Лишь потому, что узколоб я,
но с должным чувством самомненья,
во мне различной масти снобы
рождают чувство отторженья.

Когда я был бы поумнее
и чуть-чуть-чуть дипломатичней,
я им прощал бы ахинею
в их страсти выглядеть приличней,
чуть-чуть значительнее что ли,
 казаться, пусть и став на лапы,
как правоверный он католик,
на унцию, но больше папы.

Я – ровня всей шпане богемной,
всем гениям дворов и улиц.
Но схвачен в юности дилеммой,
решил на творчество я плюнуть,
отсечь себя от публикаций,
забыть, что есть читатель в мире,
не погружаться в мир простраций,
не быть шутом на чьём-то пире,
и «негром» не быть для кого-то,
тем более не быть альфонсом.

Себя я выдрал из когорты.
Но Муза с дьявольским прононсом
всю жизнь вбивала рифмы в ухо
и на заводе, и на шахте.
Хоть вёл себя я с нею сухо,
была со мною, как на вахте.

Презрев литературных снобов
и обходя их стороною,
меня одаривая словом,
она довольствовалась мною,
как сексуальным геркулесом.
Тому ей не давал я повод,
и не был вовсе я повесой
ещё тогда, когда был молод.
Не говоря о том, что в старость
вошёл гнилою развалюхой.

Не понимая эту странность,
не назову я Музу шлюхой.
Не оскорблю единым словом,
а выражаю благодарность
за то, что снова я и снова,
забыв недуги, боли, старость,
держу себя я над строкою
в каком-то озорном веселье
и пью заквашенное мною,
как наркотическое зелье.

И потому что узколоб я,
потенциально несусветен,
мне побоку любые снобы
и мир мне их не интересен.