3 года.

- Бабушка Маня, а сколько тебе лет?
- Шестьдесят семь.
- Нет, так не честно! Ты на пальчиках мне покажи!
Моя прабабка шесть раз сжимает и разжимает кулаки, а в последний раз показывает семь пальцев. Мы с бабой Маней сидим на лавочке около дома. Я примостилась у нее на коленях. Из-за некрашеного деревянного забора свисают над нашими головами ветви молодой вишни. Тугие ягоды уже почти созрели – лишь немного кислят, жесткие листья покрыты горячей мягкой пылью. Больше всего я люблю заплетать седые косы и играть в гребешки. Смысл игры в том, что я пытаюсь лепить гребешки из толстых, выпуклых, подвижных и послушных вен на старых крестьянских руках. Сплющишь, защиплешь дряблую кожу, и она некоторое время держит ту форму, что придают ей мои маленькие пальцы.
- Ого! Долго ты живешь! А я тоже столько проживу?
- Конечно, - говорит баба Маня со спокойной уверенностью.
- Бабушка, а как люди умирают?
- Закрывают глаза, засыпают и больше не просыпаются. А потом им складывают на животе руки, кладут их в гроб и закапывают в землю.
Под впечатлением от этих слов я чуть позже обрету привычку разлеплять пальцами глаза спящих родственников, чтобы они не умерли во сне.
- А тебе не страшно умереть?
- Нет, я давно хочу умереть, - голос ее невозмутим.
- Почему?
- Надоело.
Мысль о том, что жизнь может надоесть, меня восхищает. И кажется, что мне тоже когда-нибудь надоест жить, и умереть будет совсем не страшно, только любопытно. Я смотрю на летнее хуторское небо. Баба Маня говорит, что там живет Боженька. Он очень добрый, но если я ему покажу язык, он мне его отрежет. Потому что Боженьку надо любить и бояться. Тайком от прабабки показываю небу язык и, искренне считая себя преступницей, в душе прошу у Боженьки прощения.
- Бабушка! А я Боженьку видела. На небе! Он летал! Только ты маме не говори. А то мама сказала, что Боженьку люди придумали.
- Нет, Лена, ты Его не видела. Потому что Он невидимый.
Фантазировать с бабой Маней тяжеловато, хотя идея невидимости прибавляет моим представлениям о Боге дополнительную таинственность и красоту. Если я чего-то не вижу, то обязательно придумываю, а потом пребываю в крепчайшей уверенности, что так оно и есть. Боженька – это добрый рыжий теленок с огромными грустными глазами и прозрачными голубыми крыльями – совсем как у стрекозы. Он летает очень высоко, но ниже облаков, и поэтому я его вижу.

26 лет.

Бабе Мане сейчас девяносто, она почти не двигается, лежит в постели в доме под зимним хуторским небом. Старая вишня покрыта инеем, ее ветки свисают над зеленым крашеным забором. На новой лавочке по ночам пьют самогон мои детсадовские друзья, недавно вышедшие из тюрьмы. Поминают других детсадовских друзей, убитых в драках, умерших от передоза.
Когда я приезжаю из Ставрополя, баба Маня меня не узнает.

6 лет.

Самый короткий путь домой лежит через школьный огород. Протоптанная детскими ногами тропинка (взрослые выбирают другие дороги) упирается в полуразрушенные кирпичные стены, разделившие маленький затерянный мирок на три части: сам огород, где ежегодно на весенних уроках труда ученики сажают что-нибудь несъедобное, довольно большой по масштабам райцентра стадион и задний двор ресторана «Колос». Территория у дыры в стене на границе этих трех частей имеет дурную славу. Все самые страшные школьные происшествия приключаются именно здесь, и об этом нам, первоклассникам, любит рассказывать наша первая учительница престарелая Зинаида Макаровна. Никогда не забуду описанный ею на прошлой неделе во всех подробностях случай коллективного избиения мальчишки из седьмого класса. Ему сначала сыпали в глаза песок, а потом один глаз выбили. Словосочетание «вытек глаз» мешает мне теперь засыпать. Не думаю, что у Зинаиды Макаровны скрытые садистские наклонности, просто она слишком о нас заботится и не любит, когда мы шляемся по тропинкам, по которым почти не ходят взрослые.
Иногда после окончания уроков возле дыры дежурит онанист. Именно его больше всего боятся мои одноклассницы. Но в связи с тем, что предназначение половых органов станет мне известно только после третьего класса, к онанисту я на редкость равнодушна. Даже сочувствую дяде, который решил пописать, а тут я с портфелем – такая несвоевременная…
Настоящий ужас приходится чувствовать во дворе ресторана. Вдоль тропинки валяются полуистлевшие трупы кошек, собак и птиц. Объяснить причину массовой смертности зверья в этом месте я не в силах. Никаких сатанистов и колдунов в 1985-86 учебном году в нашем городке не существует, массовых жертвоприношений никто не приносит. На пельмени никого не отлавливают – до глубокого экономического кризиса еще далековато. Может, в том месте находятся ворота в звериный рай? Или ад. Как бы там ни было, настоящее осознание своей смертности наступает именно во дворе ресторана «Колос». Умирание традиционно несъедобного кажется кошмарным, неестественным. Тлетворный смрад и клочки облезлой шерсти на маленьких черепах и ребрах доводят до полуобморочного состояния. Не дыша, сжавшись в комок, спотыкаясь о ветки и битый кирпич, вздрагивая от любого звука, пробираюсь я через проклятое место в самом центре города.
И никому не рассказываю об увиденном. Стыдно. Стыдно не признаваться в трусости, а говорить о безусловно страшных вещах, потому что эти речи бессмысленны, потому что никакие разговоры не в силах заставить тебя перестать бояться. Потому что ты впервые понимаешь, что мама не сможет помочь. Что баба Маня могла обмануть…

11 лет.

У Сережки Кузнецова от воспаления легких умер полугодовалый брат. Нам отменили уроки и всем классом мы отправляемся на похороны. Сережка мне всегда был симпатичен. Высокомерный двоечник с длинной челкой, за которую его постоянно терроризирует классная, списывающий каждое утро у меня математику. Улыбается редко. Очень красивый темноволосый мальчик из богатой семьи. У моих родителей еще водятся деньги, и мне приятно знать, что мы с Сережкой на равных. Учителя его не любят, но это компенсируется всеобщей девчоночьей влюбленностью всех четырех параллельных классов. Влюбленность продлится до самого выпускного. Именно из-за нее я избегу трагической участи отвергнутой девушки – не люблю быть одной из множества.
Бесконечно долго мы стоим у ворот сережкиного двора, потому что пробраться внутрь невозможно от огромного количества пришедших выразить соболезнования. Когда эти люди выходят, мы, притихшие и испуганные, занимаем их место. Высокая, тонкая сережкина мать молча стоит над крошечным гробом. Сережка хмурый, злой, на нас старается не смотреть. Я думаю о том, сколько это может продлиться. Я хочу домой. Мне невыносимо смотреть на одноклассника, которого лучше всего сейчас оставить в покое.
Огромной лентой наша процессия двигается на кладбище. До сих пор у меня получалось сдерживаться, но слезы внезапно покатились с такой силой, что я решила, что пытаться их унять все равно бесполезно. Я плачу от несправедливости. Ничто не может заставить смириться с чужой потерей. Нет такой вины, наказанием за которую может служить смерть ребенка. И не хочется смотреть на апрельское небо в поисках грустного теленка.

22 года.

На улице.
- Ленка? Привет. Ты вернулась в Новоалександровск?
- Сережка! Привет! Да, я пока поживу здесь до лучших времен. Ты чем занимаешься?
- Ничем. А ты?
- Учительница истории.
- Ну, и как?
- Отвратительно.
- Коллега… Ну, ладно, пока.
- Пока!

В баре. За стойкой моя ближайшая школьная подруга.
- Маринка, ты представляешь, я сейчас Кузнецова видела!
- Что?! – она переменилась в лице.
- Как что? Сережка в кафешке на улице сидел, пиво жрал.
- Значит, он еще живой?
- Марин, да ты что, с ума сошла?
- Нет. Лен, он наркоман конченый. Предки его за границу возили, чтобы вылечить, да все бесполезно. Говорят, ему недолго осталось.

12 лет.

Наш класс особенный. Мы хорошо учимся и сносно себя ведем. За это нашему пионерскому отряду присвоено имя Героя Советского Союза летчика Михаила Владимировича Владимирова. Живого героя. Летчик нам нравился. Простодушный дед, влюбленный в покойницу-жену, интересно и скромно рассказывающий на встречах с пионерами о своих подвигах. Мы выучили его любимую песню «Однажды вечером» и при каждой встрече с ним пели ее как заведенные.
Позавчера он умер, мы всем классом идем на похороны. Гроб поставили в Доме Культуры. Народу очень много, мы с одноклассниками жмемся друг к другу, чтобы не потеряться.
Смотрю на мертвого героя. Скучно. Поражаюсь собственной черствости. Хватаю Ленку Василенку за руку (мы живем на соседних улицах) и предлагаю ей смыться. Все равно в этой сутолоке нашего отсутствия никто не заметит.
Этой ночью я крепко сплю.

18 лет.

Я студентка второго курса. Пару недель назад праздновала совершеннолетие. Приглашала в гости к себе в общагу молодых оперов, которые незадолго до этого расследовали какое-то мелкое преступление в нашем студгородке. Пригласила даже не я, а моя соседка по комнате Юлька, которой понравился один из них – смуглый веселый парень с синими глазами и легким именем Женька. Тот вечер запомнился двумя событиями.
Первое – то, что я рискнула подложить Юльке свинью и поцеловалась с Женькой. Вообще-то я стараюсь не поступать дурно с подругами, но мне хотелось сбить с нее спесь, потому что она всячески подчеркивала свой успех у мужчин и издевалась над моей невинностью. Второе событие – сам поцелуй. Ибо это был мой первый настоящий поцелуй. Я никому об этом не сказала, потому что боялась показаться несовременной.
Сегодня утром Юлька ездила сдавать зачет, а я в это время валялась в кровати и учила античную философию. Дверь комнаты была открыта, и, наскоро постучав, вошел Сашка – один из милицейской компании. Я удивилась, потому что мы не собирались продолжать знакомство. Сашка растерянно смотрел на разбросанные по незаправленной постели книги и тетради и молчал. Потом быстро сказал: «Лен, Женька погиб. Был гололед, и он не справился с управлением. Разбился». Не дав мне опомниться, развернулся и ушел.
Вечер. Мы с Юлькой сидим на своих кроватях и молчим. У меня на коленях конспект с идеями Платона, а у Юльки в глазах слезы. Через окошко нашей двухместки пробирается ледяной и липкий декабрьский свет.
История античной философии – мой любимый предмет за все пять лет истфака.

18 лет.

Летние каникулы. Я задумала сделать домашним сюрприз – приготовить плов. Но в холодильнике мяса нет. Мясо ходит по хозяйственному двору. Вальяжное, жирное, в белых перьях. Я еще не убивала никого, кроме насекомых. Но больше всего на свете сейчас хочется тайком приготовить обалденный плов с множеством приправ.
Беру топор и иду к плещущимся в корыте уткам. Они так разомлели от жары, что им лень реагировать на мое появление. Я хочу испытать состояние убивания. Я сделаю великолепный плов. Выбрав уточку пожирней, беру ее за основания крыльев. Утка даже не сопротивляется. Я несу ее к пеньку-эшафоту, пропитанному птичьей кровью. Утка сама вытягивает шею и кладет голову под топор. Её покорность меня бесит. Тварь! Сопротивляйся! Ты же сдохнешь сейчас в моих руках, давай, дергайся! Курица на твоем месте мне все ноги от ужаса обгадила бы, истошно кудахча, заставляя волноваться всех хуторских петухов. Утка смотрит на меня черными бусинами и молчит. Я размахиваюсь и со всей дури рублю топором по белоснежной шее.
Топор оказался не наточенным. Да и руки у меня слабые. Утка тихо шипит, вздрагивает, не сводя с меня смиренного взгляда. Из раны на шее течет густая кровь. Мне тошно. Но тошноту перекрывает злой, жестокий азарт. Мне жаль утку, но новизна ощущения отодвигает все человеческие чувства на задний план. Внезапно охватывает ужас от осознания того, что эти уродливые переживания – мои. Я луплю топором по месту первого удара. Сил недостаточно. Тогда я начинаю пилить. С горем пополам голова падает на землю. Тошнота и слабость в ногах постепенно проходят.
Кажется, пережитого достаточно, чтобы узнать, что происходит в душе маньяка в момент преступления. Но в то же время настоящего кайфа я не испытала. Пришло равнодушие, а вместе с ним мысль о том, что мне все-таки не хочется повторить содеянное.
Разделав утку, скармливаю кишки псу и котам. Во время потрошения желудка из хаты медленно выползает мой стодвадцатикилограммовый дед.
- Леночка! А кто тебе утку зарубил?
- Сама, дед. Своими преступными руками.
- Ай-я-яй! А как же ты смогла?
- Взяла топор, дед, и отрубила голову. Ты разве иначе это делаешь?
- Да я ж никого никогда не убиваю. Жалко мне. Это ж отец твой рубит. Или бабка. А тебе разве не жалко?
- Дед, я плова хочу. Ты плов любишь?
- Очень.
- Так сколько убийц у нашей уточки?
Дед кряхтит, уязвленный, и возвращается в хату дожидаться плова. Я злюсь и на себя, и на него, но в причинах своей озлобленности толком разобраться не могу. Что меня больше раздражает – его бесхарактерность и неуемная доброта, превращающаяся в ханжество, или неспособность, в отличие от меня, хоть на секунду подвергнуться животной страсти убивать?
Ласковый Котофей, мурлыча, слизывает утиную кровь с моей голой ступни.
Я очень вкусно готовлю.

21 год.

- Мишка, с тех пор как мы вместе, мне перестали сниться сны про смерть. Мне кажется, пока я с тобой, ничего дурного со мной не случится.
- Ленчик, ну что ты все усложняешь!
Через месяц мы расстанемся.

26 лет.

Поздний вечер. Мерзну на остановке. Туман, гололед и ветер. Надоедливый ставропольский ветер, дующий сразу со всех сторон. После окончания рабочего дня из библиотеки пришлось отправиться в офис общественной организации, чтобы выполнить кое-какую работу по совместному с нашей библиотекой проекту. Работа несколько затянулась, и теперь я не могу дождаться троллейбуса. Уехать бы на маршрутке, да в кармане последние пять рублей. В снеговой квашне промокли сапоги, и я прошу небо об одном – только бы не заболеть. Мне некогда болеть.
В детстве я очень любила возиться в снегу и бегать по лужам. Мокрые ноги почему-то приводили меня в восторг. Обожала болеть. Сидишь в теплом доме, читаешь какую-нибудь «Землю Санникова», мечтая о приключениях, пьешь всякую дрянь в таблетках, капсулах и порошках и от нечего делать потихоньку опережаешь школьную программу.
Сегодня я боюсь не кошачьих трупов, а малейшей простуды. Болезнь сказывается на зарплате. Бесцельное сидение в квартире подобно временной смерти. А мне еще так много надо успеть.
Я вбегаю в последний троллейбус № 7 и покрасневшими занемевшими пальцами набираю смс-ку: «Привет! Возможно, скоро буду в Москве».
Ответа я так и не дождусь.