В то время мы с Володькой учились  в девятом классе. Особым прилежанием к учёбе мы не отличались и в разряде отличников не значились вовсе. А Володьке особое неудовольствие всегда доставлял урок литературы. У него была просто непереносимая  «аллергия» к этому предмету. Урок литературы у нас вела учительница  Руфина Михайловна. Долгое время тогда по литературе, темой многих уроков, был разбор романа Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание». Наша учительница Руфина Михайловна как обычно подробно, настоятельно и вразумительно объясняла, разъясняла нам всё о каждом персоналии этого романа, чтоб оставить в голове каждого учащегося, как можно больше всего, что касается содержания этого произведения. Особенно много на своих уроках она вела речь о главном персонаже этого романа Родионе Раскольникове, это конечно совершенно естественно и иначе быть не могло.

         Она  старательно  разъясняла нам, как отчаянное материальное положение, отсутствие средств, к существованию и вызванные им, складывающиеся обстоятельства его жизни, толкнули его на преступление. Что он, этот самый Раскольников, физически немощный, недоедающий, совершенно обессиленный,  был поэтому, не в состоянии окончить университет, чтобы получить там профессию и пристроиться, куда, ни будь, на службу. И, особенно обращала наше внимание на то, как он, бедный, больной и ничтожный, ничего не значащий, совершенно беззащитный в этом лютом мире,  судорожно ищет какой-то выход в этой смрадной, лишённой всякого смысла жизни. Придумывает своим больным воображением нелепые, бредовые теории и философии. Под их воздействием, и от безысходности  своего существования, он совершает нелепое, бессмысленное преступление – жестокое убийство двух старух. Что совершённое им преступление не имеет здравого смысла, оно результат тяжёлого психического расстройства главного героя этого романа Раскольникова.

       Она очень хотела, чтобы мы могли представить себе, ну, наверное, научить нас представлять, то, далёкое теперь время, как тогда, хронически недоедающий, голодный студент, чувствует себя несправедливо обделённым и отверженным в этом мире, среди богатых особняков и разряженных женщин. Как, чуть не попал он, зазевавшись, под богатую коляску, и кучер, на потеху прохожим, хлестнул его кнутом. Это его, убеждённого в своей исключительности, мнящим себя прирождённым властелином судьбы, а не тварью дрожащей и пресмыкающейся. И в контрасте с этим, богатством и роскошью, наблюдаемая им жизнь Петербуржских трущоб, полная отчаяния, беспросветной нужды и безысходного горя. Всё это способствовало ещё большему нервному расстройству и подводило его сознание к коллапсу. И его больное воображение судорожно ищет выход и создаёт нелепую теорию, оправдывающую мотив задуманного им преступления, убийство скаредной, безжалостной старухи процентщицы. Из его теории следовало, что на общих весах жизни, жизнь этой чахоточной, глупой и злой старухи значит не более, чем жизнь вши или клопа, что её жизнь так же вредна и бесполезна, как жизнь вши или клопа.  Знакомя нас с содержанием этого  произведения, она обращает наше внимание ещё и на то, как запутывается  затем Раскольников в своих показаниях у следователя Порфирия Петровича, и как тот виртуозно разоблачает его в совершённом преступлении ловко расставленными, логическими ловушками. Далее следует суд, приговор и наказание его. Каторга в Сибирь. И  как затем наступает его раскаяние, переживаемое им тяжелее, чем сама каторга. Приходит сознание своей полной ничтожности, неспособности стать властелином судьбы, понимание несостоятельности своей теории. Всё это ещё больше ранит и потрясает его душу.

          Конечно, в действительности, старух, да и не только старух, гораздо чаще, если не всегда, убивают без всяких на то теорий и философий. К примеру: в январе тысяча восемьсот девяносто третьего года была убита у себя в квартире в Москве с целью ограбления, родная сестра Фёдора Михайловича Достоевского, шестидесятивосьмилетняя Варвара Михайловна Карепина. Она  была задушена, проникшим в её жилище душегубом из-за денег, неким злоумышленником Юргиным, завладевшим несколькими тысячами рублей накопленных ею, и не сочинявшим в отличие от Раскольникова никаких теорий и философий при этом. Осужденным Московским окружным судом, к бессрочным каторжным работам в Сибирь подобно Раскольникову. Явно, что, он был незнаком с столь широко известным, и весьма поучительным литературным произведением, её брата.  Да, обычно всё проще,  злоумышленники  не отягощают себя никакими теориями. Не строят столь сложных умственных конструкций, обходятся без них. И никакая мораль их так же не отягощает и не стесняет, и деградировавшая совесть не тревожит и не терзает их как Раскольникова вовсе. Раскаяние большей частью не ведомо им. Особенно яркая иллюстрация тому – разбойничьи орды девяностых прошлого века, это преступления без наказания, когда немало бандитов прорвались во власть. А на преступления (убийства, грабежи, разбой и т.д.) их подвигает или гонит только одна философия,  это простая и ясная для них философия неутолимой жажды наживы. Не имея каких-то иных гуманистических общественных идеалов (не отягощённых ими), они легко выходят на звериную тропу, на отлов и убийства своих жертв. И в каких-то иных философиях они просто не нуждаются. А  тема этого произведения, по прошествии столько лет (уже более полутора веков) от тех времён когда жил классик всё никак не утрачивает своей актуальности. Гонимые жаждой наживы, вдохновлённые философией стяжения  эти злодеи, исповедующие только религию золотого тельца.   Продолжают  без зазрения совести доныне, рубить, душить, травить, стрелять и резать свои жертвы.  Всё вернулось на круги своя. Никак не уходит окаянное время. Инстинкт наживы всё так же запускает алгоритм этого всесокрушающего действия, вынуждает всех этих злодеев быть беспощадно кровожадными. Ф.М. Достоевский в своих произведениях дотошно анализировал, исследовал алгоритм этого действия и пришёл к весьма не утешительным выводам.

            Руфина Михайловна с большим старанием разъясняла нам тогда, какую картину мрачной, смрадной жизни тогда в середине, или уже во второй его половине, девятнадцатого века, рисовал Ф.М. Достоевский в своём романе. (Совсем мало отличающейся от теперешней местами загламуренной жизни уже в двадцать первом веке). А так же,  пафосно и упоительно разъясняла нам, и о композиционном строе этого романа, о месте каждого героя в нём, будто готовила из учащихся  литературоведов.

        Затем, на последующих уроках, так же, как обычно, она вела опрос учащихся по тому, что она так старательно разъясняла на уроках. Ну, естественно, она и просила, и даже требовала, и самостоятельного прочтения этого романа. Таких, кто прочитал этот роман тогда, было не более двух – трёх человек на весь класс. По ответам у доски она расставляла и оценки, по тому, кто что усвоил, оставил в своей голове из того, что она с таким старанием доносила до нас. Самые способные, успевающие ученики, отличники получали свои пятёрки так же вовремя, как поспевшие к сроку на возделанной ниве плоды, чётко, ясно, а больше умело озвучивая у доски всё объяснённое, и разъяснённое Руфиной Михайловной. Но таких в классе и было-то всего два – три человека. Основная масса класса получала тройки и четвёрки. Ну и два – три ученика получали двойки. Среди них оказывался по литературе и мой друг Володька. Он просто очень не любил читать – ничего. Нет, нет, тупым он не был вовсе, по другим предметам он был весьма способным. Особенно легко ему давались  математика –  алгебра, чуть похуже геометрия, хорошо читал радиосхемы, и химия (безошибочно составлял уравнения химических реакций, нисколько не хуже отличников класса). Оценки по этим предметам имел четыре и пять, редко тройки. И во многом другом он обладал не малыми талантами. А литература приводила его в высшую степень раздражения и неприятие её. Ну, я например, по литературе тогда всегда имел твёрдую тройку. Читать я любил и тогда, но до классиков Русской литературы, в, то время, я конечно ещё не дорос, она мне стала интересна гораздо позднее.

            Своим отношением к урокам литературы, Володька стал сильно раздражать Руфину Михайловну, вызовет, бывало, его к доске, спросит о чём-то по теме, а он не знает о чём даже речь идёт. Она с обычным старанием, досконально ему, всё, как это говорят, разжёвывает и вдалбливает. А, он стоит и, в голову ну, ничего не лезет –  как он в таких случаях выражался. Ну, прямо какая-то неодолимая преграда для такой информации, сама собой  возникает в его голове. Проходит перемена, перерыв между уроками, на перемене говорим с ним о чём-то своём. Звенит звонок на следующий урок. Володька  с тревогой спрашивает, надеясь на какое-то чудо, способное будто изменить ход уроков и ожидая,  какого-то успокоения в предполагаемом ответе – Сашка, какой сейчас урок? Я отвечаю ему, уже зная, что это его нисколько не утешит одним словом, почти скороговоркой – литература! Обнаружив, что всё неизменно идёт своим чередом, он с гримасой  отчаяния и досады,  на лице, злобно выразился – зажрали  эти Раскольниковы! А сказал он это  гораздо грубее – матерно. Готовый, ну, прямо вопить в бессилии что либо изменить, поверить в любое чудо, способное избавить его от пытки литературой. От этого предмета, он как никогда более, впадал в какое-то тяжёлое беспамятство. И как обречённый на пытку, понурив голову, шёл в класс. Ничто не сулило ему пощады или избавления. Ему как утопающему было не за что зацепиться, чтобы хоть как-то остаться на плаву. Начался урок. После нескольких опрошенных Руфина Михайловна вызывает его к доске. Он с большой неохотой выходит. Она задаёт ему какие-то вопросы по содержанию этого произведения. Он тупо молчит. И она сама уже в отчаянии, подходит к нему с жестом часто двигающейся руки с открытой ладонью, совсем близко у его лица с потупившимся взглядом, будто внести туда что-то недостающее хочет, громко, почти кричит ему как оглохшему – что сказал Раскольников Порфирию Петровичу на допросе? И пристально смотрит на него, ожидая получить ну, хотя бы, мало,  вразумительный ответ. Володька, на всё, что она перед этим говорила и спрашивала его, только молчал. А  на этот раз, всё так же тупо глядя в пол, желая, чтоб, поскорее, отстали от него, каким-то не своим голосом,  громко, глухо и протяжно сказал, похоже больше на то, как прорычал – не знаю!! Руфина Михайловна с каким-то недоумением посмотрела на него, даже как-то растерялась, подумала, возможно, не издевается ли он, далее немного повысив голос, сказала вопросом – ты что ни будь, собираешься знать? Володька молчал. После короткой паузы, успокоившись, она  уже тихо сказала – садись.  О каких-то других персоналиях этого романа она его в отличие от других учеников не спрашивала вовсе, понимала, что это совершенно бессмысленно.

        Она ожидала услышать хоть что-то, из повторяемого на протяжении столь длительного времени учащимися класса,  на её уроках у доски, диалогов Раскольникова и Порфирия Петровича, ставшими почти как «отче наш». Чтобы  теперь, из всего этого, услышать, что ни будь и от него, тогда она могла бы со спокойной совестью поставить ему – удовлетворительно – тройку.  Чего так настойчиво с большим усердием и добивалась она.

              Прошёл уже, наверное, месяц, даже чуть более, по литературе стали проходить какое-то новое произведение, следующее из школьной программы. Всё так же Руфина  Михайловна старательно объясняла и разъясняла, разжёвывала и это  произведение. И  опрашивала она затем у доски учащихся, проверяя, что и как они усвоили. Так же два – три отличника неизменно получали свои пятёрки. В отличие от Володьки, они всё знали как всегда, знали, что говорил Раскольников Порфирию Петровичу и наоборот, что говорил Порфирий Петрович Раскольникову. Основная же масса класса, как обычно получала тройки и четвёрки. Володьку, Руфина Михайловна почти месяц не тревожила опросами. Ей и самой, наверное, очень не хотелось после его ответов, большей частью, невпопад, опрашивать его и лишний раз вызывать  к доске. Володька даже несколько успокоился. Вроде как перестали преследовать его как в кошмарном сне Раскольниковы с Порфириями Петровичами. Но всё, же Руфине Михайловне спрашивать-то надо было – оценивать его, так, же как и всех других,  работа у неё такая. И Руфина Михайловна начала снова как-то осторожно по не многу вызывать Володьку к доске. По новому произведению опрос ничего не дал, он ничего не знал и не отвечал. Тогда она, чтобы как-то смягчить и упростить ситуацию, обращалась к пройденному произведению и что-то спрашивала о Раскольникове и Порфирии Петровиче, и Володька мало, мало, еле, еле, что-то говорил большей частью невпопад  по пройденному материалу.  Как только Руфина Михайловна стала снова вызывать его к доске, к нему вернулись злость и раздражение. И всё как в автоматическом режиме повторилось. На перемене звенит звонок на урок. Володька в очередной раз, будто ему легче  на этот раз станет, спрашивает меня – какой, сейчас урок?! Я отвечаю ему – литература! Он в отчаянии, как от наваждения какого-то махает поднятыми вверх сжатыми в кулаки руками, будто избавляется от незримого преследования его и отгоняет его как нечистого прочь. Мотает головой, будто его  чем-то отвратным, горечью какой накормили, со злостью и отчаянием, злобно говорит – заели эти Порфирии Петровичи! И всё так же с матерной руганью, будто эти незримые Порфирии Петровичи на допрос не Раскольникова водят, а его самого.

                На уроке, опросив несколько человек, она вызывает к доске Володьку. И задаёт ему вопрос, уже более сдержанно, старается как-то осторожно и ровно, чтоб как-то подвигнуть его, к более, менее вразумительному ответу, стараясь изо всех сил вытянуть его на тройку, чтоб с покойной не возмущённой совестью поставить её в журнал. – Скажи мне, что говорил Порфирий Петрович Раскольникову на допросе? Она видимо решила, что за это время, этот диалог Порфирия Петровича и Раскольникова столько раз, повторяемый опрашиваемыми у доски, что не запомнить его, ну просто невозможно, не закрывая умышленно ушей, предполагая, что он как на магнитной ленте специального записывающего аппарата, автоматически записался в его голове. Володька же, обречённо тупо глядя в пол, собравшись духом,  громко,  злобно сказал, почти прорычал – не знаю!! Будто на всё том же допросе, таким образом, выразил своё, чисто, сердечное признание. Желая одного, скорее освободиться от этой пытки. В классе, кто-то из учеников, едва сдерживая себя чтоб не расхохотаться вовсю, сдержанно хохотнул, Руфина  Михайловна строго погрозила насмешнику пальцем. Какое-то время она помедлила, видимо никак не могла сообразить и объяснить его какое-то стойкое нежелание и неприятие её предмета. Потом она так и не найдя этому никакого объяснения, рассеянно, тихо ему сказала – иди, садись. Его сознание бунтовало и никак не принимало этого. Его практичный ум уже тогда противился и ограждался, никак не принимал праздных, отвлечённых размышлений, столь далёких от чаяний близко осязаемой жизни здесь и сейчас.  Наверное, точно так же, как здравый ум кого либо, противится всяким нелепым философиям и религиозным писаниям и доктринам, лишённым здравого смысла и практического применения.

              Как ни старалась Руфина Михайловна, чтобы Володька знал, но Володька упорно не хотел знать, что Раскольников сказал Порфирию Петровичу, и что Порфирий Петрович сказал Раскольникову. Он совсем не понимал, и не желал понимать эту эстетику.