«Неужели мелодию стихов и её голос можно будет передать набором из единиц, а дьявольскую похоть из нескольких шестёрок? А как же голос?»- рассуждала про себя Лиля.
В её воспоминаниях закружились, как в калейдоскопе лица, лица, лица.
Множество лиц, которых она иногда видела в «Башне».И вдруг зазвучала музыка .Просто так, из неоткуда…
Она вспомнила, как в январе ходила в «Марииинку» на «Лоэнгрина» Вагнера, и как там свободно играл вокализацией, опорой звука, округлёнными нотами, мягкими, нежными каденциями, тот, у кого голос задушевный и гибкий, был сначала не распознан, не принят и не понят. И как об их поступлении в хор смешно рассказывал Пешков, а Федя просто смущённо улыбался.
Может не всё так просто с определением голоса? Может кроме голоса нужна ещё какая - либо малость?

Музыка потихоньку стихла. Снова голос:
-Вот разбогатею, и буду ездить каждый год в Африку, охотится на львов и крокодилов или куда- нибудь на Антильские острова. Европу буду посещать редко, исключительно для охоты на женщин, - осторожно продолжал провоцировать её Ники.
-Ведь мужчины охотники и на кого охотится, в принципе, им всё равно. А грациозность жирафа и грациозность женщины очень даже сопоставимы. Такие же изогнутые очертания шеи, большие глаза, прикрытые длинными опахалами- ресницами.
- Кто же грациознее? Женщины или жирафы? – очнувшись, смеялась, наконец, Лиля.
- И на женщин не надо охотится, и не надо убивать крокодилов, да и жирафы пригодятся - говорила она и смотрела так на него так, что он не выдерживал и, усмехаясь, отворачивался. Но после “охоты на женщин”, она легонько била его по губам простеньким веером.
Ники смешно ловил опахала зубами…

-Ты и на меня охотишься? - поднимая брови, почти серьёзно спрашивала она, отстраняя веер за голову.
-Конечно! Приеду оттуда, из жарких стран и, превозмогая последствия страшной малярии, напишу сонет, подарю тебе и назову обычно и простецки: «Я с малярией пью на брудершафт», - мечтательно закатывал глаза Ники и наклонялся к ней, делая серьёзное и устрашающее лицо, словно только - что переболел малярией.
Он проводил своей ладонью по её волосам, по лбу, по носу, словно слепой, знакомясь с её лицом и его тонкие пальцы опускались до её губ.
И тут ей захотелось сделать ему больно.
-Ой! - отдёрнул он руку. Укус был довольно болезненный. Она с интересом смотрела на его реакцию. Он побелел, но улыбался так, как - будто перед ним был нашкодивший, но любимый ребёнок, которому почти всё можно простить.
Лучше назови: «Я попугай с Антильских островов», - невинно улыбалась Лиля, смотря ему в глаза.
Я подумаю…об этом названии, - серьёзно отвечал Ники, аккуратно подправляя свои усики и внимательно, с каким-то детским удивлением, рассматривая отпечатки её зубов на руке.
Усики ему шли - она это признавала. Без них, его тонкое, аскетичное лицо было по-детски незащищено. А укус? Она давно знала не только вкус поцелуев, но и вкус укуса.

Ники… Взрослость Ники была для неё игрушечной, надуманной, а если и не смешной, то явно несеръёзной.
Она всегда хотела, чтобы её любили мужчины, и в своих полудетских грёзах так это ясно представляла, что сама уже путалась, что было наяву, а что напридумала её чувствительная, и в какой то степени больная душа. По истечении десяти лет она и сама не могла отличить сны от яви по отношению к тому далёкому, домашнему гувернёру. С кем она в мыслях грешила.…Или не в мыслях? В её сознание очень много переворачивалось, спутывалось в непонятный клубок, в котором торчало так много обрывков и тугих узелков, что невозможно было понять, за который надо потянуть, чтобы всё разложить, поставить и забыть.
Или не забыть? Мысли встречались с её думами и помыслами, а серые сны смешивались с бесцветными и цветными.
Цветных снов она боялась, как и своих старых дум- домыслов, которые навязчиво и беспардонно преследовали её и до сих пор. Насколько её душа грешна, она никак не могла решить.