Опередив на тридцать лет
всех куртуазных маньеристов,
когда в страстишках был неистов,
всё ж не шокировал я свет.

Сторонник Фрейда, я любви
отдал в стихах приоритеты.
Но перепрыгивать запреты
не мог тогда, ведь «се ля ви».

Да и язык мой был скромней:
была другая ведь эпоха.
И я другим был вместе с ней,
что, в общем-то, не очень плохо.

Не повторял Баркова я.
И без словесных загогулин
была любовь раскована,
и проявлялась страсть в разгуле,
и отражал её в сроках
без ожиданья публикаций,
ведь был вкраплён в сознанье страх
возможных разных провокаций.

К тому же, Фрейдом просвещён,
и, зная женское вниманье,
я был не так уж развращён
и не лишён был пониманья,
как маньеристы, например,
что говорить нельзя, что можно:
советский микроофицер
себя вёл макроосторожно.

Но всё же страсти торжество
сумел воспеть, как подобает.

В ней только видел божество.
А разве кто другое знает?
Идеи долго не живут.
А вот либидо в мире вечно.
Его любовью все зовут,
и это, право, человечно.

И нет, конечно, в том греха –
в нём видеть лишь приоритеты
и посвящать в год петуха
ему поэмы и сонеты.