНЯЯ РУСЬ

Русь моя милая, 
Русь ненаглядная,
духом остылая,
сердцем нарядная,
разумом тёмная,
совестью светлая,
самая скромная 
и неприметная!..

По облакам проведённая линия,
вдаль уходящая,
синяя-синяя!..
Есть в синеве твоей
что-то волшебное.
Ты для меня –
как лекарство целебное!

Снег, заискрившийся в лунном сиянии,
с неба упавшие 
сумерки ранние,
сонные звёзды 
и тишь предрассветная,
речка журчащая,
но неприметная...
Всё это прячется,
всё это кроется
в русских глазах,
что слезами умоются,
тут же по-доброму заулыбаются,
боль и обиду забыть постараются.

 

 

 

 

 

 

НАД ПЛАМЕНЕМ СВЕЧИ

Если вы на белый свет в обиде,
если так тоскливо – хоть кричи,
постарайтесь труд пчелы увидеть
в пламени сгорающей свечи.
Вспыхнет огонёк слегка дрожащий,
талый воск прольётся, как слеза,
зашумит вокруг лесная чаща,
прогремит весенняя гроза…
Перед вами в тот же миг покатятся
золотые волны по полям.
Ощутите вы тогда, как тратится
щедро предоставленное вам
время жизни вашей быстротечной
на самообман и суету.
Люди от природы так беспечны!..
Цель всегда преследуют не ту.
Сами себе выдумали «счастье» –
идола из глины и камней.
И кипят с тех пор в их мире страсти.
Век от века злей они и злей.
Капают слюной своей голодной
на Земную высохшую твердь.
Из-за агрессивности природной
обрекли себя они на смерть!..
Им всегда чего-то не хватало.
Им всегда хотелось сделать так,
чтоб в конце концов планета стала
мячиком футбольным в их руках.

Человек всегда в плену амбиций.
Мнит себя он Богом на Земле,
а при этом должен поклониться
труженице маленькой – пчеле.
Трудится она самозабвенно,
ничего не требуя взамен,
превращает воск обыкновенный 
в матерьал для возведенья стен.
Век земной настолько быстротечен,
что не вспоминает никогда
мудрая пчела про то, что свечи –
плод почти сизифова труда…

КРАСОТА
(Георгию Местергази)

Люди издавна пытаются
красоту запечатлеть.
У кого-то получается,
а кому-то не успеть
добежать по тропке жизненной
до магической черты –
рубежа простой, невыспренней,
настоящей Красоты…
Труд художника мучителен,
но от кисти и холста,
и от красок с растворителем
не зависит Красота.
Лишь по Божьему велению
иногда из ничего
возникает вдохновение
и творится волшебство…

 

ДОБРОТА

Кто сказал, что душа многогранна
и горит, как на солнце алмаз?..
Грань одна у неё (как ни странно!),
да и та не искрится подчас.
Подобрать этой грани названье
нам мирская претит суета,
но легко доказать при желаньи,
что зовётся она «Доброта».

 

НЕБЕСНЫЕ ДАРЫ

Звёздное небо, как скатерть волшебная,
людям приносит дары.
Кто-то в них видит лишь крошечки хлебные,
кто-то – иные миры.

 

БОГ РЯДОМ
    
Как проще вымолить у Бога
вам отпущение грехов?..
«Ступайте в церковь, в синагогу,
в мечеть…» - подскажет богослов.

Хотите встать перед причастьем?..
Я вам хороший дам совет.
Коснитесь женского запястья
и дайте верности обет.

Ведь Бог живет отнюдь не в храме,
за золоченым алтарем.
Он в вашей девушке. Он в маме…
В жене, что возится с бельём.

 

ХЛЕБ И ВИНО

Хлеб и вино – две важнейшие сущности –
так уж оно повелось с давних пор.
Дело не в их матерьальной наружности.
Хлеб не просвирка. Вино не кагор.
Хлеб и вино… В них есть смысл божественный.
Это неважно, какой у них вкус.
Главное, что их когда-то торжественно
ученикам передал Иисус.
Хлеб и вино – это две категории,
двум сторонам мирозданья подстать.
Можно, прибегнув к простой аллегории,
смысл Божественный их воспринять.
Хлеб – это плоть наша жалкая, бренная,
ну а вино – это наша душа.
Если сложить их, возникнет Вселенная
и побредет по Земле, не спеша.
Если ж гармония эта нарушится:
хлеб вдруг закончится или вино,
наша «Вселенная» сразу разрушится…
Так уж создателем заведено.

 

СЧАСТЬЕ МУЖСКОЕ И ЖЕНСКОЕ

Счастье мужское и женское –
водораздел бытия.
Это, как мудрость вселенскую,
принял безропотно я.

Счастье мужское, как лампочка,
тускло, но ровно горит.
Так под прозрачною шапочкой
нить от накала дрожит.
Из смехотворных событий
счастье мужчин состоит:
творческих взлетов, открытий,
почестей, выигранных битв,
автомобилей роскошных,
денег на зависть толпе,
из продвижений ничтожных 
вверх, по карьерной тропе,
сладостных грехопадений
с кем-нибудь, где-то, тайком,
пошлых пустых рассуждений
с другом за пьяным столом…
Каплями скудного счастья
плачет вольфрамовый жгут.
Кап… Упоение властью.
Кап… Избавленье от пут.
Кап… Новый дом покупаю!..
Кап… Скоро яхту куплю!..
Кап… Снова тост поднимаю!..
Кап… Я брюнетку люблю...
Вспыхнула и разорвалась
лампочки тонкая нить.
В ней ещё счастье осталось!..
Дайте хоть годик пожить!..

Женское счастье не лампа
в люстре, что под потолком,
и не светильник под рампой,
и не фонарь за окном.
Это, скорее… вспышки
теплой июльской порой
над черепичною крышей
перед вечерней грозой.
Первая вспышка – соитие
с сильным началом мужским.
Главные в жизни события 
связаны именно с ним.
Как хорошо задохнуться
в розовом, сладком дыму,
нежной душой потянуться
только к нему одному!..
И, застонав от блаженства,
всей своей плотью принять
дикой природы главенство,
жизнь в своем чреве зачать…
Родственных душ двуединство
лишь на мгновенье сверкнёт.
Тайную дверь в материнство
Бог перед Ней распахнет.
Встанет Она у амвона,
примет терновый венок
и превратится в Мадонну,
и переступит порог.
Там, за порогом неслышно
в призрачной мгле побредёт,
в отсветах следующей вспышки
узкую тропку найдёт.
И не имеет значения,
сколько придётся пройти.
Только б хватило везения!..
Только б ребёнка спасти!..
Новая яркая вспышка,
вдруг, впереди полыхнёт.
Женщина с сильной одышкой
робко к кресту подойдёт,
и вновь преисполнится счастья…,
когда застучат молотки,
Её прибивая запястье
Вместо… сыновней руки.

 

 

 

 

МОЛОКО

Тот, кто прочтет эти строки,
думаю, сможет легко
смысл увидеть глубокий
в слове простом «молоко».
Слово короткое это
нам в назиданье дано.
Воображенье поэта
так возбуждает оно!

Физик, от гордости лопаясь,
справочник с полки возьмёт
и про расчётную плотность
нудный рассказ поведёт.
Химик в своей диссертации
вычислит наверняка
с помощью цифр концентрации
сахара, жира, белка…
Старый биолог напишет
целый научный трактат.
В нём он расскажет, как мыши
кормят молочных мышат.
«С помощью нашей теории, -
станет философ вещать, –
Можно вполне к категориям
и молоко причислять….»

Скажет поэт возмущённо:
«Что это за дребедень!..
Видно у этих учёных
вовсе мозги набекрень!..
Формулы да категории,
«жирность», «белковый состав»…
Выглядят горе-теории,
словно армейский устав.
Нет, господа, мы не можем
не по-людски называть
данную промыслом Божьим
нам на века благодать!
Вытяжку всей нашей крови,
Известь из наших костей…
Бог ведь из нас приготовил
сытную снедь для детей.

ПЕРВОРОДНЫЙ ГРЕХ

В чём заключается смысл крещения?..
Этот вопрос – словно замкнутый круг.
Нам от родительского поколения
передаётся смертельный испуг
перед ответом, который мы с вами
знаем заранее. Что там скрывать!..
Только, бывает, не можем словами
смысл весь глубинный его передать.

Двадцать веков нам твердят богословы:
«Смоет крещенье родительский грех...»
Мы бесконечно их слушать готовы,
не отрекаясь от плотских утех…
Но, если вдуматься, истина страшная
кроется в нескольких этих словах.
Это – не просто премудрость бумажная.
Груз это тяжкий на наших плечах.

Да! У того, кому участь завещана
матерью сделаться или отцом,
сердце все в ранах, ожогах и трещинах.
Места живого не сыщешь на нем.
Волны смертельного страха беснуются,
в пыль разбивая души островок.
- Мама, меня ждут ребята на улице!
- Что же… Иди… Осторожно, сынок!..
Дверь не успела закрыться за мальчиком –
мать уже в страхе прижалась к окну,
смотрит, грозит ему тоненьким пальчиком.
Кажется ей: сын пошёл на войну.

Плечики узкие, ёжик топорщится
рыжих, по-детски упрямых волос…
Как же ей хочется! Как же ей хочется,
чтобы малыш поскорее подрос,
чтоб налились его мускулы силою,
чтоб непременно стал выше отца…
Не понимает пока ещё милая:
мыслям тревожным не будет конца.

Пусть в жутких снах никогда ей не явится
страшная сцена: окоп фронтовой.
Лютый мороз. Снег на бруствере плавится.
Грохот разрывов и… жалобный вой.
Нота страданья протяжная, звонкая,
словно струна на гитаре дрожит.
Рядом с дымящейся, чёрной воронкою
сын, истекающий кровью, лежит.
Воет он тоненько, не по-хорошему.
Воет и пальцами правой руки
тянет по снежно-кровавому крошеву
что-то, похожее на… кишки.
В жуткой предсмертной гримасе читается
к ней обращённый жестокий упрек:
«Ты родила меня, и, получается,
из-за тебя наказал меня Бог…
Жизнь безмятежная, старость спокойная -
эти дары у Него не для всех.
Что ж… Закажи ты мне заупокойную…
Смой до конца свой родительский грех…

В чём заключается смысл крещения?..
Тот, кого мучает этот вопрос,
да удостоится пусть избавления
от безутешных родительских слёз!

 

ТОЛПА

Люди мечтают о власти
над восхищенной толпой.
Это, великое счастье -
полюбоваться собой!..
Раньше всё было так просто!
Мог абсолютно любой
«дядя» высокого роста
встать высоко над толпой.
Нынче толпа поумнела:
требует от вожаков
не богатырского тела, 
а героических слов.

 

 

КУМИРЫ

У пространства есть свои ориентиры:
звёзды, компасы и столбики дорог,
а у времени?.. У времени – кумиры.
Их портреты – воплощения эпох.
Фараоны, короли, императрицы,
свои души променявшие на власть.
Как черны их «исторические лица»!
Пики-козыри – их карточная масть.
И «народные избранники» - смутьяны,
что любых монархов хуже во сто крат.
Обнаглев вконец, они в угаре пьяном
свой народ ведут на смерть, как на парад.
И лихие полководцы – изуверы, 
для которых кровь не больше, чем вода.
Их тщеславие не знает чувства меры,
совесть спит и не проснется никогда…

Правда, есть ещё художники, поэты,
музыканты и учёные мужи,
но шедевры их для нас лишь амулеты,
а научные открытья – миражи.

 

ИНТРОСПЕКЦИЯ

Мы все изнываем под бременем
нелепых житейских страстей,
страшась превратиться со временем
в гниющие груды костей.
А разума море бездонное
и пламенных чувств океан –
всего лишь частицы ионные
тонюсеньких биомембран.
Но под «власяницей» телесною
вся сжалась и ждёт, не дыша,
прибытия в Царство Небесное
озябшая наша душа.

 

 

КАК НАЧИНАЮТСЯ ВОЙНЫ?..

Как начинаются войны?..
Вдумайтесь в этот вопрос.
Будьте при этом спокойны
и удержитесь от слёз.
Не вспоминайте о павших -
вспомните-ка о живых,
обыкновенных, уставших,
сереньких людях простых -
тех, что бредут на работу
утром в больших городах,
день свой проводят в заботах,
ночь – в отвратительных снах.
Каждый из них суетится,
всюду стремится успеть.
Каждый при этом боится
вдруг заболеть, умереть.
Каждый приложит все силы,
деньги, знакомства и власть,
чтоб на дно братской могилы
сыну его не упасть
и чтобы дочь не завыла
в тёмной звериной тоске,
сжав «похоронку», как мыло
в мокрой от пота руке…

Люди! Вы слишком спокойны,
вот, ведь какой парадокс!..
Как начинаются войны?
Вдумайтесь в этот вопрос!
Тот, кто мозги вам полощет,
в чем-то стремясь убедить,
ищет вслепую, на ощупь
тёмной истории нить –
просто обманщик лукавый,
или наивный слепец,
или пресыщенный славой
обыкновенный подлец!..
Изобретатель законов
для объясненья причин
смерти в бою миллионов
переодетых мужчин.
Сказочку он сочиняет
про неизбежность войны:
дескать, всегда так бывает,
дескать, и войны нужны…
И никогда не расскажет
сказочник «добрый» о том,
кто ему сказку закажет,
щедро заплатит потом…
Сказочка – как одеянье:
скроет она под собой
всю наготу злодеянья
гордых за свой геморрой
политиканов отпетых
и слабоумных самцов –
тех, что на «важных» банкетах
в залах роскошных дворцов
лезут с дурацким задором
жён не своих соблазнять,
чтобы, затеявши ссору,
смертную скуку унять…

Так они и начинаются –
войны, что косят людей.
Наши «цари» развлекаются
с помощью ратных затей.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

РЕИНКАРНАЦИЯ

Вынужден буду, похоже, расстаться я
с давней мечтою своей:
в добрую сказку про реинкарнацию
верить заставить людей.
Дело не в том, что не стать мне посредником
между людьми и творцом,
Божьею милостию проповедником,
праведником, мудрецом…
Дело всё в том, что нам верить не хочется,
слушая плач малыша,
что перед нами страдает и корчится
чья-то больная душа.
Плачет она и неистово молится 
за оболочку свою –
ту, что в могиле безвестной покоится,
смерть повстречавши в бою.
Молится, также, и за предыдущую
(много ведь их у души),
медленно, но неуклонно гниющую
там, в мавзолейной тиши…

Если поверить вдруг в реинкарнацию,
можно зайти далеко.
Да и людей любить, должен признаться я,
будет тогда нелегко.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

* * *

Мир – это царство безличия.
Люди глупы и слепы:
путают маску величия 
с клоунской рожей толпы.
Им всё твердят о Создателе
и о спасеньи Души
вечные правдоискатели
в затхлой церковной тиши.
А недоумки-учёные,
веруя в Разум один,
книжечки пишут мудрёные
о производстве машин,
элементарных частицах,
горных хребтах на Луне -
в общем, о том, что не снится
даже в горячечном сне.
Об обезьяне, познавшей
жёсткий, природный отбор,
но Человеком не ставшей,
надо сказать, до сих пор.
А человек, нарядившись
клоуном жалким, смешным,
учится, перекрестившись,
всяким наукам Земным.

 

 

 

 

 

 

 

 

ТРИЕДИНСТВО
(Зарисовка к фильму Андрея Тарковского «Сталкер»)

Люди в проходе столпились,
я все сижу, чуть дыша.
В фильме Тарковского слились
логика, чувство, душа.

Все чудеса единенья
трёх ипостасей творца
мастер в своем вдохновеньи
воспроизвёл до конца.

Смог он, художник великий,
светом одним написать
эти чудесные лики,
«Троице» вечной под стать.

 

БУДУЩИМ ПОКОЛЕНИЯМ    
(Зарисовка к фильму Андрея Тарковского «Жертвоприношение»)
    
Будущие поколения!
Чтобы планету спасти,
надо, отбросив сомнения,
в жертву себя принести.
Надо за все прегрешения
ваших безумных отцов
вымолить всё же прощение
у милосердных Богов:
тонкой берёзовой ветки,
облака, ветра, ручья,
полупрозрачной креветки,
маленького воробья…

 

 

 

 

ЗАГНЯНИТЕ В СЕБЯ!
(Зарисовка к фильму Андрея Тарковского «Солярис»)
    
Все мы стремимся Вселенную
воображеньем объять.
Эта мечта дерзновенная
главным инстинктам под стать.

Все мы мечтаем о звёздах,
о неизвестных мирах,
часто проносимся в грёзах
сквозь галактический мрак.

Все мы склониться готовы
перед наукой любой,
канонизируем слово,
пренебрегаем душой.

Бог наделил нас сознаньем.
Видно, хотел намекнуть:
«Чтобы познать мирозданье,
надо в себя заглянуть».

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ШХУНА  «ЗЕМЛЯ»

Мир наш устал от открытий.
Скукою он напоён.
Ползают стрелки событий
по циферблату времён.
Все мы погрязли в мещанстве,
без идеалов живём
и в безвоздушном пространстве
смерти навстречу плывём.
Главные Божьи заветы
мы нарушаем подчас.
Бедная наша планета
с ужасом смотрит на нас.
Смотрит и видит в нас злобных
и шаловливых детей,
спичкою чиркнуть способных
в тесной кроватке своей.

Охает, словно живая,
стонет, вздыхает Земля,
шхуной себя ощущая
без парусов и руля.

ПОРА ЛИХОЛЕТЬЯ

На нашей несчастной планете,
хотим мы того или нет,
настала пора лихолетья
по множеству мелких примет.
Нечистая, жадная сила,
прибрав всё, что можно, к рукам,
нас с вами давно превратила 
в ненужный, бессмысленный хлам.
Из самой обычной бумаги,
из голой абстракции цифр
коварные чёрные маги
составили собственный шифр
и могут свободно общаться,
смеясь над безмозглой толпой,
пока продолжает вращаться
малюсенький шарик земной.

ЭКСПЕРИМЕНТ

Была обычная суббота,
одна из множества суббот.
Пришел учёный на работу
писать свой месячный отчет.
Он заодно решил блестящий
осуществить эксперимент -
к тому же самый подходящий
настал для этого момент.

Суббота, это каждый знает,
день для работы золотой.
Никто тебя не отвлекает:
у всех законный выходной.

Вошёл учёный в зал просторный,
пиджак поношенный свой снял,
пустой штатив лабораторный
из белой тумбочки достал.
Открыл малюсенький флакончик.
Его, как следует, встряхнул
и небольшой иголки кончик
в густую жидкость окунул.
Пробирку взял с ближайшей полки,
в неё бульончика налил
и мокрым кончиком иголки
тихонько в ней поширудил.

Стоял он, молча наблюдая
за ростом плёнки на стекле,
и видел, что нас ожидает
в туманной будущего мгле.
Он видел, как в морской пучине
кусочки слизи поплывут,
как по засохшей серой тине
на берег рыбы проползут,
как у рептилии на коже
начнет расти густая шерсть,
как обезьяна, корча рожи,
из ветки станет делать шест…
И как планета содрогнется,
ускорив свой бесшумный бег,
когда под деревом проснётся
«разумный» первый человек.
Слегка потянется вальяжно, 
вокруг осмотрится, зевнёт,
и с воем жутким и протяжным
тотчас кого-нибудь убьёт.
И убивать начнёт без счёта:
и по нужде, и просто так,
и на войне, и на охоте,
в хмельном бою на кулаках.
В разгар весёлой вечеринки
за общим праздничным столом.
Насмешкой, гнусной анонимкой,
угрозой, подлым шантажом…
В своём роскошном кабинете,
внося поправки в документ,
на пышном праздничном банкете,
под лицемерный комплимент…
Он в дикой гонке за наживой,
поймав удобненький момент,
своей политикою лживой
угробит целый континент.
И с горсткой скаредных подонков,
таких же в точности, как он,
отнять сумеет у потомков
всё, что зовётся словом «дом»:
поля бескрайние и горы,
дожди, упавшие с небес,
моря, зеркальные озёра,
сады цветущие и лес…
Планету, на которой детство
его счастливое прошло,
не передаст он по наследству
законам логики назло. 
Он - сумасшедший, безусловно.
Он глух к стенаньям и мольбам.
Свой мир убьёт он хладнокровно
и вместе с ним погибнет сам.

Великий Экспериментатор
пробирку пару раз встряхнул,
заткнул её кусочком ваты
и, не спеша, в штатив воткнул.

 

Плохой САНТА (для взрослых)

Мир слезами умывается:
у Мужчины между ног,
к сожалению, болтается
Санта-Клауса мешок.
В том мешке гирлянды красные
в изобилии лежат.
Их названия ужасные
как проклятия звучат:
«мордобой» и «поножовщина»,
«с алкоголем баловство»,
«женский плач» и «безотцовщина»,
«безрассудство», «воровство».
И звезда в мешке валяется
(тоже красная она)
и при этом называется
жутким именем «война».
Санта-Клаус там из пластика
влез на пластиковый трон.
Колпачок его со свастикой,
а зовут Тестостерон.

ДЕНЬГИ И ЛЮБОВЬ

Когда мы любим и любимы,
когда бурлит от страсти кровь,
для нас почти несовместимы
понятья «деньги» и «любовь».
А, между тем, понятья эти
на удивление близки.
Любовь шагает по планете 
и собирает кошельки.

К тебе, наивная девица,
коль ты стремишься под венец,
хочу я нынче обратиться,
как мудрый, любящий отец.
Пусть этот мой совет нескромный
найдёт приют в твоей душе:
«Не верь пословице никчёмной:
мол, с милым рай и в шалаше!»

«БУРЖУАЗНАЯ МОРАЛЬ»

Мир наш болен болезнью заразною
и, по-видимому, обречён.
Дело в том, что «мораль буржуазную»
он несёт в себе с древних времён.

Как-то предок наш, сытно поужинав,
развалился в пещере своей.
Отдыхал он в тот вечер заслуженно:
много за день угробил зверей.
Он смотрел с полусонным прищуром,
вспоминая голодные дни,
на ещё не остывшие шкуры
и всё думал: «Зачем мне они?
Мои жены обуты, одеты.
Мои дети ночуют в тепле.
А, ведь есть и озябшие где-то,
помышляющие о петле.
Холод зол и жесток, как гиена,
равнодушен он к детским слезам.
Шкуры эти раздам непременно,
коли я не нуждаюсь в них сам.
А хотя… – его вдруг осенило.
Он зевнул, почесал в голове. –
- Чтобы всё тут по-честному было,
за одну шкуру пусть вернут две.
А не смогут… Ну что ж… Вывод ясен.
Я готов этот долг им простить,
коль любой из них будет согласен
мне работой своей отплатить,
поделиться одеждой, добычей,
своим домом, уютом, женой…
Заведу я, пожалуй, обычай
не работать любою ценой.
Должники пусть меня ублажают,
отдают ко мне в рабство детей…

С того вечера мир и хворает
«буржуазной моралью» своей.

 

 

В ПРЕДВКУШЕНЬЕ ЧУДА

Мне так тревожно в предвкушенье чуда,
что бьёт озноб, и очень хочется тепла.
Оно должно, должно придти оттуда,
с той стороны обледеневшего стекла.
Что если всё это эффект самообмана,
мираж столицы перед путником в глуши?
Тогда смертельной оказаться может рана
моей по чуду стосковавшейся души.
Поверь мне, чудо! Одного с тобой мы круга.
Одна нам светит путеводная звезда.
Не сомневайся, что достойны мы друг друга.
Мы не расстанемся с тобою никогда.
Я жду тебя. Я весь напрягся на пределе.
А в недрах загнанной и взмыленной души
грохочет гром, шумят дожди, ревут метели,
рыдают вдовы у могил, звенят гроши…
И мне в мечтах моих рисуется возможный
и невозможный, в то же время, миг, когда
по лунной радуге, ступая осторожно,
моя любимая, ты явишься сюда.
Я жду тебя. Я задремал, и вот мне снится
давно заброшенный вишневый белый сад,
в котором чёрные, причудливые птицы
своими клювами стучат, стучат, стучат…
Стучат! Стучат! Я подбегаю тут же, быстро
к окну замёрзшему, зажав в руке свечу.
Заиндевевшее стекло бело, искристо.
Я на него из полусумрака свечу.
Дышу упорно на разводы ледяные,
дышу и всматриваюсь в матовый овал.
В нём узнаю черты любимые, родные –
те, что в своем воображенье рисовал.

«Открой мне дверь!» - едва доносится снаружи
сквозь завыванье ветра нервный женский крик.
И мне в нем слышится тональность зимней стужи,
и ритм сердечный нарушается на миг.
Я открываю дверь рывком, и на пороге
в восточном танце извивается метель,
чадру узорную бросает мне под ноги
и приглашает в белоснежную постель.

НЕБЕСА РОССИИ

Синева бездонная, широта бескрайняя,
золотая вышивка – солнечный узор.
Вам – и восхищение, вам – и любование
от народа русского с самых древних пор.

Небеса российские, сколь же вы обласканы
бесконечным множеством васильковых глаз,
а ещё молитвами, песнями прекрасными,
милосердным Господом, возлюбившим Вас!

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

МНЕ ПОСЧАСТЛИВИЛОСЬ!..
(Вместо послесловия)

Мне посчастливилось! Я был когда-то фавном,
потом стал деревом развесистым, тенистым,
потом свирелью стал и пел о самом главном,
потом водой стал родниковой, светлой, чистой…

Мне посчастливилось! Цепь дивных превращений
не превратила мою душу в динаморфа,
и под потоком бесконечных впечатлений
не переполнилась стеклянная реторта
бездонной памяти моей!