1. На воле, в сумраке высоком
ярка неблизкая звезда –
ты в полудрёме ненароком
по небу странствовавшим оком
ее встречал – я в дни труда
к ней словно двигался – пленяла
не грёзой та звезда моя,
но достижимостью прельщала
в движенье к истине, внушала
влеченье к высшему – так я
к нему с земли, копя невзгоды,
бесстрашно рвался всей душой
там, где приземистой природы,
в себе людей замкнувшей, своды
нас ограничили собой.
2. Во мгле мышленья высшего таится новизна. К огнистой новизне
прийти мне посчастливилось. И муза покровительница,
та любострастная, та непорочная, та неимущая спасительница,
то женщиной безбожной, то весталкою, то нищенкой сопутствовала мне.
ПОЭТ
1. И вот я властен оттого, что власти не желал
и не стяжал, позируя, плебейского вниманья,
но самобытной мыслью безупречного искал,
и на просторе власть обрел я без ее влиянья
на сжатые умы, но если ум освобожден,
он, из-под ига выйдя, беспредельности внимает,
и чудной власти он без угнетенья подчинен,
ей благодарен и ее чуждаться не желает.
2. И мне лучами небосвода
блистай властительно, Природа,
невольник я твой до конца,
но не прислужник я народа,
не раб и не слуга Творца,
не государство надо мной,
не самодержец и не Бог,
а Солнце, в яви голубой
сияющее в дни тревог.
* * *
О мраке вестники твердят.
Откуда в жизни хмурость эта?
Вверху чертями что ль изъят
источник исполинский света?
Или душа при сделке с тьмой
светильник уступила свой?
Потушены ли маяки?
Суда крушатся ли о скалы?
Иль, опьяневши, моряки
для драки вынули кинжалы
в порту, где будущей резней
грозит уже былой разбой?
Непогрешимо ли храните
вражду к невольничьей судьбе?
Другой ли вы судьбы хотите,
смутьяны, слышные в толпе?
Вы не прикончили кумира,
но дали крови для вампира.
* * *
Я человек – и я живу без отчужденья,
когда свое величие творю,
преодолев и гнет и заблужденья,
но иногда, в толпе блуждая, говорю:
«Ты не близка мне, суетящаяся жизнь.
Я вижу: не по мне твои стремленья.
Прощаюсь я с тобой без укоризн,
и распрощайся ты со мной без осужденья.
Не презираю я твои нервозные дела.
Я кроток и тебя нисколько не обижу:
поэзия во мне хранится не для зла.
Но мы расходимся – теперь я это вижу,» –
так иногда я говорю живому окруженью
в час отчуждения, в тоске по единенью.
* * *
Власть, укрощая дерзновенья,
дала мгновения лучам.
Как метеоры, в те мгновенья
заметны стали вы очам.
Издалека вы по спирали
до света подошли к земле.
Как хорошо вы просияли,
хотя и шли всегда во мгле!
Сумели вы назло безделью
по целине, трудясь, идти.
Свершался путь, и было целью
само свершение пути.
Вы, метеоры мирозданья,
блеснули в небе до зари.
Не тьму небес, а тьму сознанья
вы осветили, бунтари.
* * *
С души по скромности взыскав одно смиренье,
свершу не свойственное мне преображенье,
спрошу безжизненно: «Владыка, чтό со мной?
Смиренья столько у меня, что вряд ли я живой.»
* * *
Бессмертное, приятели мои,
не оттого ли подлинно бессмертно,
что не вполне восприняты его щедроты? –
может обнадеживать и радует оно,
вернув уже нам ощущенье бодрое,
что в мире не бывает и при смуте беспросветно,
что в славе нерушимо все,
что именами лучшими наречено.
* * *
Сознавшая свое названье
суть обрела черты главенства.
Смягчается несочетанье
гордыни, мудрости, блаженства.
ЧЕЛОВЕК
Я всё воспринял и возник,
и, славной жизни проводник,
я неспроста живой двойник
ее пространств, ее времен,
а также той, кем я рожден.
Я грандиозное творю,
в него с отрадою свою
влагая силу, создаю
то чудо, что равно трудам
и таково, каков я сам.
ИЗ ЭККЛЕЗИАСТА
Минувшее не миновало.
Грядущее нам не грядет.
Былое будет, и бывало
всё будущее. Свой черед
итоги бытия любые,
благие либо неблагие,
нейдя к нам, ждут. Они миражны.
Всё, что закончил я сейчас,
я завершал уж не однажды
и завершу еще не раз.
МАНИЯ НИЧТОЖЕСТВА
Себя хочу видеть я тихим и робким,
беспомощным, вялым, почти бестолковым.
Быть может, удастся мне, ставши холопом,
спуститься до сути, прокрасться к основам.
Горжусь я негордым своим отношеньем
к возможностям разума, еле заметным.
Забывчив Господь: я родился растеньем,
а Он пожелал, чтоб я жил человеком.
* * *
По сути умные свершения просты:
во имя истины, превыше суеты.
* * *
Когда бы сперва был я богом исканья
всемирной стези для превратного знанья,
когда бы, страстей затая проявленья,
природа вся в боге жила до рожденья,
когда бы свершиться могла до конца
в творенье обширном идея творца, –
я землю бы создал, а после нее,
венчая создателя, солнце мое
неспешные б ангелы в небе зажгли,
и было бы солнце моложе земли,
но в мире с ошибочной сутью за годы
угасла бы жизнь у превратной природы.
ИРОНИЯ
Мы стали чуждыми обыденного опыта,
безукоризненных искали сочетаний,
мы развивали мастерство, не слыша ропота
негармоничных, но естественных желаний.
Была холсту любовь духовная обещана,
там наделяема божественностью мнимой,
та постепенно улучшаемая женщина
цвела соперницей натурщицы ревнивой.
ВЕРА В СОЛНЦЕ
1. В избушке зябко, и снаружи
морями кажутся все лужи.
Дождями полнятся невзгоды
в себе погрязнувшей природы.
Не быть ей гнилостным болотцем,
наступит исцеленье солнцем.
2. Мы проводили свет последний.
Ты сразу в поле размышлений,
днем отсиявшая звезда,
предстала, чуть исток явлений
сокрыла тьмы ночной среда.
Неспешно после удаленья
во мгле дорогу возвращенья
вдали ты, светоч, обретешь.
Ты, друг, от пагубы затменья
природу здешнюю спасешь.
ДВИЖЕНИЕ
До зари вершила зло
в мире мгла, но резво
солнце подняло чело,
поглядев, исчезло.
Тьма сомкнулась, точно пасть
вкрадчивой пантеры,–
в пустоте она взвилась,
и от звездной сферы
для обратного прыжка
сверху оттолкнулась,
и хозяйкой в облака
в поздний час вернулась,–
там, ко сну стеля постель,
как перину, высь
разорвала – и метель
выпала вся вниз.
Хлопья ветер подхватил,
кинулся на окна,
клочья вечности крутил
и давил на стекла,
в жутковатой мгле кружил
и вокруг вагона
в ней косматого водил
снежного дракона.
Разлеглась уже для сна
тьма на мягких тучах,
но скосила вниз она
два зрачка дремучих.
Очи зверя, два огня,
прянут ли на поезд?
Или выглянет луна,
словно чья-то совесть?
Иль её гонимый лик
ночь своей портьерой
скроет – и в смертельный миг
черною пантерой
прыгнет с неба – хищно тьма
пасть разверзнет – вспышкой яркой
зубы сцепятся – дома
подсекут – крестовoй картой
стены зданий падут ниц
и, упав, кресты откроют
на горбах руин-гробниц?
Разве вправду за войною
вьюга Землю обойдет
и укроет гладью белой
развороченный живот
у Земли окаменелой?
Вспомните: в глуби сознанья
громче слышатся подчас
благозвучные созданья,
созревающие в нас.
Или те благие звуки
за наукой не поспеют,
а без них разгул науки
всепланетный прах развеет?
Не допущена война
до конечного успеха:
предо мной, как встарь, видна
Вечность с ликом Человека.
Вижу взор прямой лица
на метельном фоне.
Вьюжный пес тебя усердно облизал,
ты хохочешь и отряхиваешься ладонью.
Нам необходимо без утайки объясниться
откровенным русским языком.
Доберись январской ночью до страницы
и пройди по ней дорожками стихов.
Ты, вникая, предпочти их скрытные детали
голосам шумливо распахнувшихся друзей.
Я хочу тебя, мой друг, из колыбели твоих дней
увести в бессмертие стихами.
Чтобы юный солнечный Икар
в будущем благоприятном веке
под луной поднявшейся легенду прочитал
о моем любимом человеке.
И представил: резкий вьюжный снег,
фонари, растянутые в полосы,
вихрь движения – в буран, к любви, на верх
нотного диапазона голоса.
Но гармонию кругом сужает быт,
им объята красота, им образована
комната – и за полночь там женщина сидит,
в полутьме нарядом обрисована.
Вдоль ее руки через обычный интервал
из часов стенных минута за минутой ночью катится,
каждая из них беззвучно падает в бокал,
на столе рукой прижатый к скатерти.
Слишком тихо, одиноко и темно.
Слишком жить резвей, небоязливей хочется.
От метели бледное окно
исписалось темнооким почерком.
Вот еще одна минута канула в бокал,
будет от нее вино немного крепче.
Горячится кровь, которую желаньем распалял
каждый праздничный, самозабвенный вечер.
Я хочу, чтобы истек невольный век,
а свободные мгновенья никогда не истекали.
Знай, мой друг, что я хочу тебя, одну из всех,
увести в бессмертие стихами.
Воля крепнет, и рожденные дыханьем под водой
пузырьки воздушные плывут наверх из омута.
Мы с тобою восходили к рубежу Голгофы той,
где взята былая пошлость и на виселицу вздернута.
Прежний быт искорененный перейдет из жизни в миф,
он уйдет, и предыстория гармонии, подобно мифу, кончится,
и тогда, венком любви тебя на Землю возложив,
увенчают люди вместе похороны пошлости их общества.
Мне приятно, что подвижник-астронавт,
уносящийся к планете безымянной,
повидает, улетая, как желанна и стройна
красота Земли обетованной.
Был я с нею, может быть, едва знаком,
но влеченье к ней в душе моей хранится.
Откровенным русским языком
нам необходимо без утайки объясниться.
* * *
Не знаю, прав ли ты, осмысливая жизнь.
Ее почувствовать, я думаю, важней.
Пощупай ее ствол, ее листвы коснись,
ее всю ощути до кончиков корней.
* * *
Христа бы вряд ли восхитил
ваятель из Эллады;
сей гений встарь отобразил
безгорестные взгляды
своим властительным резцом
без мудрости туманной:
мужчина должен быть борцом,
а женщина – желанной!
Когда глухой духовный звук
богиню в споре злит,
берет Гармония свой лук
и в христианский щит,
подъятый спешно мудрецом,
стрелою бьет сохранной:
мужчина должен быть борцом,
а женщина – желанной!
Мила трусливым суета,
близка герою красота;
когда не в споре было с ней
самопознание людей,
той мифологии в ту рань
резную мраморную дань
платили греки безупречной
геройской плотью бессердечной.
Творцы вникали в бесконечность
и робки стали перед бездной,
теперь мы ценим человечность
и рады скромности безвестной.
Как меч зазубренный, неверным
Элладе стал и дар с ущербом;
ей мастера верны, что скрыты
в земле, как руки Афродиты.
* * *
Тревога Блока велика,
в его душе встают упреки,
для душ эпоха не легка,
упорно в глубине стиха
вновь отдается шаг эпохи,
узнать поможет ремесло,
чтό в ней добро и чтό в ней зло.
В себя различные потоки
сперва эпоха вобрала,
с тех пор не раз она кляла
свои злосчастные пороки,
она проекты создала,
впитавши творческие соки,
и прежние свои дела
в начале века превзошла.
Век уберег ли благородство,
отвергнув царское господство
в России, где настали сроки
для дел, что все подряд жестоки?
Монарх отрекся: его с трона
низвергла б ненависть народа –
когда-нибудь свободный трон
займут ли совесть и закон?
Ожесточенье сохраняя,
порядки предков отменяя,
в устаревающие страны,
громя престолы, тюрьмы, храмы,
вступает век – на исполина
сорокалетний Блок глядит,
а слой углей едва горит,
и Блоку зябко близ камина,
и с прямотой простолюдина
с ним карлик смерти говорит,
и расплывается картина,
теряя свой контрастный вид,
и карлика и исполина,
должно быть, вечность обобщит,
она рабов и господина,
в себе сроднив, объединит,
у всех родных судьба едина,
огонь и мрак – и те родня,
мрак – это мгла вокруг огня,
поэта с ней покой роднит,
у Блока бред, и мгла прекрасна,
теперь опять он улетит
во мгле в края, где безопасна
судьба, что мучит и грозит,
он бредит, отрешась от бед,
и снова с жизнью связи нет,
он спит, а жизнь во сне предстанет,
и, вероятно, предоставит
она всеведенье тому,
кто выяснял ее секрет,
и явит, может быть, ему
свой луч, вонзившийся во тьму,–
от забытья, предвидя свет,
освобождается поэт,
он может явь не отвергать
и толпы грешные прощать,
об отчужденье мысль напрасна,
среди толпы тоска всечасна,
сужденье Блока, может быть,
она сумеет омрачить.
Уже исходы ощутимы,
пространства духом обозримы,
за пирамидами любви
рассудка ясная пустыня
видна с оазисом вдали,
туда вели поводыри –
печаль и строгая гордыня,
и есть у прошлого в пучинах
былые контуры обиды,
как очертанья Атлантиды,
что где-то спрятаны в глубинах.
И занимается не зря
неуследимая заря
каких-то спешных откровений,
чудес, открытий, воплощений.
Без опоздания горя,
спаси наш мир от отчуждений,
благословимая заря!
В злосчастье Блок почтил эпоху.
Крах без руин дал вечность Блоку.
Спасавших подвиг от забвенья
сверхличный гений, будто звенья,
внутри себя в единство сплавил,
из жизней взятых жизнь составил,
и Блок ей к памятным векам
свои прибавил сорок лет;
бесплотный в ней, ты близок нам,
незабываемый поэт.
* * *
Ушло в преданья время злое
и жизнь уже не в западне;
не то минувшее, иное
минуло памятно во мне:
преобразившимся былое
произошло со мной во сне –
минули стаей произвольной
событья с дерзостью привольной;
большому творчеству сродни
те были снившиеся дни.
* * *
Край неба постаревшего зарей для мук объят.
Душа денька стемневшего, преодолей закат!
Тебя прияла бездна у неба на краю,
но ты, душа, воскресла, ты перешла в зарю.
Где после дня померкшего все ярче ты горишь,
там ничего поблекшего в себе ты не таишь.
ВЫСОКОМУ ПОСРЕДНИКУ
Нас от удушья жизни скудной
в бездушной тьме, в упадке будней
мессия воссиявший спас,
и прежней скорбной доли краше
мы жили там, где было Ваше
светило много выше нас.
Уже и кладбище укрыло
и тленье бдительно скормило
земле Ваш облик, но живет
и возрастает ныне сила
того бесстрашного светила,
та Ваша вера, образ тот.
НАРОДОВОЛЕЦ
Бескрылых юношей Россия
вела туда рукой насилья,
где обрывается скала,
и вниз толкала, чтобы крылья
опасность гибнущим дала,
но кто не превозмог унынья,
того та пропасть увлекла.
Не я подавлен, изувечен,
из яви в бездну пал не я,
тобою вдруг я был отмечен,
и вскоре после того дня
стал окрыляющий меня
правдивый гений просторечен.
Я исказил твой слог учтивый,
твои созвучья, ибо ты
богачкой мнилась мне болтливой.
Понурым девам нищеты
случайной прелести цветы
дарил мой стих неприхотливый.
Я речью складной не кичился
и легкой данью мастерству
себя прославить не стремился,
но власти гнет я обучился
определять по существу.
Грядет мне, чувствую, в расколе
безумье, смерть или нужда.
Любовь к отчизне – мое горе,
моя счастливая беда.
* * *
Пространство, нравственность и время,
вы сплочены во мне сейчас,
и ваша тройственная связь
и почву, и тепло, и семя
дала душе, не зря свершась.
* * *
Уж перед ним, полна испуга,
кумира жадная прислуга
бледнела, трепеща в поклоне,
а псевдобог сиял на троне.
Да, псевдоангелы ему,
спеша, служили на дому!
Такие ж ангелы другому
такому ж богу дорогому
служили так же, как тому,
на небесах таких же, тьму
крылатой ратью побеждали,
пред ней людишки трепетали.
Те боги – автократы крезы,
те ангелы – головорезы.
ПАМЯТИ ЛЕРМОНТОВА
Полурабы при кесаризме
бывали светскими в отчизне,
в ней клял ту чернь еще один
не льнувший к трону дворянин.
Дуэль и смерть ему припас
пленявший гения Кавказ,
душой в изгнании стал он
лишь к этой смерти устремлен.
Царь живописные смотрины
цензурой жесткой запретил,
смотрели хмуро все на спины
к стенам повернутых картин.
В опале гнев покрыл изгою
лицо античной белизною,
был слепок черт его трагизма
посмертной маской романтизма.
Дурные волны бороздивший
корабль исчез в иной волне,
ведь легкий парусник погибший
весомо лег на вечном дне.
Бриг утонувший вздрогнет мачтой
в низу дремавших раньше вод,
когда всю глубь их яви мрачной
кора земная всколыхнет.
* * *
Двадцатый век – вселенский Вавилон.
Я, позабыв тут голоса державных разноречий,
начну сонет, обычный для шекспировских времен,
и мысленно зажгу мигающие свечи.
Ответить я хочу тебе, как в старину
достойный рыцарь отвечал бы строго даме
обворожительной, которая мила, да не ему,
восхвалена, да не его устами.
Я в небе дымчатом и в облике земном
ищу гармонию, что, взятая пространством,
еще предстанет нам из облачного сумрака – огнем,
из призрачного – пылким и прекрасным.
Я полагаю, мы сойдемся под ее двойной,
с иными звездами согласною звездой.
* * *
Зашла на кладбище в панаме.
Как грёза, выглядела роспись,
та пятен красочная россыпь
на шляпе с белыми полями.
Тогда казалось: перед нами
букет по снегу был разбросан.
Темнело. Возле нас венки
безмолвно клали старики.
Царила скорбь. Она некстати
осколок зеркальца достала.
Ей кто-то юный делал знаки.
Стояли в трауре. Стенали.
Взвихрили пыль. Она от пыли
чихнула – засмеялась, вышла.
Не та ль улыбка у могилы
во мгле была светавшей высью?
Мы шли к ней в смуте – восходили
неотдыхавшей нашей мыслью.
* * *
Не говорите все: – Враги мы оттого, что смерти непременны,
как и любовники мы оттого, что плоти бренны,–
Творец сказал бы так: – Под солнцем вы враждуете, уроды,
под звездами, как вижу, вы близки телами,
но, может быть, я рассержусь – и наверху безогненные своды
воздвигну – все оцепенеете навек под их камнями
вы в панцире жилья безвременнόго – как бы жизненного склепа,
где прежняя любовь, как и вражда, нелепа.
УТОПИЯ
Во имя цели непорочной
земля отвержена сердцами,
все небо жизни стало почвой,
все звезды стали семенами,
взошли при жизни сей бессрочной
растения бессмертья сами,
чьи стебли выше почвы той,
что раньше вся была мечтой.
РУБАИ
1. Как объясниться? Речи наловчится ли простак
изыскивать умишком? Или барышне пустяк
и речь ума великая? Не знаю. Рубаи
тебе, красотка, сочиняю кое-как.
2. Ужасна тьма, когда звезда прелестна.
Влеченье северно, когда южна невеста.
Восточна мудрость, если западна любовь.
И неуместны боги, если нега повсеместна.
3. Благочестивые бывали беспощадны.
Благоразумные бывали безоглядны.
Любые страсти не бывали непробудны.
Любви дерзанья не бывали безотрадны.
АКТЕР
Я самоустраняюсь
и стану как мираж,
и видоизменяюсь
я как живой пейзаж,
и каждый раз внедряюсь
я в нóвый персонаж.
ПАМЯТИ БРЮСОВА
Над жизнью в башне возвышаться,
когда же гунны возбудятся,
как станут башню штурмовать,
от штурма с башни отбиваться,
и в подземелье отступать,
и в подземелии сдаваться.
* * *
Оно ли, с грацией на столик опираясь,
овальной гладью на обои отливаясь,
обратной стороной крепясь на стояки,
отрадное лицо и кудри повторяло,
и руку, что прическу поправляла,
и злато, звонко снятое с руки?
Паденье! бусинки блеснули, кольца, серьги,
помады кувырком и склянки, возле стенки
всё вдребезги, стекольца вразнобой.
Лежит наискосок безмолвной комнаты
плашмя, спиною вверх – похоже на покойника,
широкоплечего, с разбитой головой.
Смерть видится тому, кто Зазеркалье спьяну мнил,
стекло разбил и будто бы за зеркало ступил.
БИОГРАФИЯ ВОДЫ
По небу в жаркий день за тучкой облак гнался,
воздушной влагой наливаясь, опускался,
догнал ее, настиг; вся вспыхнув, туча скорчилась,
молниеносный миг! и отступает гром; кончилась
связь тучи с облаком; летит зачатый в ней
дождь легкий, наклонясь вдоль солнечных лучей.
Небесная струя на камень натолкнется,
блестя взметнется вспять, и вдруг на брызги распадется,
и, камень омывая, заскользит, как волосы с пробора,
и соберется в узел на земле,
и выльется в ручей, сбегающий по склону косогора,
петляющий, пока совсем не обмелел.
* * *
Смотри на исторические пеплы, на обугленные крепости былого,
на всё, что неустанно выжигала искрометная гроза,
смотри туда, где ничего живого
не разглядят уже твои глаза,
смотри на жизнь – она экстазную любовь уловкой подменила
с тобой, товарищ, и, придя со всеми к этой лжи,
повсюду страсти человечеству явила,
по существу явивши миражи.
* * *
Все дни безликие забыты
во мраке будней бесконечном,
а дни поры веселой скрыты
в каком-то сумраке беспечном,
и дни унынья как бы тоже
стоят у бытия в тени,
и только дни страданья, Боже,–
твои сиятельные дни!
* * *
В рабочей позе ювелира
с увеличительною линзой
над сочетаньем черт любимых
подолгу пристально склоняться
мы разучились. Торопливы
мужские взгляды прагматиста
у близорукой нашей плоти.
Мы без иронии стыдливой
об устаревшем обожанье
сказать и слова не умеем.
Угас обычай вдохновенья.
Петрарки нынешний преемник
навряд ли счел бы за призванье
Лауру славить. Остается
пустое наше мастерство
наполнить горечью его.
* * *
Конечно, к миру я не глух,
не оттого ли все державы
душой я слышал и мой дух
не отвергал чужие нравы,
но трудный мир я не постиг,
себя тайком я постигаю,
в себе живу я каждый миг,
я эгоист, я понимаю,
зато я слышу все вокруг,
и все, что слышу, мне знакомо,
всему живущему я друг,
и в жизни всё ко мне влекомо.
* * *
Мы ль отомкнули два замка
дверей одна другой напротив?
Мы ль увидали свысока
возникший в лестничном пролете
свет, обозначивший ступени,
дневной поднявшийся к нам свет?
Иль обитали мы как тени
и сохраняли как секрет
уют уснувший наших комнат
дверьми одна другой напротив?
Во сне ль бездушно к телефонам
вел на полу петлявший провод
и в трубке слышался порою
звук, издаваемый душою?
* * *
Противны тягостные встречи,
томящий спорщиков разлад,
друзей глупеющие речи,
прогнившей склепной жизни смрад.
Но где-то свет маячит тускло,
туда вполне стремишься ты,
вокруг уже светло и пусто,
в душе господство высоты.
Знаком ты с чувством возвышенья,
стихам являющимся рад,
по склону после восхожденья
ты к прозе спустишься назад.
Знай лишь одно свое призванье;
средь шумной прозы мы глухи,
не льется горнее звучанье,
внизу не слышатся верхи.
В тоске по лире отзвучавшей
свой слух от шума отврати,
в духовной пытке возмужавший
ты снова к высшему взойди.
СОНЕТ ОСЕННИЙ
Впрямь эта бурая трава
вела, мне кажется, бои
за жизнь иную, за свои
в былинке скрытые права.
Смотри: она едва жива,
но ты гряди, своё твори,
все мышцы тщетны ли твои,
твоя ли тщетна голова!
Себя крупнее ты бывай,
пленяйся чем-то несвершимым
и чем увлекся, то свершай.
Соперничай с непобедимым
и невраждебно побеждай
все, что слывет неодолимым.
БЕЗЛЮДНЫЙ СОНЕТ
У спасенных путников, кто, приникнув к озеру,
лица окуная, влагу пьют,
восхищенье вызывает валкой поступью
уходящий от оазиса верблюд.
Бедуин с винтовкой длинноствольной
за горбом в качалке важно водружен;
словно знамя свернутое, воин
белым одеяньем зачехлен.
И всегда пред ним на зыбком горизонте,
тая переливами стеклянными,
знойный воздух искривляет иллюзорные
пальмовые стрелы над барханами.
Миражи кружатся. Блеск галлюцинаций.
Следует пустынь остерегаться.
ДАЧНЫЙ СОНЕТ
От яркой стрелки самолета
примчался нараставший звук
и, перейдя от свиста к рокоту,
встряхнул безжизненную комнату,
на звоннице внутри серванта,
фаянсом дребезжа, затух.
О блюдца безутешно звякнули
в цветных горохах чашки чайные,
суповница под крышкой охнула,
глубокая тарелка лопнула,
сервизы взаперти оплакали
всей братией своей хозяина,
усопшего душой навечно,
уснувшего на час до вечера.
НЕВОЛЯ ДУХА
С опорой связаны земной
тела все подо мной,
таков и я, верховный дух,
невольный царь идей:
пусть я гордец и к плоти глух,
но я стою на ней –
моя площадка столь мала,
подножья нет почти,
мой пьедестал живой – скала,
с которой не сойти
в неэфемерный косный мир
и не войти в эфир.
ДИАЛЕКТИКА
1. Свободы рубится рука
с рукою власти,
скрестили в бранях два клинка
две равных страсти.
Креста указом не скреплял
солдату Бог, но вбиты
гвоздями в крест и Ганнибал,
и Бонапарт, и Гитлер.
Как слева знамя вознесут
и честь и слава,
на знамя свастику нашьют
пороки справа.
С рукою вскинутой предстал
когда-то в Риме
герой, что впредь салютовал
в честь Муссолини.
Щиты встречали римский жест,
и всякий был пробит,
но все же смерть ломала перст
о жизнь, о взятый щит.
Войной на гений мира шли
со всей цензурой
царьки земли, что книги жгли
в войне с культурой.
С годами пепел вольных книг
под высыхавшей кровью
покрыл земной первичный лик
и затвердел корою.
Но видит книжный пилигрим
радушный лик свободы,
как будто смыт кровавый грим
с улыбчивой природы.
2. Кто на поверхности писал,
когда придумал верно строчку,
пером тем острым надорвал
глубин искомых оболочку.
Обрисовался Произвол
в объятьях юной Тирании,
они из рук одну из войн
горящей спичкой уронили.
От бедствий мир остерегать,
пожарной помощи подобно
державы целые спасать
из полыхающего дома
по силам Истине. Но к ней
нам путь закрыт до лучших дней.
ПОУЧЕНИЯ ПАСТЫРЯ
Где счастье? – сразу после смерти,
за ней до счастья – миг пути!
Но в оный миг возьмутся черти
геройство чье-то в ад нести.
Как ангел чистый, мятежа
чуждайся, лирник, ибо в мире
сравнима грешная душа
с оборванной струной на лире.
* * *
Мне трудно, следя за историей странной,
дознаться, каков ее смысл,
я внутренне вижу, как недремлющей лавой
льется людская мысль.
Издали талые звезды светят,
луна в пол-окна большая,
без конца Вселенная в пальцах вертит
оба смежных земных полушарья.
Впредь легко волнуя клавиатуры
самых дальних ассоциаций,
долго, моя память, играй с натуры
всю ночную череду вариаций.
Канадские острова в Америке
внизу кажутся зеленым пучком укропа,
границами стран в полемике,
негодуя, поскрипывает Европа.
Вот и глянцевая страница
французского изданья с фоторекламой
и густое разноцветье у парижского живописца
на палитре с неясной драмой.
Вселенная вращает планету нашу рассеянно,
поближе к очам она Землю поднесла,
должно быть ей понятно все, что людьми затеяно
в мире, который она создала.
Кой-где, наполняемые легчайшим газом,
расправляются перед полетом шары,
так сумел бы расправить объявившийся разум
складки древней земной коры.
Но латами бронированы
крестоносные были солдаты,
и танками страны окованы,
как бы одетые в латы.
Землю войска обшарили,
обыскали, опустошили,
как людей, восточное полушарие
с западным разобщили.
Зорями строгими полыхая,
Вселенная пустила лучи рассвета,
побледнели звезды, но вспыхнула голубая,
во мгле засиявшая планета.
Глядя на прекрасную, Вселенная загрустила,
старенькая, утренних звезд убавила,
хмуро где-то бездны переместила,
Землю пылать оставила.
* * *
Гроза размашисто сверкала,
гремела дерзко в вышине,
над головами затихала
и громыхала в стороне.
Ты ль от грозы не трепетала
и бодро в злые небеса
глядела, хоть и полыхала
на них опасная гроза?
Не ты ли пела под грозою?
Но высь умолкла, ты молчишь
и скорбно взглядами порою
по небу ясному скользишь.
* * *
Тишина стоит, и сильный
чуть колеблет в ней мороз
как бы струны арфы зимней –
ветви мерзлые берез.
Как и слава стихотворца,
хрупкая голубизна
в день застоя возле солнца
ослепительно бледна.
Спят воздушные движенья,
стал прямей дым из трубы,
чем до неба продолженье
стен зажиточной избы.
Вышли блудные ленивцы
из берлоги городской,
на лыжне сковал их лица
воздух зимний неживой.
Взглядом по горизонтали
вертикальные дымы
видя, путники ругали
геометрию зимы.
Полагали, что природа
словно скрылась, умерла
до весны на четверть года,
как талант у ремесла.
Не ясны без поясненья,
хороши не напоказ
бесконечные свершенья,
те, что спрятались от глаз.
Через эту нашу местность
этажами в даль высот,
вдоль деревьев, в неизвестность
мироздание растет.
Управитель мирозданья –
крепкий творческий мороз;
он всех чуждых созиданья
колет иглами до слез.
Пал недавно в дымке синей
на сугробы мрак теней,
голубой мертвецкий иней
вяло сыплется с ветвей.
Красота интуитивна,
скрыта в думах, и за мглой
не она ли вспыхнет дивно
предугаданной звездой?
* * *
Что я хочу, то я свершу.
Во мне ли нужно сомневаться!
Хотя не в храме я служу,
с богами я могу общаться.
Те выси, где я состоялся,
виднелись ярко надо мной
в пути, который мне достался,
когда отверг я путь иной.
* * *
Скрывай глаза, прислужник Эры,
на госпожу робей взглянуть
и блага всякого черпнуть
умей ковшом лакейской меры.
ЭПИГРАММА
Друг вышний, в строгие те строки
ты предложил и мне вникать,
а мой удел – мирские склоки,
мне вредно заповеди знать.
И неужели поученья,
в полет зовущие свои,
ты счел основой накопленья
к тебе отзывчивой любви?
Заплутовавшемуся лису
понятья правды не внушай,
да и застылому Нарциссу
в ручей смотреться не мешай,
стань рядом: в зеркале ручья
вдвоем вы вроде как друзья.
* * *
Ты мрак – я звездочка твоя,
ты звездочка – я мрак,
и ты маяк – и парус я,
ты парус – я маяк.
* * *
На ту вершину сообща над обоюдной дисгармонией взойти
вы не смогли, вы разошлись, а разобщенные пути
сошлись у вас опять, уже при власти быта
совместно вами зарожденная дорожка не к вершине вам открыта,
дружны вы двое в связи, но лишь одинокому чета
вершина мудрочеловеческая та.
* * *
Как относиться к Северянину,
к его кривлянью, к его творчеству,
к настрою певческому, к пошлому
концерту в мире, полном ужаса?
* * *
А был я все-таки простак,
и знал я о тебе чуть-чуть,
а ты не грёза, не пустяк
и не свеча, не литургия,
ты не страдальческая суть
и не по чуду ностальгия,
ты и предмет, и плоть, и путь,
и дух, и мудрость, и мессия,
ты чуду равная стихия –
все пропитала, все объяла
ты непонятно чем – и как
объединимы злейший мрак
и лучший светоч идеала,
ты скажешь? – иль уже сказала?
Нет, я не слышу. Ты молчишь
и мысль уклончиво таишь,
и скрыто все. На вопрошанья
не будь ответного молчанья,
все прояснила б эта мысль
об идеальном и реальном,
о связи дальнего с недальним:
уже не ускользая ввысь
и не скрываясь в изначальном,
она в значении буквальном
открыла б ярко эту жизнь.
* * *
Ужасна речь и так легка,
и в разногласье, злу причастном,
слова слетели с языка,
исчезли, взятые пространством, –
вернулись к нам отдельной книжкой,
собраньем, дружными томами,
великой, братской передышкой
в расправе нашей над словами.
* * *
Деньки неблагоденствия
нам дали благо мужества.
Князьями без имущества
мы жили. Через бедствия
текла струя могущества
с отвагой самодействия.
Себя несла в даль мощная
свобода самотечная,
в труде большом успешная,
вполне притом беспечная.
Коль утекла в ничтожество
струя та бесконечная,
то в жизни сквозь убожество
течет она, всевечная.
ПАМЯТИ ГУМИЛЕВА
Вновь сижу понуро
на диване с краю,
пережив так утро,
день переживаю.
Нет удачной мысли
ни одной с утра,
в комнате повисли
пыль и мошкара.
Лето, день безоблачный,
близ окошка липа
светотенью солнечной
во дворе покрыта.
За окном на липе
вновь мелки для взора
тени, пятна, блики,
наподобье вздора.
Ветви с этой вязью
на виду пестры
полувздорной связью
света и листвы.
Как по знаку, ночью
суть из-под обличья
явится воочью,
будет лаконична.
Вот костер, и вечная
вся структура мира
звездами размечена
снизу до зенита.
Плоть углей пытается
в высь уйти с огнем,
а мечта скитается
в космосе ночном.
И как будто чаша
в длани бегуна,
вся Земля ты наша
с языком огня.
* * *
1. Мы в жизни злой, самозабвенной
в себе тождественны Вселенной.
Бескрайности двойник я местный.
Во мне вскрывайся, мир окрестный!
2. Моя строка с любым явленьем,
уйдя в себя, разлучена.
В ней мир ей дан, и с окруженьем
уж ею связь устранена.
Забылось ею в отрешенье
со внешней бытностью родство.
Скорее празднуй воплощенье,
строки безбытной существо!
Был отрешен я; в миг открытий
свою постиг я глубину.
Строкою, полною событий,
свой лучший миг я помяну.
* * *
В конце концов обречено
безличию развитие,
любой душе сулит оно
с любой душой соитие.
В пути нам узы до поры
хотя видны разъятыми,
все наши личные миры
несходны лишь изъянами.
* * *
Когда Ты мне скажешь: исчезни с земли! –
уйду я тогда, Ты мне только вели,
но в глубь или в высь я обязан уйти? –
спуститься ли должен я в недра бесследно,
иль, может быть, волен я, выстрадав небо,
к нему приобщиться к Тебе на пути?
ПЕРЕСКАЗ ЧУЖОГО СНА
Я самоустранился,
в пустыне как мираж
я взмыл к луне, затмился
земли живой пейзаж.
Одной луны поклонник
небренный гений мой,
сей голубой покойник,
сей призрак над землей.
Друзья, кто не подъяли
труд жизни до звезды,
порядком надорвали
при этом животы.
Вот я и пал до роли
пугливого глупца,
считал я: склеп неволи
практичнее дворца.
Меня мои товарищи
в пути похоронили,
я на духовном кладбище
как будто лег в могиле.
Когда буран напором
разнес могильный грот,
сел трупоядный ворон
ко мне в разъятый гроб.
И, трупа нé дав ворону,
от клюва пряча лоб,
я уклонился в сторону
дворца в стране трущоб.
И сразу взялся с бабой
нести хозяйства крест,
у сына был бы слабый
характер, интеллект.
И беды нам утроит,
и скорбью наделит,
и саваном укроет
нас отравитель быт.
Он ядом скорпиона
пока в меня не влился,
в раю у скопидома
во сне я удавился.
* * *
К вершинам мысль твоя пробьется,
ты утвердишься между них,
свершится тем, кто шел бороться,
путь лучший из путей земных.
Но в праздник, в день того свершенья,
безбожник, не проси уже
себе в награду расслабленья,
благоприятного душе.
* * *
Беда мне: под собой опять
опору знаний я имею.
Стою я крепко, но тупею.
Нельзя незыблемо стоять.
Из-под себя рукой своею
умей опору выбивать!
БЛИЗКОЕ К АБСУРДУ
Всё в мире слажено. Края нужны для середины.
Чти разум и безумие, что в духе двуедины!
Сей дух – исток игры. Всё в боге, кроме Бога.
Да здравствует игра, которой нет итога!
БЕСЕДА С СОБОЮ
Откуда мы? Зачем сюда пришли? То человеку неизвестно.
Куда свершаем сообща сегодня путь? Ответа нет.
И неоглядно прошлое, и будущее скрыто повсеместно.
Как нынче поступать? Есть у меня ответ
на сей вопрос. Обдумай, хороши ли рассужденья
немногословные. Тут каждый от рожденья
с собой в разлуке житель – и при всей попутной жизненной борьбе
путь человека – это приближенье странника к себе.
Ты хорошенько постигай себя. По мере самопостиженья
свободно двигайся к вершине самовыраженья.
* * *
Сие двадцатое столетье
вполне оставит ли наследье,
или пожрётся всё дурной,
пустой, всеядною враждой?
Нет, мятежей громящей силе
свой не исполнить приговор!
Изжить успеют души в мире
с иными душами раздор.
Любитель снега и Шопена,
проклятой бойни чужд поэт.
Наш тусклый мир – такая сцена,
где явлен видящему свет.
Поэзия – движенье света
от яви к сущности поэта
и там, за гранью всех невзгод,
от смерти к вечности уход.
* * *
Хранимый духом идеал
чуть не утратив меж людей,
в дальнейшем он их изучал
с пытливой зоркостью; при ней
возвышен, горд и остроумен
мирской подвижник был; он умер,
оставил сборник повестей
чем достоверней, тем грустней.
Правдив, почти документален
его искусный реализм,
незабываемо печален
гонимый скорбью оптимизм.
Скончался рано. Горьким эхом
в нем отозвался Вечный Чехов.
* * *
Весною не горюйте в дни лучистые.
Смотря на мир, яснейте, души мглистые.
Друзья, хотя вы хмуры, несиятельны,
дни солнечные в мире замечательны!
CASTELLANUS НА СВЕТУ
Горячее солнышко вышло ко мне.
Сонет я пишу в это время благое.
Не зря на балконе сижу я в покое
с вершинами лип за окном наравне.
На стуле складном, от беды в стороне
сижу на своем огражденном балконе,
как будто за крепкой стеной в бастионе
засел, от врагов заслоненный вполне.
Видна мне штурмующих этих отвага.
Внизу горячится дурная ватага,
влезает на стену, и валится вспять,
и тупо на стену влезает опять.
И все вырождается в злую нелепость
и в дымке штурмует поэзию-крепость.
* * *
Поклонник Солнца в старину скончался на Востоке.
Вот самоэпитафия. Живут на камне строки:
«Давно любя сей мир, я в нем особенно любил
торжественное Солнце надо мною в чистой выси.
Чем ярче было Солнце, тем осмысленней я жил,
тем оживленней в мире светлом были мои мысли.»
ПАМЯТИ ГЕНРИХА ГЕЙНЕ
1. По эталону средний рост
плохая мерка для поэта.
Весь умный дух его – форпост,
ведь он далек от трафарета.
К свершеньям путь его – пример
исхода за былые рамки
души, волнуемой без мер
пометкой на полях тетрадки.
Едва неверный взят прицел,
поэты – первые подранки.
Они предвестники тогда
бесчинства лиц без кругозора,
и предсказатели суда,
и как бы строчки приговора.
Они сигнальщики. Мы сами
завязки драм со стороны
им ясно видеть наказали.
Мы на расправу не вольны,
когда себя под их пером
в обидных позах узнаем.
2. О, дни свободы той крамольной,
когда средь огнепада молний,
сужая крылья благозвучий,
снижался ты под низкой тучей,
грозой прижатый к ледникам,
а сверху гром ходил могучий
в горах по мрачным облакам
и били стрелы по строкам!
БЕЛЛЕ АХМАДУЛИНОЙ
Исхода пьесу ночь играла,
на сцене город исчезал,
и полутьма напоминала
утихший театральный зал.
И сверху фонари-софиты
рядами вспыхнули в дожде,
и нам столица Атлантиды
видна, представшая в воде.
Где в глубину ведут аллеи
со влажной зыбкою листвой,
ночные зеркала сирени
поставил май перед Москвой.
Хотя разлуки безнадежней
покои сводчатых аллей,
вернуться мы с любовью прежней
сумели к музыке своей.
Нашли аккорд под нежной пылью
гавайской кремовой гитары.
Беда ли, что не стали былью
надежды? Мы еще не стары.
Для счастья нам гори заветно,
звезда высокого труда!
С друзьями в жизни, как известно,
мы разлучимся навсегда.
Во мгле судьбы про ваши лица,
друзья, не позабуду вновь.
Из памяти во мне ложится
на голос опыт и любовь.
Пора без устали внимать
всему, что было изначально.
Пора все новости печально
давнишней датой помечать.
* * *
Видна дорога скользкая средь ельника в лесу, и различимы черви,
по колеям уродливым ползущие в грязи после дождя.
Скользя, крепясь, иду. Вверху заметны стали мне сквозь иглистые ветви
просветы хмуро, чуждо прояснявшегося дня.
Себе предрек я: ты вернешь идею неба показавшемуся небу.
Себе твердил я: взор ума на солнце идеальное нацель!
Отрадно, что сиянья сфера гармоничная, где быть уместно Фебу,
тебе доступна, смертному,– вступи в нее теперь.
* * *
Я шатко плелся в даль пешком,
и знал я: жизнь упряма,
не в яму смерти я влеком,
не суждена мне яма.
Не скорбь, а творчество беречь
я стану, где смогу;
где важно знак его зажечь,
я там его зажгу.
Ты, вечный, знака жди во мгле,
как я, могучий, жду,
что я, ступая по земле,
до вечности дойду.
СТИХИ О ГАРМОНИИ
1. Безвестный бедный пианист
играл Шопену виртуозно
в темневшей медленно гостиной
свою неслыханную пьесу.
Великий слушал молчаливо,
сидел поодаль у камина,
забылся музыкой, входил
в непредсказуемый, отдельный
духовный мир воображенья,
лицо от пламени укрыл
ладонью влажной, а перстами
импровизировал мотив
на инструменте неузримом.
И под шопеновской рукой
родные клавиши чудили,
вели всё чаще нотный спор
и неучтивым диссонансом
движенью пальцев отвечали.
К чему согласие сменял
все нараставший струнный хаос
и нот изученный порядок
мелодией почти бессвязной
был устраняем вопреки
музыковедческим уставам?
Маэстро, постигавший звуки,
отверг устои ремесла
и новой красоты созвучья
искал, играя по наитъю
мотив, едва предощутимый.
По-прежнему клавиатура
к созданью музыки влекла,
но, предвещая новизну,
в игре исчезла соразмерность,
и гений, прекратив игру,
всмотрелся в инструмент умолкший.
Сквозь черный глянец фортепьяно,
как в недрах вечности, мерцал
располагавший к созерцанью,
но звавший к действию при этом
какой-то свет неуследимый,
лучился, душу вдохновляя,
лишь ей заметный свет, который
дал воли зрелой духу, мненьям
добавил чуткости, придал
созвучий страстных ощущенье
руке, что звуки подбирала.
С тех пор блистательный этюд
уже на клавишах искрился,
бравурной россыпью пассажей
этюд кончался, прямо к смерти
волной бесшумной бытие
несло распятие Шопена.
Волну бытийную, должно быть,
уже пространство унимало,
смерть оставалась отдаленной,
уже повсюду постепенно
событъя спешные смиряло
сопротивление Вселенной,
бессмертье на пути стояло
у всей поспешности явлений,
и ночью озарявший сцену
огонь был яростен и чист,
и допоздна играл Шопену
безвестный бедный пианист.
2. Странник листья палкой тронул под ногами во вселенной,
преклонив себя, природу обозрел, к земле согбенный.
Длился день; к его истоку против солнца вровень с ним,
напрямик идя к востоку, продвигался пилигрим.
Шёл по зарослям и чащам и ступал по дну озер,
гулким посохом стучащим ударял о камни гор.
Скалы близкий край светила скрыли темною грядой,
и заря себя сменила темнотою со звездой.
Странный путник небывалый в мире как бы разделял
дар фантазий и усталый непомерный труд землян.
Моцарт плакал у рояля; в мыслях стал он виноват,
что дерзает о печалях столь воздушно толковать.
И мечтам его реальным грозно реквием звучал
и аккордом идеальным ту гармонию венчал.
ЗАСУХА
На южной перегретой почве
травинки чахли под лучами.
В жару подвергшиеся порче,
пожухли стебельки с листами,
обретшие страданья след.
Они все, жаждавшие ночи,
с почти что мертвыми корнями
поблекли, сморщились от бед.
А солнце, впавши в отрицанье,
траве той в пылком одичанье
все диктовало свой сюжет.
Бездушно лился жгучий свет,
былинки жизни жгло сиянье.
СТИХИ О НАСИЛИИ
1. Остаток дней Наполеон
был мрачен. Не тоской вождя
по отнятой стране, ведомой
бесславным королем, не ссылкой
на островок, не тяжкой скукой,
не болями в желудке был
так омрачен водитель войска,
злой покоритель, позже – пленник.
Один, без армий, к размышленью
пришедший, мыслил император –
к событьям будущим, безвестным
в уме кружившуюся Землю
быстрее времени вращал,
что было, то не забывая.
Он помнил миг Аустерлица
и долгий крах при Ватерлоо.
Бородино он вспоминал,
пожар московский, по России
путь отступленья зимний, речку
Березину, Святой Елены
тюремный остров. Изнуренный
несчастной памятью своей,
завоеватель умиравший
был дерзким взломщиком Европы
и перед Богом виноват.
Сгорела пламенная жизнь.
Черты лица Наполеона
с неясным отблеском безумства
грядущих траурных побоищ
на век вперед передались
и частью зримо проступили
в лице мерзавца. Муссолини,
переодетый рядовым
германской армии солдатом,
тайком Италию покинуть
пытался. Но позорный путь
окончил у гарибальдийцев,
казненный ими как преступник,
свободно правивший страной.
Возобновление фашизма
фанатик предписал потомкам.
Диктатор помнил Бонапарта.
Был невысок и располнел
с кумиром схожий самозванец
и тоже властью безраздельной
стране навязывал войну.
«А я подобен ли ему? –
раздумывал Наполеон.–
Не братья ли мы с итальянцем?»
Земля предстала обнаженной,
покрытой многими холмами
могил, как струпьями ужасной
болезни, метящей крестом.
История – конвейер мести,
сыновней кары за отцов,
убивших и убитых,– эта
дурная древняя вендетта
уже из бронзы отливала
героя славный монумент
и у подножия плескала
волной оправданных кровей.
Вот почему остаток дней
был мрачен гений. Но взирала
поздней с большого пьедестала
без огорчения на буйства,
на сильные разгулы войн
из бронзы статуя – подобье
всепобеждавшего вождя.
2. В глубоком колдовском дурмане
всемирный буйный хунвэйбин
переводил Мао Цзе-дуна
с хозяйской буквы на кулак
да книги жёг на площадях,
по долу Гитлера призывы
на транспарантах о свободе
нёс безотчётно, пел, чертил
расписки плюсик – на бумагу
вносил безграмотной рукой
не крест, а свастики прообраз.
Фашизм идет от упоенья
взыгравшей мощью немудреной
при пьяных буйствах площадных,
от героичности хвастливой,
от обожанья каждой фразы
в речах диктатора, от массы
неразличимых лиц за криком
национального величья.
Фашизм идет, и путь готов
для сокрушительных шагов,
тупых цитат, могучих догм,
бездумья варварских обрядов,
геройских оргий предвоенных.
Озарено во тьме зловеще
ночное сборище собратьев.
Пылают факелы. Поет
партийный гимн обритый парень.
Он коллективной дурью спаян
уже со многими в строю.
Вдали огня ритмично рот
стальной коронкою мигает
и отблесками полыхает
на каске факельный пожар.
Из мрака выхватил огонь
штык на винтовке солдафона
и блики пламени кладет
на грань армейского металла.
Разбоя лезвие мерцает.
Пьянящий гимн поет охотно
солдат, не знающий того,
что, варвар – немец иль китаец,
твой прах с проклятием впитает
земля народа твоего!
Неслышным демоном фашизм
летает по ночной Вселенной,
ждет на просторе столкновенья,
касается внезапной болью
планеты, встреченной им; Землю
так обжигает метеор,
сгоревший вспышкой в атмосфере.
Вошел с оружием в эпоху
и современность побуждает
к борьбе с собою как с врагом
фашизм – пришелец из времен
средневековых инквизиций,
сожжений, пыток, казематов.
Объединение людей,
различно выбравших свободу,
в большой союз разумных душ,
в одно действительное братство
лишь при подмоге просвещенья
всеобщей явится преградой
для самозваного фашизма.
МЕМУАРЫ СОЛДАФОНА
Ко мне, заправскому капралу,
в шеренгу строящий закон
благоволил. Я чтил канон,
был иллюстрацией к уставу.
Служил по чину, постарел
и прежней стойки не имел,
в казарме силу не являл,
не бил солдат небоязливо,
и надо мной крутой капрал
иного, позднего призыва
в раздоре нашем неучтиво
кулак нередко подымал.
Уж не одна дурная сила
себя сама же истребила,
дырявой каской на кресте
кивает, кланяется ветрам
и рассыпается скелетом
от прикасания к себе
в земле своей, сперва забытой,
затем лопатами разрытой.
До смерти я не дослужил,
уволился, в отставке жил,
мне вскоре выпали страданья;
подумав тяжко, я решил:
от нищеты ли, невниманья,
наркоза, кляузы, ножа
смерть человека социальна;
мы убиваем сообща.
Да, мы губительные люди!
Мы, негодяйствуя сейчас,
у края стали, чтобы Судьи
толкнули в яму смерти нас.
СТАРОВЕРЫ
Борьба страстей и благородства,
горячка, мыслей кутерьма
в нас отживают – остается
тоска досадного ума.
Теперь и мы второстепенны
и, существуя, тяжелы
для всех, чьи души вдохновенны
и размышления не злы.
Плохим молчаньем иль упреком
встречаем юные труды
и провожаем их намеком
ничтожной старческой вражды.
Но мы, возвышенные кругом
лиц, устаревших нам под стать,
оценок истинных заслугам
не перестали ожидать.
И, вся судейски величава,
к останкам духа в свой черед
нисходит непростая слава
и нам прощение дает.
* * *
Мне метеоры мыслей лгали:
верь! пылкий к вечности причислен –
и, тормозясь, они сгорали
в той вязкой тьме, что возле истин.
И роковой огонь снаружи
гасила воля изнутри.
Я узник. Крепостью мне служит
порядок. Крайности мои
по славной нити распустили
полотна кисти Пикассо
и ткут зависимой картины
заемный путаный узор.
Я содержанье красоты
в себя как истину впитаю.
По существу ли я черты
для присвоенья выбираю?
Суть эры не в ряду вещей,
не в кошельке для барышей,
не в боге с видом эротичным,
не в догме с ликом аскетичным.
Я размышляю. Красота –
не звук, а мысль о лучшей ноте,
не самодельная звезда,
не плоть, а свет, идущий к плоти.
Я воспротивился вещам.
Протест мой бедность предвещал.
Я безысходность превозмог.
Тоски безвыходный порок,
умерив, я возненавидел;
был на испанских рубежах;
фашизму враг, я взял рейхстаг
и факты зла с тоской предвидел.
Я проклял вылазку врагов,
в которой скрылся путь Альенде;
я речи той внимал, где слов
правдивей нет, чем из легенды.
Влеченье к плоти я имел;
в порыве к ней с мужавшей страстью
я создал женщину; владел
любовью; близок был и к счастью.
Скончанье краткой зримой жизни
не есть утрата бытия.
В стране бессмертья как в отчизне
навеки жить останусь я.
* * *
И снова человек в истории величие теряет,
и вдалеке от истины опять он обретает
иль аморальные плоды на древе дерзновенья,
или позорное бесплодие смиренья.
* * *
Ты одарен – и оттого
душой все дальше ты внедрялся
в родную суть – и в ней скрывался
твой мир от ока моего,–
наверное, черты его
все безупречно-неподдельны,
но в будни так же запредельны,
как Истина и Божество.
ПРИРОДА ИЗБРАННЫХ
– Она, рождая новичка, былые накопленья возрождает
и, как забвенье, в нем их от него при этом как бы ограждает,
и понемножку их от огражденья ученик освобождает,
и сообщеньями воспринятыми накопленья подтверждает,
и дерзко дальше развивается, и пылко превосходит их –
о да, Природа вдохновляет наша, мы считаем, нас одних!
* * *
Чем я силен и чем я слаб?
Где я свободен и где раб?
Какие дали предо мной?
Куда мне путь направить мой?
Врагов я многих убивал,
я злостно бедных угнетал,
чеканя главы королей
на злате жадности моей.
Я возводил себя порой
на плаху, видя пред собой
в народе взоры палача
с неясным разумом в очах.
Ему я дал обилье книг,
подобья истин я постиг,
слугою мнимого всезнанья
сновал я с краю мирозданья.
Когда хочу былой свободы,
ищу истоки прежних сил
в глубинах мировой природы,
в небесном странствии светил.
* * *
Царит угрюмо над рабами
старинный значимый кумир,
самозабвенными цветами
красив эгоистичный мир.
Немыслим был раскол бескровный,
никто Христа спасти не мог,
тогда был храм построен новый
и жертвы новой жаждал Бог.
Толпа гонима к отупленью,
к немилосердью, чей исход
искупит гений – вдохновенью
его пожертвует народ.
Обычай мстящей старины
распятье кровью обагряет,
век юный как прилив волны
легко с распятья кровь смывает.
ЗАТМЕНИЕ
Я глянул в зеркало. О Боже!
О вы, бездольные друзья!
Смотрел так строго я, что строже
с отчаянья смотреть нельзя.
Был я почти самоубийца.
При смуте видя только мрак,
был я слепее, чем тупица,
чем окончательный дурак.
И под ножом судьбы крошился
иссохший дух, как черствый хлеб.
Весь мир останками ложился
в мой череп, точно в мрачный склеп.
Ты после смуты понемногу
свет жизни, Феб, возобновил,
светило, вверенное Богу,
на трупе неба оживил.
* * *
Поют за спинами хористы,
но безоглядны эгоисты,
неприобщимые к рядам;
стоим на сцене как солисты
спиною к слаженным хорам.
От партитуры их великой
вдоль восходящих к сердцу нот
неторопящейся улиткой
в сознанье совесть заползет –
и впредь нам старость отзовется
у жизни в комнате пустой
тоскою беспощадной той,
что в будущем осознается,–
там возле нас не остается
от человека ни следа,
вблизи меня там никогда
ничья душа не встрепенется,
ко мне лишь гибель от стыда
при свете гаснущем крадется;
былые стыдные затеи
бредут за гибелью как тени.
Как свита шествуют за ней,
шагают остовы страстей,
скелеты с шаткими костями
на вечер званными гостями.
Вот череп неги. Черепа
всех пылких замыслов греха.
С рогами череп тут как тут.
Еще рогатого зовут.
Беззубой челюстью о челюсть
звук выбивают. Слышен шелест
костей в суставах. Наконец,
отдельно выступил истец,
навел глазницы мне в лицо
сей правдолюб из мертвецов
и огласил загробный иск:
– Ты, бесполезный эгоист,
нам нé дал блага доброты,
был зубоскал. Впредь будешь ты
в отместку, точно идиот,
всем говорить две шутки. Вот
одна из них: «Да, без сомненья
внушенье выше принужденья.»
И вот другая шутка, с ней
ты многих посмешишь людей,
такая: «Должен вам сказать,
внимать умней, чем назидать;
от поучений мало счастья.»
Шути на славу. Соучастья
твоя не ведала душа.
Что, вечеринка хороша?
– Вы развлекли меня, скелет,–
изрек я нехотя в ответ –
и гости мертвые ушли
в незримый дом, где слой земли
их укрывает вместо крова,–
туда, где их увижу снова.
* * *
Достойной жизни строки, я смотрю на вас.
Да, не померкла эта лучшая поэзия тех дней!
На вид она хотя обворожительна сейчас,
не обольстит она тебя, не состоявшуюся в ней.
Когда-то мою душу отвергавшая лукаво,
ты погляди, как я погряз уже в навязчивой толпе.
Со мной в упадке все, что было величаво.
Скажи, такой я не противен ли тебе?
* * *
Живем пугливо, заурядно,
себя же глупо, твердо мним
борцами теми, что нещадно
теснимы целым миром злым.
Нам, братья, вроде бы вполне
довольно всем простого зренья,
чтоб замечать побольше вне
стен бытового самомненья.
Мир видит мало, кто глядит
как будто сквозь ограду быта,
в щели ведь явлен узкий вид,
оградой ширь явлений скрыта.
* * *
Мой современный человек
измучен? вспыльчив? до предела
измотан? огорчен? О нет!
В упадке мысль его взлетела,
он ободрился для побед,
избыл и злость, и немощь тела,
и странности ума; днесь он
и добродушен и силен.
Ему доступно, как и прежде,
чудное стойкому невежде
души творящей торжество.
Что в нем все высшее мертво,
мы опасаться перестанем,
и, не смущаясь оттого,
что он изрядно весь изранен,
обнимем за плечи его,
и смело в будущее глянем.
Увидим там могучий, дивный
исток открытий неизбывный,
откуда мир дозвуковой
обратно стрелке часовой
вплотную с временем бежит,
велит: озвучивай! спеши!
С отвагой честною, простой
сперва, как юноша-герой,
свободно, дерзко в новый край,
себя не ведая, шагай,
но пылкие шаги дерзанья
по мере самопониманъя
ты, зрелый путник, уточняй.
Себя сознав уже вполне,
мой друг, умей в своей стране
к подножью гения склониться,
но всей свободною душой
спеши в ладу с твоей судьбой
на целине твоей трудиться;
в тебе самом, товарищ мой,
блестит манящей целиной
таланта чистая страница.
ИСКУССТВО (НАКАНУНЕ СЛОМКИ) ДЕЛАТЬ МАНЕКЕНЫ
В ночи влекомые Землей
с ее воздушной пеленой,
осколки вспыхнувшие те
миг очевидны в темноте.
Вон запылал такой, блеснул,
из бытия в покой скользнул,
мелькнув по небу, на котором
он назывался метеором.
Когда сплотясь они сгорают,
их звездопадом нарекают
не для того ли, чтоб узреть
светил обманчивую смерть?
Во мгле не мчалась никогда
к Земле предсмертная звезда.
Взойдя на столь несрочный пост,
созвездья не роняли звезд.
А здесь, в неразберихе бренной,
догадки мудрых о Вселенной
казались так же иллюзорны,
как с миражами горизонты.
В светила бездны воплощались,
и стрелки Времени вращались;
мерцал, пленяя беглый взгляд,
искристый звездный циферблат.
И я во все глаза младенца
в часы небесные вгляделся;
земные я часы открыл,
как небосвод, и с ним сравнил.
Два чуда видел с малых лет,
у двух чудес один секрет.
Бегут колесики в часах,
что и планеты в небесах,
бегут по кругу ночи, дни,
и тоже круглые они.
Порядок мира изумил,
меня увлек; я мастерил
предмет той формы, чтобы он
был точный круг со всех сторон.
Я сделал шар. «Он слишком прост,
он воплощает слабый разум,
ты, бедный мальчик, недоразвит», –
язвили умники; я рос;
дурачась ерничал; украсил
лицом радушным шар; волос
наклеил космы; втер я мази
в лицо мужское; позже там
размазал грим я по щекам;
оскал на рожице румяной
обрисовал губной помадой;
под космы две серьги вонзил
и сбыл изделье с рук долой.
Затем от публики собой
эксперт поделку заслонил,
и поневоле в меру сил
ее постиг единолично,
и мне поведал педантично:
«Увы, коллега дорогой,
но соразмерности живой
Вы целиком не воссоздали.
Полугармония мертва.
Теги:
Комментарии