Ли была дитя порока. Ее мать не любила ее отца, но предавалась с ним любовным утехам вполне страстно. Маленькая Ли, не отличавшаяся спокойным нравом и крепким сном, порой искала защиты от ночных кошмаров у матери и приходила к родительской постели в середине ночи. Она видела иллюстрации из Кама-сутры, слышала музыку оргии и, еще не отдавая себе в том отчета, сопоставляла страстное переплетенье ночных тел с дневной сварой абсолютно разъединенных родителей.
Ли была дитя порока… Ветер порока овевал ее яростно и нежно, когда она брела мимо испоганенных заборов, когда неслась поперек помпезным и шикарным автомобилям, когда плыла с покрасневшими глазами в отравленном хлоркой и выделениями беспардонных купальщиков бассейне. Стоило рядом с ней пройти молодому человеку, который источал едва слышный, но свежий запах парфюма, - и она таяла, мысленно сползая на асфальт, или доску, или гранит, подвернувшийся рядом. Она таяла и от мимолетного чуждого взгляда каких-нибудь темных глаз, и от случайно скользнувшей по ее бедру руки, и от обжигающего пищевод глотка коньяка наедине с собой одной… Она млела, как дикая кошка, от страха и желания застрявшая в колючих кустах (терновника?). А от Его губ она таяла … под ноль.
Она слишком хорошо помнила, как мягки и сладки Его губы. Когда Он целовал ее, она растворялась сразу и вся – не в нем, она бы так не сказала. Она просто исчезала, растворялась в воздухе, испарялась и витала в какой-то немыслимой высоте далеко от него легчайшей пушинкой. Но без него, без его мягких и вкусных губ полет этот был невозможен. И она ждала взгляда его темных глубоких глаз, когда глоток раздирающего коньяка катился по пищеводу (это отвлекало, но очень мало), чтобы утонуть в них, исчезнуть и перестать страдать, как раненная кошка в колючих кустах, истекающая болью и истомой. Она ждала и притягивала к себе поцелуй-полет, и ничто в мире не могло ей помешать.

Ли была с своим Монголом. Его широкоскулое медное лицо пылало в темноте. Когда он мощным торсом вжимал ее в постель, она дрожала и взлетала. Взлетала многократно. Но дрожь не прекращалась. И потом, когда Ли шла одна, она вздрагивала, трепетала, всей кожей вспоминала его умелые пальцы, язык, губы… и улетала прочь. Сиреневая с медным отливом ночь дрожала у нее между ног, запах роз душил. Но дурмана все было мало. Она хотела и никак не могла забыть Монгола.
Зачем? Она не желала, чтобы это повторялось. Она слишком вымоталась, летая. Все тело стонало, мозги окрасились в грязно-бурый, больной и яростный цвет. Она хотела залезть под серебряный дождь, чтобы утяжелить себя, приобресть массу и душу вернуть в опустевшее тело, - да где ж его взять? Выпотрошили – отдайте назад! Я больше не хочу улетать от себя и от всех! Мне еще много надо! Я не выживу на такой жаровне! Остыть!
Комната пялилась на нее его глазами. Вот диван, который взял ее вместе с ним. Вот бокал – он выпил ее им. Вот экран. Он разглядел ее всю и сохранил в себе картинку – ту. Куда от них деться? Дрожь нисколько не проходила. Дождь из душа еще сильней распалил ее. Она прикоснулась к себе и дернулась от боли. Он что, привязал ее так, что не развязать? Где то яйцо, в котором – игла, на конце которой – конец, обрубив который – ура! – она получит Свободу?
Ее Кощей, ее Монгол спокойно шел к парковке. Его тигриный шаг и легкий взмах руки сигналили: он – царь зверей, машин и женщин. Так же, как он владел Ли, он обладал машиной – полновластно и безраздельно. Машине это не было обидно. В отличие от Ли, она любила, когда ею совершенно владели; хозяин был нужен ей, как часть ее самой. Что она без него? Пустая груда железок, недвижная и неживая. Ли не хотела быть игрушкой, которую Он всегда властен завести или не завести. Она не хотела. Она ею была.
Телефон залился, брызнул осколками звуков. Задрожав, она подняла трубку…
- Как ты там?
Голос обволакивал, усиливая розовый дурман и бурое пятно в мозгу подсвечивая фиолетовым.
- Завтра. В девять. Жди.
Точки «пиков» в трубке впились в нее, как осколки.
Разбитая чашка. Как ему объяснить? Кусочки фарфора еще не долетели до пола, да они все равно упадут на мягкий ковер без стука. И он уже смотрит в окно. Не услышит. Не увидит. А запустить в него чашкой – страшно. Где ее силы? Он оглянется сейчас узкими глазами, пробуравит ее насквозь и пройдет упруго и мягко сквозь нее, к себе, в себя. Он взвинтил ее, заставил летать – чего же еще? Разве рабыни имеют право на бунт? Даже мысли не возникнет у него. И завтра снова – расстрел звонка:
- Буду в девять. Жди.
Недотраханная женщина – это страшно. Перетраханная женщина – это нонсенс (оставим патологию преступления). Настоящей женщине всегда мало. И если у нее нет меча, как у Умочки Турман в «Убить Билла-2», чтобы кромсать всех направо и налево, она бросается к своему Монголу, чтобы использовать его, напиться им, ужаснуться – и отпрянуть. И искать того Поэта, который даст ей не только убойный секс, но убойные строки про этот секс. Вот тогда в ее жизни появится смысл. Фиолетовое облако просветлеет, бурое марево растворится и наступит – счастье.
Этого не будет никогда. Потому что Монголы не бывают Поэтами, а Поэты – Монголами.
Херово.
Поэты живут, чтобы складывать буквы про это, или складывают буквы, чтобы заставить жизнь – жить?

Теперь Ли почти не могла спать. Она ложилась и трогала себя так, чтобы опять дрожь побежала по телу, но было не сладко. Она чуть- чуть вспоминала его и пыталась заснуть. И во сне пожар приходил к ней, реальный, как кадры разрушенного Пакистана. Её родной дом рушился и горел, разлом приближался, разрушая несколько подъездов высотки, огонь шумел близким треском. А она в ступоре дожидалась… Со стороны единственный оставшийся подъезд - крайний, её, - казался обглоданным остовом курицы, поставленным «на попа». С высоты ежастые арматурины, торчащие из его боков, не казались страшными. Но Ли чувствовала, что она совсем одна на свете, внутри этого мертвого остова, в окружении огня и дыма развалов. Огонь потемнел, краски исчезли, зияла лишь чернота. Ли стала просыпаться в четыре, в пять. Кошмар менял картинку и мучил её опять.
Он не позвонил. Темные дети со спрятанными лицами зарылись ими в свои колени, укутались в телогрейки и стали молча, отворачиваясь, уходить один за другим, не глядя на нее. Как прервать этот странный сон? Она проснулась и ушла из дома в его мареве.
Потом бессонница налетела, придавила волчицей - от чего берегла?
Девочка зарылась в листву на коленях. Мужчина в сбившейся шапке качает дитя на качелях, блаженно качаясь сам. Как это просто. И счастливо. Проще нет. И лучше.
Ли не ответит сегодня Монголу. Она вообще больше не ответит ему. Потому что Монгола больше нет.
Ли поняла, что же значило то лилово-бурое пятно в ее мозгу. Она знала, тогда еще знала, что ничем хорошим этот праздник не кончится, да и не было праздника…
Не было праздника?
- Пока мы не видимся, апельсины живы, а свидимся – бог весть?..
Он обнял ее – и она растаяла. Крохотная пушинка космоса под названием Ли исчезла, растворилась в Нем, и это не было ни больно, ни страшно, это и было – счастье. Но она тут же заплакала. Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда! Суровые, твердые буквы копошились в ее мозгу, но никак не складывались в слова, а слезы текли и текли, как будто рядом резали лук. Он не понимает, Он не замечает, Он еще не знает, что это – всё… Апельсины срезаны. Шкурка их источает изысканный аромат, а ночь уже вгрызлась своим тупым ножом, и сок всё каплет и каплет на….Вытечет весь – и они умрут, две разных песчинки в огромном космосе, оторвавшиеся друг от друга.
Больше – ничего. Они побегут по своим поездам, самолетам, машинам, трамваям. Она – варить свою кашу, Он – терзать свои буквы. Каша не варится из букв. Буквы не слепят кашу. Она вернется к Монголу, а Он – Поэт.
Она не вернется к Монголу. Его больше нет.
Он еще лежит на столе в морге. Его красивое тело убирают к прощанью. Ли не хочет представить, что стало с его лицом. Она не смеет, не может- нельзя – пойти попрощаться с ним. Она и не хочет знать, что стало с ним. Она только терпит бурое пятно в мозгу и знает, что теперь ему – не исчезнуть!
А, поэт …
И зачем ей теперь поэт?..