Неужто  оттого,  что  лет  уже  немало,
а  не  виной  предутренняя  стынь,
я,  поборов  перед  собою  стыд,
себя  закутываю  летом  в  одеяло?

И  веки  плотно  сжав,  смотрю  во  все  глаза  я
ни  в  сон,  ни  вдаль,  а  в  заревую  рань,
где  я  сукровицу  сосу  из  ран
своих  воспоминаний,  корку  надгрызая.

- : -

Опять  июнь.  И  сорок  первый  год.
Мне  девять  лет.  Число  двадцать  второе.
Мне  праздник  в  воскресение  устроен, –
мой  старший  брат  меня  в  театр  ведёт!

Там  будет  « Заколдованный  портной »,
Шолом-Алейхем,   кто  такой – не  знаю,
от  радости,  как  солнышко,  сияю.
Но…  был  спектакль  отменён  войной.

А  к  двадцать  пятому  узнали  мы
уже  бомбёжку,  что  такое  «жертвы»,
и  что  какие-то  ночами  стервы
сигналы  подают  из-за  Двины,
и  вырытые  «щели»  во  дворах,
где  прячемся,  смеясь,  в  часы  тревоги,
и  что  «евреям  не  помогут  боги,
им  с  коммунистами  висеть  на  фонарях ».

Бежать!  Бежать!…
Теплушки.  Эшелон.
Столпотворение! 
Кошмар!  Цунами!…
Дед  у  вагона,  залитый  слезами.
« Предатели  все…» – тихо  шепчет  он.

Храню  его  в  себе  лишь  в  общих  я  чертах:
он – коммунист,  он  будет  партизанить!
Но  родина  слаба  сейчас  на  память, –
и  нет  о  нём  в  музеях  ни  черта.

На  кладбищах  о  нём  и  о  родных,
кто  сгинул  в  этой  страшной  круговерти,
ни  буквы  о  рождении  и  смерти.
Надгробия  на  их  могилах  не  видны.

Фашистский  смерч,  военный  ураган,
в  небытие  унёсший  миллионы
расстрелянных,  в  освенцимах  спалённых,
оставил  раны  кровоточащие  нам,
сберёгшимся  в  огне,  родным  и  близким,
чтоб  наша  память  стала  обелиском.

- : -

Давно  пошёл  восьмой  десяток  лет.
Давно  я – дед,  годами  старше  деда.
Мальчишкой  ликовал:  «Пришла  Победа!»
С  годами  выветрились  радости  побед.

Остались  боль  и  горечи  утрат,
разорванности  связи  поколений.
И  тени  родственников  кажутся  нетленней,
чем  в  честь  Победы  праздничный  парад.