Что поделать: истёрлась любилка,
а на сердце – прошедшего копоть;
память в недрах своих, как копилка,
бережёт прогоревшую похоть;
обижает издёвками старость,
забывая и такт, и лояльность:
«Старикашка, скажи-ка, что сталось?
Где былая твоя сексуальность?
Где былая и любвеобильность,
учащённое сердцебиенье?
Неужели тебе не обидно
за сплошное своё похиренье?»

Отвечаю я памяти трезво
и без злости, и в меру тактично:
«Да, потеряна прежняя резвость.
Но не плачу о ней истерично.
Годы съели былую упругость.
И бессилье страшней, чем проказа.
Но зато мной накоплена мудрость,
от которой в блаженстве экстаза, –
что не только в телесном соитье
ублажается похоти алчность,
а до одури можно беситься,
постигая свою изначальность,
и любые периоды жизни
утопают в своих ощущеньях,
и никто не оденет на тризне
с развесёлых балов украшенья».