РЕШЕТО - независимый литературный портал
LanaGrig / Проза

Память сердца

525 просмотров

В хирургической палате не продохнуть от сжатого душного воздуха, настоянного на запахах лекарств, заживающих ран, крови, пота – на запахах боли… За окном – апрель, светит солнце, взывая все живое к жизни, а здесь совсем иной мир… Евгений Адамович лежит на кровати у окна, худой, маленький, измученный болезнями, с серовато-желтым лицом и свалявшимися волосами. Только что от него ушла посетительница, учительница той школы, где он преподавал историю много лет. Она принесла продуктовую посылочку от жены: молоко, творог, пару яиц, яблоки. Есть Евгению Адамовичу разрешалось только все диетическое, потому что у него больная печень и почка, к тому же рана после операции не заживала. А тут эта учительница с глупым вопросом: как Вы себя чувствуете? Ясно ведь: состояние больного «написано» на его лице. Ну, можно, конечно, поплакаться, вызывая жалость или сострадание. А толку – то? Собственную боль с чужим человеком не разделишь. С близкими – другое дело. Но у близких своих проблем невпроворот. Дети далеко. Жена тоже болеет, за ней уход нужен не меньше, чем за Евгением Адамовичем, так что надо лежать и терпеть. Лежать – не привыкать: болеет он давно и часто. А терпеть бывшему малолетнему узнику довелось куда больше, чем теперь. Сколько боли, страданий, горя натерпелся! Сколько потерь за всю жизнь… Сколько раз мог пропасть, затеряться, бесследно исчезнуть… Воспоминания наплывали, как тучи на ясное небо, и захватывали целиком. Сам вон какой немощный и больной, а память такая живая и ясная, будто вчера все это было. И никуда от нее не деться: она стучится в сердце, не позволяя забыть, будоражит чувства, щекочет нервы. Как в той песне: «…И память сердца говорит…» Мне удалось записать рассказ Евгения Адамовича о его военном детстве, о тех испытаниях, что выпали на его детскую долю. «Война ворвалась в наш дом внезапно, не спросив разрешения, и перевернула всю жизнь. Жила себе тихо-мирно в маленькой белорусской деревеньке Людвиново, что на Могилевщине, семья Микульских: отец с матерью да четверо сыновей. Троих на ноги уже поставили, а младшему, то есть мне, одиннадцать стукнуло. Самый старший, Николай, в финской войне участвовал, а к началу Великой Отечественной служил в Прибалтике. Аркадий тоже военный, служил в Украине. Михаил учительствовал в соседнем районе, а я в школу ходил. Перед самой войной Мишу призвали в армию, но в часть он не успел – немцы были уже в тридцати километрах от дома. Не раздумывая, Миша ушел в партизанский отряд, который сформировался в деревне Тройчаны Любанского района. Отец за связь с партизанами был расстрелян в 1943 году. Выдал немцам кто-то из своих, односельчан, хотя отец был портным и обшивал всю округу. Миша забрал мать и меня в свой партизанский отряд. Мне поручили ухаживать за лошадьми, но иногда партизаны брали с собой в разведку. Немцы и полицаи не слишком придирчиво проверяли документы у детей, поэтому я приходил в деревню, узнавал, есть ли в ней немцы или полицаи, и возвращался с нужными сведениями к партизанам, ожидавшим меня в условленном месте в лесу. В 1944 году началась блокада партизанского Полесья: партизанских отрядов Октябрьского, Любанского, Глусского районов. Женщин и детей увели подальше в леса, разместив в гражданском лагере, в заготовленных заранее землянках и шалашах. Внезапно немцы напали на наш лагерь, все бросились бежать к болоту, а я остался с партизанами. Весь день партизаны кружили по лесу, прячась от немецких пуль, а к вечеру, когда стрельба утихла, решили вернуться в лагерь, чтобы забрать оставшуюся там одежду. К тому же теплилась надежда отыскать оставшихся в живых. По дороге к лагерю, под елью, я увидел убитую маму. От страха и горя сжалось сердце, слезы застилали глаза. Похоронили маму под этой же елью, а я запомнил это место на всю жизнь. После войны мы с Мишей отыскали ее могилу и перезахоронили отца с матерью на кладбище в райцентре. Надо было искать брата, и я прошел 25 километров по лесу, пока не добрался до Тройчан. Но там были немцы. Одна из жительниц деревни, державшая связь с партизанами, сообщила им обо мне, и вскоре я оказался у брата в партизанском отряде. Прячась от преследовавших их фашистов, партизаны перекочевывали с места на место, колеся по лесам и болотам. Я простудился и заболел. К тому времени партизанский отряд был окружен немцами, пришлось прорывать кольцо окружения. Больной и слабый, я идти совсем не мог и остался с такими же бедолагами в болоте. Немцы цепью шли по болоту, но мне удалось добраться до леса и спрятаться в землянке. Утром меня, совершенно ослабевшего, немцы и нашли. Почему-то не пристрелили, а повели с собой. По дороге нас перехватили партизаны, и я опять встретился с братом. Но встреча была короткой: партизаны наткнулись на немецкую засаду, ввязались в бой, а когда отступили, немцы нашли меня, спрятавшегося в березовых корчах, и вместе с другими пленными повели в деревню Заболотье. Там нас заставили разбирать дома и бревнами гатить болото. Дня через три всех, кто был помоложе, повели к железнодорожной станции Ратмировичи. Этот день, 15 апреля 1944 года , я запомнил хорошо, потому что шел босиком, так как истер сапогами ноги. Пришлось сапоги снять: когда стал отставать, немцы пригрозили, что убьют. В Ратмировичах всех погрузили в товарный вагон и повезли в Бобруйск. В вагоне дышать было нечем, и я ловил ртом из щели в дверях свежий апрельский воздух. Через день вместе с военнопленными меня увозили в Восточную Пруссию. Ноги распухли и так болели, что идти и стоять было трудно. Недалеко от Кенигсберга находился интернациональный лагерь для военнопленных. Таких подростков, как я, было в нем человек десять. Меня, ослабевшего, с распухшими ногами, поместили в барак для тяжелобольных, которых лечил русский врач. С неделю я отлеживался, потом стал помогать врачу ухаживать за больными. Через три недели меня перевели в барак, который назывался «поправочным». Из него не отправляли пленных на работу в течение трех недель. Однажды пришел управляющий-поляк одного из немецких имений и стал отбирать молодых парней для сельхозработ. Я попросил взять и меня. 25 парней чистили конюшни и коровники. Я, видимо, по причине физической слабости, оказался плохим работником, поэтому меня и еще нескольких парней перегнали на работу в Польшу, к новому хозяину-немцу. Тем временем приближался март 1945 года. Почти год я был в плену. Часто вспоминал свой дом, отца с мамой, братьев. Где они – Николай, Аркадий, Михаил? Живы ли? Слезы наворачивались на глаза, тяжелый ком душил горло. Как хотелось домой, где все родное и такое милое сердцу! Только бы вернуться! Фронт уже приближался к Варшаве. Отступая, немцы гнали с собой и пленных. Всех было человек пятьсот. В Германии нас разместили в сараях, водили на работу в имения или на очистку леса. Кормили плохо, точнее сказать, почти не кормили. Однажды голодные пленные по дороге в лесу обнаружили в канаве полусгнившую свинью, они набросились на нее, отрывали куски и ели. Я не стал есть дурно пахнущее мясо, боясь заболеть. Но понимал: чтобы выжить, нужно что-то есть. Случай подвернулся сам собой. В усадьбе немца, где мы работали, было много кур. Однажды дворовая собака придушила одну из них и бросила прямо под ноги мне. Я поднял ее, тут же нашлось еще шестеро пленных, с которыми поделился добычей. Само собой пришло решение самому попробовать «поохотиться». И время для этого выбрал очень удобное. Перед тем как набрать на работу пленных, их выстраивали вдоль забора. Я, прячась за их спинами, загонял курицу в угол, хватал ее и скручивал шею. Съедал всю сам. Так было раз пять. Хотя занятие это было небезопасное, зато почувствовал, как немножко окреп. То, чем кормили пленных, было ничтожно малым для существования: 200 граммов хлеба и немного сухой брюквы в сутки. Вот опять пленных грузят в товарняк и везут в Италию на строительство укреплений. В Австрии самолеты союзников разбомбили эшелон. Те, кто остался цел, выбирались через разбитые окна вагонов и бежали в горы. Немцы ловили их и возвращали к эшелону. Я бежал в горы, сколько хватило сил. Встретил еще одного пленного, и вместе мы пришли в какой-то дом, где женщина лет сорока напоила нас молоком. Спрятать нас у себя она не согласилась. В другом доме, куда мы зашли, нас накормили, затем связали и отвели к эшелону. Пойманных пленных опять затолкали в вагоны, загнали поезд в туннель, где он простоял несколько дней. В день выдавали одну буханку хлеба на шестерых. Потом была Италия, лагерь для военнопленных. Мне Италия понравилась: природа очень красивая, и много церквей. Напротив лагеря, через дорогу, было кукурузное поле. Конвоир, говоривший немного по-русски, сказал мне, что за этим полем есть деревня. Однажды я юркнул через дорогу в кукурузу, полз по ней, пока не оказался в деревне. Она показалась мне вымершей: людей не видно, каменные высокие ограды, калитки наглухо закрыты. Я стучал в них, но никто не открывал. Вдруг вышла женщина и позвала меня в дом. Она предложила мне кукурузных лепешек, а так хотелось хлеба… Но его в итальянской деревне не было. Хозяин, ощипывавший каких-то мелких птичек, что-то заговорил на итальянском, из чего я запомнил только одно слово – « Муссолини». Тогда я еще не знал, кто это. Лишь спустя годы понял, за что так жестоко казнили итальянцы своего вождя. Напоследок итальянка дала мне выпить немного вина, и я пошел к площади. Здесь, у церкви, было много людей, и все они молились. Увидев незнакомого подростка, они взяли меня за руку, привели в дом, накормили и дали денег. Я снова возвратился на площадь, где жители деревни разбирали ворох одежды. Я тоже приоделся и стал похож на итальянского подростка. Вдруг я услышал русскую речь и так обрадовался, что едва не заплакал. Оказалось, что это солдаты кавказской армии, воевавшей на стороне Германии. Один из солдат сказал, что они едут в Австрию, так как фронт приближается и с гор спускаются итальянские партизаны. Я решил ехать с ними: все-таки Австрия ближе к дому. По дороге эшелон разбомбили американские самолеты, и я, в который раз уцелевший, пошел по железной дороге в ту сторону, куда направлялся эшелон. Первый встретившийся на пути австриец отвел меня в английскую комендатуру, где я кое-как объяснил, что я русский. Меня накормили и дали работу – чистить лошадей. Спустя некоторое время передали русским. Домой я вернулся 23 августа 1945 года, пробыв в плену в общей сложности один год и четыре месяца. А исполнилось мне пятнадцать лет. Вернувшись в родные края, я отыскал брата Михаила, который работал сельским учителем в родном районе. Окончил семилетку, затем сельхозтехникум. Работал агрономом, потом служил в армии. После службы вернулся домой, к брату, который к этому времени стал заведующим РОНО. Заочно окончил истфак и стал преподавать историю в школе. Отучительствовал тридцать лет. На всех уроках, посвященных Великой Отечественной войне, рассказывал детям о своих мытарствах в плену. Брат Николай, воевавший под Ленинградом, дожил до Победы, но был убит в 1945 году бывшим полицаем. Теперь лежит в братской могиле в небольшом белорусском городке Старые Дороги. Аркадий был в плену, бежал, партизанил в Украине, а затем воевал в Германии, где погиб под городом Бранденбургом… Четыре года назад не стало брата Михаила. Теперь вот один я остался...» Рассказанное много раз, как и много раз пережитое, наверно, звучит обыденно и просто. Человеческим чувствам свойственно остывать со временем. Может быть, когда Евгений Адамович рассказывал о своих мытарствах первый, второй, третий раз, они звучали более эмоционально, но спустя шестьдесят лет это повествование было ровным, даже где-то чересчур спокойным. Нет войны у нас, но по-прежнему вокруг много горя, боли и страданий. Постепенно Чернобыль уносит все больше человеческих жизней. Странно, но даже к слову «рак» мы привыкли. Страшно, что эта болезнь становится привычным явлением. Мы уже не пугаемся, услышав о ней, а, скорее, радуемся, что это пока не с нами. Пока…. А на будущее мы научились не загадывать. Мы научились смиренно принимать ниспосланное нам. Мы не пытаемся бороться с судьбой. Наверно, от этого становимся безразличнее, прячась в невидимый панцирь в надежде, что он спасет нас от внешних бурь и потрясений. Это помогает на время, но заложенное в тебе человеческое не позволяет долгое время притворяться спокойным и равнодушным. Потому что есть душа – этот вечный и неиссякаемый двигатель человеческой жизни. Мне хотелось услышать, что происходило в душе подростка, на которого война обрушила столько потрясений, что и не каждому взрослому под силу вытерпеть и вынести. Я осторожно попросила Евгения Адамовича рассказать что-нибудь такое, что, может быть, не вошло в его повествование, но живо в памяти, не выброшено из сердца. Первое, о чем он заговорил, - это о не прошедшей с годами боли, вызванной смертью мамы. Боль эта усиливалась чувством вины. Он винил себя за то, что не побежал вместе с ней к болоту, а остался с партизанами, Ему кажется, что, если бы он был рядом с ней, она не погибла бы. Но он оставил ее, бросил. А она бежала с узлом одежды – одежды для него, чтобы он, ее сыночек, не замерз, не простудился, не заболел. Когда он говорил об этом, глаза его наполнялись слезами и голос срывался. И я поняла: никогда не пройдет его боль, никогда не притупится чувство вины – они останутся с ним навсегда. И я не стала его ни переубеждать, ни успокаивать: слишком глубокой была рана, еще кровоточащая до сих пор. Есть раны, которые не лечит даже время… Может быть, эта боль притупила в нем чувство самосохранения, потому что там, в болоте, замерзающий, больной, с опухшими ногами, он совершенно не думал о своей жизни. Или начал уже понимать, что от него ничего не зависит, даже собственная жизнь вроде бы не принадлежит ему – будь что будет. Так думал он, готовя себя к смерти, когда сидел, оставленный партизанами, под кустиком на краю болота. Когда я, потрясенная этим рассказом, попыталась возразить, он уверенным голосом человека, ни капли в том не сомневающегося, сказал:»Так ведь иначе нельзя было, они все равно не прошли бы со мной по болоту». Может быть, и не прошли бы. Но ведь даже не попытались… А ведь среди них был брат Михаил, старше Жени на семь лет. Как он смог оставить больного, беспомощного братишку одного? Как он мог потом спокойно (или не спокойно?) есть, спать, жить? Не мучила ли его совесть? Кроме того, партизаны оставили в землянке больную, часто теряющую сознание медсестру Надю и малыша, постоянно кричащего и плачущего… Чей он? Как оказался один? И что с ним стало потом? Может быть, их расстреляли немцы? Или, накричавшись до изнеможения, малыш прилег возле потерявшей сознание Нади, и оба они уснули, чтобы не проснуться уже никогда? А ведь этой девушке было всего восемнадцать лет… Никто не знает об их судьбе. Как не знают о судьбе трехмесячного малыша, которого увидел на кочке среди болота прятавшийся от немцев Женя. Видел только, что немцы, шедшие цепью по болоту, взяли его с собой. Куда отнесли и кому отдали? Выжил ли он? И если выжил, то где он сейчас? Неизвестно и то, погибла ли его мать или оставила одного, спасаясь от немецких пуль… Никто никогда не узнает об этом. А Женя сидел под кустиком на краю болота и ждал немцев. Он знал, что они его застрелят непременно. Я так явственно видела его худенькую фигурку, одинокую, несчастную, что у меня заныло сердце. И слабый голос обреченного на смерть маленького человека стоит в ушах: « Иди, Миша, хоть один останься в живых». Самопожертвование во имя спасения родного человека. Оказывается, это так просто и естественно. Без лишних слов, как само собой разумеющееся. Вот в этом и есть сила духа и мужество, истинное, непоказушное. Когда заговорили о жизни в немецком плену, Евгений Адамович пожал плечами: - Как жили? Работали и голодали… Потом, застенчиво улыбнувшись, попросил: - Вы только не пишите, как я кур воровал, а то немцы обидятся. Я успокоила его: - Во-первых, немцы никогда не прочитают всего этого. А во-вторых, им не обижаться на вас надо, а сгорать от стыда за своих предков. Он, учитель, испытывал неловкость за свой неблаговидный поступок, который, как ему казалось, не может быть оправдан даже тем изнуряющим чувством голода, который сопровождал каждого пленного. Что лежит в основе его стыда? Может быть , воспитанное в раннем детстве убеждение, что воровать нельзя? Или передающаяся на генном уровне христианская заповедь – «не укради»? А ведь ничто пережитое не убило в нем этого чувства. Не смогло, значит, убить. Есть в человеческой душе святые чувства, которые ничем не вытравишь. Где бы ни был маленький узник, его всегда тянуло в родные места. Сколько раз он мысленно обращался к ним, к той земле, где лежат отец с матерью. Может быть, это стремление подпитывало его энергию, поддерживало в минуты отчаяния. Жить надеждой, что обязательно исполнятся твои мечты, жить с этой Мечтой – это такой стимул для поддержания духа, особенно в плену. В английской комендатуре ему предлагали остаться, обещали работу и неплохой заработок, обещали увезти в Англию, но Женя был непреклонен: только домой, скорее домой! Когда мы заговорили о компенсациях, выплачиваемых потомками тех немцев, от которых так натерпелся пленник Женя, я не увидела даже намека на обиду за то, что получил он за один год и четыре месяца плена всего одну тысячу восемьсот марок. «Значит, плохой работник был», - пошутил Евгений Адамович. Я же задаю себе вопрос: как умудрились расчетливые немцы подсчитать, что именно такова цена всех страданий пленного подростка? Что при этом учитывалось? Суточное содержание пленного, сложность и объем работы или еще что-то такое, что нам не понять? А физические и душевные муки? А риск быть убитым или умереть от истощения и болезней? Какой же ценой измерить горе детей, оставшихся без родителей, как это случилось с Женей? А оборванные без срока жизни? А океан скорби по всем, кто стал жертвой этой войны? Есть ли цена у всего этого? Пусть бы те, кто жаждет войны, сначала подсчитали, во что обойдутся им перечисленные и еще не учтенные затраты. Может, охота воевать отпала бы сама по себе… Я смотрела на Евгения Адамовича, и много мыслей и вопросов роилось в моей голове. Один из них казался мне наиболее значительным: как удалось выжить ему? Может быть, Всевышний был к нему милостив и не дал погибнуть в тринадцать лет… Еще я думаю, что весь род человеческий делится на людей и нелюдей. И не зависит это деление ни от национальности, ни от профессии, ни от пола, ни от возраста… Может быть, именно люди помогли выжить Жене в его «пленном» детстве. Или дело в самом Евгении Адамовиче? В его чистой душе и незлобном сердце, в умении жертвовать собой и неумении осуждать, в отсутствии чувства мести… Нет, это не всепрощение и не «непротивление злу» - скорее всего, это смиренное принятие всего, что предначертано судьбой, что выпало тебе на твоем веку. Но смирение это не унизило человеческого достоинства, не сделало рабом, не убило душу. Евгений Адамович сам несет свой крест, без ропота и жалоб. Когда я, в который уж раз, позвонила ему, чтобы уточнить детали, трубку подняла его дочь. - Простите, я не слишком утруждаю отца, не причиняю ли ему боль его же воспоминаниями? - Пожалуйста, звоните ему чаще, он после этих разговоров просто меняется на глазах, моложе становится, бодрее. Конечно же, не горькие воспоминания заставили Евгения Адамовича воспрянуть духом. Для человека важна его востребованность, нужность кому-нибудь – такое естественное человеческое желание. Если человек нужен – значит, он жив, значит, есть смысл жить. Одно дело – когда ты нужен своим родным и близким, другое – когда ты нужен людям и родине. Это ни за какие деньги не купишь… Как важно для каждого, кого коснулась своим черным, беспощадным крылом война, чувствовать чье-то участие. Может быть, оно дает им сил и бодрости, вселяет надежду. Тогда они верят, что не забыты. На первый взгляд, Евгений Адамович не совершил никакого подвига. Его бросало по дорогам войны,как кораблик без паруса в бушующем океане. Он не мог защитить себя, потому что был ребенком и сам нуждался в чьей-то защите. Беззащитный, беспомощный ребенок, волей судьбы брошенный в водоворот войны и чудом выживший. Но ведь не все можно списать на злой рок, кто-то еще должен быть в ответе за судьбы детей, за их детство и за их будущее. Евгению Адамовичу и всем, по чьей судьбе прошлась тяжелая колесница войны, хочется сказать, что лучшей наградой за все их муки, боль и страдания может служить то, что они остались живы. Кратко и емко (мудрее не придумать) об этом сказал Лев Толстой: «Пока есть жизнь, есть и счастье». С тех пор, как я писала этот материал, прошло одиннадцать лет. Девять лет назад Евгения Адамовича не стало. Но осталась память… Я знала его все тридцать лет работы в школе. Сначала в должности завуча, потом учителя истории. Помню первое впечатление: высокий, подтянутый черноволосый мужчина с голубыми глазами. И даже не его красота бросилась в глаза, а интеллигентность, какая-то особенная тактичность, порядочность, сдержанность и скромность. Встречая таких людей, с первого взгляда проникаешься к ним уважением и симпатией. Не так часто встретишь человека, в котором сочетается внешняя и внутренняя красота. Евгений Адамович из разряда таких людей. Когда они живы, особенно не задумываешься об их существовании, все как бы в порядке вещей. Но как не хватает их, когда их уже нет рядом. И приходишь к такому простому и естественному выводу: надо ценить людей при их жизни. Одно утешает: человек жив, пока живет о нем память. Это основной толчок, главное чувство, которым я была движима, рассказывая о прекрасном человеке – Евгении Адамовиче Микульском.
05 May 2016

Немного об авторе:

Приветствую Вас на своей странице. Спасибо! Мне очень нравится писать, вернее, нравилось всегда, сколько себя помню. Неожиданно потянуло к стихосложению. Мне кажется, что слово в поэзии значит больше, чем в прозе.Стихи создаются не то чтобы легче, но быстрее. Сразу видишь результат. Рада любому отзыву, любому комментарию, любой рецензии. Все прин... Подробнее

Ещё произведения этого автора:

Музыка осени
Уча детей...
Рамки

 Комментарии

Комментариев нет