— Ваш текущий счет: ноль. Спасибо.
Мысленно я уже вдыхал запах пожарищ и трещащего, запускающего в персиковую ночь снопы искр гнева. Я закрыл глаза, сплюнул набежавшую в рот кровавую слюну и прохрипел:
— Послушайте, мне действительно нужно сделать этот звонок…
Гудки.
Мы живем в мире, в котором операторы с голосом Мэтта Монро говорят нам «спасибо».
Это продолжалось уже некоторое время, я имею в виду, разговор с куском железа, раз от разу зачитывающим мне один и тот же приговор: ваш текущий счет «ноль».
Спасибо.
Вконец рассвирепев, я вновь набрал оператора и заорал в трубку:
— Ты, электронный ублюдок!
— Использование ненормативной лексики…
— Однажды я доберусь до тебя и сотру все твои вшивые схемы в порошок!
Голос оператора — жизнеутверждающий, сочный, глубокий — не изменился:
— В связи с возникшими трудностями ваш номер временно блокирован. Хорошего вам дня. Спасибо.
Секунду-другую я слушал гудки. Затем положил трубку на рычаг и накрыл лицо ладонями.
Это было началом конца. Представьте себе автомобиль, на всей скорости слетающий с трассы, в овраг. Это была моя жизнь — потерявшая управление, на всей скорости катящаяся под три черта. Я падал в бездну, нору, в которую я, как и Алиса, угодил из-за кролика. Влюбился в проклятого белого кролика и сорвался вниз. Я впадал в панику — мой живой наркотик ровно час и семь минут назад покинул порог этого дома, неофициально прекратив мое существование. Отлучение от любви, причем, такое резкое, не предполагало будущего. Вообще никакого.
Я сидел за прожженным окурками столом, купленным на распродаже «Хлам по десятке». На кухне, где не помешало бы обрызгать все, включая тарелки, «Смертью с запахом хвои», копошились сквозняки да личинки сосунков под плинтусами. Из надбитой чашки я достал потушенную сигарету, выровнял ее между пальцами. Спички лежали возле проржавевшей мойки. Чиркнул — спичка сломалась. Достал новую, снова чиркнул. Затянулся сигаретой. Это не принесло облегчения, только новый приступ кашля. Я согнулся пополам и схаркнул мокроту. Она была окрашена кровью. Мгновение я смотрел на кровь, потом просто сунул сигарету обратно в угол рта. В конце концов, что еще мне оставалось?
Конура была холодной и унылой, и сводила меня с ума. Раньше я не замечал, насколько здесь холодно. Да, потому что раньше здесь была Рита.
Но теперь она ушла, и тишина и холод ошеломляли.
Все очень просто: Рита, моя Рита, проснулась этим пасмурным утром и вдруг поняла, что больше так не может. Шесть утра, я возвращаюсь с ночной смены и застаю ее у подъезда. Она спускается мне навстречу, ледяной ветер играет ее длинными рыжими волосами, в маленькой белой ручке — тканевый рюкзак с пожитками. Задумчиво-мечтательный взгляд скользит по предметам, которых в помине нет на мили вокруг. В ее глазах — грезы и цветы. Я не смог двинуть ей, обозвать, хотя очень хотел. Она подошла ко мне и поцеловала — просто прижалась сухими, в чешуйках омертвелой кожи, холодными губами, ее проколотый язык уперся в мои губы. Я грубо оттолкнул ее. Спросил, что происходит, куда, черт подери, она собралась. Она сказала: «Это очень странное утро. Дело не в тебе, а во мне. Я ухожу».
Возле подъезда пыхтел фургон, который должен был увезти ее. Я достал армейский нож и понесся к чертовой проржавевшей колымаге, чтобы вспороть сучьи шины, а потом и сучьи глотки пассажиров. Но тут я увидел, как Рита улыбается сидящему рядом с ней типу — нежно, сонно. Влюблено. Еще недавно эта улыбка принадлежала мне. И ярость покинула меня. Я опустил нож. Рита уехала с шайкой каких-то торчков, а я остался стоять один, чувствуя, что весь мой мир вспыхнул и стал одним огромным пожарищем, сочащимся огнем и дымом, как рана кровью. Не дожидаясь, пока кто-то из психов-соседей вызовет патруль, я поднялся к себе в нору. Достал выдранный из телефонной будки справочник и собирался набрать одну цыпочку, к которой Рита обычно сваливала, когда мы цапались. С этого момента вы все знаете: я угрожал оператору с голосом Мэтта Монро, после чего мой номер заблокировали.
7:11 утра.
Вот так я и сижу возле телефона и курю. Паскудней бывало лишь тогда, когда я перебарщивал с психоделиками и пытался вскрыть себе вены.
На окно, выходящее на гаражи, где обычно тусуются торчки, тролли и подростки с криминальными наклонностями, липла ржавая морось. Весна бредила.
Я поддел ногтем газету, наклеенную на стекло, и отодрал тонкую полоску. Скомкал ее и бросил на пол, размышляя о том, куда же ушли мои последние деньги. Ах да, скотине-домовладельцу, который, несмотря на собачье дерьмо, шприцы и масло механизированных бродяг, отказывается ставить кодовый замок. Черт, я был на нуле. На нуле! Если бы мои соседи всякий раз при виде меня не грозились засунуть меня в обезьянник, я бы непременно занял у них денег. Или попросил бы о телефонном звонке. Они думают, что я этот-поганый-нарик-который-забивает-трубы-собачьей-шерстью.
Я не забивал трубы собачьей шерстью.
Сняв с вешалки пальто, я вышел в подъезд. И я думал: ладно, может быть, смерть — не так уж и плохо. Я просто знал, чего хочу: догнать своего белого кролика, а соблазнившую его шлюху-Алису прикончить. Если мой гнев до этого момента не прикончит меня. Гнев, как и любовь, может убить. Четкого плана у меня не было, что всегда обещает приятное времяпровождение.
Зашедшись в кашле, я облокотился о дверь, выудил из кармана не начатую пачку «Помутнения» и, хрипя, стал чиркать отсыревшей спичкой по не менее отсыревшему коробку. Чиркал, а про себя во всю ухмылялся: действительно, смерть не самое поганое, что может стрястись с вами, потому что отсыревшие спички — вот что самое поганое.
— Что-то давненько не заглядывал ко мне мой котеночек.
Я поднял голову, сигарета в уголке рта, спичка потухла, испустив ленту дыма.
Дверь напротив приоткрылась, из черной дыры медузой выплыла кошмарная вонь. Высокий худой лис — худой настолько, что кости разве что не рвут пушнину — вылез из смердящей тьмы и уставился на меня. Когда-то этот тип проглотил нелегальную смесь из нано и вызывающей мутации дряни. Он был засранцем, а теперь стал мохнатым засранцем, который гадит по всей берлоге, но только не в сортире. Этот чувак был начисто лишен принципов и толкал перламутр даже детям.
— Свали, — вежливо попросил я, чиркая по коробку.
— Заходи, котенок, не упрямься. У меня для тебя найдется понюшка-другая. Бесплатно.
«Бесплатно» означало «подставь попку». Чертов лис любил мальчиков.
Я поднял глаза и увидел, как когтистая лапа скользнула по животу и почесала между ног.
— Знаешь что, любовь моя? — вкрадчиво начал лис. Влажные пуговицы глаз смотри на меня, внутрь меня, сквозь меня. — Благопристойный из тебя никудышный. Твоя цыпочка упорхнула, и теперь будет расставлять ножки перед другим. Или другими. Послушай меня, детка, я…
В глаза потемнело.
Я ударил.
Лис схватился за нос, кровь стремительно заливала морду и грудь. На его хвосте было крошево дерьма.
— В следующий раз я достану нож, — пообещал я, встряхивая немеющую руку. — Отрежу хвост. А лучше — спущу с тебя, говнюка, шкуру.
Шипя и брызжа кровью, лис юркнул во тьму своей выгребной ямы, хлопнув дверью так, что у кого-то из жильцов сработала охранная система — музыка фараонов. Я наклонился и поднял выпавшую изо рта сигарету. На площадке была шерсть и бусины крови. А, черт. Вытряхнув из пачки новую сигарету, я стал спускаться по лестнице. Я не боялся грязного ублюдка, но никогда не знаешь, кем он пользовался этой ночью и кто на что готов ради еще одной дозы.
— Я ведь не знаю, что совершаю, ибо не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то творю! Моя паства, моя бедная убогая паства! — разрывался старик из 311-ой. Когда-то он был пастырем и, вкусив щедрот с пира ангелов, однажды загремел за педофилию. У него была двустволка. Кто в здравом уме тронет его?
Надвинув на глаза капюшон, я вышел по свод Божий и окунулся в ржавую морось. Неба не было, вместо него — клубящаяся ржавчина с предприятий Крабовидной туманности. Ботинки месили темный песок. Пески — специфический район, соседство с черными фермами творит чудеса с аппетитами домовладельцев. Это — райские угодья для нелегалов, толкачей и гибридов.
На стене дома люминесцировало розовым: «ОНА ПОЛЗЕТ КАК НАСЕКОМОЕ ИЗ КОСТЕЙ, ПРУЖИН И ВОЛОС». Рядом — символ популярной нынче рок-группы «Мертвая невеста». Визитной карточкой этих парней было:

…Чтоб не страшно было жениху
В голубом кружащемся снегу
Мертвую невесту поджидать.

На светодиодном покрытии транслировалась какая-то фигня — происходящее в данный момент на Проспекте. Солдаты, фараоны… Мне было наплевать. Угрюмый бритоголовый тип выгуливал двух псов на двойном поводке. Скотина скалила пасти, из которых обильно шуровали слюни. Я ускорил шаг.
Натягивая тугие перчатки, я брел вниз по склону, вдоль припаркованных на обочине гробов на колесах, выбирая подходящий. Лис был прав — благопристойный из меня никудышный. Вот что: в глубине того, что Маргарита называла душой, я скучал по тому образу жизни, который вел до нее. Мне нужна была тачка, и я собирался ее угнать. Легкость, с которой я шел на это спустя месяцы воздержания, забавляла.
С тех пор, как мой пикап сгорел полгода назад, я не садился за руль. Дерьмовая вышла история. Сучата из гаражей возжелали праздника, и подпалили мое авто. Помню, запах гари и пламени просачивается сквозь щели в окнах. Запах пожарища у меня в голове… Рита кричит, кусается, хватает меня за руки, поливает непечатными словами. Она мечется по квартире как сгусток огня, в абсолютной панике — боится, что я уйду и не вернусь, что меня загребут мусора. Шок в ее зрачках… Я ненавидел ее в таком состоянии. Но в тот вечер меня конкретно переклинило, наверно, впервые с тех пор, как мы были вместе. Гнев петлей затянулся вокруг моей шеи — старый, прогорклый, запрещенный гнев, который я пытался отравить любовью к женщине. Казалось, то, с чем было покончено, вновь восходило во мне подобно электронной лавине. Но, черт возьми, с той тачкой было связано столько всего, столько хороших воспоминаний! Прекрасных воспоминаний. Я шлепнул Риту по лицу и ушел, оставив ее рыдающей в углу. Ушел к гаражам с купленным на блошином рынке револьвером и ножом. Ушел с намерением убить.
Я помню ту ночь.
Ночь была персиковой. Дети танцевали возле трещащего ада, ранее бывшего моим автомобилем, нюхали клей, пакет брел из рук в руки. Мерцание огней в густом смоге. Все поплыло. Гнев и пламя — мой мир. Я выстрелил в воздух. Помню, как надрывно завизжали сучата, когда я схватил одного из них и засунул ему в рот ствол. Я был сам не свой, стоило чуть надавить на курок, и голова пацана осталась бы на воротах гаража. Но я не сделал этого. Да, вот так все и было. Именно так. Всполохи догорающей машины на протяжении всего пути в конуру, которую Рита называла домом, выплясывали передо мной.
Сказать вам, почему я тогда не сделал этого? Почему не спустил курок? Не снес пацану голову к чертовой матери? Рита, это все она. Чертова любовь, чертово чувство вины и нежности.
Знаете, о чем толкуют неблагополучные во всех этих барах с закрашенными окнами? Они верят в то, что, когда человек опускается слишком низко, когда кажется, что пути назад нет, кто-то там, наверху, за ржавыми облаками, за электрическим небом, дарит ему шанс. И я, гнусный урод, получил этот шанс. Когда-то я был заблеванным нариком, воровал, спал со шлюхами, дни текли сквозь сигаретный дым, пары дешевой выпивки и наркотический бред. Потом выиграл Джек-Пот. Встретил ангела. Риту.
Все мы живем ради того, чтобы хоть один день на отведенном нам веку быть счастливыми, по-настоящему счастливыми. Да, хотя бы один день.
А я был счастлив целый год.
Был. Но время прошло.
Ваш счет, спасибо. Как будете расплачиваться?
К черту память. Мог бы — выпотрошил ее.
Я остановил свой выбор на раздолбанном «бьюике» в большей степени потому, что на нем были хлипкие замки. Рядом стояла тачка с пробитыми шинами и выцарапанными на капоте словами: «Отвали от моей сестры». Я вскрыл замок отмычкой из серии «на все случаи жизни: взлом, угон, угроза». Влез на водительское сиденье, соединил кое-какие провода, и детка подо мной заурчала. Пальцы помнили все движения, я мог бы проделать все манипуляции с закрытыми глазами.
Еще два часа назад я был добропорядочным, почти в законе. У меня была низкооплачиваемая тупиковая работа, у меня была девушка. Теперь я несся по улице на украденной тачке, без прав, без страха, увеличивая скорость. И мне было хорошо. По-настоящему кайфово! Басы классики рока, как и фары дальнего света, вспарывали воздух, выпуская ржавые завихрения кишок. Я зачеркнул все. Так наркоман, пройдя длительный курс реабилитации, выходя из центра, вновь идет и покупает дозу. Рита свалила, и я хотел вернуть ее, вернуть мой живой наркотик, мою дозу. Черт, оно начинало болеть, это проклятое сердце.
На перекрестке я ударил по тормозам. Пешеходы стали оборачиваться. Тащившаяся через дорогу старуха завизжала, уставившись на капот приближающегося «бьюика».
Я высунулся в окошко и заорал во всю мощь легких:
— Ты, чертовая медлительная корова! Прочь с дороги!
Кто-то стал звать фараонов. Кто-то — обзывать меня наркоманом, психопатом, чудовищем. Иными словами, всем тем, кем я и являлся.
Когда я был пацаненком, старик мой, опуская на меня свои огромные кулачища шахтера, ревел, что я ублюдок, не его сын. В школе я был хулиганом и тупицей; учителя, а больше всех старался ублюдочный Боснак, шипели оскорбления мне в лицо, обвиняя во всех мыслимых и немыслимых безобразиях. Однажды я шел по коридору, думая о том, что неплохо было бы пойти погонять мяч с пацанами после звонка, когда из-за угла сгустком тупой злобы вылетел Боснак. Он схватил меня за волосы, потащил в сортир и окунул тыквой в унитаз — в прогорклую, холодную мочу, оставшуюся после какого-то козла, решительно кладущего на напоминание: «Смывать после себя». Я говорю «прогорклая», потому что знаю ее вкус — в то утро моча вихрилась вокруг моей головы желтым ореолом, булькала в моем горле, стекала по пищеводу. Помнится, я стоял на коленях перед унитазом, положив руки на фаянсовые бортики, и смотрел на свое отражение в моче. Это было несправедливо. В то утро я и близко не подходил к кабинету биологии, не ссал Боснаку в стол. Однако вот он я — стоящий на коленях перед унитазом, со стекающей по волосам мочой, наказанный за то, чего не делал. Меня колотит от вопиющей несправедливости, унижения и злобы, а вокруг столпились мои однокашники, ребята с параллели, и все смеются, смеются, смеются, как гребаные гиены. И именно в тот момент во мне что-то сломалось. Я смотрел на свое отражение в моче, и видел ублюдка, хулигана, тупицу. Может, я всегда был таким? Кому верить: себе или десяткам людей, день ото дня вдалбливающих в твою голову определенный набор качеств? Общество видит тебя угрозой, нарушителем спокойствия, значит, таким ты и являешься. В тот момент я усвоил один из главных уроков за всю свою жизнь: нельзя обманывать ожидания окружающих, надо соответствовать приписываемому тебе набору качеств, иначе тебя так и будут до конца твоих дней окунать в мочу.
Пару недель спустя Боснака увезли в больницу — какой-то урод пырнул его заточкой, когда тот возвращался домой. У Боснака открылось внутреннее кровотечение, и вскоре он испустил дух. Я был рад узнать это.
Однако если в школе после смерти Боснака мне стало спокойней дышаться, если меня стали сторониться, то дома царил все тот же долбанный хаос. Шахту, эта разлагающуюся помойку, где старик провел половину своей жизни, собирались закрыть, его работа висела на волоске. Вот он и стал пуще прежнего прикладываться к бутылке. Старушка теперь ходила на работу в прачечную исключительно с желто-зеленой парчой синяков на лице. Тогда я пошел и купил свой первый нож. Не сказать, что в детстве я получил много тепла и заботы от моей старушки, этой взбалмошной языкатой коровы, но даже когда она давала мне подзатыльник так, что я летел несколько метров, даже когда она визжала, что я неблагодарный маленький мерзавец, я твердо знал — она меня любит. Материнская любовь и все такое. Наверное, я тоже любил старушку, потому что мое сердце крошилось от боли, когда я видел, что с ней делал старик. Я боялся старика, потому что он был огромным, крепким, свирепым сукиным сыном. Но и я окреп. Мне было шестнадцать. В общем, я купил нож и заступился за старушку — в первый и в последний раз. Я до сих пор помню до мельчайших деталей тот сладостный миг: как в комнате стало тихо-тихо, как глаза бати вначале округлились, затем злобно сузились, превратившись в две демонические щелки. Старик увидел во мне угрозу. Конкурента, посягнувшего на его территорию. Молодой волк выступил против старого побитого самца. Молодой волк прогнал старого самца из пещеры. С тех пор я не слышал о моем старике. Месяц спустя шахту закрыли. Может, старик спился и закончил в канаве, где-нибудь на черных фермах. Надеюсь, именно так и закончил.
Я окончил школу, пошел работать, снял квартиру. Оброс зависимостями и дурной славой.
Я всю жизнь только и слышал перешептывания у себя за спиной: «Вот он идет, мразь, психопат, убийца». Но никто, заметьте, никто не смел сказать мне это в лицо. Меня устраивало такое положение вещей.
Высунув в окно руку с оттопыренным средним пальцем, я газанул и с трудом вписался в поворот на боковую улочку. Все правильно, я был невменяемым — несся, как маньяк, мимо мрачных бетонных халуп, едва не сшибая мирских. А ревность и любовь ворошились во мне подобно личинкам сосунков под плинтусами моей кухни, отравляя разум.
На скорости девяносто километров в час я проскочил туннель, едва не размазав по асфальту просящего подаяние бродягу, затем свернул на Космос, пронесся как угорелый по Пластиковому району, и оказался на дороге, ведущей прямиком на черную территорию — на черные фермы. На эту плодородную грядку к фермерам, круглый год вспахивающих благодатные почвы человеческих тел. Я прибавил скорости, распевая гимны жизни и смерти.
Цыпочка жила в бетонной пятиэтажке. Прямо напротив этого радиоактивного пристанища формировалась перспективная свалка, на бордюрах сидели бомжи и сортировали какой-то пластмассовый хлам. Я еле вписал «бьюик» в поворот направо. Потом — налево, на обочину. Бомжи чудом умудрялись отскакивать от колес автомобиля. Резкое торможение, меня дернуло вперед.
Я открыл дверцу и, скрючившись, стал выхаркивать слизь. Мои легкие горели, спазматический кашель нашел резвые отклики у бездомных. Некоторые начали что-то тарахтеть, ухмыляясь беззубыми ртами, другие угрюмо поглядывали на меня. Я был польщен — настолько, что уже хотел достать револьвер и снести к черту пару голов. Один из бродяг, без ушей и левой руки, встал и поплелся в мою сторону, протягивая единственную руку. Заботливый скальпель фермера однажды собрал с него урожай, который потом сбыли на рынке органики. На его груди висела картонная табличка: «Помогите, люди добрые, чем можете ветерану войны».
— Кто бы мне помог, — пробормотал я, вытирая рукавом губы. Посмотрев на бродягу, ухмыльнулся: — Мой тебе совет: продай ноги и забей на все. Кому она нужна, такая жизнь?
Придерживаясь за дверцу, я вылез из «бьюика» и, не обращая внимания на смердящего однорукого, поплелся к подъезду. Ржавая морось стала полноценным ржавым дождем. Мое настроение было таким же ржавым, как и капли, ударяющиеся об осколки под ногами.
Во всем подъезде, бьюсь об заклад, не осталось ни одного целого стекла. Я вступил в дерьмо и, недолго думая, вытер подошву о чей-то половик с надписью: «Ненавижу гибридов. Остальные — добро пожаловать». Ну вот, теперь этот умник будет ненавидеть гибридов еще сильнее. Клочья бурой шерсти зацепились за решетку лестницы и дрожали под дыханием сквозняков. Откуда-то доносилась ловкая игра на гитаре и бархатистый голос Джонни Кэша. Джонни пел: «Помни меня. Я тот, кто любит тебя». Лучше Джонни о жизни никто не скажет.
Хрипло дыша, я остановился перед искромсанной ножом, дерматиновой дверью № 126 и позвонил.
Тяжелые шаги. Дверь открылась на длину цепочки.
— Ну? — гаркнули из темноты. Низкий породистый голос.
— Кто там? Кто к нам пришел, Парис? Кто это?
— Никто, — отрезал чувак и закрыл дверь.
Я вновь позвонил.
— Кто это, Парис?
— Я бы поставил вопрос несколько иначе: а кого ты ждешь, милая? Милая?.. Милая! Кого ты, черт возьми, все время ждешь? — Быстрые шаги, женский вскрик. Кажется, я пришел не вовремя. Меня это, впрочем, слабо волновало. Тем временем, возня за дверью набирала обороты: — Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю! Я тебя предупредил! Предупредил ведь! Я сказал — смотри на меня! Черт подери, я даю тебе все самое лучшее, а ты до сих пор кого-то ждешь!! — уже взбешенно орал Парис. — Проклятие, да почему ты никогда не смотришь в глаза?!
Рухнуло что-то тяжелое.
— Чертова сучка! МНЕ ЖЕ БОЛЬНО!!
Щелканье замка, звон цепочки. Дверь распахнулась.
На пороге стояла невысокая худая девчушка, ровесница Риты. На губе — запекшаяся кровь, лицо напряжено, иссиня-черные кудри взъерошены. Я улыбнулся во весь рот и произнес:
— Привет. Я парень Риты.
— Елена, закрой дверь! — рявкнул согнувшийся пополам, держащийся за промежность Парис; из зализанной шевелюры выбился локон и упал ему на глаза. — Закрой дверь! — потребовал он властно, его голос вырвался в подъезд и эхом покатился по этажам.
Девчонка выразительно посмотрела на меня, кожа вокруг ее глаз белая-белая.
Возможно, черненькая просто понравилась мне. Возможно, я хотел помочь. Возможно, в день Святого Валентина действительно ломаются сердца. Кто скажет наверняка?
Я вошел вслед за девчонкой, глядя на ее стройные ножки и едва прикрытую мужской рубашкой попку. Надо признать, попка у нее была ладная. Дверь захлопнулась за моей спиной, отрезав тусклый свет лестничной клетки. Я оказался в тесном пространстве с двумя молодыми ссорящимися любовниками. Пахло опиумом и сигаретным дымом. Пахло весной и любовью.
— Ты спала с ним, да? — по-деловому спросил Парис, кивая на меня. — Ну так как, спала? — Черная рубашка расстегнута, оголяя белую грудь и клепочный ремень на штанах. С гримасой злости и боли на лице он сверлил девушку взглядом. Знал ли он, что это и называется настоящей любовью? — Все, голубки, я иду за ружьем.
А как же, знал.
Елена накинулась на него. Запрыгнула, как кошка, ему на спину и начала лупить кулачками. Парис яростно заорал и попытался стряхнуть ее с себя. Но девка была склочной — впилась ноготками в его обнаженную грудь, а зубами — в шею. Они начали самозабвенно бороться. Парис, остервенело матерясь, пытался ослабить хватку обвившихся вокруг его шеи рук, въезжая в стену спиной, на которой повисла Елена. Девчушка рычала, но держалась.
Я подошел к дерущимся. Черт возьми, я чувствовал себя заболевающим. Парис наконец сумел стряхнул с себя девчонку и теперь сидел на ней, уворачиваясь от ее когтей, давая оплеухи. Чистая страсть, хоть по баночкам разливай и пей. Я схватил черноволосого за шкирку. Я просто пытался направить свои эмоции туда, где еще мог их контролировать, понимаете? Парис вскочил, его кулак пронесся над моей головой. Второй удар, впрочем, попал в цель — в мою скулу. И мне как пробки выбило. Ярость примазалась к стенкам черепушки точно моровая зараза. Я хотел убить Париса за то, что он въехал мне в табло. Ярость во мне ревела и бушевала, и я хотел убить темпераментного ревнивого парня просто за то, что он ударил меня. Да и не больно вовсе ударил, признаться…
Я потянулся за ножом, когда позвонили в дверь.
Парис застыл на полудвижении, тяжело дыша, глядя на меня из-под завесы смольных волос. На вздымающейся и опадающей груди — полумесяцы, наполняющиеся кровью, на шее — следы от зубов.
Я не вытащил нож. Этот малый понятия не имеет, как ему повезло. В висках шумела кровь. Я запахнул пальто.
Мир был бы сплошными райскими угодьями, если бы такие, как я, чаще запахивали пальто и убирали руки от рукоятей ножей.
— Поправься, — прошипел Парис Елене и протиснулся к двери.
Елена зло оправила рубашку, пряча маленькие острые белые грудки.
— Кто беспокоит? — спросил черноволосый.
Я услышал шепоток. Затем — голоса, стекающие в один, сладкий и чуть-чуть эфемерный:
— Совершенство — продукт знания. Все, что совершенно — природно красиво. Вы тоже можете довести себя генетически до совершенства, до природной красоты, скинуть рясу ущербности, которую вы носите…
— Рясу ущербности? — Парис, заводясь, дернул дверь. — Мать-перемать! Оно сказало рясу ущербности?
— Мухи всегда будут откладывать яйца. И яйца — тоже продукт знания. Купите яиц механического Иисуса и присоединяйтесь к нам.
На площадке стояла и улыбалась в десяток глоток наносемья — бродячая автономная бионанохрень. Истинное ублюдство. Люди, одержимые тягой к механизации своих тел, а затем и желанием продать вам так называемся яйца механического Иисуса — зерна, содержащие нано, которые сделают из вас стихийного урода до конца ваших дней. Я не доверяю тем, кто говорит, что ему жалко этих отбросов. Почему? Да потому что знаю следующее: это механизированным жалко нас, немеханизированных. Наноторчки проповедуют веру в механического Христа: в то, что не эволюция, а колоссальный механизм создал жизнь — и биологическую, и механическую. Одни называют этот якобы существующий колоссальный механизм механическим Иисусом, другие — Зерном-Матерью, зерном-прародителем. Но какая разница? Какая вообще разница, кто во что верит? Верьте во что угодно, но рано или поздно у вас это заберут, вырвут с корнем, а затем подожгут.
Пожарища бушуют круглый год. Однако самое главное пожарище было, есть и будет в наших головах.
— Так-так, приехали. Мухи? Иисус? Я сейчас отрежу вам ваши поганые механизированные яйца или что там у вас, и пойду продавать их по квартирам. Вот обрадуются мои соседи! — Парис высунул физиономию на площадку: — Слышите? Вы все уже здесь загадили! Если узнаю, из-за кого случился засор системы, я пойду и забью чувака, слышите? Меня зовут Парис! Квартира 126-ая! Забью гада на хрен гада!
— Совершенство найдется? — неожиданно для себя спросил я и шагнул мимо черноволосого, на площадку.
Парис пропустил меня, озадаченно-злобно глядя мне вслед.
Наносемья покачивалась на своих многочисленных ногах, десятки рук тянулись ко мне, десятки ртов расправились в подобии улыбок.
— Никаких мутантов! — завизжала Елена, подскакивая к двери. — Никаких мутантов в моем доме! Если хочешь закинуться, закидывайся подальше отсюда! Но не в моем доме! — Цыпочка дернула меня за рукав. Я отпихнул ее руку, а потом и ее саму.
— Ладно, ладно, — пошел на попятную Парис; я видел, как он одобрительно хмыкнул, когда Елена отлетала к стене, — перетерли и хватит. Возвращайтесь, откуда пришли, ребята. То бишь в ад. Глядя на вас, это непременно должен быть именно ад. Интересно, чем сейчас занимается механический сатана?
Парис захохотал и сокрушительно хлопнул дверью. Развернувшись к нам с Еленой с выражением смирения на лице, он как священник распростер руки. Елена залезла в его объятия и уткнулась лицом в его грудь. Он хозяйственно стал оглаживать ее попку.
Глядя на них, счастливых и влюбленных, я почувствовал себя во стократ печальнее. И тогда словами сами полились из меня. И сказал я:
— Елена, Парис, послушайте меня. Я подсел на чувство, но меня отлучили. Мне нужно знать, где Рита. Мне действительно нужно это знать. Иначе жить мне осталось считанные часы.
— Не ерунди, — ухмыльнулся Парис, хозяйственно оглаживая попку своей девчонки. — Найдешь себе новую подругу. Или, может, перепрофилируешься на мальчиков?
Гнев вспенился. Я потянулся к ножу. Елена встретилась со мной глазами. Потребовалось все мое самообладание, чтобы наступить себе на горло и сунуть руки поглубже в кармане.
— Рита была для меня всем, — я смотрел на стену, с обоями с рисунком резвящихся кокер—спаниелей. — Без нее я перестану существовать, исчезнет все то хорошее, что появилось во мне благодаря ней. Оно уже исчезает, понимаете? Все то хорошее, я имею в виду.
Елена серьезно смотрела на меня. Она понимала.
— Да, — кивнула девушка и, спихнув с себя руки Париса, поманила меня за собой.
Кухня была маленькой и неубранной. Дешевые синтетические шторы; поднесешь к таким спичку, и они вмиг займутся, превратив целый дом в ревущее, сочащееся дымом пожарище. За окном болтался обрезанный кабель. Я сел за стол и вздохнул. Словно и не покидал своей хибары. Сегодня многие так живут. Нищета становится новой религией.
— Забудь ее, — сказала Елена, доставая из холодильника надбитый графин.
— Что?
— Забудь ее, — повторила цыпочка. — Отпусти ее, забудь. Ты что, совсем мозги выжег? Ничего не соображаешь? Нет, ты только посмотри на себя! Ни черта не соображаешь! — Она с треском поставила графин на стол, белые капли расплылись на поверхности клеенки.
Парис опустился на стул напротив и закурил.
— Ох уж эти бабы, — сказал он, качая головой.
Он включил телек и стал клацать каналы. Транслировалось происходящее на Проспекте. Огонь, крики, стрельба. Мне казалось, что все это принадлежит другому, чужому миру. Разве все эти крики, все эти жертвы имели хоть какое-то значение, когда гибнул мой мир?
— Она была подделкой! — кричала тем временем Елена. — Фальшивкой! Слышишь ты это или нет? Ее программы были нелегальными! Она сделала себя, заставила других любить себя, при этом питаясь от них. У тебя кровь в уголках рта. Ты умираешь, потому что она забрала всего тебя, но в обмен дала любовь и счастье… Они всегда уходят, потому что хотят быть кем-то другим, но только не собой! — Голос Елены с неистового крика упал до еле различимого шепота: — Но ни одно зерно на свете не спасет Риту от себя самой. Она живет в собственном мире, видит то, чего не видишь ты. Поэтому она и ушла. Скорее всего, она уже стала кем-то другим. И если ты теперь встретишь ее на улице, — Елена печально улыбалась, — она не узнает тебя. Пройдет мимо, и не оглянется. Не узнает. У нее началась новая жизнь. Это ты способен понять?
Да. Понимал. Наверное, даже догадывался с самого начала, но улыбка не сходила с моих губ. Понимаете? Чертова улыбка не сходила с моих губ.
Я вспомнил, как Рита улыбалась пареньку, сидящему рядом с ней в фургоне — нежно, сонно, влюблено. У нее началась новая жизнь, а я, выходит, остался там, в старой жизни.
Ваш текущий счет: ноль. Спасибо.
— Я всегда думал, что Рита только для меня. Ангел. В свое время я встретил ангела. И подсел как на наркотик.
В глазах Елены застыло это странное выражение. Я не привык, чтобы на меня так смотрели. Что угодно — страх, ужас, отвращение, — но только не это. В ее глазах была жалость.
— Ну вот и круто! — встрял Парис. — Да таких, как ты, подсевших на механизированного партнера, бродит кругом! Послушай, чувак, ты очарователен. Покури, успокойся. Будешь молоко? Елена, налей ему молока.
Я встал и направился в коридор.
Живой наркотик ровно два часа и двадцать шесть минут назад покинул порог моего дома, неофициально прекратив мое существование. Отлучение от любви, причем, такое резкое, не предполагало будущего. Вообще никакого.
— Я не люблю молоко, — сказал я.
Ваш текущий счет: ноль.
Спасибо. Спасибо. Спасибо.
Задумывались ли вы когда-нибудь над тем, как хотели бы провести свой последний день на земле? Я вот задумывался. Я бы хотел начать его в объятиях Риты. Потом поехать к моей старушке, отдать ей мои сбережения, возможно, узнать о судьбе старика. От старушки заехать на Приречное кладбище и молча стоять над могилой Боснака. Там, на Приречном кладбище, многие лежат с моей руки. Таким образом, я скажу им всем: скоро, скоро, там, по ту сторону, у вас появится шанс отомстить мне, но имейте в виду, что так просто я не дамся.
Мне двадцать шесть, но по-настоящему я жил-то всего год.
Рита…
За ее улыбкой всегда было что-то тусклое и холодное. Задумчиво-мечтательный взгляд скользит по предметам, которых в помине нет на мили вокруг. В ее глазах — грезы и цветы. Она видела мир иным — не таким, каким его видел я. Ночью она сидела у окна и шептала названия созвездий, говорила, что звезды сегодня ярче, чем вчера. А я не видел никаких звезд. Потому что их не было. Проклятых звезд. Я так и говорил: звезд нет, потому что ночью небо светит отраженным светом города. На что Рита улыбалась и целовала меня своими сухими, холодными губами.
Год счастья. И теперь счетчик на нуле.
Ваш текущий счет: ноль.
Спасибо.
Вот что: я сейчас пойду и размозжу башку первому попавшемуся на пути фараону. Потом запрыгну в «бьюик» и понесусь в Центр, к Проспекту. За мной будут ухлестывать мусора, а я буду улыбаться ублюдкам. Если повезет, доберусь до реки, до плотины, надавлю на газ — и прямиком в синий неон, покачивающийся в черной воде как в колыбели.
— Полная чушь! Не бывает ничего незаменимого. — Елена выскочила вслед за мной. — Вот, пей! Пей! — Она обогнала меня и ткнула в мою сторону рукой со стаканом, доверху наполненным молоком. — Пей, — повторила она. И мягко улыбнулась: — По крайней мере, у тебя остался ты. Не так много и не надолго, но все же… А у Риты не было даже себя. Никогда не было. Рано или поздно, — добавила она тихо, — рано или поздно, такие, как она, устав от всего, становятся частью наносемей.
Я подумал о многорукой-многоногой амебе, пытавшейся продать Парису яйца механического Иисуса. Ох, Рита…
— Откуда ты все это знаешь?
Елена перевела взгляд с меня на Париса.
И я понял, почему она говорила так проникновенно, почему ее глаза блестели от слез, а на губах играла слабая улыбка.
Прах к праху, бродяга к бродяге, ангел к ангелу…
— Видишь, какая хорошая у меня девушка? — сообщил Парис.
Я вдруг решил, что он действительно славный малый. Сейчас у него был источник света, но скоро электричество отключат, света не станет, придет счет. Однажды Парис будет улыбаться также как я, и кровь в уголках его рта будет делать эту улыбку трагикомичной. В конце концов, в этом вся суть. Умирай смеясь.
— Черт знает кто заваливает к нам и начинает впаривать о сбежавшей девчонке, а Елена помогает ему. Она чудо, не так ли?
— Заткнись. — Елена смотрела на меня. Однажды ее тоже лишат света. Она лишит света саму себя. Любовь — это всегда страдание. Она знала, что является имитацией, но продолжала жить, как умеет, любить и страдать. Да, как умеет. — А ты пей, иначе я опять разнервничаюсь.
Терпеть не могу молоко, но я взял стакан и выпил.
— В этом стакане — Большой Белый Мир, — сказала Елена. — Знаешь, в чем превосходство человека над силой, управляющей нашей жизнью? Некоторые могут выбрать свободу изучать, созидать, осмысливать, анализировать. И мечтать. И это то, что выбрал ты.
Она прижалась губами к моей щеке. Холодные сухие губы, с чешуйками омертвелой кожи. Отстранилась и заглянула мне в лицо. Что-то смотрело на меня из глубин ее черных теплых глаз. Тень из ее глаз вливалась в мои глаза, унося боль прочь.
Я выронил стакан и привалился к стене. Сполз на пол, опрокинув вешалку, беспорядочно шаря руками, пытаясь удержаться. Но, кажется, мне было уже все равно.
Я падал, падал в нору, погнавшись за белым кроликом.
Перед глазами замелькали точки.
Я впервые увидел звезды.