I

Эта история случилась осенью. Одной из тех, что пахнут мокрыми мостовыми и смогом жжёного табака. Тогда ещё было другое время: люди чаще носили платья и элегантные сюртуки; их дороги знали только кэбы; и лишь тайным заплаканным дневникам они доверяли то, что творилось внутри.
Хмурый Лондон давно привык к пасмурным иглам дождей. Наркоман поневоле, он нервно смеялся над тем, как отражаются улицы в лужах осенних зеркал. Везде: в булочной и бакалейной лавке, ювелирном и магазине антиквариата, а особенно – в пабе, люди глотали тоскливое виски, жалея, что сегодня дождь сильнее, чем вчера. И Лондон, высокий худощавый старик в старомодном жакете, угрюмо кивал, подавая им новый бокал ненастного охмеления.
Действительно, той осенью дожди были сильны, как никогда. Город почти опустел. Один за другим давались званые балы, чтоб хоть как-то забыть о дождливой тоске, но веселье продолжалось недолго, умирая под завесой зонтов. В те дни люди часто рассказывали друг другу о призраке, блуждавшем вечерами по туманным аллеям и паркам, танцующим с фонарями под музыку мутных небес. Кто-то видел его плывущим по Темзе в лодке, похожей на большой кленовый лист; кто-то задёргивал плотнее шторы, опасаясь, что он заглянет в их окна, запустит ненастье в их дом; кто-то даже, запинаясь, твердил, что говорил с ним, но не помнил слов, только мелодию капель, наполнявшую душу призрака и взгляд – бесцветные глаза, исполненные дождевой водой.
В те дни в один из пабов неподалёку от заброшенного сада, примыкавшего к ветхой часовне, стал часто приходить один человек. Он не носил шляп и зонтов, не кутался в плащ, надевая его нараспашку, и всегда смотрел куда-то вниз, избегая любопытных взглядов людей. Он заказывал ром или виски и подолгу сидел у окна, слушая, как дождь барабанит по тусклому одинокому стеклу. Когда он приходил, казалось, приносил с собой ветер и сырость; и люди собирались у камина, поближе к теплу, но он неизменно садился у самой двери и вдыхал аромат непогоды. Бармен только пожимал плечами: судя по акценту, странный посетитель был ирландцем, а ирландцы ему казались весьма «не от мира сего».
Когда он уходил, люди вздыхали с облегчением, словно дождь, прорвавшийся под тёплую крышу, вновь вернулся в объятья ветров и заплаканных мостовых.
Никто не знал его имени, но между собой, те, кто видели, прозвали его Дождём, ибо так сильно был он похож на мокрую английскую осень…

- Ром, пожалуйста…
- Чёрный?
- Как обычно…
Бармен кивнул и потянулся за льдом.
- Нет, нет. Не надо льда… он напоминает мне зиму…
- Вам нравится этот дождь?
- Он полон жизни… - улыбнулся незнакомец, не поднимая глаз.
Бармен неодобрительно покачал головой, наполняя бокал чёрным ромом.
- Чем, по-вашему, пахнет дождь? – прошептал незнакомец.
- Сыростью.
- Чем же пахнет сырость?
- Да откуда мне знать? – бармен хмыкнул и отвернулся, занявшись своими делами, но незнакомец продолжал, словно говорил с самим собой:
- Сегодня она пахнет ромом – для меня. Дождь прекрасен на вкус, но совсем не имеет запаха. Мне нравится дарить ему аромат…
Он улыбнулся вновь и отпил из бокала.
- Капля за каплей – льётся по венам ромовый дождь…

Покидая паб, он уносил с собой сырость, вдыхая свежесть дождя сквозь ромовый дым; целуя потемневшими глазами возлюбленную осень, пьянящую своей дурманящей красотой.

Наверное, он был единственным, кто любил этот дождь: призраком, блуждающим по аллеям и паркам, смеющимся, раскрывая объятья навстречу терпким поцелуям пасмурных фей. Серый Лондон, погружённый в ненастье, прогнавшее с улиц людей, был его проклятым замком, где осень и дождь делили из листьев постель.

II

В тот день, гуляя по парку, он услышал плач.
Она сидела на скамейке и дрожала, всхлипывая, закрывая руками лицо. Обычно, он сторонился людей, но что-то в ней привлекло его, заставило подойти и сесть рядом. Он смотрел на неё из-под мокрых ресниц, пытаясь понять, что не так с этой девушкой, а она как будто и не замечала его, продолжая лить свои горькие слёзы.

- Ты похожа на осень… такая же грустная и красивая…
Она вздрогнула, услышав слова, и, посмотрев на него сквозь сырость заплаканных глаз, с болью сказала:
- Уходите. Мне не нужна ваша жалость.
- Но Ты правда прекрасна. Ты умеешь создавать дождь…
Девушка горько усмехнулась, решив, что повстречалась с полоумным, и достала платок, чтобы вытереть слёзы, но он взял её за руку, нежно, и в дождливых глазах его читалась мольба…
«Прошу, не делай этого…»
- Вы не похожи на джентльмена, позволяя распускать себе руки… - но она ещё не успела закончить, как незнакомец уже целовал её щёки и губы, слизывая солёный нектар её слёз.
Странно, она не хотела сопротивляться, словно была околдована его внезапными ласками. В вечернем парке под сенью дождей она почувствовала, как сбивается дыхание в груди, и, не в силах сдерживать страсть, вдруг сама, не успев осознать, ответила на его поцелуи.

- Кто ты?
- Я слышал, меня называли Дождём…
- Мне нравится… Дождь…
- Я буду называть тебя Осень.
- Дождь и Осень…
- Осень и Дождь…

Выйдя из парка, они ещё долго гуляли по набережной, и Осень плакала, уже от счастья, а Дождь целовал её слёзы, и казалось, его холодные глаза наполнялись теплом.
Позже он посадил её в кэб и долго ещё стоял на мокрой дороге, наблюдая, как она – его Осень – исчезает в туманной загадочной мгле.
«Её дождь – он другой. Солёный, сбивающий с ног, пьянящий особенным ароматом. Я готов вновь и вновь целовать, пить её нежный нектар... несравнимый с дождём, что вечно бродит рядом со мною… А сейчас её нет, и внутри всё кипит. Мой наркотик – прекрасная Осень!»

В ту ночь он не пошёл в паб, желая, чтобы вкус его Осени длился вечно.
А на следующее утро, неожиданно, рассеялись тучи, и высохли капли дождя. Люди выбежали на улицы, улыбаясь яркому солнцу. И лишь он один в сыром гроте у заболоченной лебяжьей канавки, пытался заснуть, переждать ненавистное время. Но что-то внутри не давало покоя… и терпкий опиум человеческих слёз горел на губах…

III

В этой истории имена имеют мало значения. Поэтому вы никогда не узнаете имени девушки по прозвищу Осень или, например, моего. Вам это ничего не даст. А если и даст, то только отвлечёт от проникновенного чтения.
Ту девушку, как вы, наверное, уже могли догадаться, постигло ненастье. Именно оно и привело её в дождливый осенний парк, где она встретила надежду, что счастье в жизни возможно. Где она встретила вампира, пришедшего на зов её слёз…
Как новорожденная, она радовалась солнцу, прорвавшемуся сквозь бастион непогоды, веря, что это – ещё один знак в подтверждение тому, что в жизни всё не может всегда быть мрачным, холодным и сырым. Весь день она не могла думать ни о чём, кроме прогулок с Дождём, ведь вечером они снова договорились встретиться, но шутила про себя, улыбаясь: «Главное, чтобы не было дождя…» А перед выходом, всматриваясь в отражение в зеркале, шептала, грозя себе пальцем: «И никаких больше слёз, слышишь! Никаких больше слёз!».

Но слёзы случились. Он не пришёл. Проходившие мимо люди, жалея, смотрели на неё, плачущую на скамейке. Один джентльмен даже подошёл успокоить её, но она не видела, не слышала никого, желая изо всех сил, чтобы пришёл Дождь, лелея внутри надежду, от которой становилось ещё больнее, и ещё сильнее лились звонкие слёзы.

В агонии он лежал на холодных камнях забытого миром грота, не в силах покинуть своё укрытие. Дорожки парков и аллей почти высохли, и успокоился ветер, ясное небо не предвещало ненастья, и он понимал, что не сможет покинуть свой призрачный дом, и пронзал вновь и вновь свою кожу когтями, пытаясь заглушить звуки плача его возлюбленной Осени, чьи слёзы, принадлежавшие ему, исчезали впустую в шуршащей листве. Его наркотик, терпкий опиум дождя, солёный морфий, звал, манил к себе, но как только он пытался вырваться из грота, сухой морщинистый Лондон запускал в его душу дыхание лета, обжигая, сдавливая горло, словно стремясь выжать из него жизнь. И вампир уползал обратно в своё заточение, где тихий подземный ручей из лебяжьей канавки поддерживал его дождливую жизнь.

Он любил наблюдать, как под серым дождём чёрные лебеди, словно древние корабли, плывут, разрывая шторма, по течению осени, поднимая флаги из сумрачных перьев, приветствуя его – своего капитана средь морей морионовых облаков. Они были похожи: чёрные лебеди и окутанный тучами осенний вампир. Как и он, они любили дождь, и в ясные дни прятались в дикой часовне, давно покинутой людьми. Там, он создал для них искусственный пруд, наполнявшийся грустью небес, и сам часто любил приходить и слушать, как ветер скитается, завывая, меж полуразрушенных стен. Но в ясные дни даже там для него было слишком светло. Отовсюду, он чувствовал, тянулись руки солнца, несущие засуху, и он бежал в свой грот, тёмный и плотный, прочный, как гроб, привычный иным, голодным до крови существ.
Ему не было знакомо понятие «времён года» и «календаря». Он жил особым, внутренним ощущением своих личных сезонов. Когда шёл дождь – в его мире царила осень. И так, он хотел, чтобы длилось всегда. Но, увы, случалось, наступало лето. Высыхали небеса, умирали дожди, выскальзывало плотоядное солнце и люди… много людей. Мир вокруг превращался в безумную оргию звуков и голосов. В такие дни даже здесь, в своём заброшенном саду, он слышал шаги. А однажды, какие-то дети попытались пробраться в его тайное пристанище, но он испугал их, притворившись привидением, разнеся гул и стоны по гроту, и они убежали. Он грустил, что и лето нельзя испугать.
А ещё он боялся зимы. Вздрагивал от скрипа снега под ногами прохожих, мёрз в своём лёгком плаще и с тревогой наблюдал, как кое-где подземный ручей покрывался тонкой коркой наста. Тогда он разбивал её, растирал камнями, обращал в прах, охраняя свой тихий источник от зимнего ледяного дыхания.
Летом он боялся засохнуть; замёрзнуть – зимой. И только осенью, когда начинались дожди, он выходил на прогулку, вновь наполняя Лондон рассказами о призраке, танцующем среди луж, пьющим слёзы небес.

Но, неожиданно для себя, он вдруг осознал, что в его калейдоскопе жизни появился новый сезон. И он не знал, как описать его, но чувствовал – это связано с той, чей плач он слышал издалека, и он сводил его с ума; но дождь молчал, и осенний вампир сдавливал боль в своём сердце.

Она ждала его весь вечер, но Дождь так и не пришёл. Слёзы иссякли, убили надежду, и она не знала, что ей делать дальше. Как и не знала вчера, когда ей казалось, что больше никому она не сможет открыть своё сердце. Поймав кэб, она вернулась домой. Там, в будуаре, перед зеркалом, глотая шартрез, она тихо шептала, вглядываясь в ореолы растекшейся туши: «Никаких больше слёз… никаких слёз… больше».
А ночью вновь пошёл дождь. Но она спала, опьянённая изумрудными травами, и не слышала, как разбиваются о закрытые стёкла слёзы ненастливых фей.

Платок. Всё, что осталось от неё – лишь мокрый платок на забытой скамье ночного хмурого парка. Он осторожно поднял, прижал его к губам, представляя, как целует её дождливые слёзы, лизнул мягкую ткань, ощущая на вкус её страстный, дождливый нектар, и, больше не в силах сдерживаться, поражённый свирепым недугом, выпил, стремительно выжав платок на кончики бледных, голодных, пересохших от боли губ, её серую осеннюю меланхолию. И снова он ощутил внутри странный экстаз, словно вкусил запретный плод, растворился в пространстве, причалил, спустя долгие периоды странствий, к острову, где вечные дожди разливают лотосовый дурман в высокие бокалы вина. Он закрыл глаза, и увидел её – прекрасную Осень в платье из опавшей листвы, протягивающую ему один из хрустальных бокалов. Аккуратно, слегка медлительно, как истинный сомелье, он, приняв её дар, вдохнул аромат и сделал глоток, пустив по языку густой ручеёк тягучего искушения.
- Это особое вино. Pleurs d’Affe (Плёр д'Аффэ). Оно созревает дождливыми осенними вечерами из самых редких и пасмурных слёз. Его букет пахнет кленовыми листьями, размокшими в лужах под сонным мерцанием последнего мёртвого фонаря; торопливым, хлюпающим тлением чёрного табака и серой обезглавленных спичек; едва уловимым соцветием моих любимых духов, развеянных лепестками камелий на промозглом ветру, и сладковатой сативой туманного октября. На вкус его первые нотки солёны, слезливы, обручённые с терпкостью пряного темпранильо, перерастающей в горьковатый тандем опиумного заката и жареной косточки миндаля, довершая феерию вяжущей хвойной смолой, растопленной дыханием увядающих поцелуев. Pleurs d’Affe. Тебе нравится моё угощение?                            
- Да…
- Так пей же… Испей же меня…

Он выжал платок – осушил до последней капли, и упал на колени, в голодном безумии желая ещё. Он больше не мечтал о дожде, не ждал вечной осени – а хотел навсегда остаться на острове, где в хрустальных бокалах плескалось бесцветное Pleurs d’Affe, отражавшее холодную пустоту его глаз, чуждых миру людей и плотских соблазнов.

IV

Он искал её везде, но не слышал музыки слёз. Ночь казалась ему бесконечной. Он заглядывал в окна домов, но встречал лишь своё отражение на зашторенных стёклах. Он бродил по набережным, но прогулки во тьме под дождём не пугали разве что бездомных собак. Бокал в его руках давно треснул, и он разбил его, в гневе бросив о камни сырой мостовой. И крик его подхватывал порывистый ветер, гремя крышками мусорных баков, ломая ветки, срывая ограды с неваги померкших свечей.
Отчаявшийся, истощённый, осенний вампир не заметил, как пришёл в паб, где обычно, всегда покупал аромат для дождливого наслаждения. Приблизившись к стойке, он впервые поднял глаза и посмотрел на бармена, высокого худощавого старика в старомодном жакете. С удивлением, он осознал, что ему стало любопытно смотреть, видеть то, что его окружает. Но в этом новом чувстве он слышал хищный рефлекс, словно что-то заставляло его искать, изучать, поглощать то, что раньше не вызывало у него интереса.

- Ваши глаза, сэр. Вы плачете?
- Нет… просто у них такой цвет…
- Цвет слёз?
- Дождливый, бесцветный.
- Мне кажется, в прошлый раз они были тёмными.
- Вы заметили? Впрочем, это всё ром. От рома они мутнеют.
- Неужели, от такого количества?
- Да… просто, налейте мне вина…
- Что-то конкретное?
- Что-нибудь терпкое… и солёное…
- Я бы мог смешать вам мерло и темпранильо, но, боюсь, это идея дурного вкуса. Чего-то более подходящего, увы, найти не смогу.
- Дурной или нет – не имеет значения. Главное – вкус. Я ищу особенный вкус.
- Вряд ли это он.
- Но от попытки больнее не будет.
Бармен пожал плечами, но принялся исполнять странный заказ незнакомца. Смешанное вино получилось тёмно-гранатового цвета, но ни запах, ни вкус не были даже близки к тому самому Pleurs d’Affe. Впрочем, несмотря на это, вампир не скривился и не огорчился – просто пил, глоток за глотком, наполняя глаза чёрной тенью гранатовой скорби.

Быть может, что-то изменилось в нём с тех пор, как он попробовал терпкий опиум слёз, но вместе с ним в паб не пришли ветра и сырость, лишь неизвестные флюиды тепла, влажного, но полного обжигающей страсти – словно ток, скользящий по воде в моменты слепящих соитий. Скорей всего, именно это и привлекло в незнакомце одну из посетительниц паба, ночную бабочку, живущую ради вкуса случайной наживы. Она подсела к нему за столик, и, улыбнувшись, следя хитрыми, голодными глазами, отпила из бокала вина.
- Что за вино ты пьёшь, задумчивый красавец?
- Солёное и терпкое, но бесполезное…
- И правда, странный вкус…
- Ты умеешь создавать дождь? – вдруг спросил он, посмотрев на неё гранатовым взглядом.
- Что? – удивилась девушка, но почти тут же засмеялась, - А, ты об этом! Конечно, я могу и заплакать, если ты пожелаешь… - и она игриво коснулась мизинцем своих спелых, чуть пухленьких губ.
- Покажи мне.
- Какой ты стремительный! Надеюсь, в постели ты не так скор! – и она вновь рассмеялась, взяв его за руку, - Пойдём! Я покажу тебе, что я умею! 

Камелия, разорванная в клочья на дымном ветру, солёная краска и привкус сухого ореха, зелёный чифирь и разбухший бадьян – острее, грубее вино, словно дешёвый столовый напиток, разбавленный водой, подающийся там, где нет места изящной гармонии. Таков был её вкус – ночной сердцеедки, вместо лёгкой случайной наживы, получившей билет на последний, трагический рейс.
Когда она, обнажённая, ласкающая его тело, наконец, заплакала, он в предвкушении принялся целовать её слёзы, называя своей прекрасною Осенью, но с каждым глотком всё больше разочаровывался, ибо этот дождь был другим, совсем не похожим на сводящее с ума Pleurs d’Affe. Она кричала, пытаясь вырваться, ругалась и задыхалась от боли, но цепкие руки вампира не отпускали – он пил её слёзы в надежде, что где-то внутри в ней скрывается тот самый магический аромат. Но высушив всю, бросил злобно о землю бокал, лишь раздразнённый едва уловимым оттенком полюбившегося ему букета: «…едва уловимым соцветием моих любимых духов, развеянных лепестками камелий на промозглом ветру…».
С грустью посмотрел он на девушку, неподвижно лежащую у его ног. Он выпил весь её дождь, все её слёзы, отпустив в засушливый мир, где солнце калёных пустынь сожжёт её душу. И глядя на мёртвое, постаревшее тело, он боялся себя, не понимая, зачем погубил, но ощущал, что даже эти слёзы наполняли его чем-то особенным, непохожим на привычный наскучивший дождь. Ему даже казалось, что если вдруг кончится осень, он сможет бродить среди парков и светлых аллей, средь людей, не боясь, что засохнет, не спускаясь в свой мрачный ненастный безжизненный грот.

V

Той ночью город обуяла гроза. И длилась ещё целый день, запуская под кожу дорог безумие острых дождей. И я, рассказчик этой странной истории, стоял на балконе своего старого дома, открытый пульсации ритмов бесноватых небес, смешивая, как осенний вампир, пряный ром с дождевою водой, наблюдая, как любимый художник рваной струною рисует на тёмном, исполненном боли английском холсте. В такие моменты меня всегда тянет покинуть свой тихий полумрак, затушить лампаду и выйти навстречу дождю, прогуляться по размокшим камням, проводив взглядом людей, вечно, чуть что, прячущихся под навесами, за дверьми.
Бродить без цели под проливным дождём – в этом мы с моим героем похожи. Но в то прекрасное время его уже не трогал шедевр грозового искусства…

Я долго стоял, прислонившись к древней стене, и слушал, как он, осенний вампир, извлекает грубые, надрывающие душу пассажи, почти избивая свой звонкий рыдающий ксилофон. Словно он больше не слышал дождь, его гипнотический ритм, но придумывал свой – напористый, громкий, душащий голод внутри. Так насилуют надоедливых жён. Так бросаются к рифам с отвесного края. Под делирий стучащих по кромке висков бубенцов…
Он долго искал свой мотив, но безумие слёз поглотило его, похитив былую гармонию. Я слышал, как он закричал, и в ответ ему эхом бил гром; и вихрь разодранных листьев преследовал его до границы, где вновь сквозь тучи прорвалось сухое, слепящее солнце, поднимая сиреневый пар над крышами сизых домов.

Бескрайний, двуликий октябрь… месяц змей и симметрий, нулей и извечной войны. Когда ещё, как не в этом безвременье, могла случиться история, от которой, как по волшебству, за окном пробуждается осень и всходят дожди – словно розы, бесцветные дамы, помнящие каждые раны, сквозь которые прорастают шипы. И пусть это вовсе не сказка (в принятом людьми понимании), и я не буду замазывать кровь, вырезая мгновенья убийств, но и она не лишена волшебства, и мой герой, несмотря ни на что, вызывает сопереживание. Возможно, даже смотрит на вас сквозь слёзы осенней тоски...

Он никогда не жил в мире людей, всегда избегал его, сторонился. Ему приходилось учиться самому сложному: быть похожим на них. Встречаясь, люди приветствовали друг друга, и почему-то говорили о погоде. Их не волновала поэзия чувств, философия мысли, эстетика взглядов – для того были театры, а на улицах города их не занимало ничего кроме погоды и первых полос газетных новостей.

- Добрый день, сэр! Прекрасная нынче погода!
- Да…
- Какое солнце! Любо-дорого смотреть! Светлая полоса после тёмной грозы – что ещё нужно для весёлого времени!   
- Да…
- А королева! Вы слышали, королева назвала сорт своего любимого вина!
- Да…
«Слишком много восклицательных знаков…»

Он не понимал этой жизни, как и не понимал, почему для них прекрасная погода – это яркое солнце, а не свежее сумрачное ненастье. Но он знал: эти люди, все как один стремящиеся к счастью, провозгласившие своей религией праздность и протестантизм, скрывают внутри себя тучи, хранящие особенный дождь – наркотик, даривший экстаз, наполнявший его силой превозмочь границы сезонов, вырваться из темницы вечной осени и разрушить аскезу, оставив заброшенный грот на страницах минувших легенд.
Он остался жить в небогатой, но просторной квартире девушки вкуса камелий, отнеся её вместо себя в свой прежний отшельничий год. Найдя деньги, купил себе шляпу и трость, и пару бархатистых чёрных перчаток – под цвет тёмных круглых очков, помогавших его глазам хоть как-то смириться с ярким полуденным солнцем. И, что наиболее странно (ибо чаще свойственно юным амуроподобным созданиям), завёл маленький тайный дневник, завёрнутый в чёрную кожу, кровью дождя начертав на заглавном листе магическое созвучие слов: «Pleurs d’Affe».

Несмотря на то, что слёзы, утолившие голод вампира, ещё не высохли и текли по гранитным каналам его призрачных вен, он понимал, что на этих остатках протянет недолго в битве с безжизненным летом. И, заставив себя забыть об одержимом желании найти ту – прекрасную Осень – что впервые испил, он вышел, затерявшись средь лондонских денди, на вечерний бульвар в поисках нового плача, печали забвения.

Люди гуляли парами или небольшим компаниями, обсуждая нелепые сплетни и заголовки последних газет. Сложно было среди огромного количества пёстрых и разношёрстных любителей театральных эмоций найти хоть кого-то, способного просто так, ни за что сотворить неподдельную грусть. Вампир понимал это, скитаясь меж напомаженных судеб, но голод становился сильнее; и в глубине души презиравший себя за то, что убил, он был готов убить вновь ради опиума слёз, обращавшего в штиль его штормящую душу.
Отчаявшись, он опустился на простыню из опавших листьев, наблюдая из отдаления, из-под сени старого дуба, как редеют со стрелкой часов силуэты слепых променадов; выбирая, смирившись с инстинктом, жертву, что откликнется на его похищающий зов. В какой-то момент ему показалось, что детский голос обращается к нему откуда-то из сгущающейся темноты. И, прислушавшись, притупив из последних сил кричащий голод, он уже был уверен – маленькая девочка звука мольбы и сердитых обид говорила с ним.

- Сэр… вы слышите, сэр?
- Да…
- Вы странные, сэр... модно одеты, красивы, а сидите на грязной и ещё влажной листве.
- Просто устал, и присел отдохнуть…
- Вы и правда странные, ведь вон, совсем рядом, скамья.
- Верно… но это для них… - и вампир улыбнулся, - Послушай, я расскажу тебе кое-что. Задумывалась ли ты когда-нибудь, о чём думают листья?
- Нет, сэр…
- Смотри… - он поднял один из поблекших листов, затерявшихся в полах плаща, - Этот маленький лист когда-то был частью большого семейства и жил наверху, на одной из тех веток, что склонились над твоей и моей головой. Но однажды его уронили, или он сам потерялся, увлёкся погоней за ветром, купанием в небесной воде, и, словно слеза по щеке, скатился на холодную землю. Там, в числе множества других беспризорных листов он делал всё, чтобы выжить, но чаще лишь попадал под безличье садящих, пинающих каблуков. Так он и жил, как обиженный щенок, зализывая старые и новые раны. А в один день, когда он уже смирился с тем, что скоро умрёт, его подобрал случайный прохожий, согрев от холодной земли под покровом плаща.
Улыбнувшись, он спрятал лист во внутреннем кармане одежды и посмотрел на девочку. В её глазах стояли слёзы, вот-вот готовые пролиться тихим, искренним дождём.
- Ты похожа на боль... которую я никогда не смогу излечить, ведь для этого мне придётся разогнать твои тучи. Но я стану дождём, что промоет засохшие раны, возрождая увядшую плоть.
- Но… но я не люблю дождь…
- Полюбишь… - и он набросил на неё свой плащ, слегка потрепав её грязные, спутанные волосы. 
Не выдержав, она заплакала, но, привыкшая за долгие годы на улицах держать всё в себе, скорей поспешила утереть лицо рукавом – но руки вампира сковали её слабые кисти, и дыханье дождя скользнуло по мокрой от слёз дрожащей щеке.

 «Его букет пахнет кленовыми листьями, размокшими в лужах под сонным мерцанием последнего мёртвого фонаря…»

Нежно, словно баюкая на руках, он достал из плаща бледный, сухой лепесток беспризорного детства, отпуская с печалью на дно заболоченных звёзд. Кто-то верит, у детей свой ад и рай. Но дождливая боль растворилась в сезоне безвременья. И вечное небо осталось скорбеть над её головой, нагнетая дожди.

VI

Осень грустила, наблюдая, как на её отражение в окне падают тихие, редкие капли дождя. Словно небо, не в силах держать в себе боль, терпело из последних сил, роняя печаль над могилой чьей-то красивой души, впиваясь шипами в свои серые, туманные вены. Лондон затушил сигарету о плоть сонного фонаря и, задумчиво глядя под ноги, погрузился в ожидание последнего запоздалого кэба. И хоть тень выдавала его, пронзая пережатую кисть безразличной иглою, он сам, как и всегда, одинокий голем, своей каменной волей связывал прочной петлёю перекрёстки, распутья, заулки артерий колёс и шагов.

Разные города живут в мире. Одни – словно лучшие друзья, изо всех сил стараются сделать людей счастливыми; другие – серые кардиналы – наблюдают и изучают, лишь изредка вмешиваясь в участие жизни – личности настолько эгоистичные, что не приемлют существование себе подобных; третьи – как дикие кошки, гуляют сами по себе и часто покидают родные границы, уходят и не возвращаются, и жизнь оставляет дома и скелеты дорог. Лондон же – вечно простуженный призрак, жнец Альбиона, был словно усталый беглец, добровольно пришедший на казнь, запертый в своём собственном ржавом тяжёлом дыхании. Его наполняли болезни: астма, кардиалгия, психопатия, артроз. Какие-то он пытался скрывать, но со всеми приходилось уживаться, и люди уже давно привыкли к хромому аутичному старику, чей хронический кашель наполнял больничные холлы задымленных улиц никотиновой пылью и кровью байроновского безумия.

Осень проводила взглядом последний лондонский кэб, отпила вина, и, затушив свечу, закрыла глаза, слушая песню дождя. Мотив, знакомый до слёз, переносил её в парк, где на мокрой скамье он, осенний вампир, горький обман её редких надежд, целовал её солёные губы. Она старалась не думать о нём, но горе ночных облаков снова ранило душу – и, набросив шаль, она вышла из дома, следуя тихому зову глупого сердца (что вечно некстати болит) туда, где в кленовом томленье и сырости ночной пустоты, Дождь подарил… но после похитил мечтанья.

Её встретила пустая аллея, и немая скамья, не размыкавшая уст с того дня, когда они повстречались. Ветвистый чугун, весь в слезах, озябший, дрожал под кронами клёнов, подбирая подолы, вот-вот норовившие намокнуть в полнившихся лужах, в ритме дождя превращавшихся в колодцы туманных зеркал. В них отражались силуэты ночельных лампад, полуприкрытые ладонями новолуния; и приглушенные плачи волков – седые ветра, прорываясь сквозь петли домов, гоняли по кругу осенних гонцов, бросая под прутья оград венки maladies.
Она ждала, но время застыло в этом крае дождей, и, повинуясь инстинкту, словно во сне, она уходила от призраков прелых огней, преследуя звуки далёкой элегии, разрывавшейся на кончиках плетей, растворявшейся на щелочи языков, хоронившейся под землёю средь камней сиротливых ручьёв. Там в обсидиановом гробу под могилой дождя чёрные лебеди пьют безутешную боль. Там на постели ненастья, погиб херувим, задохнувшись перинами облаков. Словно мёртвый амур отразил искажение счастья…

Она присела у края лебяжьей канавки, опустив ноги в мутную воду. Муки осени отражались в соцветиях боли, и лилии путались в её волосах – водорослях, что мирно щипали статные чёрные птицы. По шеям их, словно по хрупким изгибам мостов – водопадам эфирных миров – капельки лунного света стекали в дождливую чашу, свиваясь с осенней печалью в напиток для тех, чьи имена начертаны перьями слёз.

Его элегия умолкла, лишь только она спустилась в заброшенный грот. Из мрака, напитанный болью, он вожделел её образ, желанный и столь долгожданный, но не давал себе воли покинуть объятья камней. Из ниши, незримый, застывший, он наблюдал свою прекрасную Осень, сжимая уста, борясь с нараставшим безумием, рождённым новым сосудом морфина дождя. Он мог бы выпить её до дна, осушить бокал слёз, но боялся, что, враз проглотив, никогда больше не сможет вкусить Pleurs d’Affe – тот божественный нектар, что открыл ему мир полный множества палитр бесценных, головокружительных, чувственных ароматов. И он молчал, ожидая, когда она уйдёт, чтобы снова искать её среди лондонских парков и улиц, не позволив узнать себя диким безумцем, убийцей, вампиром дождей.

Спустя вечность, она ушла, унеся с собой ночное ненастье. Закрывшись от нового солнца, научила пианино мечтать и страдать, набросив на струны крещендо потрёпанный плащ, призывая элегией клавиш бурлящие вены, текущие с крыш облаков по хрустальной стезе. Словно осенний вампир, она хотела забыться, закрыться от мира без дождя. Она представляла морской горизонт: позади – гипнотисы Ирландии; впереди – под закатной дугой – бирюзовый сонет в терракотовом пледе навис над землёй, и сквозь лезвия света ведёт за собой, словно змея воздушного за ниточку Сета, букет тучевой незнакомец, чьё имя всё билось дождём о стёкла её отворенной души.
   
- Это мне? – тихо шепнула она.
- Тебе…
- Он прекрасен… свежий букет тучевых облаков…
- Композиция лучших цветов королевства дождей…
- Возьми меня с собой туда, прошу!
- Нет… - он покачал головой и отвернулся от неё к вечернему горизонту - Я погублю тебя. Когда-нибудь ты просто станешь одной из тех туч, что следуют за мной тяжёлой, плачущей тенью.
- Как та девочка?
- Как та… или иная…
- Но зачем?
- Чтобы любить… тебя…
- Убить, чтобы любить…
- Да…

VII

- Снова это мерзкое солнце… Не правда ли, оно раздражает? Сэр?
- А… да… не то слово.
- Вновь мешаем вино?
- Всё равно я не чувствую вкуса…
- Возможно, вы просто ещё не нашли свой вкус.
- Нашёл… вот только не могу его выпить. Чем больше искал, тем сильнее хотел – тем сильнее боялся его потерять. Есть такое вино, которое одно на миллион. Но выпив его – останется лишь цветная стекляшка воспоминаний. И толку? На следующий день ты снова захочешь вина, но уже никогда не найдёшь ничего лучше, и вся жизнь пройдёт в бесконечном сравнении и тоске по утерянному идеалу. Как жаль, что у сосуда есть дно…
- На то она и жизнь, чтобы среди множества вин найти особое, и однажды испытать лучшее, испив шедевр его совершенства.
- Испить… и позабыть… а что потом? Укрыться под плащом и выйти в ночь под проливным дождём, роняя собственные слёзы, превращаясь в тень и растворяясь тучей под светилом дней? Нет, я устал…
- И я устал. Но бар открыт.

Их глаза встретились: старый бармен и осенний вампир – серый камень и бесцветная кровь.
- Если бы дождь мог идти вечно… 
- Не было бы прекрасной поры до и после него. Как если бы все жители Лондона приходили ко мне и заказывали без перерыва пинту за пинтой, теряя вкус пива, забывая сорта. Ведь даже самый лучший сорт у каждого свой, и даже он не пьётся постоянно, потому что именно разнообразие вкусов позволяет ещё более полно и ярко ощутить свой личный любимый нектар…

Осенний вампир, поглощённый агонией страсти, похищал, один за другим, чужие нектары-дожди. Но чем больше соблазнов он пил, тем сильнее он чувствовал вкус – терпкий опиум Осени, который так сильно манил и терзал его внезапно ставшую столь человечно-податливой душу. Его дневник из бесцветных чернил стал похож на кровавую плоть – из вампира дождей он превращался в вампира людей, и место эклектики чувств заменяла ничтожность имён костеневших надгробий…      

Спустя время, они встретились вновь, случайно, на одном из балов, что давались людьми для законного буйства пороков. И танцевали вместе весь вечер, и вместе вернулись домой. Один день они жили у него, другой – у неё. А в промежутках меж днями гуляли по той самой аллее, где впервые узнали друг друга.
Он проклинал себя за то, что не ушёл. Она корила себя за то, что осталась. И вместе они боялись, что наступит пора, когда высохнет небо…

Что вскоре свершилось, как часто случается в жизни. На улицы города пришло солнце, и третий день ни единой тучи не проплывало над лондонской сединой. Осенний вампир высыхал изнутри. Чувствуя, как силы покидают его, он терял контроль, а она всегда была рядом, видя его болезнь, и боялась оставить его одного, как любой человек, обретший любовь, страшится её скорой утраты.
Голодными глазами он смотрел по сторонам в поисках пасмурных лиц на пороге дождя, но всё затмевал аромат его ревностной Осени. Он старался остаться один, но лишь только её глаза наполнялись слезами, он делал всё, чтобы предотвратить её боль… дабы не выпить до дна, как когда-то убил сироту, что нуждалась в тепле и опеке. Но с каждым днём, истощённый, померкший, словно старый фонарь на мосту через сохлое русло реки, вампир слабел, и Осень проливала свой нектар вязким воском последней надежды.
Он бросался к ней, целовал, слизывал солёный наркотик, вспоминая сводящий к безумию вкус Pleurs d’Affe. И, обретая себя, видел, как высыхает она – на глазах увядает прекрасная Осень, превращаясь в пустынный безводный остов. А он, бессердечный вампир, преуспел в причинении боли, рождённый под куполом чёрных небес в колыбели дождей, выпивая её жизнь, её волю, её любовь.

- Я открыл то вино…
- Вижу, вкус не разочаровал.
- Нет, он великолепен!
- Значит, больше не смешиваем сорта? 
- О, нет!
- А какое оно на вкус, сэр? Ваше вино?
- О! Это…
Полные жизни, его глаза, вдруг помутнели, теряя цвета. Странное чувство внутри привело в замешательство. Тот вкус, что он искал, что он любил – он забыл его, потерял. Словно никогда и не знал странных слов Pleurs d’Affe, не помнил дождливый экстаз, что открыл ему мир, вырвав из тёмных оков молчаливого грота.

- Ваша задумчивость, сэр, полагаю, означает только одно. Вы забыли о вкусе вина, лишь пили до дна, услаждая свой внутренний голод; и теперь ни воспоминаний – ничего не останется от того драгоценного сосуда, что был так дорог вам ещё недавно, когда вы приходили ко мне.

Ничего не ответив, сорвавшись стремглав, осенний вампир понёсся сквозь лабиринты стен и преграды людей к ней – вдохнувшей в него чувство, которое он потерял в слепящем презрении дней. Там, за окном, в ожиданье вечерних огней, он снова смотрел на неё как когда-то, впервые вкусивший нектар под осенним дождём: ласкал взглядом её впалые щёки и острые дуги бровей, мысленно касался иссушенных рук, обтянутых тонкой материей кожи; открывал переплёт, переворачивал страницы-листы, чертая лебединым пером слёзы бесцветной поэзии...
Тогда дрогнуло что-то глубоко внутри, в королевстве дождей, и на мгновение перед грозой прояснилось души задымлённое небо.

Если бы дождь не кончался… всё было бы неизменно… и вкус дождя обернулся б обычной водой. Оттого и бывает столь тягостно, но сладко ожиданье дождливого горя, что в нём нет постоянства. Я сам, рассказчик этой истории, не поклонник констант. Но даже несмотря на то, что вдохновляюсь и грежу дождём, готов принять его приливы и отливы, ибо и в них есть своё особенное очарование. Быть может, сам раньше, как осенний вампир, ждал слезливых небес, закрываясь от солнца в темноте холодного грота... Впрочем, стоит признать, что и солнечный день способен создать немало прекрасных чудес.

- Я люблю тебя…
- И я…
Осень улыбнулась, а в её глазах появились слёзы – маленькие бриллианты самых тайных и радужных мечт. Дождь, громыхая внутри, тихо склонился над ней, и собрал осторожно губами последние капли нектара счастливого горя…

Особое вино. Pleurs d’Affe. Оно созревает дождливыми осенними вечерами из самых редких и пасмурных слёз. Его букет пахнет кленовыми листьями, размокшими в лужах под сонным мерцанием последнего мёртвого фонаря; торопливым, хлюпающим тлением чёрного табака и серой обезглавленных спичек; едва уловимым соцветием её любимых духов, развеянных лепестками камелий на промозглом ветру, и сладковатой сативой туманного октября. На вкус его первые нотки солёны, слезливы, обручённые с терпкостью пряного темпранильо, перерастающей в горьковатый тандем опиумного заката и жареной косточки миндаля, довершая феерию вяжущей хвойной смолой, растопленной дыханием увядающих поцелуев.
Pleurs d’Affe – это слёзы любви…

VIII

Эта история случилась осенью. Одной из тех немногих, когда  раскалены мостовые, а люди пьют пиво и сидр, скрываясь в прохладных сенях от неистовства пыльных лучей. Тогда внезапная засуха поразила и без того болезненный Лондон, и даже люди, привыкшие жаловаться на непогоду, молили, просили дождя.

Когда со стороны Ирландского моря сильный ветер вдруг принёс тяжёлые дождевые тучи, буквально застлавшие собой полотнище небес, многие подумали: то бог иль волшебство. Радостно они выскочили на улицы, благодарные дождю, положившему конец непривычной для Британии засухе, и прыгали по лужам, кружась и смеясь вместе с пением уличных музыкантов. Но уже спустя час бесконечного ливня их пыл поугас, и, угрюмые вновь, люди побрели по домам, сетуя на лихое ненастье.
Говорят, тогда случился самый сильный дождь, когда-либо проходивший над Лондоном. И думаю, так и было, ведь сам хмурый старик, поправляя намокший жакет, не удержался от нелестных метафор в адрес мокрой стихии, допивая ислейское виски. Но в глубине своего дымного английского сердца, уверен, он всё понимал и даже грустил о судьбе того, чьи слёзы разбились о камни извилистых пут, вырвав тучи души из груди с ветром боли и запахом смерти.

Кто-то после рассказывал, будто видел фигуру в плаще – размытый силуэт в вечернем тумане, нёсший на руках женщину в платье алых камелий, чей запах волос – бархатистый миндальный ликёр – чуть терпкой, но свежей сативой южных морей кружил в золотистом дурмане тангующих листьев. Два призрака плыли над затопленными аллеями парков, на небе и на земле – в холстах смога, в отраженьях дождливых элегий. Два осенних влюблённых; их глаза – полные слёз, роняли осколки цветного стекла, и они, растворяясь в седоватой копне, вспыхивали тонами заката.

Говорят с тех пор там, под покровом тумана и негой дождей, можно встретить цветы – их бутоны похожи на чаши – бокалы вина, тонко сотканные из опавших осенних волнений. Они тянутся к небу, глотая терпкие слёзы; но приблизишься к ним – увядают, рассыпавшись в тлен.   
А чуть дальше – всё так же заброшен таинственный сад, и в лебяжьей канавке у ветхой часовни под дождём просыпаются чёрные птицы. И даже когда над городом ясно, здесь всегда облака поют пьесы для грота любви, окружая лирической, светлой, солёной, ненастной тоскою.
И вечная осень рисует журчащей листвою элегию тихих шагов на дождливой волне… 

_________

http://www.realmusic.ru/songs/749369/