Было, в какой-то момент русская литература перестала одухотворять войну за Отечество, идеалы, ближних — война для писателей стала как бы насилием сражающейся нации и над своей душой. Заставить себя сопротивляться, принудить — о каком уж тут героизме говорить? "Война — это грязь и кровь” — жалкое стенание ползучей  правозащитной интеллигенции унижает то, за что войны ведутся, — за утверждение своей нации, веру, честь и славу. Но русская литература   не потеряла способности восхищаться человеком, отстаивающим судьбу своей страны, верным ей перед лицом любых катастроф. 

В рассказах Владислава Шурыгина простираются плацдармы русско-чеченской войны, где перед нами предстают подлинные творцы Истории — солдаты. И каждый из этих солдат — личность, и каждый по-своему мерит добро и зло. Винтики государственной машины? Пушечное мясо? "Милая говядинка” — как зловеще напутствовал какой-то старичок шолоховских казаков девятьсот четырнадцатого года? О, нет. Государство существует, у нации есть будущее, пока остались солдаты, защищающие их в войнах и локальных конфликтах. И "несчастен народ, который нуждается в героях”, хотя это выражение можно понимать по-разному. Герой Владислава Шурыгина — человек действующий и мыслящий, соответственно — личность трагическая. Присутствие таких людей в мире миру заметно даже поневоле, потому что они его ломают и заново строят, выворачивают наизнанку или упорядочивают. Действуют и меняются на наших глазах и вертолетчик из рассказа "Кайсяку”, прикончивший своего раненого, совершившего стратегическую ошибку командира, чтобы спасти его от плена и позора; и снайпер-якут, словно живущий в двух мирах одновременно — мире шаманского сознания и мире мятежной Чечни, и традиционное для русской литературы мятущееся существо — молодой лейтенант-переводчик из рассказа "Допрос”, с состраданием наблюдавший пытки моджахедов и едва не погубивший соратника, чтобы спасти одного из врагов — чеченского юнца. Но в отличие от других авторов, которые развели бы на этой основе слезы и сопли, довели бы героя до предательства или самоубийства, Шурыгин сразу ставит его в ситуацию, которая испытывает человека на прочность.  Целесо­образность жестокости отвратительна молодому переводчику, который пытается преодолеть нравственное потрясение, но не может вписаться в обстановку, противоречащую его прежним представлениям о войне. "Всё слилось в один непрекращающийся кошмар. Судороги, корчи и мычание духа, матерщина Васильченко, жужжание генератора, вонь мочи, кровь, пена...”. Олегу казалось, что он вот-вот сойдет с ума. Ему хотелось вскочить, распахнуть дверь и исчезнуть... Но он знал, что это невозможно. "Ты хотел узнать войну. Так вот она, война. Это и есть война. Это твоя работа, ты сам ее выбрал. И не смей отводить глаза, сука!”. "Пленный их интересовал только как запоминающее устройство, из чьей памяти они должны были извлечь как можно больше”, — эта мысль потрясает непривычного к допросам Олега Кудрявцева. Он начинает терять уважение к командиру, видя в нем почти что палача, задумывает помочь очередной "жертве”.

Мимо него пролетает честное объяснение: "Мы не ведем расследования, мы добываем информацию... от того, насколько быстро мы получим инфор­мацию, зависят жизни наших бойцов, зависят жизни наших пацанов, исход боев и операций. Понимаешь?” Но когда наивный переводчик лишь показы­вает слабину, начинает по-чеченски подсказывать пленнику, как спастись, тот вырывает из кобуры переводчика пистолет и стреляет в ненавистных русских. Беззащитность бандита оказывается маской врага. Тяжело ранен "жесто­кий” командир Олега, а между ним и врагами теперь русская кровь — дорогая цена прозрения и осознания разделения на наших и не наших. Абстрактный "общечеловеческий гуманизм” для Кудрявцева заменяет русская солдатская правда. Эмоциональный кризис для героев Шурыгина разре­шается и трагически, и жизнеутверждающе, именно потому, что они знают, за что и почему надо бороться. В чеченской войне главное, по-моему, —неиз­бежность, фатальность ее, как и многое в русской истории, когда мы вечно в окружении врагов, алчущих наших просторов, богатств земных недр и просто даровой силы русских рабов. В самих чеченцах нет ничего демони­ческого, но они во время конфликта — орудие в руках подлинного врага...

Что сказать о художественных особенностях авторского стиля? Он далек от грубого натурализма — дешевого приема постмодернистов, заменившего прежнюю образность литературной речи, далек и от исповедальности рефлексирующей интеллигенции, как трухлявые грибы облепившей "толстые” литературные журналы. Художественный язык Шурыгина соответствует описываемым обстоятельствам, фон событий обрисован четко и скупо, внимание на мерзостях жизни не заостряется. Преувеличенная физиоло­гичность — по-моему, отрицательная черта современной литературы. Автор, который легко совмещает высокие понятия борьбы с банальной похабщиной, нарушает негласное табу. Если ты считаешь себя апологетом героизма, то будь добр — не выворачивай наизнанку свою натуру, не тряси грязным бельем перед читателем, не пиши пламенных лозунгов на фоне чернухи, как порой делает Эдуард Лимонов. Я убеждена, что Война — слишком духовная категория, и недостойно заземлять свою душу, если имеешь дело с этой энергией...

Владислав Шурыгин — реалист, в чьих произведениях индивидуальность автора и персонажей пронизана опасной энергетикой,  которую пытается подчинить себе человеческий дух. История и человек. Их противостояние безжалостно, но и вдохновляюще. Создатель этой книги воевал  в реальной жизни, воевал на идеологическом фронте, и его духовный мир исполнен чувств и мыслей, связанных с борьбой за Родину. "Капитан был романтиком. Капитан был рыцарем. Капитан был воином”.

Хож-Ахмед Нухаев, один из идеологов чеченского сепаратизма, издева­тельски заявляет: "Российский солдат — как животное, которое по доходящим из бойни сигналам знает, что его ждет впереди, предчувствует, что это совершенно банальная мясорубка... столкновения с реальными фактами для него — вопрос сиюминутной борьбы за выживание. Это не его война. Она ему чужда. Для русского солдата эта война — бессмысленный ужас...”. Это один из многих выпадов в идеологической дуэли.

Человек войны, капитан Шурыгин, достаточно знает русского солдата, чтобы так говорить о нем: "Есть ненавидящий нас народ, есть армия, воюющая против нас, а значит, есть мы, батальоны и полки, которые будут драться здесь до конца, потому что каждый даже самый зеленый солдат, провоевавший здесь хотя бы два месяца, уже хорошо понимает: этих надо валить. Валить здесь, сейчас и до конца. Иначе однажды они придут в Россию, чтобы валить нас, делать рабами, покорять. Так их воспитали...”. Мы знаем, кто их воспитал…

Смысл Империи в защите русской нации и дружественных ей этносов. "Война была для капитана и возможностью познать совершенно незнакомый ему мир. Он мог часами разговаривать с пленными чеченами не о том, где их лагерь или сколько гранатометов в отряде, а об истории того или иного аула или об отличии горных тейпов от равнинных. Он долго искал Коран на русском языке...”. Война может быть одним из средств самопознания и миропознания для человека, пробой его национальной сути на прочность. Задела когда-то мою душу строка из древней "Махабхараты”: "Как тебя в беде такое смятенье постигло? Оно для арийца позорно!”. Это на поле боя бог говорит юному герою, который отказывается сражаться, предвидя гибель тысяч таких же отважных за свою правду. Это словно к русской нации: "Как тебя такое смятенье постигло?”...

Правд на свете столько же, сколько людей, лучшие из которых готовы поступиться своими жизнями во имя Родины. Но преодоление личного для русского воина — не отказ от себя, как в исламе или буддистской традиции, не растворение себя в зияющей пустоте, не безоглядное самопредание в руки высшей силы. Русская воинственность и вера личностны. Славянские воины-язычники перед боем не просили помощи у Перуна, они лишь гордо призывали его взглянуть на поле боя, где они будут вершить свои подвиги. "Искать себе чести, а князю славы”. Помните, как в "Баязете” казак говорит: "Русский солдат пришел — то власть пришла русская”. Власть эта сейчас тем более олицетворяется в простых патриотах и националистах, которыми являются герои Шурыгина. А вот государство подкачало. Но это не значит, что русские откажутся от великой Империи. Понятие личной свободы не противоречит сильному государству. Ошибаются либералы, думая, что личная независимость возможна лишь в гражданском обществе.

Необходимо не всевластие вождя над биомассой подданных, а всевластие благородной идеи над душами людей. Война, обострившая взгляд героев Шурыгина и самого автора, призвала каждого отвечать за всех — простой солдат понимает, что от него зависит судьба многих...

Взаимоотношения Солдата и Идеи, Солдата и Войны, Солдата и Веры — тонкого мира и человека с автоматом — расшифровываются, но и оставляют место для тайны неповторимой души любого из персонажей, прототипы которых, несомненно, существуют, идут сейчас в разведку, смотрят на туманные горы из кабины вертолета, а может быть, умирают от ран на камнях Ичкерии...

В прозе Шурыгина почти нет женских персонажей. Это знак разочарован­ности в обычном счастье, потому что "если человек в мир войны провалился, то он навсегда забывает дорогу в свой мир. Он уже никогда не сможет стать тем, кем был... Война будет идти за ним”. "Его бог — бог войны. Этот бог забирает человека всего без остатка”. Есть восхищение народа своим защитником, но есть и одиночество героя, которого  ближним не постичь. И "никто не пишет”, как в песне, ответы на неотправленные письма капитана.