В курортный городок приехал отдохнуть, покупаться в море, бездельно  поваляться на пляже у моря, пожариться на солнце, так он обычно говорил – молодой человек лет двадцати восьми. Он был среднего роста, среднего, чуть худощавого сложения.  И   светлыми,  какими-то, доверчивыми, совершенно не хитрыми глазами на весьма, подвижном, открытом, не скрывающем своего выражения, лице. Человеком он был каким-то, не совсем обычным, это было заметно, если к нему немного приглядеться. От всех других людей его отличали и поступки,  и суждения, и оценки, и даже стиль или  манера одеваться. Говорил, искренне удивляясь – ну и бездельников же здесь; откуда они только берутся. А брюханы-то здесь, какие, отожранные, как хряки колхозные у нас. Это возможно потому, что он приехал оттуда, откуда никто и никогда не ездит отдыхать, купаться и валяться   на морском пляже, поэтому для тех мест, откуда он приехал он самый обычный человек.

 Отдыхал он надо сказать с упоением; купался с удовольствием в тёплом море, беззаботно и томно валялся на пляже,  а по вечерам ходил и на дискотеки, чтобы там познакомиться с девушками.  А  вообще-то он очень даже не любил эти дискотечные развлечения, обычно говорил – не нравится какая-то безумная, душераздирающая музыка там, она сильно бьёт по мозгам. Дискотеки проводились обычно в санаторных парках или в помещении клуба в зависимости от погоды и времени года.  На  гремящей в ночи дискотеке  летят фейерверком блики огней вроде как все смазано будто в абстракционистской или импрессионистской живописи, это больше мешало ему и раздражало. Уже как-то отвык от таких развлечений. Когда-то в их посёлке, в пору его юности, в поселковом клубе проводились танцы и дискотеки, но теперь, когда молодёжи осталось совсем мало, всё это прекратилось. Блики огней камуфлировали и шифровали его и впечатления той суматохи царящей там. В беспорядке  рассеивали внимание. Но всё же, он чуть-чуть более выделялся там, в вихрях танца тем, что был одет в рабочую спецовку синего цвета. Будто явился он туда вовсе не женские сердца покорять, а скорее может быть на покорение горных вершин или производственных заданий, чем не, мало удивлял окружающих. И  особенно вызывал недоумение у девушек, приглашая ту или другую на медленный танец, как там тогда  выражались заметно продвинутые остряки  –  заломать  медлячка,  чтобы познакомиться с какой либо из них. Но как-то всё это не получалось у него потому видимо, что представлял он собой экземпляр совсем неизвестного их воображению вида; неузнаваемый, неотличимый их сознанием образ. Он совершенно не походил на жаждущего любовных приключений техасского ковбоя или на томящегося любовной страстью латиноамериканского мачо из кинофильмов и романов. Или, скажем, на гламурного избалованного и изнеженного жизнью, томящегося бездельем и блажью, ни в чём не нуждающегося мажора,  образа навязанного им глянцевыми журналами на вроде «Плейбой».  И тем более, никак не походил он  и на принца на белом коне, будоражащим воображение, самых, наверное, романтичных из них. Поэтому в таком не навязчивом, не возвышенном, на современном сленге, не пропиаренном – не раскрученном ни в кино, ни в литературе, ни самой жизнью  виде (облачении), они никак не желали разглядеть в нём героя своего романа. И, конечно же, это было заметно им с первого взгляда на него, он не был крутым и упакованным по самую завязку. К этому времени этот новый вид начал бурно плодиться и возникать ну, прямо   из   ниоткуда. И  самые практичные из них уже стали внимательно присматриваться и примиряться к ним. Поэтому никаких шансов попасть в их поле зрения, и обратить их внимание на себя,  у нашего героя просто не было.  Иногда,  бывало  кто-то серьёзно, а иные из подвыпивших его мало знакомых приятелей, нагловато хохоча потехе и веселья ради шутили  юморили,   говорили ему, при встрече с ним, чаще на дискотечном поле,  что  он в спецовке, он же невозмутимо отвечал им – да, но она же у меня новая. Видимо ещё имелись, ну, прямо как заповедные места на этой земле, где об искусственной гламурной  фальшивой жизни завладевшей сознанием молодых людей почти ничего не знали.

Рассказывая  о своём приезде, он говорил, что совсем не было у него времени на сборы. Подошёл его очередной отпуск, о котором его поздно известили, как бывает это часто, так же и на этот раз забыли там в конторе о нём маленьком незаметном человеке и собирались отпустить его осенью, ближе к зиме. Пришлось сходить и напомнить там о себе, что и он чего-то стоит. Работал он тогда на лесопилке, находящейся в небольшом захолустном посёлке. И  как  только отхлопотал за отпуск  и  получил  отпускные деньги, где-то в размере ста двадцати или ста тридцати рублей, он наспех собрал небольшую авоську. Надел новую рабочую спецовку, посчитав её наиболее удобной, красивой и элегантной, равной, или не хуже всегда модной ковбойской, техасской и заспешил в районный центр, находящийся в двадцати километрах от их посёлка на проходящий там поезд до Симферополя. Торопился, была уже вторая половина августа, не опоздать бы  к тёплому морю и солнцу.

На душе было легко и просторно, мысли занимала уже будущая поездка, море, никогда ранее не приходилось видеть его, предчувствие сулило ему только хорошее. Всё, что было вокруг, он не замечал, будто навсегда покидал здешние края. Он уже не слышал убийственных напутствий и причитаний как на похоронах старой матери старавшейся изо всех сил предупредить, и тем уберечь его от возможных бед.    Как  ей казалось, они непременно могут случиться с ним, где-то там далеко в неведомых краях, с неведомой, губительной жизнью. Он лишь мельком глянул на неё, и на прощание махнул ей рукой, садясь на подъезжавший грузовик. Ну, разве можно было его удержать, молодой, здоровый, желание увидеть что-то новое, неизвестное, если только приковать его цепями, наручниками, полностью лишить денег. Но, таких гипотетических преград, у него не было, а значит и вовсе не каких, что могло бы его удержать. Теперь, осталось только преодолеть расстояние до райцентра, на стареньком, доживающим свой век газончике. На нём его приятель одноклассник  часто, если позволяли погодные условия,  возил  какие-то грузы в районный центр.  Из всех его одноклассников этот единственный, проживал, как и он в посёлке. Все остальные поразъехались – исчезли навсегда из посёлка. И где они и как, никому и ему, то же, ничего неизвестно. Половину пути  до райцентра занимала ухабистая, плохо наезженная грунтовая дорога, проходящая от совсем, почти опустевшей деревни через их посёлок, далее, уже по плохонькому шоссе  благополучно добрались до райцентра, затем на поезде до Симферополя, и теперь уже он у долгожданного моря.

Обнаружившийся недостаток денежных средств уже здесь, его может быть несколько и смущал, но как-то особо не огорчал. С каким-то, скорее всего напущенным, казалось бы, недолжным иметь места в данной ситуации,  оптимизмом, он, наверное, чтобы как-то взбодрить и успокоить себя, говорил что нашёл, на его взгляд, разумный способ их траты, или экономии что ли. Подыскал  дешёвое жилье, немного подальше от моря, но это сущий пустяк ему молодому и здоровому. Обедать, завтракать и ужинать ходил в самые дешёвые столовые и ел двойной гарнир, допустим – две порции какой либо каши по семь или восемь копеек за порцию, или две порции картошки по восемь или девять копеек за порцию и два или три куска чёрного хлеба по одной копейке. Находились  и шутники среди его новых знакомых, они как всегда, веселья и потехе ради,  нагло  хохоча,  в упор, глядя на него, и нисколько не деликатничая с ним, говорили  такой каламбур – А Ален Делон  не пьёт одеколон и то, что, он пьёт двойной Бурбон. На что он, после короткой паузы, с недоумением посмотрев на балагура, не понимая, к чему это он упоминает каких-то неизвестных ему людей, невозмутимо, может быть от того, что не знал, как ему ответить, после короткой паузы продолжал, а воды – имея в виду, видимо десерт – и бесплатно напьюсь. Про себя подумав – и чего же в том смешного, что какой-то Делон не пьёт одеколон, ну и что,  я тоже не пью одеколон и чего об этом говорить-то. А, кто такие, что за деятели, какие-то там Ален Делон и Бурбон, и зачем их  здесь вспоминают ему было не известно. И в школе о них ничего не говорилось, или ничего не помнил о них уже. И  продолжал далее о том, что значимее, ощутимее  и понятнее для  него, ну, не о Бурбонах же и Делонах, в самом деле, было ему говорить –  Ну, а мясо или сало, это уже дома, к зиме кабана заколю, там уж, и по, настоящему отъемся.   Плохо, конечно, что выпить совсем нельзя, ну, что ж, стерпится и это.  Главное, море, море! Когда ещё повторится такое, да никогда! –  уверял с такой уверенностью, будто знал всё наперёд.  Море вызывало у него восторг, может быть, потому что впервые видел его и ещё не свыкся с ним.

Происходят иногда, может быть и нежелательные перемещения людей с территорий с разным течением времени. Видимо дующие к тому времени совсем уж  безжизненные ветры перемен задували и в самые потаённые уголки бытия, тормошили и корёжили его и там.

Совершенно случайно молодой человек, поддавшись некоему влиянию  явившегося ему искушением блажи  оказался, таким образом, в новой, незнакомой ему среде обитания, где физические условия определяли время как быстротечное. Он был довольно уверен в себе и настойчиво добивался поставленной цели, действовал иногда, что называется напролом,  вызывая большей частью недоумение, непонимание и неприятие. И зачастую, его драматичное незаметно становилось комичным.

Приспособившись к бездельной жизни, о её существовании он ранее как-то и не подозревал, удивляясь, что не долго, но всё же, бывает она такой яркой и беззаботной. Ну, прямо как в кино. Такую там иногда он видел, сравнивая её с той серой и мрачной, полной забот жизнью, что была в их посёлке среди лесов и полей какой-то тяжёлой, унылой и однообразной, вызывающей какую-то гнетущую, затяжную и не отпускающую от себя тоску,  откуда он совсем недавно уехал. И  чтобы не томить душу, стараясь не вспоминать о ней, он стремился, может быть, отдаться какому угодно  пороку, только чтоб как можно более забыться от той вроде беспорочной, но совершенно опостылевшей ему жизни, чувствуя, что  навсегда обречён на неё, а пока это короткая передышка.

Сами собой,  каким-то наваждением наплывали иногда в памяти, пугающие его образы из той жизни, будто из яви являлись, чтобы пробудить его ото сна, чтоб не заспался слишком, а вернулся скорее в заждавшуюся его явь, и на душе от них становилось как то тревожно и зябко. И то, как мать, пожилая уже, совершенно измотанная жизнью женщина не желавшая, чтобы он, куда-то ехал от дома, уговорами и укорами пыталась вразумить и остановить его. Особенно умоляла и упрашивала она, чуть не рыдая, что давно пора ну, хотя бы  до наступления зимы сменить прогнившие полы в закуте для свиней. Конечно, он это и сам знал, да всё руки не доходили. Да разве только это … когда года два назад избавились от коровы, забили на мясо, половину, даже больше, брат забрал, стало как-то  легче им жить.  Но, всё равно дел было полно, один огород чего стоит, да запивал тогда частенько, моложе был, глупее, сейчас вроде и ума поднабрался, мать за всё это часто упрекала, особенно за корову, не хотела она как-то без коровы, сдалась, же она ей, проживём и без неё, не ораву же кормить. Бывало такие жалостливые упреки, а у самой слёзы текут – так тяжко и тошно на душе станет, жить не хочется, убежишь, чтоб не слышать ничего. Старший брат уже давно живет в городе, бросил посёлок, ему вроде легче по жизни, хотя и женат, и двух детей имеет. Он же ему и поведал о прелестях курортной жизни, пусть, мол, хоть раз в жизни отдохнёт от всяких забот и неволи. Отца, уже нет более  десяти лет. Работал тогда в леспромхозе, так в пьяной драке зарубили. Жениться до сих пор не удосужился,  успеется,  все думалось, а чаще и вовсе не думалось, а вроде и не на ком, молодежь почти вся разъехалась, так как-то незаметно все куда-то и подевались. Посёлок, как и его люди как то за последние годы помрачнел, по, обветшал – разбитые, труднопроходимые особенно в весеннюю или осеннюю распутицу дороги, обшарпанный, покосившийся магазин с кое-как восстановленной стеной. Когда то, ещё до горбачёвской перестройки и антиалкогольного указа и талонов на водку протараненной не успевшим ещё протрезветь водителем. Слишком резко, давшим тогда задний ход, чтоб встать под разгрузку не то хлеба, не то водки. Опустевшая более чем на половину школа, уже давно заколоченный клуб, так же, как и многие дома оставленные, уехавшими или умершими людьми, будто какие-то неведомые сверхъестественные силы, обозлившиеся на прегрешения людей,  решили истребить их жизнь. В этом году, с весны прекратил работу цех по изготовлению ящиков и заготовке коры, вон их, сколько накопилось во дворе, гниют теперь, никому не нужны. Раньше их в райцентр отвозили и ещё куда-то, мать несколько лет работала там учётчицей, теперь вот в лесничество пошла, еле упросила, чтоб взяли, ничего, пожалели, взяли доработать до пенсии, на следующий год ей на пенсию. Процесс, провозглашённый известным оракулом тогда – пошёл. Оставалась пока ещё лесопилка, где он работал, распиливая бревна на доски, поговаривали, однако, и ей осталось, не долго, быть. В души людей всё больше вселялись отчаяние и безнадёжность, переходящие в тупое безразличие к собственной участи. Уже не пьянит, не окрыляет, не поднимает к мечтам сакраментальная тайна, когда зацветает черемуха, сирень, раздаются соловьиные трели в садах, на лесных опушках, на берегах,  будто  затаившейся реки не шумно несущей свои воды среди лесов и полей. Не влечет более на свои берега она таинственной красой. Не выходят уже к ней тихими вечерами, ни добры молодцы, ни красны девицы, зачарованные пением соловья в томных мечтах и ожидании свершившегося чуда, наполняющими жизнь великим смыслом.  Там ветерочек легонько подует, но не тронет более чьих-то русых кос, и, всё творение муз сердечных в прах теперь обращено. Не осталось ничего тянущегося к жизни, одно разорение и запустение кругом, всё поросло чертополохом и прочей сорной травой, на всем печать вырождения. По выходным дням или праздникам можно ещё слышать громкие, душераздирающие, будто предсмертные крики участников пьяных драк, разрывающих поселковую тишину, напоминающие о ненужности и бессмысленности не только здешнего, но и вселенского бытия. Помнилось ему и совсем далекое время. Так как-то приходило на ум вместе со всеми остальными всякими воспоминаниями, когда в детстве ещё слышал, как совсем уже  старый гармонист в соседней деревне неподалеку от их поселка по каким-то отмечаемым знаменательным датам календаря кроме всего прочего всегда играл « На сопках Маньчжурии». Какая это была тоска, будто реквием по всей искаверканой, надорвавшейся  в тяжких испытаниях, не состоявшейся, терпящей провал за провалом гибнущей стране. Всегда  слепо следовавшей в фарватере всяких амбиций своих бездарных правителей, это было будто предчувствие теперешней разрухи, и гармонист, видимо немало хлебнувший на фронтах отгремевшей опустошительной войны, погруженный в лету воспоминаний помнил предшествующее ему поколение, его дух, томящее душу, полное горечи и скорби их разочарование, крушение их идеалов. Следующему, его поколению досталось еще больше потерь, поражений, лишений, череда войн и лихолетий только набирала свои обороты, и страна тогда в том веке была их эпицентром – всё кануло в лету – памятником всему теперь была лишь опустевшая к тому времени, ко времени его детства, некогда полная, освободившаяся от крепостной неволи деревня. Теперь же эта деревня пуста, так доживали там ещё свой век несколько стариков. А те, кто были  моложе, уже давно рванули в город за птицей счастья завтрашнего дня, увлечённые миражом новой счастливой жизни. А завтрашний день это теперь сегодняшний, только птицей счастья оказался, когда развеялся тот мираж, наваждение, птерозавром, сожравшим все их надежды и мечты, принесшим, новые несчастья и не устрой в эту жизнь. Теперешнее и здесь, ему казалось, будто бутафория лишённая всякого смысла, невозможная в жизни, было совершенно не сопоставимо с тем и тогда.  Умирающая жизнь.

 Мать всё боится, очень тревожится за него, что там, в неведомых краях наберётся он всякой скверны и  отобьётся от хозяйства, как иные здесь, как же без него, пропадёт ведь в жизни. А тут взял да уехал, посеял ещё большую тревогу и сомнение в её душе. Не представляется ей вовсе, что отпуск можно проводить бездельно.

Конечно, такими размышлениями он особенно не отягощал себя, они были редки и кратковременны, он с лёгкостью отмахивался от них. Он был настроен гораздо более на мажорный лад, тем более что здесь увидел другую жизнь и впал в известное искушение.

Стоял тогда последний год перестройки. Вот уже несколько лет дующий ветер перемен сдувал последнее, что ещё оставалось в этой жизни добрым, нужным и разумным. А вместе с ними и последние надежды на лучшую жизнь, новое окаянное время ждало своего часа, а пока ещё можно было расслабиться и позволить себе оторваться от суровой действительности и предаться некоторой праздности даже таким людям, как этот молодой человек.

Теперь же, освободившись от ощущения полной зависимости от той тяжёлой и однообразной жизни, не сулящей никаких  перемен к лучшему, беззаботно навалявшись под знойным солнцем на пляже при отсутствии каких бы то ни было мыслей способных вызвать тревогу или смятение, накупавшись в тёплых водах моря, вызывающих ощущение полного довольствия и счастья. И набравшись теперь более чем достаточно телесных сил, так нещадно расходовавшихся там в другой жизни, душа, распахнувшись настежь, рванула к новым впечатлениям и к различным соблазнам. И кончено же поддавшись искушению блажи, он тоже жаждал теперь каких-то романтических приключений, как и большинство отдыхающих. Он был готов к ним в полной мере.

Однако не всё у него было так хорошо и восторженно, было у него и такое, от чего его мутило как с похмелья и надолго портилось настроение. У него никак не получалось познакомиться и подружиться ни с одной девушкой, того что он так отчаянно желал. Рассказывает, что познакомится где-нибудь, на пляже, или праздно гуляя в парке,  на улице,  на дискотеке (кафе и бары он не посещал) с девушкой, разговорится, как он обычно в таких случаях выражался:  «всю душу выверну, назначу ей свидание на следующий день…». Место, где он всегда назначал девушкам свидания, это уже перешло у него в автоматический режим, и видимо оно было самым приметным и значимым для него, это был памятник писателю С.Н. Сергееву-Ценскому, такой, с пышными усами дядька. В его сознании, с не особенно большими познаниями в области литературы, он ассоциировался не то с персонажем Н.В. Гоголя Тарасом Бульбой, не то с реальным украинским поэтом Т.Г. Шевченко, знакомых ему со школы, находящийся у курортного зала, переименованного теперь в зал филармонии. После знакомства и не продолжительного общения с девушками, при расставании, он им обычно говорил так: «Приходи завтра к памятнику «Тарасу Грыгорычу» к восьми часам вечера», но,  ни одна так и не приходила. Это повергало его в отчаяние. Ну, как же, не ковбой, же из Техаса переполненный страстью рвущегося сердца приглашает их на романтическое свидание и вовсе не он тот, который к ним приходит по ночам под музыку их мечты. Он совсем не тот в их воображении. И сомневались видимо, даже скорее были уверены в том, что не даст он им сто процентов любви и немного ещё. И тем более не построит им замок из хрусталя.

Поведал он и такой эпизод из своей жизни на отдыхе. Познакомился он с очередной интересной и красивой девушкой на пляже, всё шло хорошо, разговорились о душе, море, жизни –  всю душу вывернул ей -  это у него, уже стало такой поговоркой.  Она же с интересом слушает, а затем и спрашивает меня – продолжает дальше рассказывать молодой человек, что я читаю? - говорю ей, что ничего я не читаю, некогда, работы много. А  чем занимаешься после работы, чем увлекаешься? – говорю ей и увлекаться мне не когда, не гонять же мне по крышам голубей – иронично добавляет и продолжает. Так, вон о какой ерунде спрашивает, что за дело ей до этого  – как-то  обиженно, раздражённо и простецки  говорит он, будто кому-то жалуется,  на столь нелепые вопросы какие только могли быть у его незнакомок. Будто специально они ими, потехе ради, потешаясь, выворачивают его, выводят из себя. Но не смотря на столь тяжёлые обстоятельства он, не оставляет надежды на успех, и продолжает знакомиться с ними, рассказывая и дальше про то, как не получается у него взаимопонимания и контакта с ними. В ту эпоху, это, видимо, имело какое-то значение. Тогда, ещё, кто-то что-то читал. А девушке той, имевшей интерес к его личной жизни, он ответил так, что после работы он занимается скотиной и огородом, и то, что, всё это, ему чертовски надоело, и вся радость в жизни только в том, что в выходной напьёшься. И на этот раз всё кончилось тем же, назначил он ей свидание; точно так, как обычно у «Тараса Грыгорыча» и она, хорошо поразмыслив, так же как и все, как он их всех обиженно называл – стервуга, не пришла. Да, конечно,  он не забрасывал девушек ни цветами, ни комплиментами, ни цитатами из модных песен или стихов, об этом он просто не догадывался, ну, не морочил им голову всякой ерундой. Предлагал иногда в качестве прелюдии к предполагаемому роману распить дешёвый портвейн, на что-то большее не хватало ни средств, ни фантазии, предшествовавшая жизнь намертво заземлила его и не способствовала большему развитию воображения.

           Закончилась история трёх недельного  отдыха этого молодого человека тем, что, уже и, не надеясь на успех, действуя, всё так же, как в автоматическом запрограммированном режиме, он всё же  познакомился у санатория «Северная Двина» с девушкой. И  как обычно на завтра, не изменяя сложившейся уже традиции, следуя всё тем же алгоритмом действия, хотя и нехотя теперь, предполагая, что закончится всё тем же ни чем, назначил ей свидание всё у того же «Тараса Грыгорыча». Но девушка, лишённая всяких предрассудков, не нашла нужным обнажать и выворачивать его, как это делали её предшественницы, нашла в нём, наконец-то героя своего, пусть не продолжительного, но долгожданного романа, и сказала ему капризно и настойчиво будто приворожённая, что не пойдёт она туда, к какому-то «Тарасу Грыгорычу». А чтобы он завтра сам пришёл к ней, вечером, в санаторный парк, где запах магнолий, вечерняя прохлада и тихая, южная ночь, так кружащие головы и волнующие сердца молодых людей жаждущих романтических приключений  не удручённых ещё житейскими невзгодами и не отягощённых неосуществимыми амбициями. И предупреждала, чтоб не в коем, случае не забыл об этом, сомневаясь и страшась будто, в искренности его побуждений и желания прийти к ней – не обманет ли ветреный ловелас  её ожиданий и намерений.  И лет она была двадцати пяти – двадцати шести.  А  ему после, завтра уезжать кончились  время и деньги.

Однако, эта история, не смотря на столь удручающие объективные обстоятельства, имела всё же своё очень даже романтическое продолжение, хотя наш герой и не был большим романтиком, был человеком, весьма приземлённым и, поэтому, каких-то особых, умопомрачительных романтических приключений вовсе не жаждал.

Она же была всё ещё натурой тонкой, мечтательной и чувства её ещё не успели покрыться инеем от мороза житейских невзгод и охладеть ко всему. Её сердце томилось в груди. Ему было тесно. И оно рвалось в чьи-то объятия. И поэтому, его явление она приняла так поспешно, задыхаясь от нахлынувшего счастья, как последний и столь щедрый подарок судьбы. Будто хотелось ей ещё поблаженствовать, в лучах уже заходящего солнца и, одновременно сладострастие, не могло заглушить или заслонить собой печаль, будто вечерней росой окропившей её метущуюся душу, от предчувствия, что после будет серое, мрачное, тупое однообразие последующей жизни. От нахлынувшей вдруг щемящей тоски и отчаяния сердце готово было  разорваться на части, хотелось взывать к вечности и справедливости.

 Уехал он только на третий или четвертый день, сожалея, что так быстро прошло такое беззаботное, будто в приятном, скоротечном сне, время. Было не понятным, вызывающим некоторое недоумение у него прощание с той девушкой. В последнюю перед отъездом ночь она была, в каком-то смятении, казалось ему будто в полубреду. Видимо не просто было следовать требованиям здравого смысла, от так неожиданно возникшей и переполнившей всю её блажи. Хотелось ей дальнейшего прочтения столь увлекательного и захватывающего романа, но какие-то обстоятельства были так сильны, что не позволяли это делать.

 Нет, нет, это последний раз, больше никогда мы не увидимся, ведь это невозможно, так нельзя – шептала она. Показывая на звёздное небо, тихо говорила – видишь там созвездие Лебедя, как оно свободно и величаво совершает свой полёт, когда будешь дома, посмотри иногда на небо найди это созвездие и вспомни обо мне, и я буду смотреть скучными поздними вечерами на это созвездие и вспоминать тебя, нашу встречу. На глазах у неё были слёзы, она тихо плакала и обречённо говорила – а меня уже ждут дома и мне пора туда.

Очень хотелось ей, вопреки всему, сохранить в душе что-то светлое и важное, освятить дальнейшую постылую жизнь, причаститься к вечности, наполнить смыслом скаредность своего бытия и найти в этом опору и утешение. Поэтому может быть, она не была покорна обстоятельствам, она восстала против них.

Он же не понимал её, ничего не понимал в созвездиях, ничего кроме, как хаотично рассыпанных по ночному небу звёзд он не видел, и не волен он был поступать вопреки обстоятельствам, его духовные начала в гораздо меньшей степени противились им.

            Ему были гораздо более желанны отношения с какой-нибудь непритязательной простушкой весёлой и просто смотрящей на жизнь, не отягощённой пустыми мечтаниями и не сбывающимися надеждами и амбициями в отличие от тех, с кем знакомился он, или отчаянно пытался это делать.  И образ её ему весьма живо представлялся, как вожделенная мечта и утеха сколь-нибудь высоким помыслам способным явиться в его сознании, не требующих излишних душевных напряжений потому, что к ним был он вовсе не готов.

 И в причащении к вечности он вовсе не нуждался, просто думал – ну раз так надо – пусть будет так. Он, ощущал какую-то лёгкую грусть по уходящей столь приятной и желанной жизни, уходившей навсегда, оставляя чуть трогающий душу холодок, что не повторится такое никогда.

А у моря, вопреки всему, хотелось верить – качался небосвод, зелёная вода!