Шёл уже четвёртый или пятый месяц как Игорь демобилизовался из армии. Проходил армейскую службу заграницей – в ГДР. Берлинская стена была ещё тогда крепка. Отслужил как надо срочную. И  вернулся под крышу дома своего, с мыслями о большой и счастливой жизни, и родители были рады его возвращению. Всё бы хорошо, но работать он никак не торопился, гулял, празднуя своё возвращение из армейской неволи. Стояла уже весёлая  летняя пора – дискотеки, парки, кафе, пивные, девки; и всё разные. «Песни, резвость всякий час, да так, что голову кружило». Средств на это хватало. Каждый день, - как он выражался, родители  забашляли его десятью рублями, иногда и больше. 

            Его отец Григорий Иванович, прославленный зоотехник с учёной степенью кандидата сельскохозяйственных наук. Работал в колхозе миллионере расположенном близко к Москве, зарабатывал хорошо, имел государственные награды и всякие почести, был крепкого здоровья, по возрасту  был уже год как на пенсии, но уходить с работы пока не намеревался, соображал, что с приходом сына из армии расходы выросли.

     Его мать Валентина   Михайловна была главным врачом, начальником отделения в поликлинике, находящейся в их селе. Но это уже давно не такое село, в традиционном понимании с избами, да сараями, каким оно ещё было лет сорок или пятьдесят назад.  Это уже скорее агрогородок  с девяти и даже двенадцати этажными домами. По возрасту в этом году она должна уходить на заслуженный отдых – на пенсию. Но она, так же, как и его отец, решила, что годок другой ещё поработает и не только на благо отечества, но и на благо, вернувшегося из армии сына пока он уверенно не встанет «на ноги», да и здоровье ещё позволяет. Она, как и его отец, Григорий Иванович имела большой авторитет и уважение селян, и вообще они были  примерной советской семьёй. Она  была ещё и членом всяких комиссий и организаций, была активным участником общественной жизни своего поселения. И когда селяне уже продолжительное время видели пьяного, праздно шатающегося по селению Игоря, то пожилые женщины заговорщически, полушёпотом, озираясь по сторонам, чтоб кто-то сторонний не услышал их, говорили друг другу – это сын Валентины Михайловны! Будто в таком виде можно было видеть чьего угодно сына, но никак не Валентины Михайловны. Видимо  её активное участие и выступления на всяких собраниях и в комиссиях в духе конструктивизма, большого оптимизма, гуманизма и здравого смысла, внушали им, что уж, её-то сын, должен быть наверняка, похожим на литературного персонажа, созданного Н. Островским – Павку Корчагина. Или, ещё может быть на молодогвардейцев А. Фадеева – несгибаемых борцов за свободу и справедливость, исправляющих этот лживый и подлый мир.  Может быть, и Валентина Михайловна мечтала о таком Игоре, а если нет, то о каком? Каким же она его хотела видеть? Бездельником иного рода, с другими повадками, не столь заметными.

             Выступая на всяких собраниях и в комиссиях, она много говорила о недопустимости пьянства и алкоголизма, чуждых советскому образу жизни. О необходимости принятия каких-то срочных мер по искоренению этих асоциальных явлений порочащих  облик советского человека, и даже, о полном уничтожении этого зла, захлестнувшего общество в последние годы, ссылаясь при этом  на какие-то постановления ЦК партии и правительства на каких-то их пленумах. Но она не знала и не предполагала, не приходило ей в голову, что извращённая экономика препятствует осуществлению подобного рода проектов. Ну, а, довлеющая идеология и тотальное пьянство, извращающее сознание, делают невозможным изменить извращённую экономику. И никаким образом невозможно разорвать этот порочный круг, ведущий к катастрофе.  Да что там она, даже всякие общественные деятели многим более, авторитетнее и заметнее её (избравшие целью, каким-то образом улучшить общество, ну, может быть, это всего лишь, обычная их демагогия), не имеют комплексного подхода к пониманию этого явления и его последствий. Да собственно никому, никакого дела-то нет до этого, особенно теперь.  На первых порах у неё была непоколебимая уверенность в своих взглядах и идеалах, в возможности всё исправить и  поправить, касающихся общественной жизни. И с большой уверенностью предполагала она, что такая беда обойдёт её, её дом, её семью, до той поры, до того времени, когда её Игорь вернулся из армии и сокрушил все её идеалы, уверенность и всякий оптимизм и поверг её в уныние и отчаяние в этой жизни.

              Но всё же, большей частью, Игорь куролесил, проводил время не в своём селении, а в Москве, получив с утра у родителей деньги, он на целый день уезжал туда развлекаться. Домой возвращался обычно пьяным уже вечером, или даже, утром следующего дня. Он был  глубоко убеждённым приверженцем Западного стиля жизни. Западная музыка, одежда, суждения. Одет он был от фарцовщиков – по фирме, как тогда говорили,  это всякая его  одежда с лейблами, указывающими на то,  что они не нашего, Западного происхождения. Для него это тогда исключительно важно было, что не советское, этим он с гордостью, как бы на деле показывал свои убеждения, вроде того – вот, мол, посмотрите, я не ваш – не совок.  Это теперь, по прошествии стольких лет «обожрались» до тошноты всем Западным, и заморскими машинами, и шмотьём, и едой, и тошнотворными голливудскими фильмами и многим прочим, и ни кого ничем уже не удивишь, а тогда … ну – у-у-у … . Это позволяло ему быть уверенным в себе в образе некоего столичного денди, когда говорил, чаще, конечно, очередной своей знакомой незнакомке о себе, познакомившись где, ни будь на танцах, дискотеке, или в баре, кафе. Опьянев, беззастенчиво врал ей, что вот мол, совсем недавно, он вернулся из Канады (а не из армии вовсе), там его родители якобы в посольстве работают. И живописал далее, не жалея ярких красок, о своей тамошней беззаботной, романтической, стильной жизни – где он не был никогда. Был уверен, что его внешний вид и повадки не позволят, сколь ни будь усомниться в нём. С каким-то упоением, благоговейно и мечтательно он, бывало, говорил, словно сказку со счастливым концом рассказывал, всё о каком-то заморском, любимым им мартини, от чего казалось; ну, вот если бы он пил его с утра до вечера, то весь мир возлежал бы у его ног. И был бы счастлив он тогда, по самое не хочу.   Только тогда, он имел бы полное довольствие этой жизнью, и сбылись бы все его мечты и надежды, и ничто не приводило бы его в такое смятение и раздражение. И продолжая, иногда довольно затянувшийся монолог хвалы и прочим заморским напиткам на спирту, он сердился и сильно гневался, наверное, из-за их недоступности у нас в свободной продаже.  Его раздражало при этом полное безразличие большинства его дружков к его такого рода чаяниям и исканиям. В том, что они слышали, не видели никакого смысла, чтобы этим, казавшимся им ничего не значащей ерундой, было возможным  морочить себе голову.     И  непонятно им было почему,  это вызывает у него, какое-то ненужное, излишнее, не стоящее того беспокойство и волнение.  Сводившееся всё к тому, и так беспокоившее его,  что вот мол, а там-то  у них, за кордоном-то, это там,  где все его помыслы и устремления, его идеал счастливой и безмятежной жизни. Как же там всё слаженно и отлажено, и вино-то у них ну, прямо с райских кущ, сравнивая этот «необыкновенный» заморский напиток  с нашим портвейном. В горячке, зло, обзывая наш портвейн и мерзким, и не удобоваримым, и каким-то чернильным. Может быть, это было от того, что было свежо в его памяти, увиденное им в ГДР во время армейской службы, тамошний порядок и рационализм. Он всё   старался как-то выделить и высветить всякие сравнения не в пользу отечественного портвейна и вызвать те же настроения у своих дружков и прочих своих знакомых, или мало знакомых, покорить их своей эрудицией, ну, к примеру, где, ни будь в пивной.

            И  среди дружков и, даже, мало знакомых,  чтобы привлечь их внимание, не редко, желая, наверное, выделиться среди них  своим особенным эстетическим вкусом, он выражался тогда какими-то необычными для них  суждениями. И   говорил всё больше на сленге той узкой культурной прослойки, мало, понятном большинству его собеседников, касающихся большей частью всё той же стильной эстетской жизни. Представлявшейся ему тогда исключительно идеальной жизнью  лишённой всякой рутины и смрада и единственно имеющей смысл. И к которой непременно,  только и нужно  стремиться. И   не всегда конечно, но иной раз, даже среди знатоков и ревностных приверженцев и охранителей, той самой стильной жизни, имеющих в этой среде немалый авторитет, он желал означиться достаточно важным и не последним человеком, желал быть заметным среди них. Они же,  уже, с не  малым стажем и опытом,  большие знатоки всех тонкостей и премудростей такой жизни, блеща остроумием, обычно говорили с новичками соискателями этой стильной жизни как-то томно, чинно, важно, и непременно  иронично, с наигранным сожалением и вместе  с тем  с чувством большого превосходства. Стараясь этим, наверное, сразу обломать особо борзых среди них, раньше срока стремящихся заполучить себе авторитет в их среде. Как бы подбирая и примеряя те или иные повадки своего поведения, чтобы подобрать такой тип его, позволяющий им самим солиднее авторитетнее  выглядеть среди соискателей избравших себе этот путь. Наверное, чтоб возможно более, психологически придавить новичка, не в коей, мере, не позволить ему, хотя бы на первых порах чувствовать себя на равных с ними. Для этого необходимо было лишить его инициативы, в чём-то уличить и уничижить  его. И чаще создавали впечатление таким, будто отвлекают их, людей  серьёзных и занятых поиском великих истин, находящихся в глубоко погруженном созерцании мира, и от прочих каких-то очень важных дел по таким вот пустякам. Сокрушённо покачивая головой, с какой-то кислой миной на лице, выражающей глубокую скорбь, будто сочувствуя какой-то тяжёлой утрате или горю, не оставляющим никаких надежд и послаблений. Они  говорили что-то в этом роде, – далеко тебе ещё «корешок», и совсем напрасны твои жалкие старания и мелкие страстишки и всякие подвижки в достижении каких-то имеющих исключительное значение высот и норм, принятых у них, –  вряд ли осилишь. Ну, вроде как предупреждали и отговорили этим, мол, опомнись,  может быть следует повернуть и не ступать на столь трудный путь, опасный, ну, прямо, как военная тропа. И  поправляют каждого, имеющего всё же претензии на их стиль жизни, и  выставляют его при малейшей допущенной оплошности, как в большей или меньшей степени дилетанта в знании и исполнении тех или иных  даже несущественных деталей каких-то сторон, имеющих значение канонов их эталонной, эстетской жизни. И одеты были они со вкусом того времени либо от фарцовщиков, либо напрямую с Запада. Были большими знатоками музыкальной культуры того времени. И   были высочайшего мнения о себе, позиционируя себя всему советскому. Игорь, вступая в эту жизнь, ну, как бы экзаменовался и сверялся на первых порах, иногда, у таких знатоков, внимательно присматривался, да прислушивался к ним и с ними был, конечно, гораздо сдержанней, ограничивал свои душевные порывы и притязания к большему своему авторитету. Даже, было событие, или эпизод в его тогдашней жизни, что, затесался он на какую-то вечеринку, или как теперь говорят – тусовку, где за одним столом сидел с Ю.  Визбором. Прислушивался там к мнениям избранных. Но   ему, всё же,  что-то мешало  быть в таких жёстких рамках канона и не выходить из них. Может быть то, что не хватало на это денежных средств, а может быть то, что много пил.

         Дружки у Игоря были разные, были такие, как и он, увлекаемые Западным стилем жизни, но большей частью, всё же,  были  весьма далёкие от того стиля жизни и не стремящиеся как он к нему.  Ему же хотелось  найти, подобрать, таким образом, своих почитателей и подражателей среди них, признающих и его возрастающий авторитет, так чтобы, вставая только, только на ноги, утвердиться в этой непростой жизни, среди, ну, вроде как не просто собутыльников, а таких же обладателей тонкого эстетического вкуса, знающих во многом толк. Скорее всего, неосознанно, он создавал себе такую иллюзию, чтобы сохранить, всё более утрачиваемую им по истечении времени психологическую устойчивость. И  немного успокаиваясь, после, иногда довольно бурных своих монологов, может быть  от того, что  ему как-то особо и  не возражали,  потому, что чаще приходилось ему всё же бывать среди не таких уж  больших знатоков той эстетской жизни. И они большей частью с безразличием   выслушивали его, озабоченные  чем-то своим, какими-то своими более скромными, низкими, насущными, совсем нехитрыми  грёзами, мечтами и думами о своём месте в этой жизни такой непростой. Для большинства из них, в отличие от Игоря, не было разницы, какой-то мартини о котором иные из них и не слыхивали,  или портвейн, точно так же как и во многих других сторонах этой жизни, для них было всё на много проще. Выговорившись, как на исповеди вволю, чаще не найдя среди своих собутыльников ни сострадания,  ни единодушия ни тем более понимания, порывам своей такой сложной мятущейся души. Ему   думалось, как самоуспокоение разочарованному в своих надеждах и стараниях обратить их в свою более глубокую веру, касающуюся его стиля жизни и отношения к ней  – Да куда уж, им недостойным ничего не понимающим в красивой жизни,  примитивным жлобам. Хотя их безразличие к его чаяниям и стремлениям и удручало его, но, в то, же время, ощущение собственного превосходства укрепляло в нём шаткую психологическую устойчивость, либо создавало у него такую иллюзию. И,  уже, в свою очередь, сочувствуя их серости и обидному, ранящему его душу равнодушию, он иронично, снисходительно своим уничижающим их – ха… ха… ха… , самому готовому чуть не разрыдаться от бессилия,  добавляет, что, дескать, приходится всем остальным несчастным и убогим здесь, намекая на них таких вот несчастных и горемычных, терпеть такое издевательство над собой. Будто насильственно и только с горя, а иначе, по его разумению это невозможно,    обожать,  любить и пить своего портюху,  от которого только смрад и мрак, до полного упадка и умопомрачения. И бушевал иногда в ярости, чтоб как-то унять боль и тоску по не сбывающейся и всё удаляющейся от него мечте. От невозможности её исполнения, всё больше по истечении времени становящейся призрачным видением, обманным миражом то, что он здесь, а не там, ранило и отравляло его душу, делало её грубой, циничной и до всего безразличной. Ненавистная, мучающая его действительность не оставляла ему никаких надежд на лучший исход.  Но с истечением времени, год от года, смиряя свою гордыню, он уже реже вспоминал о  каком-то необыкновенном мартини и о прочих заморских напитках, всё больше осваивал спиртные напитки отечественного производства.  Да и жизнь его становилась год от года всё более серой и блеклой, была всё менее стильной, уже мало напоминала его эстетскую жизнь на первых порах.

               Вырвавшись из армейской неволи, где обязательно надо было быть коротко остриженным, у него теперь отросли длинные волосы, почти до плеч.  Это было в духе того времени. Угар битломании, тогда ещё не успел сойти. Ещё был жив их кумир Ленон, не был расстрелян его припадочным фанатом.  Но это было, и, то время,  когда ещё был жив «дорогой» и «любимый» всеми, до такой степени раскрученный средствами массовой информации с подачи, конечно же,  отдела пропаганды, их убедительной настоятельной просьбы в организации пиара этому человеку. Выделанный и раздутый ими  от мелкого, ничтожного, никому неизвестного карьериста, до высшей степени,  супер важного человека, – раздутый и возвеличенный ими до размеров  великого политического деятеля современности почти легендарного Леонида Ильича. Для них это обычное дело, на то они специально и обязательно поставлены там при любых политических режимах общественной жизни, морочить головы обывателям, чтобы мы несмышлёные и убогие думали, что это действительно так. Чуть позднее, они даже из Ельцина, конченого алкоголика и пропойцы горького варганили образ выдающегося деятеля современности.  И его предшественника на протяжении целых шести лет своего царствования сильно заговаривавшегося, наверное, от того, что хотел скрыть за этим свою не компетенцию и полную несостоятельность. Поэтому, активно, на протяжении своей политической карьеры, он  довольно успешно забалтывал своей пустой болтовнёй обнаруживающееся  непонимание возникших проблем несущих стране смертельную угрозу. Ну, разве, чего-то другого можно было ждать от этого не компетентного карьериста, и от прочих карьеристов жадной толпой собравшихся у власти, озабоченных лишь личным обогащением? Ну, а у всяких там СМИ, специализация  такая – раздувать  очередного безвестного ничтожного карьериста, взобравшегося на политический олимп до размеров  великих политических деятелей. Конечно, это их обычное на все времена дело – создавать имидж величия власть придержащим. И,  не за просто так.  А  за свой хороший прокорм.  Что-то вроде придворных поэтов. А Леонид Ильич, в последние годы своего царствования, будучи уже маразматиком,   был  раскручен тогда, ну, ни сколько не меньше, чем какой-то там Ленон. Это  была и его эпоха – Леонида Ильича. Теперь, уже, конечно, не многие помнят его, пришли новые поколения. И называют то время эпохой застоя, закономерно сменившимся затем новым, теперешним временем эпохи отстоя. Наверное, сложно будет разобраться будущим историкам в том, как эта не компетентная шобла проходимцев и политических авантюристов, так ловко  дурила честной народ. Это всё ещё живёт как неодолимый пережиток далёкого прошлого, прочно сидящий в идеологизированном сознании людей. Когда этих вурдалаков представляли и выдавали с помощью идеологий всему обществу за наместников Бога на Земле – всяких там царей, королей, фараонов и прочих. Игорь, ненавидевший ту самую эпоху застоя (тогда, конечно, она ещё так не обозначалась – не обзывалась) удушающую его – как он иногда выражался, страстно подражал, в знак протеста, Западной культуре, находил там созвучие  своим мыслям,  идеалам и поступкам. И ему не казалось вовсе, что и здесь он обманывается. Всё это он черпал из музыки, диссидентской литературы,  общения. К примеру, почитаемый им журнал «Америка» издаваемый спецслужбами США, построенный так, чтобы вызвать зависть и обиду у читателя, деморализовать его, был для него путеводителем к его идеалу счастливой и красивой жизни. Он,  конечно, как и большинство  читателей этого журнала, о таком подвохе не знал и даже, не догадывался. В разговоре он обычно пользовался каким-то специальным, хорошо усвоенным сленгом, указывающим на его принадлежность к этой культуре. Никак не мог он быть тогда равнодушным и безучастным к той, увлёкшей его за собой безмерной бунтарской стихии. Воображаемая действительность, как опасная трясина, всё больше и больше  засасывала его в свои недра.

               Американская мечта, прочно засевшая в его сознании, стала смыслом его жизни, она щемила его душу как  появившаяся чуть позже, созвучная его чаяниям песня «Гудбай Америка о-о-о» где он не был ни когда. И в порыве отчаяния, всё чаще сопровождавшего его, он горестно прощался со своею мечтой  навсегда.  И какие-то иные идеалы, проповедуемые школой, или различными искусствами в стране, обычно у него вызывали раздражение,  нахальные усмешки, и злой саркастический смех. Было это обычно так,  его   снисходительно ироничное уничижающее  ха, ха, ха … – это всё лажа «старичок».  Означающее, вот, дескать, там за кордоном, на Западе, где мы не будем никогда, настоящая полнокровная интересная жизнь,  воплотившая наши идеалы о ней. А вы сирые и убогие даже не догадываетесь ни о чём.  Хотя, в его, совсем не смеющихся, а со временем всё больше печальных глазах готовых вот, вот прослезиться  от обиды и бессилия что либо, изменить.  Читалось  его понимание и растущая убеждённость, что  здесь у нас вечное, неизменное,  беспросветное, не имеющее никакого смысла прозябание. Будто тёмным и не смышлёным простачкам, он так небрежно, между прочим, из сочувствия к ним и благородства, указывал на совершенно очевидные, вещи, не требующие каких-то особых разъяснений, о которых он просвещённый знает всё или почти всё. Он весьма подходил под слова, какой-то переделанной ироничной песни, ставшие на какое-то время изречением, а позднее пророческими – «сегодня слушаешь ты джаз, а завтра Родину продашь». Ведь девяносто первый год был не за горами, когда все разом, обработанные ядом либеральной идеологии, извратившей их сознание,  сознание всего общества новой, ещё более изощрённой ложью (лажей), стали не нуждаться родиной – сдали её вурдалакам – либерал-демократам. – Ворью,  избравшему себе такой, понравившийся им политический окрас. Как обычно, в  очередной раз, чтобы было им возможным ввести в заблуждение и одурачить ничего не понимающую и до всего безразличную, одурманенную этой новой идеологией (новой лажей) массу людей. А те, вурдалаки – бесы Достоевского, завладев страной, тут же продали её (её суверенитет) за бабло (за тридцать серебряников) мировому ростовщическому капиталу – мировой ростовщической олигархии. Это  когда хорошо, ярко и убедительно показали себя безволие и инфантилизм всех – неспособность к здоровой созидательной жизни, неспособность противостоять силам зла, завладевшим страной. Когда всё потонуло тогда в бессмысленной многолетней болтовне, закончившейся полным крахом благих ожиданий. Так и не смогли создать ничего путного, остались все у разбитого корыта. Ну, разве, что, к номенклатурному паразитизму прибавился ещё и олигархический ростовщический паразитизм. Вот и весь смысл той затянувшейся безумной шумихи – перестройки. А Игорь ещё до наступления этого времени будто зомбированный совершенно не допускал такой возможности, что ещё больше  лжи, может быть  там, на Западе. Бездумная идеализация Запада слишком затуманивала его сознание. Он как бы оберегал свою мечту от того, что какие-то реально существующие явления, противоречащие его представлениям, могут испортить её. Он никак, ничем не хотел замарать её – свою мечту, чтоб была она чистой не замаранной голубой мечтой его, сравнимой, ну, разве, что с птицей счастья завтрашнего дня.  Это никак не позволяло ему усмотревшему лажу здесь, усмотреть эту лажу там. И она, эта вездесущая лажа,    меньше обнаруживает себя там, только потому, что лучше замаскирована (скрыта)  многим более высоким уровнем тамошней жизни. А  он как-то совсем не ведал, не понимал, что мир без лжи (лажи) не может быть нигде, а не только в его стране. 

                    Ну, а у нас, царствующая тогда псевдо коммунистическая номенклатура, извращая экономику тотальной коррупцией  (воровство,  мошенничество, взяточничество, кумовство, не компетенция), не могла подтянуть жизненный уровень в стране до Западных стандартов, озабочиваясь только, забравшись в мягкие кресла и тёплые кабинеты, как возможно более высоким уровнем своей жизни. Проповедуя коммунистическую идеологию, затуманивая ею сознание всех остальных людей,  скрывая ею свою асоциальную  паразитическую сущность. Псевдо коммунистической номенклатуре идеологически, со временем было всё сложнее скрывать эту лажу. Проповедуемая ими коммунистическая идеология вопиюще, со временем, всё больше противоречила их психологии бессовестного карьериста, формалиста, циника и стяжателя. И эту лажу, даже наплевав на свою деградировавшую совесть, им было всё труднее скрывать, она становилась всем, по истечении времени, всё очевиднее. Ну, а теперешняя номенклатура, явившаяся результатом эволюционировавшей  псевдо коммунистической номенклатуры, утратив окончательно свою совесть, имея возможность  тотально обогащаться и без экономики (совершив для этого государственный переворот в девяносто первом году прошлого века) практически уничтожив её (извратив экономику на столько, до степени уничтожения её). Опустила жизненный уровень на много ниже прежнего за исключением разве, что подкупленного ими Московского региона и прирезанного и приравненного к нему непонятно зачем куска юга области, обратив их в единую метрополию, может быть затем, чтобы увеличить социальную базу подкупленных своих сторонников на всякий случай. Пусть и не до уровня как там, на Западе, но всё, же на много выше, чем в глубинке (в колонии). Чтоб и обнищавшие от крохотных зарплат и пенсий с их МРОТ,  от которого мрут не выходили там на Болотные  площади требовать их свержения. Ну, конечно, колония по определению, не может жить как метрополия, за исключением разве, что, там коррумпированной бюрократии и бандитов. И ничто кроме наживы этих вурдалаков уже не интересует и не волнует,  ну, разве, что озабочиваясь лишь тем, где и как скрыть им теперь, (за синими морями, за высокими горами) как возможно более   надёжно наворованное и награбленное от охотников грабить награбленное. Бабло окончательно сожрало у них ум и душу,  степень извращения ими экономики так велика, что ведёт теперь,  к  деградации и уничтожению нации. Да и внешний хищник там, на Западе, (на Востоке тоже) ожидая этого, уже заждался, слюной изошёл.  Воспрепятствовать этому невозможно, инфантильная масса всё ждёт добрых царей. То, то ж  и была у Игоря такая смертельная тоска по Западу, и  лютая ненависть к псевдо коммунистической номенклатуре с её лажей. Супостатов, своей патологической алчностью в сочетании с не компетенцией, извративших не только экономическую жизнь общества, но и вообще всю  социальную жизнь  превративших в одну сплошную лажу, породившую в нём, так же, как и у многих, цинизм, апатию и безразличие ко  всему.  Это исторический, психологический и даже идеологический контекст, в который погружается сюжет рассказа.

               Из  множества его похождений и приключений, в один из дней его активного затянувшегося отдыха после тяжёлой армейской службы, имел место такой вот небольшой, но примечательный эпизод: нет, его не черти и не Волонды преследовали тогда. Засидевшись допоздна где-то в кафе, он пьяный, уже не смог добраться в своё поселение,  к себе  домой. Покуролесив по городу, уже поздно ночью или поутру, он забрёл в подъезд  какого-то дома. В  те времена подъезды не запирали на кодовые замки, была относительно спокойная жизнь, ну, не убивали прямо на дому, тогда столько, сколько теперь, и не грабили так нагло и беззастенчиво. А   занесло его туда, он и сам тогда не знал куда, в дом, расположенный где-то по набережной Мориса Тореза (теперь, это Софийская набережная). А на противоположной стороне Москвы-реки стены и башни легендарного Кремля. И задремал он там, развалившись на ступеньках лестницы, будто замученный тяжёлой неволей или как поверженный вражьей силой Одиссей, в подъезде тамошнего дома. Чуть позже, утром, там проходила молодёжная группа иностранных туристов, человек семь - восемь. Проходя по набережной, они видимо увидели в открытой настежь двери подъезда, лежащего на ступеньках прилично одетого, волосатого молодого человека. И они шумной неугомонной стайкой, что-то возбуждённо говоря на своём языке, вбежали в подъезд, улыбаясь и смеясь, они приветственно махали ему руками.  Сразу же зажужжали и застрекотали их кинокамеры, защёлкали фотоаппараты, будто, что-то самое интересное и важное они так неожиданно нашли здесь, путешествуя по городу. Как захватывающую дух нечаянную радость, какую-то редкую заморскую диковинку обнаружили там, где никак не ожидали. Будто чудо, какое, невиданное в свете, увидели и спешили засвидетельствовать  его документально на плёнку кинокамер и фотоаппаратов, чтобы затем дома у себя на родине тихими вечерами за чаем или, потягивая, свой, любимый Игорем мартини, вспоминать, просматривая отснятое, о том чуде и его заморской стране, где им посчастливилось когда-то побывать. Чтобы, может быть, разгадать затем на досуге загадочную русскую душу.  От шума и суеты, дремавший Игорь очнулся, в ответ им, не вставая со ступенек, он так же  приветливо махал рукой, изобразил улыбку, настолько, насколько ему, это было возможно, после дневной и вечерней попойки, догадавшись, что перед ним иностранцы, сказал им - хелоу. Те в ответ закивали головами, тоже несколько раз повторили – хелоу, ещё ближе к нему направили свои стрекочущие кинокамеры. Торопились скорее запечатлеть это редкое, не обычное явление, будто заинтересовавший их объект, испугавшись или застеснявшись, может быстро покинуть своё место положения, был он, и нет его. Их девушки возбуждённые развеселившиеся таким неожиданным и необычным событием,  подпрыгивая на месте, одобрительно хлопали в ладоши, восхищаясь, будто актёром так талантливо создавшим сценический образ героя, рождённого их воображением. Делясь никак нескрываемыми впечатлениями, они обменивались при этом какими-то непонятными Игорю фразами.  После такого короткого мимолётного свидания, так развеселившего и взбодрившего их после скучного хождения по улицам незнакомого города, созерцая его неизвестные им достопримечательности, они на прощание помахали ему руками, улыбаясь и смеясь, что-то тараторя на своём языке, выбежали на улицу. Видимо увидели и почувствовали в нём близкую, родственную душу, были примерно одних лет с ним. Ребята там были, так же как и он с длинными волосами, и  похожей на его, одежде. Девушки были, может быть, чуть сдержаннее в   выражении своей радости встрече с таким необычным здешним обитателем. Это было как наваждение, его американская мечта, нет, не во сне, а наяву, мелькнула, поманила его и исчезла так же быстро, как исчезает мираж, а он остаётся в ненавистной ему действительности, да ещё в тяжёлом похмелье. И, ха, ха, ха, его прощальный саркастический смех, им вслед чтоб как-то приглушить надвинувшуюся на него тоску  обиду, означающий, мол, вы там, а я вот беспомощный здесь. Горько сожалея о том, как несчастен он, хоть, в пору, разрыдаться, глядя им вслед. Это были его сверстники, счастливые, а он несчастен – сокрушаясь и стыдясь своей беспомощности, думал он. Залетели откуда-то с земли обетованной порадовать и опечалить его.

               Окончательно придя в себя, дождавшись своего вожделенного часа (одиннадцати часов), опохмелившись, кое, как, перекусив, в дешёвой столовой, на большее уже не осталось денег, он поехал домой. По дороге в автобусе, его ругала и стыдила какая-то старуха, уронившая, при входе в салон, из-за его не координированных, неуверенных, шатких движений, корзину с покупками, отвозившая на рынок в Москву на продажу какой-то урожай со своего огорода это обычно какая ни будь зелень, огурцы, клубника, смородина и крыжовник. Называла его, потерявшим всякую совесть нахалюгой.  Она, наверное, не знала, что он сын Валентины Михайловны. Он, развалившись на сидении автобуса, дремал и ничего ей не отвечал, лишь временами открывал полные безразличия ко всему глаза, чтобы окончательно не заснуть и не проехать свою остановку.   Ему уже было всё  равно, скорей бы добраться домой, отдохнуть и восстановить потраченные за день и почти бессонную ночь силы.

                 По истечении уже нескольких месяцев, или, даже, может быть, многих месяцев, его родители стали возмущаться, а скорее, как-то робко, чтоб не обидеть ненароком, делать ему замечания по поводу его образа жизни, его неуёмного пьянства, и напоминали, что пора бы ему подумать о работе.  Игорь возмущался, приходил в состояние бешеной ярости, когда слышал эти упрёки, и кричал им в ответ, обвиняя  их в  родительской чёрствости, потому что не позволяют ему ещё получше и подольше отдохнуть после тяжёлой армейской неволи, и намеренно сгущая краски, сравнивал её с тюремной неволей. Для ещё большей убедительности, не находя ещё более сокрушительных аргументов в свою пользу, в таких, уже всё чаще повторяющихся случаях, он бил на кухне посуду о пол и стены.  Особенно, если мать и отец угрожали не дать ему денег на попойку. Валентина Михайловна долго и упорно уговаривала его дать согласие на то, чтобы она, используя свои обширные связи, могла пристроить его, куда, ни будь, где не потребуется от него каких-то больших усилий, подобно тому, как на каких-то там ударных, изнурительных, комсомольских стройках Камаза или Бама. Однако всё было бесполезным. Игорь не поддавался никаким уговорам и увещаниям своих родителей.  Ему были  глубоко чужды их стенания. Даже брата своего старшего Петьку держал в страхе и напряжении.

        Напуганная проказами спивающегося Игоря, Валентина Михайловна всё больше всматривалась в его друзей и приятелей,  пыталась понять – кто так дурно влияет на него, видимо, не верилось ей, что он сам без чьего либо влияния мог дойти до жизни такой непростой – сволочной. И  никто из них не имел тех необходимых качеств в её столь требовательной оценке, позволивших ей, не препятствовать, ему в общении с ними. Она  была очень строга, и всё внимательнее присматривалась к тем, кто и зачем приходит к нему, и, обнаружив их не меньшее, чем у Игоря, пристрастие к спиртному, категорически стала запрещать ему общаться и дружить с ними. И  в первую очередь под «огонь» её уничтожающей критики  попали его  наиболее близкие на то время друзья – Граф, Учитель, Киндин, Лёшка Б. Иных она гнала с порога, как бы там не возражал Игорь, не позволяя им войти в дом, оберегая его от их тлетворного влияния. Будто это волки лютые  с  неведомых дремучих  краёв приходят загробастать её Игоря, от которых во что бы то ни стало его нужно спасти. А ему  говорила, стараясь убедить его, что они конченые алкоголики и чтоб никогда их не было на пороге их дома. Предполагала, что такими радикальными мерами поставит своего Игоря на путь исправления.  Но, и такие меры предосторожности, касающиеся его спасения от нравственного одичания и гибели, успеха не имели. Но, с кем, же она могла рекомендовать дружить Игорю? Павок Корчагиных и молодогвардейцев, рекомендованных тогда  литературой, в природе – в действительности не водилось – не существовало. Комсомол, это гнездовье лжи, цинизма и формализма, уже давно деградировал и морально разлагался. Не было окрылённых мечтами и перспективами идей высоко духовного общества, кому она могла бы доверить своего Игоря. Ну, наверное, не одна она.

              Валентина Михайловна как-то и не думала, и не догадывалась даже, что её сын подвергся тлетворному влиянию Запада и теперь морально разлагался. Хотя иногда на собраниях, имея активную жизненную позицию, она, похоже, что искренне,  что-то говорила, про то, как противостоять этому влиянию. Она, наверное, никак не предполагала, не задумывалась, что формализм и фальшь нашей жизни не способны противодействовать этому тлетворному влиянию на души многих и многих молодых людей, не только её Игоря. И всякая декларация прописанных и озвученных ценностей идеалов не адекватных нашей подлой, лживой и фальшивой жизни  вызывают только сарказм и ещё большее их отторжение и неприятие.

             И что же, возможен ли какой-то выход из столь парадоксальной,  или может быть нелепой ситуации между жизнью и её идеалом? Ну да, конечно же нашли тот возможный выход, ну, разве могли не найти эти виртуозные плуты, шулера и хамы, «замечательнейший» «умнейший» выход из такой вопиюще несуразной ситуации. Лет десять – двенадцать спустя с приходом той самой пресловутой перестройки, её свежим ветром перемен взяли да вышвырнули из пропагандистского обихода все те ценности и идеалы абсолютно не адекватные подлой, лживой и наскрозь фальшивой жизни. Чтоб не имитировать больше совесть, которой нет, и этой пропагандистской ложью больше не смущать, и не волновать,  не   приводить к коллапсу ещё  незрелое сознание иных молодых совестливых людей. Ну, а саму жизнь, пользуясь всё тем же незрелым  (неспособным возразить) сознанием и не только молодых людей, сделали всерьёз и надолго  ещё более откровенно подлой, ещё более лживой, циничной, и фальшивой, подогнав её под другие идеалы и лозунги – уже либеральные, совсем не противоречащие теперь ей – адекватные ей.  И теперь,  согласно либеральной идеологии, её канонам, не Павки Корчагины и не Молодогвардейцы борцы с пороками общества стали вдохновляющими примерами подражания молодых. А…, нет, не пугайтесь это теперь норма, когда воры, мошенники,  взяточники и казнокрады, оттягивающиеся на райских островах где-то в тропиках и субтропиках стали их идеалом и заразительным примером  подражания и стремления к тем выдающимся высотам. Движителем  их поступков и повадок стал появившийся тогда хамский и глубоко циничный лозунг,  он один из многих подбрасываемых им либеральной идеологией. Нагло взывающий к ним, своим цинизмом будораживший их сознание как руководство к действию – «почему ты такой бедный, если такой умный».  Этот лозунг, больно ударяющий по самолюбию,  это такой хорошо просчитанный ход – вызов, вроде того – ну, что, тебе слабо? Чтобы вызвать ответную реакцию адекватную этой зловредной идеологии и подвинуть и направить молодых в нужное русло. Толкнуть их  на дела «великие» на дела «хорошие»      мошенничеству, как ловчее провернуть афёру. И  чем больший урон нанести ближнему, тем лучше ему, и далее грабежу, насилию и т.д. всё в этом роде. Это  такая идеологическая уловка, чтобы отвернуть навсегда молодых, ну, скажем от других идеологических влияний, проповедующих честность, принципиальность, альтруизм. И ещё как наглядно выразительно иллюстрирует это теперь, то, как банковские аферисты, идеологически вооружённые этим лозунгом, безнаказанно, теперь, завлекают в свои мошеннические ловчие сети многие и многие тысячи доверчивых людей, оставляя их без жилья, а иных лишая здоровья и жизни. С молчаливого согласия государства, потворствующего этому, не официально, втихаря давшего добро этой зловредной волчьей идеологии, влекущей за собой такие мерзкие дела. Орудуют бесы в духе вдохновляющей их идеологии, ни бога, ни чёрта не боятся. Ну, а  по другому-то богатым быть невозможно, если они  не дети высокопоставленных коррумпированных чиновников или  бандитов-олигархов, и не значатся в разряде «золотой» молодёжи, а, если они всего, лишь, «дети рабочих». Такой лозунг подбросили  крайне циничные и подлые пройдохи  проталкивающие в молодёжные массы «ценности» новой либеральной идеологии, пришедшей на смену коммунистической с провокационной целью. Чтобы дезориентировать «детей рабочих» извратив их сознание, морально их разложить, и привести к нравственному одичанию, завести в тупик, откуда не будет выхода. –  Люмпенизировать их.   А ещё,  можно вспомнить, как нанятые аферистами Лёни Голубковы заманивали, всячески завлекали тогда посулами всякой  всячины, обещаниями  лёгкой жизни в капиталистическом рае, в ловко расставленные мошеннические сети доверчивых инфантильных как дети людей, для того только, чтобы этим аферистам безбедно жить в этом самом капиталистическом рае. Неустанно, с утра до вечера на экранах телевизоров этой рекламой промывали обывателю мозги, заманивая его в ловко расставленные аферистами мошеннические сети. Подготавливали этим внушением их сознание к тому, чтобы они безропотно и покорно шли в эти ловчие сети мошенников. Ну, а когда совсем уж до тошноты, чуть не до рвоты  «обожрались» всей этой мерзостью либеральной идеологии, началась ностальгия по старым и добрым временам коммунистической идеологии. И  конечно, было и есть немало и тех, насмотревшихся и особенно натерпевшихся от плодов этой волчьей либеральной идеологии,  наиболее инфантильных,  обольстившихся  обещаниями царствия небесного, нашедшие здесь,  в религиозных мечтах о нём, себе покой и утеху, и даже смысл своей смрадной  жизни.

           Ну, а    жизнь Игоря и дальше протекала под тлетворным влиянием Запада. Тогда, чтобы реже давать ему денег на попойку и прочие нужды его эстетской жизни, его родители предприняли пришедший им на ум приём – раньше тихонько уходить из дома на работу, пока  он, ещё не пробудившись, крепко спит. Наивные. Думали, что он так вот перетерпит неделю другую, и больше не будет хотеть пить. Несколько раз они всё же успешно проделали такой трюк. Тогда Игорь проснувшись, не охмелённый и злой, и никого не обнаружив дома, а главное денег, крушил всё подряд в доме – посуду, мебель. В ярости разбивал иной раз стулья, шкафы, табуретки, будто бес в него вселялся.

                  И однажды, чтобы и на этот раз не выдавать ему денег на попойку, не забашлять его, Григорий Иванович (обычно он выдавал деньги) решил пораньше, поскорее позавтракать и тайком уйти на работу, обмануть, таким образом, в очередной раз Игоря. Он сидел тогда за столом на кухне и быстро, спешно поедал порезанный на большие куски холодец. Игорь уже сообразил про такие хитрости родителей, разгадал их намерения, был не глупым смекалистым малым и принял упреждающее решение. Намеренно, сделав усилие, чтобы в очередной раз не проспать, он, раньше обычного времени, уже, не спал.  Лёжа в постели, он напряжённо ждал. И как только  услышал шорохи и прочие звуки на кухне, он поднялся с постели, с опухшей от длительных попоек и давно небритой, заросшей щетиной рожей, с длинными, перепутавшимися всклокоченными  волосами, он неуверенной, шаткой походкой вошёл на кухню. Он всё понял, увидев, как жадно в спешке, отец пожирает холодец, глотая его большими кусками, чтобы скорее уйти, не исполнив свой родительский долг, не забашлив его деньгами.  Вообразив, как это будет мучительно тяжело, ему не опохмелённому пережить день, он пришёл в едва сдерживаемую  ярость, и злобным, срывающимся, осипшим, меняющим тональность голосом, похожим то на рычание, то на шипение, сказал – Батя! Дай червонец на похмелку. Григорий Иванович обернувшись, и не ожидая вовсе, увидеть такую образину за своей спиной, говорящую незнакомым ему голосом. Он сделал поспешный судорожный вдох, собираясь что-то сказать, кусок холодца, оказавшийся в этот момент у него во рту, потоком воздуха увлёкся не туда, куда ему нужно было, и перекрыл дыхательный проток в его горле и застрял там. Он быстро встал со стула, с раскрытым ртом, с расширившимися, испуганными глазами, багровеющим лицом, он резко замахал руками, будто защищаясь от нечистой силы, явившейся к нему, упал на пол и прерывисто захрипел. Игорь от неожиданности не сразу сообразил, что ему нужно делать. А делать ему ничего и не нужно было. Валентина Михайловна, его мать – врач, и ещё не успела уйти на работу, собиралась в это время в своей комнате.

            Придя в себя от происходящего, сообразив, что дело совсем плохо, Игорь бешено заорал – Ма! Скорее сюда!   Вбежала Валентина Михайловна, увидевшая и сообразившая, что происходит, она как-то искусно освободила горло, уже задыхающегося, теряющего сознание Григория Ивановича от злополучного куска холодца чуть не задушившего его. Будто вздумавшего так строго наказать его за такое намеренное безучастие к страданиям и совсем нелёгким исканиям сына.  Благополучно пережив случившееся, они  поругали затем немного присмиревшего Игоря за пьянство и за такой запущенный неряшливый вид. Но свой червонец, всё же,  от любящих его родителей, на похмелку, он получил.  Вынудив их и на этот раз, соображая, как обычно по обстоятельствам, выбирая те или иные средства для этого, прибегая и к угрозам, и уговорам, и клятвенным обещаниям бросить пить, вот только последний раз, чтобы выдали денег, и даже, в крайних случаях к истерикам с битьём посуды и мебели. На этот же раз, по случаю благополучного исхода Григорий Иванович, долго не препираясь с ним, положил деньги на стол и спешно ушёл на работу, зарабатывать  их.

              По истечении ещё скольких-то лет, Валентина Михайловна поняла, что Игорь страдает тяжёлым недугом, мёртвой хваткой охватившим его алкоголизмом. Он уже с удовольствием пил и презираемого ранее портюху и зажирал его, уже, чем придётся. Теперь Валентина  Михайловна видимо решила поменять тактику, и искала иной подход, чтобы как-то спасти Игоря и не дать ему свалиться на самое дно, она уже реже стала ругать и упрекать его за  пьянство, поняв, что это бесполезно. Она  больше по-доброму, без раздражения  старалась говорить с ним, почти ласково уговаривала его полечиться.  Мягко, стараясь не обидеть его, не задеть ненароком его ранимого самолюбия, говорила, что есть у неё знакомые, и они порекомендуют авторитетных специалистов, способных вернуть его к нормальной, здоровой жизни. Когда Игорь это слышал, то приходил в ярость и бешено кричал ей в ответ – Ты, что дура! Ты себя полечи! Ну, а если уж его кто-то другой  упрекал в пьянстве, то он как-то горько иронично отвечал  своим обычным, ха, ха, ха, человек имеет право, хоть на какое-то небольшое счастье.

               Но, после того, чуть так трагично не закончившегося случая Григорий Иванович прожил очень длинную жизнь, на много пережив Игоря, и ушёл в мир иной на девяностом году. Часто,  при случае, вспоминая свои прожитые годы, говорил, что он ровесник октября семнадцатого года. Ну, а Игорь всё как-то не нуждался и совсем не дорожил этой жизнью, был совершенно безразличен к ней, с не воплотившейся его американской мечтой. И прожил очень короткую жизнь, всего тридцать семь лет. И  однажды, измученный змием зелёным, уставший от этой жизни, будто прожил уже лет семьдесят, сказал, –  а может быть там лучше. Подвёл итог своей жизни. И совсем не ощущал и ни сколько не чувствовал в грохоте и шуме наступившей  тогда перестройки, что это, до самозабвения обожаемый им до этого времени Запад, стучится к нему, в отличие от других, слишком наивных, думавших тогда, ну, вот, теперь и у нас будет жизнь как на Западе.   Он с каким-то тупым безразличием взирал тогда на перестроечную шумиху. Наверное, предчувствовал, что на смену одной лажи приходит другая, новая лажа. Он всё пил и пил, остановиться уже не мог. А  Валентина Михайловна, на следующий год, она не пережила смерть Игоря. Дальнейшая жизнь, c её придуманными и воображаемыми идеалами к тому времени уже рухнувшими,  ей стала, постыла и не имела уже никакого смысла.

                         Памяти   нашего  Игоря – неформала.