Сын татарки, праправнук варяга,
неврастеник, садист и палач,
изнывал он от скуки, бедняга.
На Руси скукотища, хоть плач!

«Нагоните на быдло, вы, страху! -
Приказал он боярам своим. –
Коль восстанут – тащите на плаху,
дабы впредь не повадно другим.
Расплодились они здесь изрядно.
Да и нечего нам их жалеть.
Кстати, ноздри им рвите нещадно,
коль откажутся молча терпеть.
Мы-то с вами не местной породы,
эти русичи нам не чета!
Все они от рожденья уроды:
в них, похоже, закваска не та.
Лизоблюдствуют, аки собаки.
Аки волки друг друга грызут.
Кабы мы не держали их в страхе,
учинили б над нами свой суд,
отворили бы наши палаты,
опоганили жен, дочерей,
растащили бы серебро, злато
из построенных нами церквей».
Дума дружно в ответ загалдела,
инсценируя яростный спор.
«Государево слово и дело!» -
прозвучал наконец приговор.
И тотчас же в опричном приказе
зачирикали перья писцов,
выводя в новом царском указе
буквы жутких, немыслимых слов:
«тряска», «виска», «сажание на кол»,
«открывание чрева живьем»…
Кое-кто из писцов даже плакал,
про себя возмущаясь царем.
Наконец закорючка Ивана
на пергаментный свиток легла,
как большая кинжальная рана
под указом, с угла до угла.

С той поры на Руси лихолетье
век за веком ведет свой отсчет.
Не найдете на всем белом свете
вы народа, который живет
под пятой у меняющей маски
горстки хитрых, рисковых людей,
сочиняющих странные сказки
о событиях прожитых дней:
о династиях царских фамилий,
о борцах за свободу идей –
тех, которые Русь превратили
в безымянную груду костей,
и об их жизнестойких потомках,
растащивших остатки страны
и сумевших на старых обломках
водрузить указатель цены.

Русь славянская, ты обезличена.
Скрыт от мира твой ангельский лик.
Чужеземная злая «опричнина»
на бескрайних просторах твоих
разрослась, как трава сорняковая,
схоронив под собою цветы.
Призакрывши глаза васильковые,
В вечный сон погружаешься ты.