Анонс

Ольга Платонова — постоянная ведущая телепередач «Фазенда» и «Дачные феи», участница популярных ТВ-шоу, продюсер. Прежде всего она известна как мастер ландшафтного дизайна, опытный садовод и специалист по выращиванию сельскохозяйственный культур. Ее знания и практические советы помогают людям превращать свои дачные участки в райские цветущие уголки. Она — член Британского Королевского общества садоводов, член Союза дизайнеров России, автор книг и статей по садоводству.

Ольга Платонова окончила Московский институт иностранных языков имени Мориса Тореза. Владеет английским, французским и грузинским языками. Кандидат филологических наук. В 2015 году была удостоена Ордена «Почетный гражданин России».

 

 

ОЛЬГА ПЛАТОНОВА

 

АЛЯСКА

 

Книга 1

ВОПРЕКИ ЗАПРЕТАМ

 

 

ОГЛАВЛЕНИЕ

 

 

Часть I

ПУТЕШЕСТВИЕ В ДЕТСТВО

 

Глава I. И БЫЛ СОН…

Глава II. ОПРАВДАТЕЛЬНЫЙ ВЕРДИКТ

Глава III. Я, ПАПА И ВСЕ-ВСЕ-ВСЕ

Глава IV. ТОЛСТАЯ ПЛАТОНИХА

 

Часть II

ВОПРЕКИ ЗАПРЕТАМ

 

Глава I. БУНТ

Глава II. НА ЛИСЕ

Глава III. GREAT!

Глава IV. АКТРИСА

Глава V. АМЕРИКАНСКАЯ ТРАГЕДИЯ

Часть III

КРУТОЙ МАРШРУТ

 

Глава I. ОТАРИ

Глава II. ВДОЛЬ ОБРЫВА

Глава III. Я БУДУ ЖДАТЬ!

Глава IV. ДРУГАЯ ЖИЗНЬ

Глава V. ДИСФУНКЦИЯ

Глава VI. КРУТОЙ МАРШРУТ

Глава VII. ПОСЛЕДНЕЕ СВИДАНИЕ

 

 

 

От автора

Эта трилогия обо мне. Порой мне кажется невероятным, что судьба одной женщины могла вместить в себя столько удивительных событий, жизненных перипетий и метаморфоз. Но моя вместила! Поэтому я надеюсь, что вы будете читать «Аляску» с интересом.

Но при чем здесь Аляска? Все очень просто: это мое второе имя! Почему?! — спросите вы. «У каждой женщины есть тайна, но знать о ней никто не должен…» Больше сейчас ничего вам не скажу. Но тайну мою вы все-таки раскроете — если прочтете трилогию!

В повествовании о моей жизни отразилась судьба целого поколения. Я хочу, чтобы «Аляска» помогла моим ровесникам, а особенно ровесницам, женщинам родом из СССР, охватить свои судьбы одним взглядом. И, если есть в том потребность, найти пружины личной активности, формулу успеха, дорогу к счастью.

Я пыталась рассказать прежде всего о Женщине, ее любви к Мужчине и личной судьбе. А если так…

Однажды я спросила у своей подруги, жены знаменитого советского киноактера, известного дамского угодника и ловеласа:

— А ты думала о том, что он тебя может бросить?

И услышала достойный ответ Женщины, которая знает себе цену. Моя подруга процитировала слова из популярной песни. Они и стали эпиграфом к трилогии, а значит, и к ее первой книге.

 

 

Меня бросить невозможно, меня можно потерять.

 

 

Часть I

 

ПУТЕШЕСТВИЕ В ДЕТСТВО

 

Глава I

И БЫЛ СОН…

Странный это был сон. Точь-в-точь живая картинка из моего детства. Будто не сон, а видение. Мне было лет пять, я лежала в постели, а отец рассказывал мне на ночь сказку.

За окнами темнело. Из-за двери доносились приглушенные шаги и голоса наших соседей по коммунальной квартире. На общей кухне звякала посуда, шумела текущая из крана вода. В дальнем углу нашей большой комнаты горел ночник, там мама укладывала брата Сашу. Он был на восемь лет старше меня и со мной не дружил, но сейчас мне было все равно. Я разглядывала фигурную лепнину на потолке и слушала папин голос.

Да, все было так, как когда-то в моем детстве. Только вот в жизни отец мне сказок не рассказывал, он их читал вслух. Может быть, поэтому у него выходила какая-то странная история.

— Жила-была в большом городе Москве маленькая девочка. Она ходила в простеньком белом платьице и любила играть в песочнице. У нее были тугие щечки, озорная улыбка и маленькие толстенькие ручки и ножки. Мама и папа ее очень любили. Но вот беда: она уехала от них далеко-далеко, на окраину Москвы. И стала жить-поживать с тетей Наташей на 11-й Парковой улице…

Не сказку он рассказывал, а быль. Когда мне исполнилось четыре года, я переехала к родителям в дом на улице Качалова, в пятикомнатную коммуналку. А до этого почти с самого рождения жила у папиной сестры — тети Наташи. У мамани, так я ее называла…

— У тети своих детей не было, и она ухаживала за девочкой, как за родной дочкой, — продолжал тем временем отец. — Она работала дворничихой и всегда брала девочку с собой. Пока та играла в песочнице, тетя успевала убрать несколько дворов и приготовить обед.

— Пап, а разве это сказка? — спросила я. — Ты сказку обещал, а рассказываешь про меня!

— Это, Оленька, присказка, — ласково ответил отец. — Сказка впереди, слушай дальше.

— А как девочку звали? — на всякий случай осведомилась я.

— Ляля, — улыбаясь, ответил отец. Ну да, так меня звала маманя. Про меня сказка. Я повернулась на бок, положила ладошку под щеку и стала смотреть на отца. На его доброе лицо, на широкую толстогубую улыбку, густую гриву зачесанных назад волос. Он был такой… весь мой. Родной, сильный, надежный, теплый и уютный.

— И вот однажды, в ясный летний день, маленькая Ляля не захотела играть под жарким солнцем в песочнице. Она вытряхнула из сандалий песок, взяла ведерко с совочками и отправилась на поиски волшебной страны. Что это за страна и где она находится, Ляля понятия не имела, но очень хотела в нее попасть. И пошла куда глаза глядят.

Я же говорю, что это был необычный сон. Отец рассказывал о моем бегстве в волшебную страну, но знать об этом никак не мог. Маманя не призналась ему, что потеряла меня тогда на целый час. Это было для нее невозможным делом, этого не могло произойти. В каком бы дворе она не работала, чем бы не занималась — никогда не оставляла меня надолго: приходила, уходила, приносила водички или булочку, поправляла у меня на голове платок, обнимала, целовала в щеки и снова шла работать, и снова возвращалась. Эта простая деревенская женщина любила меня безмерно. Вся ее жизнь складывалась вокруг щекастенькой беспечной малышки Ляли.

Но в тот день маманя сплоховала. Наверно, потому, что я очень хотела найти то, что искала.

Я засыпала под тихий говор отца и видела, как моя тетя отбрасывает метлу и мечется по дворам. Ее широконосое крестьянское лицо покрывается красными пятнами, губы искривляются в крике:

— Лялька! Лялька! Ой, божечки, да куда ж ты делась-то?!

А я уверенно топала среди хрущевских блочных пятиэтажек, мимо бесчисленных огородиков под окнами, убогих деревянных сарайчиков, кривых низкорослых яблонь, развешанных на веревках простыней. И смотрела вокруг. Вот девчонки играют на асфальте в классики. Мальчишка в шортиках гоняет мимо них взад-вперед на трехколесном велосипеде. А вот на лавочке возле подъезда судачат седенькие старушки. Мимо проезжает милиционер на мотоцикле с коляской. Издалека доносится пьяный говор мужиков, сидящих за домино возле вкопанного в землю стола. И — радиопозывные «Маяка», и громкая музыка, и коммунальная ругань из распахнутых окон…

Московская окраина середины 60-х. Бедная, суетливая, живучая, скандальная…

Все это, конечно, было безумно интересно. Но не того искала трехлетняя малышка. Не той эстетики, не тех звуков, не той жизни. А какой? И что ее влекло в упрямом движении сквозь незнакомые дворы? Что заставляло выстукивать сандаликами по тротуару так решительно, будто она готова вот-вот прыгнуть и взлететь? В этом нужно было бы разобраться, но я слушала отца.

— Долго ли, коротко ли шла девочка Ляля, — рассказывал он, — неизвестно. Только вдруг открылся перед ней сказочный луг невиданной красоты.

Да, все было именно так! Я это помню! Пятиэтажки неожиданно куда-то пропали, как сквозь землю провалились. Дворы отступили и затихли. И я оказалась совершенно одна, под ярко-синим куполом неба, посреди залитого солнцем цветущего луга. Трава была мне по грудь, меня обступали ослепительно-белые короны ромашек, розово-пурпурные пятицветья луговой гвоздики. Передо мной приветливо склонялись малиновые метелки иван-чая, весело качались голубые звездочки цикория. Цветы источали густой медвяный аромат. Над ними кружили бабочки, деловито гудели шмели. Дружно, громко, радостно стрекотали кузнечики.

— Ляля глубоко вздохнула и засмеялась, — рассказывал отец. — Она поняла, что дальше ей не нужно никуда идти. Девочка набрала большой букет цветов, прижала его к груди и легла в нагретую солнцем траву. И забылась счастливым сном.

Папа, конечно, хитрил, вел к одному: хотел, чтобы я закрыла глаза и уснула.

— А я не буду! — шепнула я себе.

И тут же очнулась и от той дремы, что навеяла мне сказка отца, и от того странного видения, в котором он мне ее рассказывал.

Но прежде чем окончательно вынырнуть в реальность, услышала его последние слова:

— А когда Ляля проснулась, оказалась в волшебной стране, которую так долго искала.

***

Съемочная группа должна была приехать к десяти утра. Я высвободила руку из-под одеяла и взяла с прикроватной тумбочки смартфон. Так, семь часов, нежиться в постели некогда. Душ, прическа, грим, маникюр, завтрак. Потом я переоденусь к съемкам, и телеведущая Первого канала, ландшафтный дизайнер и садовод Ольга Платонова предстанет перед телекамерой.

Стараясь не разбудить мужа, я тихонько встала с кровати, накинула халат из тонкого индийского шелка и…

И как только невесомая ткань легла на обнаженные плечи и спину, вспомнила ночной сон. Отец, маманя, волшебная страна… Боже, как давно это было! Сердце занялось нежной печалью. Я знала, почему всю жизнь любила легкие халатики из чистого хлопка или шелка. Когда я стала жить у родителей, по выходным отец отвозил меня к мамане. Ведь она не могла без меня долго, и я без нее скучала. И каждый раз она устраивала мне ванну. Ласково воркуя, мыла душистой мочалкой, а потом всегда заворачивала в большое марлевое полотно. Уж не знаю, откуда у нее взялась эта марля. Но она была запасливая, моя деревенская тетя! Легкая прохладная сетчатая ткань обнимала мое розовое от горячего купания тельце, и я погружалась в счастливый мир. Сильные и заботливые маманины руки подхватывали меня, ее сухие губы утыкались в мою щеку, я смеялась и дрыгала ножками. А потом блаженствовала под мягким одеялом: грызла семечки и листала «Мурзилку»…

Перед моим внутренним взором снова возникла девочка, шагающая по московским дворам. Как же далеко мне удалось из них уйти! Не сразу, не через сон на сказочном лугу, а через годы и годы упрямого движения вперед и вверх. Я все-таки нашла свою волшебную страну, отец в ночном видении пророчествовал. А ведь это было почти невозможно. Те дворы очень неохотно отпускали своих обитателей…

Это все они, вдруг подумала я. Они — отец и маманя. Их любовь, их объятия, их молитвы. Никакая успешная жизненная реализация невозможна без такой любви. И еще мама, напомнила я себе. Как я могла забыть о ней! Без мамы я бы не справилась. Отец и тетя Наташа дали мне силу, она — видение пути.

Я знала, что теперь буду думать обо всем этом. Путешествия в детство не проходят бесследно.

 

Глава II

ОПРАВДАТЕЛЬНЫЙ ВЕРДИКТ

Мои родители двоих детей иметь не собирались. Вернее, так. Мама категорически отрицала такую возможность. Ей было вполне достаточно одного сына Саши, а отец покорно с ней соглашался. На самом деле, он втайне мечтал о том, чтобы у сына была младшая сестренка, сам мне потом об этом рассказывал. Но… Слишком много было этих «но». Поэтому, когда врач вынес маме знаменательный приговор «Вы беременны!» — мое появление на свет оказалось под большим вопросом.

И мне кажется, что вопрос этот ставился примерно так.

— Ну подумай сам, Коля, — тихо, но веско говорила мама отцу. — Какой может быть ребенок! Мы все живем в тесноте, в одной комнате: мать, мы с тобой, наш Саша, а ему уже семь лет. Четыре человека! А будет пять! Как сельди в бочке! Мне придется уйти с работы. Твоей зарплаты на всех нас не хватит. Мы не будем спать ночами. Что это за жизнь?!

Отец не отвечал, отводил глаза, тяжело вздыхал и поджимал губы. Да, все мамины доводы были неоспоримыми. Но он так хотел дочку!

Я представляю, что этот разговор происходил в жаркий летний день на Тверском бульваре. Родители любили прогуливаться по нему в тени старых вязов, дубов и лип.

Невысокая, миловидная, очаровательно-женственная мама шла с папой под руку. На ней было элегантное синее платье, привезенное из Парижа. Мама работала в Минвнешторге, часто бывала за границей и свой гардероб пополняла только в тамошних модных магазинах. Невиданный шик по тем временам! У нее был отличный вкус, она умела и любила одеваться и всегда прекрасно выглядела. Интригующую строгость ее облику придавали оригинальные каплевидные очки: у мамы было слабое зрение.

Отец, сотрудник Главного управления пожарной охраны МВД, всю жизнь носил офицерскую форму. Она ладно сидела на его спортивной фигуре и подчеркивала отличную военную выправку. К тому же, в начале 60-х форменный китель на мужчине выглядел столь же эффектно, как стильное импортное платье на женщине.

Статный офицер и строгая модница. Еще вполне молодые: маме тогда было тридцать семь, отцу — немного за сорок. Мои родители были красивой парой.

Они знали это и любили появляться на людях вдвоем. Но сейчас вряд ли испытывали удовольствие от того, что притягивали взгляды прохожих. Моя решительная заявка на существование в этом мире здорово прибавила им забот!

— А что твоя мама говорит? — насупившись, спрашивал отец.

— Ну, ты же знаешь: она нам не поможет.

Моя бабушка Леля по материнской линии была из старой московской интеллигенции. Университетское образование, знание языков, грамотная речь, любовь к чтению… Сдержанная, аккуратная, чуточку высокомерная, она всегда ходила в строгом платье с белым кружевным воротничком. Работала архивистом в МВД, на досуге занималась переводами. Ее покойный муж, отец моей матери, был солистом Большого театра. А сестра Муся, мамина тетя, — актрисой театра Вахтангова. Бабушка не раз с гордостью упоминала об этом!

Она высоко ценила свой статус интеллигентной образованной «московской дамы». И после того, как дочь вышла замуж, видела себя только в этой роли. Работа, чтение Гёте в подлиннике по вечерам и посещение театра в выходные составляло всю ее жизнь. Ничего больше для себя она не хотела. И, как могла, сторонилась беспокойной жизни семьи дочери, которая уже несколько лет разворачивалась у нее на глазах.

А может быть, причиной ее замкнутости послужила личная трагедия, пережитая в войну?.. Кроме дочери, моей мамы, у бабушки был еще и сын Борис. Дядя Боря ушел добровольцем на фронт. И погиб под Берлином в последний день войны от шального снаряда. Мама рассказывала, что, получив известие о гибели сына, бабушка долго не могла оправиться от горя…

— Ну ты же знаешь: она нам не поможет.

Мама сказала это бесстрастно. Привела еще один довод в пользу аборта.

Ее можно было понять.

Человеческие силы не беспредельны, хотя и принято к месту и не к месту высокопарно утверждать обратное. И каждый человек более или менее определенно представляет, какой груз ответственности он может на себя взять. Где тот предел, за которым любое его усилие будет работать только на износ.

Правда, не все об этом задумываются. Может быть, поэтому иногда и совершают невозможное...

Моя мама свой предел знала. У нее было слабое здоровье. Ее покойный отец, талантливый оперный тенор Иван Дубинин, годами пил горькую. Причем так охально, что с похмелья продавал даже ботиночки своих детей! Семья голодала. Жили Дубинины в той же комнате, которую я видела во сне, где прошли мое детство и юность. Это была коммунальная квартира на втором этаже старинного московского дома № 8 по улице Качалова, ныне Малой Никитской. Напротив дома стоит величественное здание знаменитого Храма Большого Вознесения у Никитских ворот. В этом храме Пушкин венчался с Натальей Гончаровой, там служил священником мой прапрадед… Так вот. Когда в доме совсем было нечего есть, бабушка Леля брала детей за руки, и они шли в церковь. Стояли на паперти. Сердобольные прихожане помогали Христа ради. Тем семья моего беспутного деда и спасалась.

Иван Дубинин умер от запоя в конце тридцатых где-то в Казахстане, во время гастролей…

Для мамы те голодные времена и пьянство отца даром не прошли. С годами у нее развилась хроническая гипертония, всю жизнь ее мучили головные боли. Они отнимали так много сил…

— Николай, двоих детей я не подниму, — сказала она.

Да, похвастаться крепким здоровьем она не могла, но была умницей, каких мало. В трудные годы войны училась в Институте иностранных языков имени Мориса Тореза и окончила его с отличием. Потом стала работать переводчиком в Министерстве внешней торговли. В начале карьеры мама владела двумя иностранными языками — английским и немецким. Но продолжала усердно учиться, совершенствоваться — занималась на вечерних курсах. И уже через пару лет свободно разговаривала не только на пяти европейских языках, но еще и на сложнейшем японском!

Она была талантливым лингвистом, моя мать. И сумела стать в Минвнешторге незаменимым специалистом.

— И потом, — продолжала нажимать мама на отца, — ты подумал, каково в таких условиях будет твоему сыну? Саше нужно немецким заниматься, музыкой! Или ты хочешь, чтобы он рос, как деревенский недоумок?

Она была достойной дочерью «московской дамы». Высокомерное отношение к «глубинке», сельским жителям, деревенскому быту, простой русской речи впитала, наверное, с молоком матери. Природная сдержанность и хорошее воспитание не позволяли ей проявлять это в отношениях с людьми. Но с отцом она, когда ей было нужно, не церемонилась. Он был родом из деревни.

Отец молчал, о чем-то напряженно думая.

Она подняла на него глаза:

— А меня тебе не жалко?

— Валя!.. — Голос отца дрогнул. — Не говори так!

Боже мой, женщина! Она знала, как разговаривать с мужчиной, который ее боготворил! Я потом не раз слышала эти слова, обращенные к отцу, и каждый раз он начинал виновато суетиться. Защитный рефлекс на вечный мамин риторический вопрос у него не выработался до конца жизни.

Мама была для отца счастливой звездой, драгоценностью, божеством. Солнцем, которое озарило его обделенную войной, службой, скупым спартанским бытом казарм и общежитий молодость. Преображением его жизни, которое, как он думал, не должно было случиться.

Он родился в деревне Васильевка Саратовской губернии, в Поволжье. Его отец погиб на Первой мировой, оставив осиротевшими жену и троих детей. С той трагической потери и началась длинная полоса невзгод семьи Платоновых. Революция, гражданская война, продразверстка и военный коммунизм, три страшных голодных года в Поволжье… Мать отца, бабушка Аня, билась за жизнь своих детей на скудной земле маленького хозяйства изо всех сил. Но у нее плохо получалось, да и не могло получиться в тех условиях, без крепкой мужской руки. Отец рассказывал мне, как годами начинал каждый день с того, что ходил с младшим братом Сашей побираться по дворам. Как, уже подростком, надрывался на случайных работах. Как трудился в колхозе: выплаты за трудодни обеспечивали «прожиточный минимум» — кусок хлеба и стакан молока в день.

Положение дел однажды резко изменила его старшая сестра, тетя Наташа, моя вторая мама. Как только подросла и получила удостоверение сельсовета, она уехала в Москву, устроилась дворничихой и перевезла мать и братьев в предоставленную ей крохотную комнатушку. Бабушка Аня стала подрабатывать нянькой в московских семьях. Нужда отступила от Платоновых, жить стало полегче. Братья быстро огляделись в Москве и поступили в пожарно-техническое училище.

С тех пор на долгие годы отец оторвался от семьи, а жениться все не было времени: как только окончил училище, грянула война. Он прошел ее всю, от Москвы до Берлина. И дядя Саша тоже. Бог хранил братьев Платоновых.

Вернувшись после войны в Москву, отец поступил на службу в Московскую пожарную охрану. Жил в общежитии: не хотел стеснять мать и сестру. О возможности личного счастья не думал. Он всегда и прежде всего был человеком долга, воином, защитником. Потом стал отличным службистом — офицером-инженером в МВД. Наверное, он запрещал себе думать о любви. Или сильно сомневался: возможна ли она в его суровой судьбе?..

Но ведь Любовь с нами не спорит. Наши сомнения, представления, убеждения ее не интересуют. Однажды она приходит и заполняет собой всю жизнь. И мир вокруг озаряется ярким счастливым светом!

Так и случилось с отцом, когда он познакомился с мамой. Их брак стал для него началом абсолютно новой жизни. Из пропахшего ваксой офицерского общежития он шагнул в уютный, тщательно выстроенный мирок интеллигентной московской семьи Дубининых. И остался в нем навсегда.

Он преклонялся перед матерью, перед ее красотой, образованностью, талантом. Ее слово было для него законом. Ее просьбы исполнялись им беспрекословно. Ее недомогания становились для него бедой, за которую только он один был в ответе. Так было всегда, я тому свидетель.

Но там, на Тверском бульваре, когда мама сказала ему о своей беременности и повела речь об аборте, — он вдруг в один момент изменился! Он не перечил ей, нет! Но и не уступал. Может быть, впервые в жизни.

Он молчал. Он мучительно размышлял. Мое появление на свет было для него такой же непреложностью, что и выполнение полученного воинского приказа. Можно сказать, что отец его получил. Откуда — свыше или из глубин своего внутреннего существа — для него было неважно. Отец знал одно: «Девочка должна появиться на свет!» Почему именно девочка, а не мальчик, он не мог себе объяснить. В те времена не было УЗИ, врачи не определяли пол будущего ребенка!

Отец просто знал. Мысленно он уже держал меня на руках. И должен был каким-то образом сохранить в этой истории всех своих любимых людей. Всех вместе — не обделенными, целыми и невредимыми: и меня, и маму, и брата Сашу.

Он искал выход.

Он должен был меня отстоять.

— Надо Наташе сказать, — вдруг твердо сказал отец. Даже не твердо, а жестко. Это было на него совсем не похоже. Он всегда очень бережно и ласково обращался с мамой.

Она остановилась, изумленно посмотрела на него. Он ответил ей спокойной, уверенной улыбкой человека, который все решил и теперь точно знает, что нужно делать.

— А что это изменит? — Мамин вопрос прозвучал нервозно. Еще в начале разговора она почувствовала глухое сопротивление отца, а теперь и вовсе его не узнавала.

Что изменит? Это изменило все!

Папа говорил: его спасли две женщины — мать и сестра. Их необыкновенное трудолюбие. Их самоотречение ради любимых мальчишек. Их исконное, идущее от земли, истинно русское чувство родства: «Своих не отдам!». Вот они-то уж точно были не из тех, кто задумывается о пределе своих сил и возможностей! Разве не к ним он должен был обратиться в той пиковой ситуации?

Он вспоминал слова тети Наташи: «Не нужно мне ничего для себя. День и ночь буду работать — но братьев на ноги поставлю!» Так и случилось. Отец и дядя Саша теперь строили собственные жизни, а она осталась одна. Отец знал: сестра очень хотела иметь детей. Вышла замуж, но неудачно, суженый оказался пьяницей. Она решительно подала на развод. Потом началась война, на которой погибли все женихи, что, возможно, были уготованы ей судьбой. Тетя Наташа жила в заботах о стареющей матери, братьях, племянниках. И мечтала излить нерастраченную материнскую любовь на маленькое родное дитя, которое безраздельно принадлежало бы только ей одной. Она признавалась в этом отцу.

— Ты родишь девочку, и сестра заберет ее к себе, — ответил отец.

Мама открыла от удивления рот.

— Девочку?!

— Ну да, Валя! Да! — легко засмеялся отец. — Я это знаю! Ну, или чувствую: называй, как хочешь! У нас будет девочка! И пусть она первое время поживет у Наташи!

— Как?.. А потом?! — Мама никак не могла прийти в себя.

Отец перестал улыбаться и посмотрел ей в глаза:

— А потом посмотрим.

Он понимал, что в этом «потом» он уже ничего не сможет сделать по-своему, оставит решение за женой. Но у него будет девочка, любимая дочка! И не важно, где она станет жить: на улице Качалова или на 11-й Парковой. Неважно, в каком московском доме он реализует свое отцовство. Она будет, и это решало все.

Мама, наконец, все поняла. Об аборте речи нет. Она родит девочку. Ее дочь будет жить у своей родной тети. И это снимает все вопросы, которые ее волновали.

Она снова посмотрела на отца. И снова встретила его спокойный, уверенный взгляд. Вот ее мужчина. Настоящий, сильный, любящий. И она носит под сердцем его дочь. Разве эту чудесную картину можно испортить, разрушить счастье?..

— Нечего там смотреть! — неожиданно для себя воскликнула она. — Пусть Наташа поможет, а как дочь подрастет, заберем ее обратно!

И здесь отец сказал то, что во многом определило жизнь, которую мне предстояло прожить в родительской семье, на улице Качалова.

— Когда дочь к нам вернется, все заботы о ней я возьму на себя. А ты будешь заниматься Сашей. Согласна?

Мама улыбалась: она была согласна.

Вот так мне был вынесен оправдательный вердикт, а заодно и обещано, что я стану папиной дочкой.

В назначенный срок я появилась на свет в знаменитом роддоме имени Грауэрмана на Новом Арбате.

 

Глава III

Я, ПАПА И ВСЕ-ВСЕ-ВСЕ

Детство мое. Ласковое солнечное утро в преддверии лета. Я выбегаю из подъезда, в руках у меня любимая кукла Маша — папин подарок! Она умеет говорить слово «мама» и закрывать глаза с длинными пластмассовыми ресницами. Я прыгаю на одной ножке, оглядываюсь на отца. Он спешит ко мне.

— Оля, постой! Не выбегай на дорогу!

Папа — как всегда, аккуратный и подтянутый: отглаженные военные рубашка и брюки, галстук защитного цвета, до блеска начищенные ботинки. Сейчас он отведет меня в детский садик и — на работу, в здание Министерства внутренних дел на Огарева.

Отец подходит и берет меня за руку. Я показываю на старый высокий тополь, что растет у храма Большого Вознесения на другой стороне улицы. Земля под ним густо усыпана смешными буро-серыми гусеницами-сережками.

— Папа, давай сегодня Маше обед приготовим!

Год назад, когда я вернулась в родную семью от тети Наташи, он смастерил для меня маленький столик со скамейкой и вкопал их под тополем. По субботам и воскресеньям мы выходили с ним по утрам гулять. Я собирала опавшие сережки, а потом усаживалась за столом, резала их игрушечным оловянным ножиком и ссыпала в маленькую кастрюльку. Это был кукольный суп! Отец принимал в готовке живое участие: добавлял в мое блюдо зеленые листочки, лепестки цветов, разноцветные камешки.

— Маше вкуснее будет!

Я так смеялась!.. Как хорошо и весело было с папой!

Он очень ждал моего возвращения. Устроил для меня в комнате уютный детский уголок: постелил мягкий коврик, расставил на нем мебель для кукол — шкафчик, кроватку, кухонный гарнитур. А когда я приехала, подарил набор игрушечной посуды. Вот с этим кукольным набором и ходили мы с ним под тополь кормить мою Машу.

— Сегодня не получится, Олечка, — говорит отец, − я с работы поздно вернусь. А вот завтра выходной, и мы с тобой обязательно погуляем!

Мы идем по нашей улице к Садовому кольцу. По нему ходит троллейбус «Б» — «букашка», как называет его отец. Эта милая моему сердцу «букашка» будет долго ползти по кольцу до ведомственного детского садика, куда меня определил папа. А я прилипну к окну и буду глазеть на проплывающие мимо витрины с манекенами, яркие вывески и афиши, громады сталинских домов, на москвичей, спешащих на работу. Мы сойдем у Цветного бульвара, на остановке рядом с газетным киоском…

— Папа! — дергаю я отца за руку. — А ты купишь мне «Мурзилку»?

— Дочь, — с наигранной серьезностью отвечает отец, — тебе уже пять лет, и это солидный возраст! Ты же знаешь: «Мурзилка» выходит один раз в месяц. А последний номер мы с тобой купили когда? Вчера! — Он смеется. — Так что теперь придется немного подождать!

— А-а-а… — разочарованно тяну я. И снова дергаю его за руку с очередной важной идеей: — А давай тогда книжку про дядю Степу купим! Знаешь, какая интересная! Он был великан и милиционер! Там картинки такие!.. Я у мальчика в садике видела!

— Договорились, дочь! — широко улыбается папа.

Отец любит покупать для меня детские книжки. Вечерами перед сном он читает мне сказки. И потихоньку обучает азбуке. У меня уже есть набор кубиков с забавными буквами на гранях. Мы с ним складываем из кубиков слова. Потом я с удовольствием читаю, что получилось: ар-буз, ко-ро-ва, о-гу-рец…

Он смотрит на часы и ускоряет шаг. Я смеюсь и перехожу на бег вприпрыжку. Мне весело. Я люблю ходить с папой в садик. И наш садик мне нравится. Воспитатели повязывают нам красивые фартучки, чтобы платьица не пачкались. А после обеда укладывают спать на веранде: мы дышим свежим воздухом и закаляемся! Но еще больше мне нравится возвращаться с папой вечером домой. Тогда он уже не спешит, мы неторопливо прогуливаемся по Цветному бульвару, едим запрещенное мамой мороженое и болтаем. А на Трубной площади садимся на 31-й троллейбус и доезжаем по Бульварному кольцу почти до самого нашего дома…

И тут я вспоминаю его слова о позднем возвращении с работы.

— Так ты сегодня за мной в садик не придешь?

— Нет, Оленька, сегодня тебя Саша заберет.

Снова брат! У меня резко портится настроение.

— Ну, па-ап!.. — хнычу я. — Ну почему-у?! Я не хочу! Забери ты!

Отец коротко взглядывает на меня. Вид у него виноватый, но он знает, что здесь слабину давать нельзя, иначе я не отстану и в конце концов расплачусь.

— Все, Оля! Мы с тобой договорились: когда я не могу, тебя забирает Саша! Это же случается редко!

— Да-а, редко! — Я начинаю громко сопеть. В носу становится горячо и щекотно. На глаза наворачиваются слезы. — В прошлую пятницу он тоже меня забирал! Па-ап!!

Я не капризничаю. Для меня все это очень серьезно. Во-первых, сегодня я буду испугана. Во-вторых, обижена. И, в-третьих, скорей всего, мне будет больно. Отец знает, что вечером я приду домой заплаканная.

Он готов сделать для любимой дочки все на свете! Но здесь он бессилен…

Папа не смотрит на меня. И, завидев подходящий к остановке троллейбус, с деланным оживлением восклицает:

— О! Букашка! Побежали, малыш!

Папе на работу опаздывать нельзя. Нужно спешить. Я торопливо глотаю слезы, и мы с отцом со всех ног срываемся с места.

***

Отец выполнил свое обещание, данное маме: я стала папиной дочкой. После моего возвращения в родные пенаты родители, как говорится, «поделили детей». Папа взял на себя воспитание дочери, а мама — сына.

Но я сильно подозреваю, что для брата мое появление в семье не изменило расстановку родительских сил. Он всегда был намного больше маминым, чем папиным сыном. Похоже, что мама намеренно оттесняла отца от воспитания моего брата. Слишком уж пеклась о том, чтобы Саша рос воспитанным, интеллигентным мальчиком. Папа, по ее мнению, способствовать этому никак не мог. Не позволяло ни его крестьянское происхождение, ни среднее военное образование, ни, так сказать, профиль личности. Ну, действительно, что он был способен дать сыну? Сделать его настоящим мужчиной? Конечно! Человеком долга? Да. Воином? Несомненно! А еще — хорошим спортсменом, сильным парнем, надежным другом, честным работником, здоровым и жизнерадостным человеком — в общем, таким, каким был сам! Но мама не придавала большого значения всем этим достоинствам. А иногда мне кажется: она и не хотела, чтобы Саша вырос похожим на отца.

Мама уважала и ценила папу. Но на первом месте для нее всегда стояла врожденная интеллигентность, утвержденная соответствующим воспитанием и образованием. И она хотела видеть в сыне то, чего не находила в муже. Все остальное перед этим отходило на второй план. Поэтому, считала она, сыном следует заниматься именно ей.

Мама заполняла собой все пространство вокруг Саши. Под ее присмотром он вставал с постели и отправлялся спать, одевался и раздевался, ел и делал уроки. Она серьезно занималась с ним немецким языком. Учила хорошим манерам или, как она говорила, «умению вести себя в обществе». Она строго выговаривала ему за неправильные обороты речи, а тем более за «дурные словечки». Она считала, что мальчик обязательно должен музицировать. У нас в комнате стояло старинное фортепиано, которое помнило еще мамину прабабушку. Мама наняла для Саши преподавателя, и брат часами стучал по клавишам, разучивая этюды.

Отец пытался протестовать:

— Валя, ну сколько можно парню дома сидеть! — говорил он с возмущением. — Пусть во двор пойдет, с ребятами в футбол поиграет! Мальчишка все-таки!

— Не вмешивайся, Николай, — сухо отвечала мама. — Саше нужно еще полчаса, чтобы закрепить полученные знания! А на улице чему он научится?

Отец терялся. С мамой он спорить не мог. Даже в тех случаях, когда против ее решений были и здравый смысл, и его жизненный опыт.

А мама явно перегибала палку.

Саша рос маменькиным сынком. Как и у мамы, у него было слабое зрение, и он носил круглые роговые очки. Из него получился узкоплечий нескладный подросток, физически неразвитый и слабохарактерный. Нетрудно догадаться, что уважения у ровесников он не вызывал. К тому же, он был трусоват. Ему всегда было легче убежать, чем постоять за себя. Затаиться, а не играть в открытую, стоя на своем. Хитрить и вилять, а не идти напрямую, чтобы получить то, что ему нужно.

Таких в школе бьют, во все времена. Ему не раз доставалось на переменках и после уроков. Он не отвечал обидчикам — он жаловался маме. Отец свирепел:

— Не будь хлюпиком! Не жалуйся! Умей давать сдачи, ты же мужчина!

Мама реагировала мгновенно:

— Еще чего не хватало! Саша, не смей! А ты, Коля, думай, что говоришь! Я схожу в школу, поговорю с классным руководителем!

Отец только тяжело вздыхал. Он был бы рад научить сына драться, терпеть боль и проявлять характер. Он хотел бы отвести его в секцию бокса, приобщить к спорту, делать с ним зарядку и ходить в походы. Одним словом, вырастить из хлюпика нормального парня. Он хотел, чтобы Саша имел много друзей, гонял с ними мяч на футбольной площадке или запускал воздушных змеев. Чтобы друзья приходили к сыну в гости, играли с ним в комнате, спорили и кричали. А потом уходили бы с шумом и смехом, громко хлопая дверьми.

Папа сам был очень общительным, веселым человеком, умел стать душой любой компании и ценил настоящую мужскую дружбу. Он любил спорт, принимал участие во всех ведомственных соревнованиях МВД по лыжным гонкам и по скоростному бегу на коньках. И не просто участвовал в них, а побеждал! Мой папа был сильным спортсменом!

Он мог и желал передать все это сыну. Но доступа к нему не имел: мама окружала Сашу плотным кольцом обороны. Отец пытался взять свое, когда она уезжала в зарубежные командировки. Тащил сына на стадион, на турник, на лыжные прогулки. И с удивлением открывал для себя, что Саша не испытывает восторга от этих занятий. Больше того, он не хотел заниматься спортом, ему был чужд чисто мальчишеский соревновательный азарт! «Быстрее, выше, сильнее!» — этот призыв звучал не для него. А на прогулках он быстро уставал и начинал хныкать.

— Вот нытик! — сердился отец. И отступал, втайне терзаясь своим неумением найти подход к сыну.

Но дело было, конечно, не в отце, а в сыне. К сожалению, папины гены в нем крепко спали…

Да, брат не хотел становиться сильным и ловким. Боялся постоять за себя. И легко обходился без друзей. Но ему нужна была компенсация за все свои унижения в школе.

И он ее получил — как только рядом с ним в одной комнате стала жить маленькая сестренка.

Он встретил мое появление в своей жизни, как неприятель. Отец ввел меня в комнату и сказал:

— Ну вот, Саша, теперь Оля будет жить у нас! Я разберусь с вещами, а ты покажи ей детский уголок.

И ушел в прихожую.

Саша придвинулся ко мне и растянул губы в улыбке. Вернее, я подумала, что он улыбнулся. Пока я жила у мамани на 11-й Парковой, не раз гостила по выходным у родителей и, конечно, видела брата. Я пыталась с ним подружиться, мне было не жалко отдать ему мои самые любимые игрушки и самые красивые фантики! Но ему все было недосуг со мной поиграть. Я его, по сути, не знала. И теперь думала: «Он так же, как и я, рад, что мы будем жить вместе! И улыбается мне!»

Но я ошибалась: мой брат ехидно ухмылялся.

Ему было тогда двенадцать лет. Мне — четыре. Он мог выступить по отношению ко мне в разных ролях, более или менее положительных. Как заботливый старший брат и защитник. Как высокомерный покровитель. На худой конец, как равнодушный свидетель моего существования.

Но ему нужна была компенсация собственной подростковой неполноценности. И поэтому он выбрал наихудшую роль.

Он посмотрел на меня долгим внимательным взглядом исподлобья и зловеще произнес:

— Малявка!

Это было обещание: «Пощады не жди!».

С тех пор мне в его присутствии покоя не было. Я должна была постоянно держаться настороже. Он применял ко мне все «приколы», которыми в школе его щедро потчевали одноклассники. Я садилась на стул и со всего маху падала на паркет, больно ударившись головой, — стул предусмотрительно отодвинул брат. Он постоянно носил при себе иголку и только ждал удобного случая, чтобы пустить ее в ход. Я громко вскрикивала от укола, а он хохотал, если рядом не было родителей. Или с довольной ухмылкой отвечал на их сердитые восклицания:

— А причем здесь я?!

Он плевался в меня из трубочки жеваной промокашкой. Одним ударом ладони превращал в жалкую лепешку фигурку из воска или пластилина, над которой я, высунув язык, трудилась целый час. Он обливал подол моего платьица чаем, а потом объявлял:

— Мам, Оля опять чай на себя пролила!

Он с удовольствием отрывал у моих кукол головы. Отнимал у меня конфеты. Прятал мои игрушки…

Впервые в жизни я столкнулась с таким изощренным, садистским, беспощадным злодейством. Я ревела, возмущалась, кричала, топала на него ногами. Но этим доставляла своему мучителю еще большее удовольствие. Я искала защиты у родителей. Но брат издевался надо мной либо в их отсутствие, либо представлял дело так, что я выглядела виновницей конфликта. В последнем случае мама безоговорочно принимала ту версию, которую излагал Саша. А папа…

Отец обладал обостренным чувством справедливости. Он не мог наказать сына, если не имел явных доказательств его вины. А в большинстве случаев он этих доказательств не получал. Саша знал, что делал. И умел толково обосновать свою невиновность. Четырехлетняя девочка вполне может упасть со стула: неуклюжая еще! И оторвать у куклы голову — мало ли что глупый ребенок сделает с игрушкой! И сломать пластилиновую фигурку — не понравилась, и дело с концом!

Но каким бы предусмотрительным мой брат не был, он все-таки оставался в своих злодействах всего лишь хитрым мальчишкой. И отец, конечно, видел его насквозь. Но не знал, как меня защитить.

Иногда вечерами он был вынужден задерживаться на работе. И, скрепя сердце, поручал сыну привозить меня из детского сада. Я думаю, что при этом Саша испытывал двойственные чувства. Конечно, он злился, потому что не желал брать на себя дополнительные обязанности, тем более, по отношению ко мне. Но, думаю, должен был испытывать и радость. Ведь по дороге от детского сада он получал возможность измываться надо мной сколько душе угодно!

— Давай, собирайся! — хмуро говорил он, приходя за мной. А я одевалась и думала, какие пытки приготовил он для меня сегодня… Я чувствовала себя совершенно беззащитной! Он мог начать издеваться надо мной прямо в раздевалке. Прятал за спину мою куклу или садился на варежку. А пока я искала ее, презрительно сквозь зубы цедил:

— Малявка-растеряха бестолковая!

Спрятанная вещь оставалась ненайденной до тех пор, пока я не начинала от бессилия плакать или пока за поиски не принималась воспитательница.

Он мог посреди дороги отстать от меня на несколько шагов и укрыться за деревом. Обнаружив, что его рядом нет, я начинала испуганно озираться. Как я доберусь до дома одна?! Проходили минуты, брат не появлялся. Я начинала робко звать его, холодея от страха, опасаясь уходить с того места, где он меня оставил. Наконец, мой горестный испуганный рев оглашал всю округу!

— Что с тобой, девочка? — склонялись надо мной прохожие. — Ты потерялась? Где твоя мама?

И тут, вдоволь насладившись моим страхом и унижением, появлялся брат.

— На минуту нельзя отойти! — ворчал он, больно дергая меня за руку. — Совсем, что ли, с ума сошла?! Пойдем!

Дома я жаловалась отцу. Брат привычно оправдывался, придумывал про меня небылицы. Мой дрожащий от обиды голосок и заплаканные глаза были лучшим свидетельством лживости его слов. Отец мрачнел и тяжело смотрел на Сашу. Он наказывал его, ставил в угол. Подолгу с ним беседовал, пытаясь в который раз внушить простые человеческие истины.

— Ведь это твоя родная сестра! Разве родных обижают? Ты ее защищать должен, ведь она совсем маленькая! Будь с ней рыцарем, мужчиной!

Брат его не слышал. Он, старательный мамин ученик, мало ценил те качества, которые пытался привить ему отец. Благородная мужественность не имела для него никакой ценности!

Это окончательно определило отношения отца с сыном.

Однажды, после моей очередной «прогулки» с братом, папа посмотрел на мое зареванное личико, перевел взгляд на сына и тихо спросил:

— Зачем ты это делаешь?.. Что ж ты за человек такой получился?..

Он не стал возмущаться, ругать Сашу, наказывать и учить уму-разуму, как было раньше. Он молча помог мне раздеться, обнял и повел умываться.

Если до этого он еще питал надежды по поводу своего влияния на сына, то теперь они оставили его. С того момента он стал относиться к Саше ровно и отстраненно. Без всяких претензий. А мне сказал:

— Ладно, Оля. Потерпи. Справимся!

Он отдал мне всю свою отцовскую любовь и заботу. Всю, без остатка. Ту любовь, что раньше пытался делить между дочерью и сыном.

***

Наше с папой утро начиналось с зарядки.

Вставали мы в семье раньше всех, когда мама и брат еще досматривали утренние сны. И уходили тоже раньше, ведь папина дорога на работу лежала через мой детский садик! Он будил меня крепким поцелуем в щечку и напевал на ушко:

— Рассчитайся по порядку! На зарядку, на зарядку — становись!

Пока я просыпалась, он еле слышно включал радио и под бодрые марши всесоюзной утренней зарядки начинал махать гантелями. Я пристраивалась рядом и, посматривая на папу, повторяла все его движения. Я хотела научиться выполнять упражнения так же ловко и красиво, как он. Пыхтя от усердия, тянула вверх ручки, задирала ножки, приседала и прыгала на месте. Наверно, это была уморительная картина! Но папа никогда не смеялся надо мной и, тем более, не раздражался, если я делала что-то не так. Для него было главным, что мы заодно и занимаемся важным делом!

Вот с тех утренних зарядок и началось мое приобщение ко всему, что ценил в людях отец, чем жил сам.

На Петровке, недалеко от Высокопетровского монастыря, находился небольшой ведомственный стадион «Динамо», где тренировались спортсмены МВД. Папа, бессменный член конькобежной сборной Главного управления пожарной охраны, часто там занимался. И всегда брал меня с собой. Он учил меня кататься на коньках, а заодно — терпеливо повторять одно и то же движение, преодолевать страх падения, терпеть боль. Воспитывал в дочке характер. Пока я неуверенно каталась по краю ледяного поля, он наматывал километры вокруг катка в своих конькобежных, с длинными полозьями, «гагах» — оттачивал технику скоростного бега. А когда я падала и начинала реветь, в мгновение ока оказывался рядом.

— Не нужно плакать, Оля! — внушал он, помогая мне подняться со льда. — Слезами горю не поможешь! Сразу вставай, не лежи! Когда с тобой что-то случилось — действуй, учись справляться сама!

Он садился передо мной на корточки, отряхивал от снежной пороши и спрашивал:

— Где ударилась?

— Коле-енкой! — всхлипывала я.

— Давай потрем!

И растирал мою ушибленную ножку. Я переставала плакать. Он завязывал шнурки на моих «фигурках» покрепче и строго говорил:

— Давай, продолжай! Ты же спортсменка!

И я упорно тренировалась. Я была совсем не похожа на Сашу — папины гены во мне не спали. Я быстро научилась кататься на коньках и той же зимой уже довольно лихо исполняла «фонарик», тормозила «плугом» и умела скользить по дуге. Но главное, перестала плакать по поводу и без повода. Я вдруг поняла, что это не для меня. Я стала самостоятельно искать выход из любой трудной ситуации, а не просить помощи у взрослых.

Однажды, когда Саша сделал мне какую-то очередную пакость, я решительно подавила слезы. И в тот же момент почувствовала, что меня переполняет не обида, а гнев! Да еще такой силы, что я взбесилась! Я с удовольствием дала волю незнакомому чувству. И само собой получилось так, что подбежала к брату и со всей силы ударила его кулачком в живот! Он аж крякнул от неожиданности!

— Вот тебе, дурак! — выкрикнула я. — Будешь знать!

— Ах ты, малявка!.. — зашипел он и протянул ко мне руки. Но я упрямо осталась стоять на месте и глядела на него в упор. Он растерялся. Не бить же девчонку за то, что уколол ее иголкой? Да и непонятно, что теперь от нее ожидать... Игра закончилась, а открытой войны он всегда избегал.

— Психопатка… — пробормотал он и отошел подальше.

С тех пор на каждое его злодеяние я отвечала бесстрашным гневным нападением на обидчика. И добилась того, что Саша отказался почти от всех «приколов», которые применял ко мне. Он позволял себе только прятать мои игрушки. Но в этих случаях помогал отец.

— Давай мышку попросим поискать! — предлагал он. Я от радости прыгала на месте, мне нравилась эта папина игра!

— Ага! — Я радостно протягивала ему руку, мы ходили по комнате, искали игрушку, а отец приговаривал:

— Мышка-мышка, поищи и найди! Мышка-мышка, поиграй и отдай!

И неведомая волшебная мышка, которую я так никогда и не увидела, всегда возвращала нам игрушку. Или я ее находила, или папа! Ну, конечно, не сразу, ведь мышке тоже нужно было в нее немножко поиграть!..

Избавление от Сашиных домогательств укрепило во мне веру в собственные силы. Я научилась действовать решительно даже там, где ребенок, кажется, справиться без взрослого никак не может.

***

По выходным я обычно ездила в гости к тете Наташе. Отец провожал меня до турникетов станции метро «Арбатская», я проходила мимо дежурной и махала папе ручкой. Потом садилась в поезд и без пересадок доезжала до станции «Первомайская». На выходе из метро меня встречала моя любимая тетя.

Наверняка сегодня моих родителей обвинили бы в преступном легкомыслии. Нельзя отпускать пятилетнего ребенка в одиночку кататься в метро! В городе полно маньяков, педофилов, садистов! Процветает детский киднеппинг — детей похищают ради получения выкупа от родителей! Детей продают за границу!

Ни о чем подобном мои родители, как и другие советские люди, никогда не слышали. И даже слов таких не знали — «педофилия», «киднеппинг»… Они жили в совершенно другом мире. И дело не в том, что в московском метро 60-х годов маньяки и похитители детей не ездили. Может, и ездили, это другой вопрос. Дело в том, что их не было в мире представлений моих родителей! Информационная закрытость и советская пропаганда тех времен делали свое дело. Граждане СССР прямой дорогой шли к коммунизму, великая страна уверенно развивалась, и не было в ней места злодеяниям преступников! А если кто-то и пытался нарушить закон, его тут же хватали за руку бдительные сотрудники правоохранительных органов. Об этом писали в газетах, об этом снимали фильмы, а значит, это было правдой!

Приблизительно так думали мои родители. Поэтому совершенно спокойно отпускали меня в получасовое путешествие по московской подземке. Но ведь с ребенком и без участия каких-то преступников порой случаются неприятные неожиданности. Причем такие, мысль о которых взрослым, как правило, в голову не приходит. Я всегда добиралась до тети Наташи благополучно. Но вот однажды…

Было лето. Я вошла в полупустой вагон метро, уселась на сиденье и беспечно заболтала ножками. На коленях у меня лежала авоська со сменой белья. На мне было новенькое красивое платьице с пояском. Я пребывала в самом веселом расположении духа.

И вдруг ощутила резкий спазм в животе. Боль быстро прошла, но ее сменил сильный, требовательный позыв — ужасно захотелось в туалет! Я еле сдержалась! На минуту боль затихла, а потом снова накатила — тягучая, выворачивающая кишечник наизнанку. И снова мучительный, долгий, непрекращающийся позыв!

Что делать?! На лбу мгновенно выступил пот, заколотилось сердце, дыхание участилось. Я испуганно сжалась, замерла, потом заерзала на сиденье. Позыв не проходил. Кишечник судорожно сокращался, его содержимое рвалось наружу! Я вскочила с места, думая, что стоя лучше смогу с ним справиться. Это мое резкое движение ускорило дело. На мгновение я утратила мышечный контроль, и все заслоны были прорваны! Я с ужасом ощутила, как из меня исторгается полужидкая масса. Трусики намокли, отяжелели, по ногам потекло…

Это был кошмар! Я в ужасе бросилась к дверям — туда, где не было людей! Испражнения текли по бедрам, достигли колен. К счастью, их оказалось не так много, к тому же спазмы и позывы прошли. Но это ненамного облегчало мое положение. Я была мокрая, испачканная, от меня отвратительно пахло!

Я ничего не соображала от стыда и растерянности. Я знала только одно: мне нужно как можно скорее выбраться из вагона! Поезд находился на середине перегона перед станцией «Площадь революции». Я встала возле дверей, опустив глаза, судорожно сжала ручку авоськи и считала секунды.

Я находилась в страшном напряжении. Колени дрожали. «Что же это такое?! Почему?! — истерично бились в голове бессмысленные вопросы. — Обкакалась?.. Что теперь будет?!» Я не представляла, как доберусь до «Первомайской». Как проеду семь остановок в грязных трусиках и с замаранными ногами! Как предстану в столь безобразном виде перед тетей Наташей! Но больше всего меня почему-то беспокоила мысль о том, что мое красивое платьице может испачкаться и станет зловонным.

Слезы готовы были брызнуть из глаз. Ах, если бы рядом был папа!..

Всем своим существом я мысленно метнулась к нему. И тут же в бурлящей мешанине панических мыслей вспышкой проявились его слова: «Отучайся реветь! Справляйся сама!».

Я проглотила слезы.

Не знаю, что со мной произошло. Только я опять, как совсем недавно в стычке с братом, разгневалась. Не на Сашу — при чем здесь он? — а на саму себя, на свою беспомощность, на эту дурацкую ситуацию, из которой, казалось, не было никакого выхода.

И тут же поняла, что сейчас сделаю.

Поезд подошел к станции «Площадь революции», двери раскрылись. Я выскочила из вагона, как пробка из бутылки! Подбежала к статуе сидящего матроса с револьвером в руке, возле нее была урна. Не обращая внимания на людскую толчею вокруг, я решительно повесила авоську на какой-то крючок на револьвере. На всякий случай взглянула на матроса. Похоже, он был не против моей фамильярности: продолжал задумчиво смотреть вдаль. Я прониклась к нему доверием. Массивная урна частично прикрывала меня от взглядов пассажиров, ожидающих на платформе поезда. А матрос, показалось мне, стал строго на них глядеть и как бы говорил: «А ну, не пяльтесь на девчонку!»

Я сжала зубы и занялась собой.

Я запретила себе думать о чем бы то ни было и ни на кого не глядела. Быстро задрала подол платьица, чтобы его не испачкать, и заткнула за поясок. Стянула с себя грязные трусики и с отвращением швырнула в урну. Вынула из авоськи чистые. Тщательно ими подтерлась, вытерла ноги и руки. Наведя окончательный порядок, тоже сунула их в урну.

И с облегчением опустила подол платья. Все!

Я сняла с револьвера авоську, благодарно взглянула на матроса и деловито направилась к дверям подошедшего поезда.

***

Но вернемся в наше с папой утро, к утренней гимнастике. Занимаясь с гантелями, отец с придыханием шепотом подбадривал меня:

— Молодец, Оленька! Вот так!.. Умница! А коленки при наклоне не сгибай, держи ножки прямо! И дыши носом, а выдыхай через ротик!

Мы старались не шуметь. Наши родные вставали по звонку маминого будильника, а он раздавался тогда, когда папа уже готовил на кухне завтрак.

— Заканчиваем гимнастику бодрой ходьбой на месте! — тихо командовал папа и прибавлял: — Только не топай!

А потом укладывал гантели в шкаф, и мы отправлялись умываться.

К тому времени наша коммунальная квартира просыпалась и являла миру всех своих обитателей.

Как-то я услышала песенку в исполнении Людмилы Гурченко о густонаселенной советской коммуналке: «И мыли тридцать два жильца под краном тридцать два лица…» В нашей квартире жильцов было вдвое меньше — шестнадцать. Но что это были за персонажи!

Прежде других в ванную комнату старались попасть самые тихие и дисциплинированные — еврейская семья Айзенбергов. Худосочный, длиннолицый и очень вежливый с соседями папа-инженер вел по коридору под руку свою полногрудую жену, за ними вдоль стеночки следовали двое тихих ребятишек моего возраста. Мы с ними дружили, но вместе играли редко: они постоянно пропадали то в музыкальной школе, то в детской изостудии.

Позже из комнаты, что располагалась напротив нашей, вываливался в одних трусах заспанный и хмурый с похмелья сосед Володька. Он был приземистый, с округлым брюшком, любил выпить и работал водителем автобуса, который ходил мимо нашего дома. Почесывая волосатую грудь, он кричал в сторону кухни:

— Людка, зараза! Куда вчера мои штаны подевала?!

Или что-нибудь в этом духе.

Его долговязая жена Людка, дворничиха, энергично шкварчала на кухне яичницей и не обращала внимания на крики мужа. Вокруг нее крутились сын и дочь — мои приятели Петька и Танька. Они были постарше меня, уже учились в школе. Но это не мешало нам дружить. Мы часто играли в нашем длинном коридоре в вышибалы, а во дворе — в прятки. А еще с ними жила старая-старая и беззубая бабушка Поля, мать Володьки. Их семья занимала самую маленькую в квартире комнату, впятером в ней было не разместиться! Поэтому бабушка спала в коридоре на сундуке. А дни проводила так: сидела на кухне за стаканом чая, колола щипцами головки сахара, отколотые кусочки макала в чай и сосала их беззубыми деснами. И так весь день: знай, подливает себе чайку в стакан, смакует сахарок и улыбается!

Володька нередко напивался в стельку. Супруга охаживала его полотенцем, и дело заканчивалось дракой. Отец их разнимал…

Из комнаты в дальнем конце коридора, прямо у входной двери, по утрам обычно доносились визгливые женские крики:

— Вставай, морда, разлегся! Проваливай отсюда!

Дверь распахивалась, и в коридор вылетал расхристанный, одуревший с похмелья, помятый мужичок. За ним возникали две женщины неопределенного возраста с одутловатыми, опухшими лицами. Это были сестры Нюрка и Шурка, так их все называли. Внешностью они отличались приметной: у Нюрки была заячья губа, а у Шурки — сухая нога. Всем в квартире были хорошо известны два их самых сильных пристрастия — вино и разгул. Недалеко от нашего дома, на соседней улице Герцена, ныне Большой Никитской, находился хорошо известный в округе магазин «Вина-воды». Возле него всегда толпились местные пьяницы: собирали на очередную бутылку. Сестры ходили туда и чуть ли не каждый вечер приводили к себе новых «друзей». Из их комнаты раздавались пьяный ор, звон посуды, горластое пение, тянуло папиросным дымом. Порой гости напивались так, что не могли добраться до туалета. И тогда из-под двери Нюрки-Шуркиной комнаты по коридору растекалась лужа…

Ну, а по утрам сестры бесцеремонно и грубо выпроваживали гостей:

— Давай, вали! С пол-литрой придешь — тогда и поговорим!

Отцу приходилось вмешиваться и здесь. Он не раз выкидывал пьяниц на лестницу и урезонивал сестер. Но, к сожалению, гулянки в комнате наших увечных соседок неизменно возобновлялись…

В коридоре открывалась еще одна дверь, и на свет божий появлялась самая диковинная обитательница нашей квартиры — Марфуша. Эта старая женщина была карлицей — ростом чуть выше меня. Непропорционально большое морщинистое лицо, огромный прямой нос и темный балахон до пят придавали ей устрашающий вид. Страху на меня еще нагонял и ее необычный способ передвижения по квартире. У Марфуши болели ноги, и ходила она с помощью табуретки. Ставила ее перед собой, опиралась короткими карликовыми ручками о сиденье и делала шаг. Потом поднимала табуретку, выставляла ее вперед, снова на нее опиралась и снова к ней подступала. Когда вот таким образом она, стуча и шаркая, надвигалась на меня в полутемном коридоре, я со всех ног бежала к папе!

Карлица была самой старой жиличкой нашей квартиры. Она еще до революции девушкой работала в ней прислугой. И не у кого-нибудь, а моей прабабушки! Тогда вся квартира принадлежала ей одной! Дело в том, что наш старинный дом был построен в XIX веке и предназначался для проживания клира храма Большого Вознесения. Мой прапрадед, священнослужитель в храме, вступил во владение пятикомнатной квартирой на втором этаже. По наследству она перешла к его дочери, моей прабабушке, матери бабушки Лели. Та однажды из жалости взяла к себе в служанки нищенку — девушку-карлика, Марфушу. После революции большевики экспроприировали квартиру и превратили ее в обычную коммуналку. Самую большую комнату в ней отдали бывшим хозяевам — семье прабабушки. А одну из комнат получила Марфуша.

Маме об этом рассказывала покойная бабушка Леля. Возрастом она не слишком отличалась от карлицы, знала ее с юности, а умерла незадолго до моего возвращения в семью…

Так и провела Марфуша всю жизнь в стенах квартиры, в которой оказалась по велению доброго сердца своей бывшей барыни.

Она жила замкнуто, ни с кем не разговаривала, только здоровалась. Но кроткой ее назвать было никак нельзя. Нрава она была сурового и скандального, а если была в том нужда, могла превратиться в сущую фурию! Однажды Людка замочила в ванной белье, а Марфуша в тот день собиралась помыться.

— Постирай все свое сегодня, — неприязненно сказала она соседке. Не знаю почему, но с Людкой они не ладили. — Мне ванна понадобится.

Дворничиха презрительно посмотрела на карлицу с высоты своего немалого роста:

— Подождешь, ворона старая! У меня, вон, два участка не убраны. Я на ночь стирать собиралась!

Карлица насупилась и угрюмо предупредила:

— До шести не уберешь — пожалеешь!

Людка только фыркнула в ответ. И, конечно, сделала по-своему: в шесть часов вечера белье по-прежнему благополучно замачивалось, ожидая стирки.

Ванна стояла на коммунальной кухне, в углу, слева от входа. Она была обнесена фанерными перегородками, которые и составляли стены некоего подобия ванной комнаты. Дверь в это странное помещение закрывалась на самодельный крючок. Здесь жильцы и стирали, и мылись, и купали детей.

 Марфуша в тот день несколько раз пробиралась в кухню, смотрела на заполненную бельем ванну и злобно шипела. А ровно в шесть часов, еще раз убедившись в том, что ее просьба не выполнена, свирепо заклекотала и закатала рукава своего балахона.

В тот раз она превзошла самое себя, то есть свои физические возможности! Вынула из ванны все соседское белье. Перетащила эту тяжеленную мокрую кучу на середину кухни. И — бросила на пол! Как уж она обошлась в тот раз без табуретки — одному Богу известно!

На полу образовалась целая гора скомканных намыленных простыней, пододеяльников, наволочек, полотенец. От них по всей кухне растекались потоки воды. А Марфуша, как ни в чем не бывало, заперлась в ванной на крючок и залезла под душ!

Человек показал характер… Может быть, в какой-нибудь другой части света или в другие времена столь сильное действие повергло бы противников в шок и осталось безнаказанным. Но только не в нашей московской коммуналке! Дворничиха, наткнувшись в кухне на результат Марфушиного злодейства, подняла такой вой, что все жильцы повыскакивали из своих комнат.

— Ах ты, дрянь такая! — вопила Людка. — Ах ты, тварь!.. Да я тебя сейчас!..

Ее муж Володька был в тот вечер изрядно пьян. Он примчался на кухню, вылупил глаза на кучу белья на полу и с озверелым видом схватил длинный столовый нож.

— Володя! Не надо!!! — испуганно заверещала Людка.

Но Володька не собирался убивать Марфушу. Он поддел ножом крючок, на который она заперлась, и распахнул дверь ванной настежь.

— Смотрите! — заорал он. — Голая баба моется! И не закрылась! Хочет, чтоб ее все видели! Ха-ха!

Карлица Марфуша, испуганно прикрывшись руками, стояла в ванне, не зная, что ей делать. А Володька выбежал из квартиры и стал то же самое орать на лестнице. Сильно он в тот день напился!

Отец прекратил все это безумие. Успокоил Володьку, закрыл дверь в ванную, помог Людке собрать белье. Проводил плачущую, наспех одетую карлицу до комнаты.

Она потом неделю не выходила из своего убежища. Во всяком случае, не попадалась никому из жильцов на глаза…

Однажды, когда Марфуша стояла на кухне у плиты, я украдкой заглянула в ее комнату. И увидела: на аккуратно убранной постели карлицы сидели большие красивые куклы. Много кукол! Все они были чистенькие, ухоженные — хозяйка о них заботилась. Может быть, играла с ними…

Наверное, душа карлицы отдыхала в мире детских грез — от своей несчастной доли, от ненавистной коммуналки, от людей…

***

Вот такие персонажи обитали в нашей квартире, и кого-то из них мы с папой обязательно встречали каждое утро. Он со всеми соседями держался ровно, доброжелательно, вежливо. Даже с теми, кого накануне вынужден был призывать к порядку. Он был сильным, мой папа. И терпимым к людям. Его за это уважали.

Мы проходили в кухню. Это было самое большое помещение в нашей квартире, площадью метров тридцать-сорок. В нем умещались ванна, раковина для мытья посуды, две обширные газовые плиты о шести конфорках и пять столов, стоящих вдоль стен, — по одному для каждой семьи. Под потолком были протянуты бельевые веревки, на них постоянно висело сохнущее белье. Впрочем, оно никому не мешало: потолки в нашем доме были высокие.

Кухня имела два недостатка.

Во-первых, она служила проходом в туалет. Попасть в него можно было только отсюда. А выйти из него, соответственно, можно было только сюда. Мне это очень не нравилось. Я стеснялась постоянно присутствующих на кухне соседей — и в детстве, и в юности. Когда ко мне в гости стали приходить друзья, мне перед ними было очень неудобно.

— Оль, а где у вас туалет?

Так сразу и не ответишь… Не скажешь ведь: «На кухне!». А то вежливо спросят: «Там, где едят?..»

Вторым недостатком нашей кухни был тот, что зимой она плохо отапливалась. В ней было холодно, особенно в морозы. А как в таких условиях папа мог меня купать? Фанерное строение без крыши, которое представляла собой наша ванная, тепла не держало. С мокрой головой, даже сидя в горячей воде, я рисковала простудиться. И папа придумал! Он зажигал все двенадцать газовых конфорок на обеих газовых плитах. Для меня это было завораживающее зрелище! Я смотрела на мощно гудящее сине-оранжевое пламя, рвущееся из горелок, на багровеющие поверхности конфорок. И с трепетом ощущала, как откуда-то сверху, из-под потолка на меня изливаются невесомые потоки горячего воздуха. Кухня прогревалась, и тогда папа вел меня в ванную. А после купания плотно заворачивал с головы до пят в большое розовое полотенце и относил в постель.

Это было счастье!..

***

По утрам на кухне мы с папой принимались готовить завтрак. Я доставала из ящиков нашего семейного стола посуду, выкладывала на тарелку хлеб. Гладко выбритый и благоухающий одеколоном папа ставил чайник, делал бутерброды с сыром или колбасой, варил яйца. Он умел быстро и вкусно приготовить, что называется, блюда первой необходимости — сварить кашу, зажарить картошку, сделать салат… Когда я болела и оставалась дома, в обеденный перерыв он приходил домой кормить меня. От административного здания МВД на Огарева, ныне это Газетный переулок, до нашего дома — десять минут ходьбы. Папа варил картошку, готовил пюре и приносил мне в постель. Я капризничала, отказывалась есть. И тогда папа прибегал к хитростям. Ловко орудуя ложкой, он строил в тарелке картофельный замок, в котором жила девочка-котлетка или семейка сосисок, возводил горы и ущелья. Эта горячая, пахучая сказочная страна незаметно оказывалась съеденной мною без остатка! И она была такая вкусная!..

На кухне появлялась мама в домашнем халате и с полотенцем на плече. Как всегда аккуратная, сосредоточенная и спокойная. Она ровно здоровалась с нами и шла в ванную.

— Доброе утро, Валенька! — говорил папа.

— Доброе утро, мама! — живо оборачивалась я.

Но наши приветствия неизменно запаздывали и звучали за ее спиной. Мне хотелось бы весело поболтать с ней перед тем, как мы расстанемся на целый день, прижаться, ощутить на щеке ее легкий поцелуй. Но это никогда не удавалось!..

Мама относилась ко мне рассеянно. Или скажем так: без горячего участия. После работы и занятий с Сашей у нее не оставалось ни времени, ни сил. И она была вынуждена отстраниться от меня.

Одним словом, она честно «разделила детей».

Так бывает. Я ее не виню…

Она оторвала меня от груди после двух месяцев кормления. После этого проблему моего питания решала уже тетя Наташа: покупала молоко у кормилиц. За первые четыре года моей жизни на 11-й Парковой мама навещала меня редко. Это не могло не отразиться на ее материнском чувстве. Она по-своему любила меня, но…

Любовь ведь бывает разная. Есть любовь-объятие — так мне отдавали свои сердца отец и тетя Наташа. Есть любовь-восхищение — такое чувство к маме пронес через всю жизнь отец. Есть любовь-покровительство — так мама относилась к отцу. И есть любовь-присутствие. У мамы со мной получилось именно так. Она пребывала рядом, но мало участвовала в моей жизни. Она вмешивалась в процесс моего воспитания только тогда, когда одного отца было явно недостаточно.

Прежде всего, она беспокоилась о развитии во мне эстетического начала. Обращала мое внимание на красоту линии, формы, звука. Играла для меня на фортепиано и пела. Она очень хорошо играла и пела, моя мама! Но делала это редко. Она вообще была очень сдержанным в своих проявлениях человеком… Мама направляла нас с отцом на экскурсии в музеи. Учила меня одеваться со вкусом, а за столом пользоваться ножом и вилкой. Пыталась вызвать интерес к изучению английского языка, правда, до поры безуспешно.

Многое из всего этого мне казалось скучным. Но спустя годы, в другой, своей взрослой жизни, я поняла: мама совершила тогда нечто удивительное. Всего несколькими необязательными касаниями она заложила во мне основу такого огромного личностного преобразования, о котором можно было только мечтать!..

***

Теперь мне кажется забавным, что именно тогда она всерьез занялась «культурным воспитанием» отца! Как-то я услышала их разговор:

— Когда ты предложил мне руку и сердце, Коля, — строго говорила мама, — я согласилась с одним условием. Ты его помнишь?

— Ну а как же, Валя! — виновато отвечал отец. — Я должен был получить высшее образование! Поступить в академию! Но…

— Теперь никаких отговорок, — менторским тоном сказала мама. — Ты воспитываешь нашу дочь. Это тебя ко многому обязывает. Так что выполняй свое обещание!

— Будет сделано! — бодро взял под козырек отец. Здесь намерения родителей совпадали. Отец рассказывал мне, что с момента знакомства с мамой его не покидало чувство неудовлетворенности собой. Он не мог похвастать маминой образованностью, эрудицией, знанием этикета, тонким вкусом и музыкальностью. Чем он мог удивить любимую женщину? Порой в общении с ней он чувствовал себя человеком второго сорта. Со свойственным ему мужским самолюбием он собрался доказать ей обратное. И с радостью согласился на необычное условие их брака. Он знал: высшее военное образование даст ему многое и поднимет в маминых глазах! Неизвестно, что сорвало планы отца, но теперь, спустя годы, он вернулся к ним с тем же энтузиазмом, что и ранее.

— Еще можно успеть подать документы в Высшую школу МВД, — вслух размышлял он. — На факультет инженеров противопожарной техники и безопасности…

— И еще, Коля, — требовательно прервала его мама. — Я купила абонемент в консерваторию, по воскресеньям будем ходить с тобой на концерты.

Может быть, папа и не был в восторге от классической музыки, но зато обожал проводить с мамой время в театрах и концертных залах. Он с восторгом согласился!

С тех пор в моей памяти остались две сцены из нашей жизни.

Первая. Мама и папа собираются в консерваторию. Мама стоит перед зеркалом и поправляет прическу. На ней — черное бархатное платье, лакированные туфли на каблуке, на шее — жемчужное колье. Отец в строгом сером костюме ждет ее в дверях. Большой зал Московской консерватории имени Чайковского находится совсем недалеко от нашего дома. Мои родители не спешат. Они чинно пройдутся рука об руку по нашей улице, пересекут Тверской бульвар и немного прогуляются по улице Герцена. А в точно назначенный час займут свои места в концертном зале.

Я думаю: в такие часы они были счастливы…

И вторая сцена. Я просыпаюсь среди ночи и вижу: отец сидит за столом, свет настольной лампы льется на раскрытые учебники, тетради, схемы, чертежи. Он что-то пишет. Иногда поднимает глаза, смотрит невидящим взглядом в стену, губы его шевелятся.

Пишет конспект. Или курсовую. Или готовится к сдаче экзамена…

Он, как и собирался, поступил в Высшую школу МВД. Учился заочно, ночами. И осуществил свое намерение — получил высшее специальное образование! Этот нелегкий жизненный демарш был совершен не ради формального обретения более высокого образовательного статуса. Отец ничего не делал формально, никогда не лгал ни себе, ни людям. Он получал знания ради Дела. Он всегда был первоклассным специалистом. Но после окончания Высшей школы МВД стал автором четырех учебников по пожарной безопасности и ее техническому обеспечению!

Я узнала об этом через много лет, уже после смерти отца, от его коллег. Он никогда не хвастал своими успехами…

***

Вообще говоря, если отец ставил перед собой какую-то задачу, то он ее обязательно выполнял, чего бы ему это не стоило. Через дорогу от нашего дома, возле храма Большого Вознесения разбит сквер, в нем стоит памятник Алексею Толстому. На высоком гранитном постаменте — бронзовая скульптура: автор «Хождения по мукам» и «Петра I» сидит в кресле, заложив ногу на ногу, с блокнотом и карандашом в руках. Вокруг памятника — обширная мощеная площадка. И вот однажды зимой отец задумал залить на ней каток. Для любимой дочки!

— На «Динамо» я не всегда могу с Олей пойти, а одна она не доберется, — сказал он маме. — Пусть рядом с домом катается, когда захочет.

Мама и представить себе не могла, чем для нее это обернется, поэтому только рассеянно кивнула в ответ.

Отец пошел к соседям в комнату напротив.

— Люда, помоги каток залить, — попросил он дворничиху. — Ведь в твоем хозяйстве есть шланг! Мы с Володей его из подвала к памятнику протянем. Поможешь? — повернулся он к соседу.

— Да какие вопросы. Сделаем… — вяло ответил похмельный сосед. — Наши-то, Петька с Танькой, на Патриаршие пруды ходят кататься. Далеко это. Мать, вон, всегда волнуется. А тут — рядом с домом будут! Только потом обмоем это дело, лады?

— Обмоет он! — уперла руки в боки Людка. — Я тебе!.. Да и обмывать-то нечего! Ты видел, какой у меня шланг? Тридцать метров. От крана до дороги дотянете, и все! А оттуда до памятника еще метров пятьдесят, если не больше! Длины вам не хватит!

Володька взъерошил и без того всклокоченные на голове волосы:

— А если еще один шланг к твоему прирастить?

— А где я тебе его возьму? В ЖЭке нет, а дворники не дадут! Недавно на собрании участки делили, так я теперь со всеми на ножах…

Отец молча слушал. Задуманное дело срывалось.

— А если ведрами? — неуверенно спросил Володька.

Отец только махнул рукой:

— Не натаскаешься! Подумать надо…

Думал он недолго. Решение поставленной задачи требовало решительных действий. И бывший рядовой пожарный Николай Платонов, который в молодости не раз обеспечивал подачу воды в зону возгорания в самых немыслимых условиях, их совершил!

На следующий вечер посреди нашего коридора возвышалась куча свернутых пожарных рукавов. Каждый из них заканчивался соединительными головками. Один был с узким металлическим наконечником, пожарным стволом.

Оказывается, отец взял их на складе Главного управления пожарной охраны. А Володька на своем автобусе заехал к нему на работу, забрал рукава и привез их домой.

— Ну вот, Оленька, — удовлетворенно оглядывал отец брезентовые рулоны. — Сейчас мы все это соединим и протянем от крана до памятника — через наше окно!

Из своей комнаты вышел Володька. За ним выбежали Петька и Танька. Мы с ними весело защебетали и стали бегать вокруг рулонов.

— Ну, что, Харитоныч? Сейчас и начнем? — потирая руки, бодро спросил Володька у отца. Он был трезв, и ему, определенно, нравилось предстоящее дело.

— А чего тянуть? — весело ответил папа. — Поехали!

И наши мужчины принялись за работу. Размотали рукава, один протянули в кухню, второй присоединили к нему, стали прилаживать третий. Я прыгала рядом и хлопала от радости в ладоши. Соединительные головки стучали по паркету, рукава шуршали. Папа насадил один конец образованной магистрали на кран кухонной раковины, Володька закрепил его проволокой. Второй конец бросили у порога нашей комнаты. На шум и возню в коридоре стали выглядывать соседи. Вышли мама и брат. Мама удивленно округлила глаза:

— Коля! Что это?!

Папа объяснил.

— Через наше окно?! — воскликнула мама. — На улице мороз! Комнату выстудишь! Паркет поцарапаешь! Коля!

Она была в ужасе.

— Ничего страшного! Мы за полчаса управимся! — успокаивал ее отец. — А дети оденутся и пойдут с нами каток заливать! Валя, — увещевал он маму, − пойми, гидранта поблизости нет. В подвале рукавами не подсоединиться, там кран сорван!..

Решили всей семьей одеться и выйти на улицу. Мама бросилась в комнату:

— Если окно откроешь, сквозняк будет!

И стала поспешно собирать со стола Сашины тетрадки и учебники.

Отец потащил конец импровизированного трубопровода через всю комнату к окну. Рукава зацепились головками за ножки стола, он сдвинулся, два стула полетели на пол. В серванте зазвенела посуда. Мама ахнула.

Отец распахнул окно. Из вечерней зимней черноты улицы в комнату повалили клубы морозного пара.

— Это какое-то хулиганство! — возмущенно закричала мама и попятилась к двери. Что она могла сделать? Отец уже по пояс высунулся из окна и стравливал конец с пожарным стволом на улицу. Он ее не слышал.

— Принимай! — кричал он Володьке, который уже был внизу. Обернулся и озорно мне подмигнул.

Я жадно смотрела на всю эту картину. На отца, по пояс стоящего в белом клубящемся тумане. На звездное небо в оконном проеме. На распахнутую настежь дверь. На многометровую брезентовую кишку, ползущую через порог через всю комнату к окну. На лежащие на полу стулья. На растерянную маму, поспешно надевающую шубу.

Вот это да! Я была в восторге от папиного хулиганства!

Мама взяла меня за руку и поспешно вывела из комнаты. Растерянно глядя на проползающую мимо соединительную головку рукава, крикнула отцу:

— Николай! В выходные пора паркет натирать!

— Есть натирать! — раздался веселый ответ.

— Обязательно! — возмущенно воскликнула мама. — После такого разбоя!

Раз в месяц папа прилежно натирал паркет мастикой. Причем не только в нашей комнате, но и по всему широкому и длинному коммунальному коридору. Бабушка Леля очень хорошо помнила, что когда-то была наследницей всей квартиры, и считала своим долгом заботиться о состоянии паркета. И маму к этому приучила. А паркет того стоил! Изготовили его еще в XIX веке из отборных дубовых плашек высочайшего качества. И выложили не как-нибудь, не стандартной «елочкой», а знаменитым узором «Шереметьевская звезда»! Он прекрасно сохранился и был настоящим украшением квартиры!

Святая обязанность ухода за «фамильным» паркетом была возложена мамой на отца. А что такое натереть несколько десятков квадратных метров паркета мастикой? Часы монотонной, нелегкой физической работы! Сначала папа подметал пол, в особо загрязненных местах протирал его влажной тряпкой, потом — сухой. После этого приступал к главному…

Для натирки паркета отец использовал водорастворимую мастику, которая тогда продавалась в оранжевых полиэтиленовых тубах. До сих пор помню ее стойкий специфический запах. Отец покрывал тонким слоем мастики всю площадь пола. Делал он все это на коленях, орудуя специальной серпообразной щеткой, предназначенной для подобных работ. Спустя пару часов, когда мастика высыхала, вдевал правую стопу в петлю широкой паркетной щетки и полдня тщательно полировал полы. После этого паркет обретал первозданный глянец и блестел как новенький! А папа утирал пот со лба и удовлетворенно улыбался!

Он не боялся никакой работы! Ему было все нипочем! Он мог годами сидеть за учебниками ночи напролет, мог часами натирать паркет, а мог притащить домой пожарные рукава, перевернуть в доме все вверх дном лишь для того, чтобы залить для меня каток!

…Когда мы вышли из дома на улицу, сосед Володька уже топтался у памятника с пожарным стволом в руках. Прохожие с интересом смотрели на происходящее. Отец стоял в окне.

Володька махнул ему рукой:

— Давай, Харитоныч!

Отец пропал из виду, а через минуту рукава раздулись, и тугая струя воды брызнула из пожарного ствола. Прямо на ноги Алексею Толстому! Мне показалось, что писатель, беспечно сидевший в кресле, от неожиданности вздрогнул!

— Есть! — радостно закричал Володька. — Спускайся, Николай!

На следующий день на новом катке возле памятника собралась вся окрестная детвора! Родители, которые привели сюда детей, говорили:

— Давно нужно было здесь каток устроить! Прекрасное место! И залили как хорошо, лед отличный!

Один мужчина спросил:

— А кто же это сделал?

Я подъехала к нему и с гордостью сказала:

— Это мой папа!

***

Самый лучший метод воспитания — личный пример. Вряд ли отец задумывался об этом, но воспитывал меня именно так. Он не нагружал мои детские мозги занудными нравоучениями. Просто однажды подарил мне свою жизнь и проживал ее вместе со мной.

И порой я получала от него такие уроки, которые запоминала навсегда.

Зимой отец частенько вывозил нас с братом в Измайловский парк — кататься на лыжах с гор. Мы доезжали на метро до станции «Измайловская» и тут же оказывались в зимнем лесу. Нас окружали заснеженные деревья. Накатанные лыжни уводили от станции в глубь лесного массива. Изгибаясь и пересекаясь, они терялись среди раскидистых берез, стройных ясеней, старых высоких тополей. По ним деловито сновали, бегали, неторопливо прогуливались лыжники всех возрастов: школьники, студенты, пожилые пары, целые семьи. За родителями ковыляли, падая и теряя лыжные палки, облепленные снегом детишки. Повсюду звучал смех, веселые крики, задорные призывы.

Что в те времена, что сегодня — эта картина с годами не меняется: москвичи — большие любители провести воскресенье в лесу на лыжах!

Разрумянившийся отец с наслаждением, всей грудью вдыхал чистый морозный воздух, широко улыбался и оглядывался на нас.

— Оля, Саша! Встаем на лыжи!

Нам предстояло добраться до Оленьих гор. Так местные жители называют склоны Оленьего пруда. Пруд очень старый, вырыт еще в петровские времена. Он мелкий и постепенно усыхает, летом в нем не поплаваешь. Зато зимой его берега — где-то крутые, где-то пологие — превращаются в прекрасное место отдыха для любителей лыжного спорта.

От станции «Измайловская» до Оленьих гор всего полтора-два километра. Для отца — сущий пустяк. Но с такой командой, как я и Саша, ему приходилось попотеть. Я совсем не умела ходить на лыжах, а Саша… Он любил кататься с гор, но, когда дело доходило до передвижения по равнине, мгновенно уставал и становился, как вареный. Поэтому по дороге к Оленьим горам отцу нужно было все время Сашу понукать. А меня он просто-напросто тащил по лыжне. И вот как он это делал.

Он помогал нам справиться с креплениями, а потом весело говорил мне:

— Теперь давай упряжь готовить!

Я с готовностью отдавала ему свои коротенькие лыжные палки. Он протягивал одну из них ручкой в кольцо другой — до тех пор, пока кольца обеих не упирались друг в друга. Получался этакий длинный шест с рукоятками и петлями на обоих концах. То же самое папа делал и с двумя другими нашими палками. Потом вставал на лыжи впереди меня, вдевал руки в петли, зажимал «шесты» под мышками и командовал:

— Цепляйся!

Я крепко хваталась за петли своих лыжных палок.

— Готов, Саша? — спрашивал отец.

Брат без особого энтузиазма докладывал о своей готовности к походу.

— Поехали! — командовал отец. И делал первые осторожные шаги. Кольца сталкивались и щелкали, «упряжь» натягивалась. Она тянула меня за руки вперед, и я начинала плавно скользить по лыжне.

Так и катил меня отец до самых Оленьих гор. Ходьба по наезженной скользкой лыжне без опоры на лыжные палки — само по себе дело непростое. А если ты еще тащишь за собой лыжника, пусть это и всего лишь маленькая девочка, — работа вообще не из легких. Для того, чтобы тянуть меня за собой, не проскальзывая, отцу приходилось все время держаться прямо, ступать короткими шагами, идти ровно и размеренно.

Он, конечно, уставал, но виду не показывал. Не то что мой брат Саша! Тот уныло влачился за нами, вяло переставлял палки и все время дергал отца:

— Пап, подожди, крепление соскочило! Пап, подожди, шнурок развязался! Пап, давай отдохнем!..

Отец терпеливо останавливался и ждал, пока его нерадивый сын отдохнет, приведет в порядок обувь и крепления. Но тогда начинала ныть я:

— Пап, поехали! На горку скорей хочу!..

Вот такая занудная лыжная команда была у отца!.. Но он всегда уверенно и спокойно приводил ее к финишу, как говорится, с хорошим спортивным результатом!

***

В тот день, когда с отцом случилась беда, мы добрались до Оленьего пруда позже, чем обычно. Погода не радовала: небо было пасмурным, сыпал снежок, порывами налетал ветер. Саша по обыкновению капризничал. Но как только мы подошли к подножью Оленьих гор, оживился и быстренько нас оставил. Уехал кататься с давно облюбованного им пологого склона. А мы с отцом пошли к невысокой горке, где резвились самые маленькие ребятишки.

Папа учил меня забираться по склону вверх «ступеньками» и «елочкой». Показывал, как сохранять равновесие при спуске. Внимательно наблюдал, как я с визгом скатываюсь вниз, и указывал на ошибки…

И все посматривал на дальний берег пруда. Конечно, ему хотелось пойти туда! Там был самый высокий и длинный склон, настоящий рай для любителей быстрого спуска! На нем всегда было особенно много лыжников. Папа обычно катался на самых крутых откосах этого берега. Один из них оканчивался обрывом. И отец частенько прыгал с него, как с трамплина. У меня всегда замирало сердце, когда я смотрела на его прыжок. Он выполнял его мастерски! Набирал на спуске немыслимую скорость, приседал, заводя концы лыжных палок за спину, а в момент отрыва от трамплина выпрямлялся, сильно отталкиваясь ногами от земли. И взлетал над прудом!

Немного среди лыжников находилось смельчаков повторить этот трюк! Обрыв-то был высокий!

Отца, конечно, тянуло туда. Я это видела. И, немного покатавшись со своей детской горки, всегда говорила ему:

— Ну, пойдем! Теперь ты кататься будешь!

Так было и в этот раз. Я стояла у подножия склона и смотрела, как отец сноровисто по нему взбирается. Вершину берега украшал сосновый массив. Несколько сосен росли на склоне, а одна стояла рядом с тем спуском, который вел к отцовскому трамплину, слева от лыжни. Я давно заметила, что, когда отец мчался с горы к трамплину, инстинктивно прижимал к корпусу левую палку сильнее, чем правую. Это было видно по ее наклону. Он не мог не думать об угрозе столкновения с деревом…

Отец встал на вершине горы, несколько раз присел и оценивающе посмотрел вниз. Я помахала ему рукой.

— Папа опять прыгать собрался? — подъехал сзади Саша.

Я не ответила, смотрела на отца. Он подпрыгнул, сильно оттолкнулся палками и помчался вниз по склону.

В тот пасмурный денек народу на Оленьих горах было меньше, чем обычно. Но на этом берегу пруда лыжников хватало. Склон был усеян людьми. Как обычно, никто никому не мешал. Те, кто карабкался вверх, внимательно поглядывали на спускающихся с горы и держались от них подальше. Кому охота столкнуться с летящим вниз лыжником?

Но в этот раз случилась какая-то нелепица. Внезапно мальчишка лет семи, который взбирался на гору вместе со всеми, развернулся и поехал поперек склона. По направлению к спуску, по которому ехал отец! До лыжни отца ему оставалось сделать всего несколько шагов. Он двигался быстро и решительно, хотя ему, конечно, было неудобно: он соскальзывал боком вниз.

Что его вело наперерез отцу? С кем-то разругался и пошел прочь от обидчика? Или в голову пришла какая-то мальчишеская придумка, и он захотел ее немедленно осуществить? Или поддался случайному слепому импульсу?.. Такое с детьми бывает. Тогда они не смотрят по сторонам.

Отец несся вниз. Мальчишка, склонив голову, упрямо шел наперерез ему. Сколько времени длится спуск со склона по лыжне длиной не более пятидесяти метров? Несколько секунд. А с того момента, как отец заметил движение мальчишки, у него на оценку ситуации и принятие решения оставалось и того меньше. Нелепость состояла в том, что именно в эти секунды мальчишке что-то стукнуло в голову. Именно в эти секунды он сделал свой безумный рывок в сторону и оказался на пути отца. Именно эти секунды использовал так, чтобы не оставить папе ни одного шанса избежать столкновения.

Отец летел на него с бешеной скоростью.

Я видела, как он, пригнувшись, вперил напряженный взгляд в мальчишку. Между ними было не более двадцати метров. И как раз на этом участке слева от лыжни росла та сосна, которая всегда вызывала у отца подсознательное напряжение. Мальчишка стоял на лыжне. Столкновение было неминуемым. Если бы оно случилось, мальчишка наверняка умер бы от удара!

Отец не мог этого допустить. Он сделал резкий и сильный толчок в сторону правой ногой. Его развернуло, и он понесся на сосну. Я закричала. Отец попытался уйти от столкновения с деревом, перенес вес тела влево, чтобы увести лыжи вправо. И стал заваливаться набок.

И вот так, в падении, врезался левым плечом в сосну.

Удар был страшным. Голова отца резко мотнулась назад, он свалился на бок, его потащило вниз, правая лыжная палка отлетела в сторону, из-под спутанных лыж брызнул снежный фонтан.

— Папа!! — завопила я, сбросила лыжи и со всех ног бросилась к отцу. Саша бежал за мной.

Когда мы добрались до папы, он уже сидел, опершись спиной о ствол злополучной сосны. Из носа у него текла кровь. Он держался за плечо и морщился от боли. Взглянул на нас с Сашей и с трудом выговорил:

— Ничего, дети, все нормально… Сейчас пойдем домой…

Попытался пошевелить левой рукой и застонал.

— Кажется, ключица сломана.

Как потом оказалось, он действительно получил перелом ключицы. И сотрясение мозга средней тяжести…

Я сидела возле него на коленях и плакала навзрыд. Мне было жалко папу. Мне было за него страшно. Я содрогалась от мысли, что мы не выберемся из леса.

В тот момент я надолго провалилась в горестное забытье. Не помню, как отец поднялся на ноги. Не помню, что он говорил и делал. Не помню, как мы встали на лыжи.

Очнулась я недалеко от станции. И нашла себя стоящей на лыжах, сжимающей «упряжь» в руках. Отец, тяжело дыша, катил меня по лыжне к метро. Саша, понурившись, молча плелся за нами.

Значит, отец — с переломанной ключицей, с разбитой головой! — превозмогая боль, тащил меня через весь лес!

Когда мы вошли в вестибюль станции «Измайловская», я полностью пришла в себя. Отец, изнемогая от усталости и боли, присел на батарею парового отопления. Со стоном склонился к ногам и свесил левую руку между колен. Мы с Сашей стояли рядом и смотрели на него. Я тихо всхлипывала.

— Не плачь, Оленька, — сквозь зубы прошептал отец. — Сейчас папа отдохнет, и поедем.

Я беспомощно озиралась. Мимо нас к турникетам метро проходили люди, много людей. Но никто из них не остановился, не захотел помочь папе! А он и не просил ни у кого помощи. Просто сидел и набирался сил, чтобы встать и все сделать самому — как привык, как нужно, как должно быть…

В шаге от нас остановился солидный, с большим животом, мужчина. За руку его держала полная ухоженная дама.

— Вот, посмотри, — сказал мужчина даме, бесцеремонно указывая на отца пальцем. — Напился, как свинья, а детей повез на лыжах кататься! Совсем народ с ума сходит!

Дама искривила ярко накрашенные губы в презрительной усмешке.

И тут я бросилась на этого здорового толстяка! На этого глупого холеного борова! Я врезалась ему головой в живот, он хрюкнул и попятился, а я подступила к нему снова, колотила его кулачками в брюхо и кричала:

— Мой папа не пьяный! Не пьяный!! Он мальчика спас! А ты, дурак, ничего не знаешь! Мой папа из-за мальчика в дерево врезался! Он руку сломал! Папа не пьяный, понял?!

Отец поднял голову:

— Оля! Прекрати! — С трудом встал и оттащил меня здоровой рукой от толстого мужчины. — Извините, — сказал он ему.

Мужчина изумленно и растерянно глядел то на него, то на меня. Лицо его вытянулось. Он взял даму под руку, и они молча ретировались.

Отец повернулся ко мне и слабо улыбнулся.

— Оленька, ну, ты что раскричалась? Все хорошо. Бери лыжи и пойдем.

— Я тебя не отдам! — выпалила я.

— Все правильно. — Отец погладил меня по голове. — Умница! Так держать!

И мы поехали домой.

***

Такими в те годы мы были. Так жили. Я, папа и все-все-все, кого мы знали.

 

Глава IV

ТОЛСТАЯ ПЛАТОНИХА

— Оля пойдет учиться в двадцатую спецшколу! — объявила однажды мама за семейным обедом. И все посмотрели на меня. А я сидела и широко улыбалась. Мое первое 1 сентября приближалось! «Первый раз в первый класс!» — эти слова, которые я за последнее время нередко слышала от родителей, звучали для меня сладкой музыкой. Они во мне звенели, сияли, искрились и обещали что-то жутко интересное, радостное, важное!.. Что-то вроде большой игры, в которую одновременно играют много-много ребятишек, и взрослые с ними заодно. Игра захватывающая, но долгая и непростая. Поэтому принимают в нее не всех детей, а только тех, кому исполнилось семь лет. А мне уже исполнилось! И вот совсем скоро меня примут в школьную игру!

Отец ободряюще подмигнул. Брат удовлетворенно хмыкнул. Он учился в другой школе, которая располагалась совсем близко от дома. И опасался, что меня устроят в нее, а заодно и возложат на него обязанности моего опекуна. Водить меня по утрам за ручку ему совсем не улыбалось.

Но волновался Саша напрасно. Восемь лет назад, когда он готовился стать первоклашкой, все школы района имели единый, общеобразовательный, статус. Они особо ничем не отличались друг от друга. Моя будущая школа стояла, так сказать, в общем ряду: имела номер 115 и была совсем молодой, работала всего три года. Так что родители при выборе не имели никаких предпочтений. Они устроили Сашу учиться туда, где поближе. Но через несколько лет школа № 115 превратилась в спецшколу № 20 с углубленным изучением английского языка. А к моему семилетию стала и вовсе элитной. И вот почему.

Наш дом стоял в центре Москвы, около Бульварного кольца. Здесь располагалось не меньше десятка иностранных посольств. Дипломатические работники годами жили вместе со своими семьями по месту службы. И если имели детей, старались устроить их в школу. А в какую? Разумеется, в английскую спецшколу № 20! Ведь в ней углубленно изучался важнейший международный язык! Поэтому ее посещали юные граждане США, Испании, Кипра, Турции, Бразилии, Нигерии и многих других стран.

Отдавали ей предпочтение и члены партии и правительства СССР, ведь большинство из них жили неподалеку. В спецшколе № 20 учились и дети членов Политбюро ЦК КПСС, и членов Президиума Верховного Совета, и министров. От них не отставали и юные отпрыски известных артистов, писателей, поэтов. Так что моей школе есть чем похвастать. В разные годы в ней учились: внучка Брежнева Виктория Милаева; Михаил Ширвиндт; Никита Михалков и его дочери Анна и Надежда — ныне известные российские актрисы; Наталия Белохвостикова; сын Евгения Евстигнеева Денис — талантливый оператор, кинорежиссер и продюсер; журналистка и писательница Юлия Латынина и многие другие сегодняшние знаменитости.

Само собой, власти Москвы оказывали такой школе повышенное внимание. Расширенный бюджет, отборный преподавательский состав, безупречное материально-техническое обеспечение учебного процесса, качественное питание учеников…

— Здесь всегда порядок! — говорила моя мама.

Яркой достопримечательностью школы был прекрасный яблоневый сад. В нем стояла небольшая пасека из нескольких ульев. Вдоль ограды тянулись яркие цветники и посадки ягодных кустарников. Всем этим великолепием школа могла гордиться благодаря ее директору Антону Петровичу Полехину. Это был старый, опытный педагог, ровесник века, Народный учитель СССР. Внешность Антон Петрович имел примечательную: приземистый и абсолютно лысый, он чем-то смахивал на Хрущева. Его знали буквально все ученики. Каждое утро он встречал их у калитки, ведущей на территорию школы, здоровался, напутствовал, ободрял.

Вот где мне предстояло учиться! Зачисляли в спецшколу № 20 далеко не каждого желающего. Обучаться в ней могли только те дети, родители которых уверенно владели английским языком. Его углубленное изучение предполагало, что при выполнении домашних заданий папы или мамы могут прийти на помощь своим чадам. Моя мама на собеседовании с преподавателями с удовольствием продемонстрировала свой профессионализм переводчика. И в результате я была зачислена в элитную спецшколу!

Я с нетерпением ожидала наступления 1 сентября! Ощупывала новенький кожаный портфель с блестящим металлическим замочком. Доставала из него букварь, тетрадки, деревянный пенал с перьевыми ручками и карандашами. Раскладывала все это на столе и рассматривала. Потом надевала школьное форменное платьице шоколадного цвета, на него — праздничный белый фартук. Волосы на макушке стягивала большим белым бантом. И подходила к зеркалу.

В нем отражалась празднично одетая первоклашка. Глаза ее светились, губы растягивала широкая улыбка. У нее было круглое личико с ямочками на тугих щечках, плотно сбитое крепенькое тельце, полные плечики, ручки и ножки. В новенькой школьной форме и с красивым бантом на голове она смотрелась великолепно!

Я очень себе нравилась, крутилась перед зеркалом часами и считала дни до 1 сентября. И, наконец, этот день настал!

Как ни странно, я плохо его помню, наверное, от волнения. Как только мы с родителями вошли на школьный двор, у меня закружилась голова. От великого множества людей, мелькания серых форменных пиджаков, обилия белых бантов, радостных лиц, от громкой музыки, веселых окриков, суеты учителей…

Главное, что врезалось в память — цветы. Море цветов! Они были повсюду. Я держала в руках огромный букет розовых гладиолусов, а вокруг меня стояли десятки школьников с букетами красных гвоздик, белых калл, желтых хризантем и разноцветных астр. Школьная ограда, увитая яркой зеленью декоративной фасоли, служила отличным фоном для ярусной пестроты цветников. В них пепельно-серебристые кружевные россыпи цинерарии перемежались озорным многоцветьем герани. Задумчиво покачивались, опираясь на широкие плотные листья, алые метелки сальвии. Над ними возвышались крупные ромашки красно-желтых гелениумов, оранжевых рудбекий, малиновых эхинацей…

Слишком много здесь было цветов! Яркие краски били по глазам, цветочные ароматы накатывали удушливыми волнами. Я растерянно посмотрела на отца. И тут же по странной ассоциации вспомнила сказку «Снежная королева». Мы с ним ее недавно читали. Особенно мне запомнился из нее рассказ о том, как Герда в поисках Кая попала к старушке в большой соломенной шляпе, расписанной чудесными цветами. Старушка казалась доброй и встретила девочку ласково. Накормила и уложила спать. На самом деле она умела колдовать и очень хотела, чтобы Герда осталась у нее навсегда. Поэтому отняла у девочки память, а потом отвела ее в красивый цветник. Там Герда и осталась, играла и разговаривала с цветами — день за днем. Цветник оказался ловушкой...

Мне очень не понравился этот эпизод из сказки. Герда ошиблась, доверившись колдунье, и та ее обманула, но как-то… необычно. Я не знала, как это назвать. По-хитрому, что ли… Вреда она девочке не причинила, приютила, обласкала, ухаживала за ней. Добрая была старушка. И, казалось бы, делала правильные вещи. Но давала Герде совсем не то, что ей было по-настоящему нужно. А за это отняла у нее свободу. Большой, открытый и залитый солнцем цветник, в котором пропадала девочка, представлялся мне тесной душной комнатой. И когда папа прочел мне о том, как Герде удалось оттуда вырваться, я облегченно вздохнула.

Воспоминание мелькнуло и пропало. От него остался только неприятный след в душе. Я хотела подумать об этом, но отец уже тянул меня за собой, к зданию школы. Туда, где классы выстраивались в шеренги, чтобы встретить новый учебный год торжественной линейкой.

Я не зря тогда вспомнила злоключения Герды.

Это было предчувствие.

***

Уже в первый день обучения в школе я почувствовала себя буквально связанной по рукам и ногам. Я сидела за партой, сложив руки перед собой так, как меня научили, и откровенно страдала. Мне нельзя было сделать того, этого, пятого, десятого. Да ничего нельзя было сделать! Даже раскрыть рта и слова сказать было нельзя! Нет, я ощущала себя не связанной, а крепко спеленутой! Причем таким чудным образом, что свободными от пеленок оставались только нос, уши и глаза. Дыши, слушай, гляди. Больше ничего тебе не будет. Во всяком случае, в течение ближайших сорока пяти минут. А потом?..

Я ждала первой перемены как манны небесной. Прозвенел звонок, и я со вздохом облегчения разомкнула сложенные на парте руки. Мысли оживленно забегали: куда помчаться? может быть, пронестись по этажам, осмотреть школу? А на улицу можно?

— А теперь, дети, мы пойдем гулять по нашему яблоневому саду! — громко объявила учительница.

Ура! Гулять!! Я была готова сорваться с места. Класс весело загомонил. Но не тут-то было.

— Так, тихо! — хлопнула в ладоши учительница. — Гуляем парами! Встаньте из-за парт, возьмитесь за руки и выходите в коридор!

Я шепнула своему соседу по парте, худенькому остроносому мальчишке:

— Как в детском саду, что ли? Это же школа!

Он только молча пожал плечами. Мы с ним взялись за руки и побрели в коридор.

На территории школы, вдоль ограды яблоневого сада была проложена асфальтовая дорожка. Вот по ней мы и гуляли организованно — строем и парами.

В первые дни мою жажду активного движения сдерживал интерес к школьному саду. В сентябре, в период плодоношения, он выглядел очень нарядно. Невысокие деревья сорта «Пепин шафранный» с округлыми густыми кронами и свисающими до земли ветвями были усыпаны гроздьями красных яблок. Нас, первоклашек, угощали ими старшеклассники после торжественной линейки. Яблоки были вкусные: сочные, сладкие, чуть-чуть с кислинкой.

В одном из углов сада, на повороте прогулочной дорожки, был обустроен декоративный каменный грот, а рядом с ним — небольшой искусственный прудик. В нем плавали красивые золотые рыбки. Мы надолго застывали на месте, заворожено глядя на них.

А посреди сада располагалась пасека. Она состояла из нескольких больших деревянных ульев. Ульи угрожающе гудели, из них вылетали пчелы. Мы держались от этих опасных коробов подальше.

Изучать новый мир было интересно. Но я довольно быстро удовлетворила свое любопытство. И очень скоро поняла, что спеленута не только на уроке, но и на прогулке. Мне хотелось носиться по яблоневому саду, а не чинно гулять по нему, держа за руку малознакомого, несимпатичного мне мальчишку. Как уроки, так и перемены превратились для меня в пытку.

Сейчас сказали бы, что Оля Платонова была гиперактивным ребенком. Но я, педагог по образованию, не хочу толковать термин «гиперактивность» как «комплексное нарушение поведения». Это не нарушение. Это высокая энергетика. Она требует грамотного модулирования. И тогда превращается в источник творчества, дерзких открытий, мотор самых достойных и масштабных жизненных предприятий. Во мне всегда, всю жизнь, энергии было намного больше, чем требуется для простой социальной адаптации и обустройства личных дел. И вот что я хочу сказать. Помогите гиперактивному ребенку справиться с избытком энергии, направить ее в русло заинтересованного познания и созидательного действия. И тогда вы получите необыкновенные результаты! Гиперактивность — это привилегия и обещание лучшего и высокого, а не нарушение, как принято считать.

Вот почему сегодня я с удовлетворением наблюдаю за появлением новых методик воспитания и обучения. В их основе — развитие детей в подвижной интерактивной игре и в неформальном, дружеском, творческом общении педагога и ребенка.

Тогда мне не дано было этого знать. Не знали этого и мои учителя. Ушинский, Макаренко и Сухомлинский к тому времени уже сказали самое главное в отечественной педагогике. Но для того, чтобы преобразовать систему, мало нескольких блестящих идей и не менее блестящих примеров их воплощения в жизнь.

Школа не могла предложить мне ничего, кроме подавления моей высокой энергетики.

Герда очутилась в душном заколдованном цветнике…

Прежде всего, это сказалось на успеваемости. Я не могла сосредоточиться на уроках: ерзала, шепталась с подружками, рылась в портфеле, рисовала на парте. Меня спасала природная смышленость и хорошая память. Освоение программы начальной школы не представляло для меня особого труда, поэтому я легко перебивалась с тройки на четверку. Но на уроках вела себя очень беспокойно. Учительница меня невзлюбила — выгоняла из класса. И никогда не обращалась ко мне иначе, как «Платонова». Мое имя она не произнесла ни разу.

Очень быстро я стала «плохая ученица». И внутренне сжалась. Как так получилось?.. Была «любимая дочка», «Ляля», «Оленька» — а стала… «Платонова, встань! Ты не умеешь себя вести и будешь наказана!» В моем светлом детском мире наступили сумерки. И я не знала, как вернуть в него солнце. «Горе! Горе! Крокодил солнце в небе проглотил!»… Где мне было искать этого крокодила? Да и могла ли я его победить?

Положение дел отягощалось еще одним важным фактором. Одноклассники стали меня дразнить. Оказалось, что я «толстая». Для меня это стало неприятным открытием. Мне никто об этом никогда не говорил. Даже в детском саду я не слышала от сверстников в свой адрес ничего подобного. Да, я была полненькой, но гармонично сложенной девочкой. Полненькой, но не настолько, чтобы этому уделяли внимание родители или мои товарищи по детскому саду. А вот одноклассники уделили внимание…

Теперь я знаю: данные мне от рождения конституция и обмен веществ никоим образом не определяли мою детскую полноту. «Толстой» меня сделала маманина любовь. Все годы, что я жила у тети Наташи, она кормила меня блинами с ряженкой и сладкими булочками. Она на всю жизнь запомнила, как в детстве голодала в Поволжье, как недоедала в годы войны. И трепетно относилась к сытной, калорийной, сладкой пище. А вопрос моего питания стоял у нее на первом месте. Любимая Ляля не должна была ни минуты голодать. По несколько раз день она мне задавала один и тот же вопрос: «Ты сыта?» Она неосознанно перекармливала меня. Моя полнота была для нее зримым свидетельством того, что я хорошо питаюсь. Она хотела видеть меня «пышечкой» — я такой и стала.

И теперь мне это выходило боком. В классе я стала «толстая Платониха». Так меня дразнили одноклассники. Я не давала себя в обиду и накидывалась на любого, кто позволял себе такое обращение. Но что толку? Мальчишек в классе было много, и все они как один решили меня травить. Я билась на переменке с одним обидчиком, а вокруг смеялись и указывали на меня пальцами еще десять:

— Толстая Платониха! Ха-ха!

Дети бывают так безжалостны!

По утрам, делая с папой зарядку, я думала о том, что не хочу идти в школу. Что меня там ожидало? Скучные занятия, плохие отметки, раздраженные окрики учительницы и оскорбления одноклассников. Там я переставала быть сама собой. Там я становилась хуже, чем была на самом деле.

Школа преподнесла мне и еще один жизненный урок. Каждый день на третьей перемене учительница водила нас в столовую на завтрак. Он был бесплатным и, как правило, состоял из тарелки каши или картофельного пюре с сосиской и булочки с чаем.

— Строимся парами, идем в столовую! — командовала она.

Мы выстраивались возле классной доски, и в первые дни учебы я с удивлением отмечала, что большая часть моих одноклассников оставалась сидеть за партами. Почему они не завтракали вместе с нами, оставалось для меня загадкой. Но совсем недолго. Я научилась быстро справляться в столовой со своей порцией, чтобы успеть поиграть на перемене с подружками. И как-то заскочила в класс, чтобы взять из портфеля прыгалки. Моим глазам предстало странное зрелище.

Мои одноклассники завтракали за партами. Сидели и молча работали челюстями. Я изумленно воззрилась на их жующие физиономии:

— А почему вы в столовую не ходите?

— Сама жри свою кашу! — грубо ответил мне один из них.

И тут я, наконец, обратила внимание на то, чем они трапезничали. Перед ними на партах лежали бутерброды с красной и черной икрой. Бутерброды с семгой и осетриной. Бутерброды с кусочками импортной баночной ветчины. Бутерброды с кружками сервелата, дорогих сырокопченых, варено-копченых, сыровяленых и прочих колбас…

Одним словом, бутерброды, которые в те времена для граждан СССР не существовали!

Икра и дорогие сорта рыбы, все виды качественных колбас были тогда для большинства из нас недоступны. В магазинах они либо не продавались, либо появлялись на прилавках очень редко. Мой папа приносил с работы домой баночку красной икры пару раз в год — когда удавалось получить так называемый «праздничный продуктовый набор».

Тогда в стране был такой порядок. В канун больших праздников в учреждения и на предприятия поступали дефицитные продовольственные товары в продуктовых наборах. В каждом из них, как правило, была палка сухой копченой колбасы, банки с икрой, ветчиной, балыком. А еще — килограммовый пакет гречневой крупы, индийский чай или растворимый кофе, красивая жестяная банка леденцов «Монпансье» и пачка печенья «Юбилейное». Это были менее дорогостоящие, но столь же недоступные в магазинах продукты.

Сотрудники охотно эти наборы покупали. Использовали единственную возможность украсить праздничный стол гастрономическими изысками — рыбными и мясными деликатесами.

И вот теперь я наблюдала, как мои одноклассники легкомысленно употребляют всю эту благодать в неограниченном количестве. В школе, на завтрак! В качестве перекуса на переменке! Причем делают это так, будто жуют сухой хлеб: лица у них были совершенно постные.

Я ничего не поняла. Молча взяла прыгалки и вышла из класса.

Дома я рассказала об этом отцу. Он был смущен и не знал, что сказать. Говорить со мной о социальном неравенстве в обществе развитого социализма, о привилегиях партийной элиты он не мог. Во-первых, я бы ничего не поняла. Во-вторых, это было опасно — и для него, и для меня: спецслужбы СССР не дремали, а в школе я легко могла проболтаться о нашем разговоре. И все-таки он сумел осторожно разъяснить мне положение дел. Из беседы с ним я усвоила две важные вещи. В стране существовал определенный порядок: простые люди ели хлеб, партийные работники и чиновники — икру. Их дети, конечно, делали то же самое. Это минус. Зато все ребята в стране равных возможностей могли учиться вместе и даже дружить. Это плюс.

— В общем, не стоит об этом думать, — завершил свою сбивчивую речь мой папа.

Я сразу поняла, почему моя учительница называет некоторых учеников только по имени и уделяет им намного больше внимания, чем другим. Сообразила, почему этих ребят подвозят к школе черные «Волги». А когда настала зима и наша школьная раздевалка оказалась завешанной дубленками и пыжиковыми шапками, не удивилась. В моем мире «простых людей» не продавались дубленки, а пыжиковые шапки были непозволительной роскошью. Их никто не носил. Но в элитной спецшколе № 20 было возможно все.

Я спокойно отнеслась к новому знанию. Излишнее внимание учительницы мне было ни к чему, а без икры с осетриной я вполне могла обойтись.

И все-таки это знание покоробило мою душу. Ведь я была достойной дочкой своего отца. И мне, как и ему, было присуще обостренное чувство справедливости.

Мой мир детских представлений и радужных надежд рухнул. Его уничтожили «плохая ученица», «толстая Платониха» и пыжиковые шапки моих одноклассников. Я возненавидела школу.

Это имело далеко идущие последствия.

 

 

Часть II

 

ВОПРЕКИ ЗАПРЕТАМ

 

Глава I

БУНТ

Я открыла дверь нашей квартиры и решительно обогнула торчащую посреди коридора согбенную фигуру Марфуши.

— Здрас-сте!

Мне было двенадцать лет, я уже училась в шестом классе и теперь нисколько не боялась свою устрашающего вида соседку. Марфуша стала совсем дряхлой и малоподвижной. Она никак не отреагировала на мое появление, медленно подняла стоящую перед ней табуретку, бухнула ее на пол и продолжила свой нелегкий марш на кухню.

Дома никого не было. Я бросила портфель на диван и с отвращением содрала с себя школьную форму. Все, со школой на сегодня кончено! Домашние уроки я делать не буду, завтра на переменках письменные задания спишу у подружек, Юльки Горбовой или Ольки Морозовой, а устные… Если вызовут к доске — как-нибудь отвечу. Быстренько пролистать в начале урока учебник — плевое дело! Обедать я не буду тоже, нельзя. А вот заняться своим внешним видом нужно обязательно!

Я достала из ящика своего письменного стола плоскую белую пластмассовую коробку с надписью «Грим театральный». И еще одну, маленькую картонную. На ней было написано: «Тушь для бровей и ресниц «Ленинградская». Посмотрела в угол комнаты: там стояла швейная машинка. Может быть, подождать с макияжем, а сначала ушить купленную вчера мужскую рубашку?

Голова неожиданно закружилась, накатила волна слабости. Меня качнуло. Черт, опять! Как бы в обморок не грохнуться! Ведь два дня уже ничего не ела!

Я присела на стул. Может, пожевать чего-нибудь? Немножко… Нет! Раз решила голодать три дня, буду держаться до завтрашнего обеда! А обмороков я не боюсь, падала уже. И вставала. Как ни в чем не бывало. Выдержу!

«Толстая Платониха» против Ольги Платоновой не играет!

***

Школа сделала мне очень серьезный жизненный вызов. Она предъявила требования, которые я не могла удовлетворить. Она создала противоречия, разрешение которых было для меня делом невозможным. Она поставила вопросы, ответы на которые я не знала.

Я не могла справиться с учебой. И не потому, что была глупа или рассеянна. Моя психическая организация требовала специфического, адекватного ей подхода к обучению. Но в те времена поголовной уравниловки о таких подходах даже не задумывались.

У меня был избыточный вес. За мою полноту меня травили одноклассники. «Толстая» значит «некрасивая». Для девочки это катастрофа. Я чувствовала себя ущербной. Во мне развивался комплекс неполноценности. Чтобы решить эту проблему, я должна была от полноты избавиться. В первые годы учебы мне это даже и в голову не приходило. Такое понятие как «избавление от избыточного веса» находилось за пределами моего жизненного опыта и знаний. А школа молчала. Наверное, потому, что я была из «простых людей»! Про школьных психологов же тогда никто и слыхом не слыхивал.

Родители тоже не могли мне помочь. Мама, по своему обыкновению, относилась ко мне рассеянно. Отец делал со мной домашние задания, терпеливо разъяснял правила, учил прилежанию. Но, по существу, не мог предложить мне ничего, кроме того, что я уже получала от учителей. А мои жалобы на оскорбления одноклассников вызывали его бурное негодование, но не более. Он, так же, как и я, не знал, что с этим делать.

По существу, с момента поступления в школу я была вброшена в поток самого неблагоприятного развития событий. Ведь что такое «плохая ученица» и «толстая Платониха»? Это низкий авторитет в классе. Пренебрежение и оскорбления сверстников. Предосудительность учителей. Это неблагоприятное окружение, в котором я была вынуждена находиться по несколько часов чуть ли не ежедневно.

Такая ситуация обескуражит, приведет в отчаяние любого. Но только не меня. Я была не из тех, кто принимает на себя роль жертвы. Конечно, пока я училась в начальных классах, на открытый бунт не решалась. Но и не унывала. Науки постигала так, как получалось. Увлеченно дралась с каждым, кто меня задирал. Крикливую учительницу воспринимала как необходимое зло.

Я вполне адаптировалась к школе, научилась в ней существовать. Но не разрешила этим внутреннего конфликта, который она во мне породила. Некрасивая «толстая Платониха» не давала мне покоя. И я объявила ей войну!

Мне был необходим «новый имидж». В его формировании здорово помог магазин Всесоюзного театрального общества, ВТО.

Располагался он недалеко от моего дома, на улице Герцена, напротив посольства Испании. В нем продавались различные театральные принадлежности. Чего там только не было! Букеты искусственных цветов, маски, парики, накладные брови и бороды, бутафорские ружья и пистолеты, женские шляпки с мохнатыми перьями, веера, опахала, балетные пачки, пуанты, театральный грим, мольберты и краски!.. Я проводила часы у витрин и прилавков, разглядывая эти чудесные вещи. Каждая из них была волшебной дверцей в неведомый, загадочный мир. У меня замирало сердце. Я частенько заглядывала сюда после школы и покупала какую-нибудь мелочь: цветную слюдяную бумагу для поделок, резной деревянный обруч для волос, изящное страусиное перо…

Карманные деньги у меня водились всегда. И было их немало. Думается, даже побольше, чем у сынков членов Политбюро ЦК КПСС, которые учились со мной в классе. Тетя Наташа в каждый мой приезд на 11-Парковую совала мне в карман несколько рублей: «Купишь себе что-нибудь вкусненькое!» Я не успевала их тратить и потихоньку копила.

И вот однажды купила в магазине ВТО пуанты и театральный грим. С тех пор каждый день, приходя из школы домой, я садилась перед зеркалом и мазала лицо гримировальными красками. Именно мазала! Аккуратно и со знанием дела наносить их на лицо я, конечно же, не умела. Это называлось «румянить щеки, красить губы и подводить глаза». Получалось нечто ужасное, но очень яркое. Я была довольна. «Платониха» должна была стать писаной красавицей, и я упорно к этому шла!

А еще «Платонихе» нужно было непременно почувствовать себя худенькой и стройной. Накрасив лицо, я надевала пуанты и по-балетному вставала на кончики пальцев. Находиться в таком положении для меня не представляло никакого труда, я ощущала себя совершенно естественно. В зеркале отражалась длинноногая девичья фигурка. Юная балерина мило улыбалась кроваво-красными губами и поражала глаз ярким румянцем во всю щеку. А еще — широкими угольно-черными линиями бровей и мертвенной белизной густо напудренного лба. Выразительно она смотрелась, да… Я не отрывала от нее глаз и подолгу выполняла различные несложные па. Те, что запоминала, когда смотрела по телевизору балет.

Кроме того, я регулярно делала маникюр. Цветными карандашами. Занималась этим на уроках, тайком от учительницы. Косметическая процедура обработки ногтей цветным грифелем требовала точности и терпения, но я старалась. И всего за один урок успевала преобразить все десять своих ноготков. Карандашный «лак» легко с них стирался, на первой же перемене маникюр приходил в негодность. Но похвастать им перед подружками я все-таки успевала! Юлька Горбова восхищалась:

— Красиво как, Олька! Ну, ты даешь! И грим у тебя дома есть, и ногти красишь!

— То ли еще будет! — отвечала я.

И как в воду глядела.

Игры с гримом, балетом и грифельным маникюром смягчали противоречия, которые бередили мою детскую душу. Но только до поры. Когда я пошла в пятый класс, все во мне изменилось.

***

Я совершенно явно почувствовала расширение своих физических и умственных возможностей. Девчонка превратилась в подростка. Я стала сильней и умней. И вместе с этим ощутила бурный внутренний протест. Теперь я не желала терпеть все то, что отягощало мою жизнь, делало меня якобы неполноценной. Я взбунтовалась против требований учителей к моей успеваемости. Против их назиданий. Против их деклараций норм поведения «хорошей девочки». Против идиотских издевательств одноклассников. Привилегированные дураки не могли успокоиться пятый год — это нормально?!

Я больше не желала терпеть свою школьную жизнь такой, какой она сложилась.

Мой характер изменился. Я стала решительной, дерзкой. Мои удары в драках с обидчиками отяжелели, теперь мало кто из мальчишек хотел со мной связываться. Претензии учителей к моей успеваемости я стала демонстративно игнорировать. К тому же научилась с ними разговаривать.

— Платонова! Встань! Почему домашнее задание не сделано?

Я нехотя вставала из-за парты и веско произносила:

— Вы вчера плохо объяснили.

Это было не оправдание — обвинение. Встречная претензия. Симметричный ответ. Он бил по репутации преподавателя. А наши учителя совсем не желали ставить под угрозу свою работу в элитной спецшколе № 20. Хотя бы потому, что высокопоставленные родители учеников частенько преподносили им дорогие подарки.

После этого разговор со мной шел на полтона ниже... В общем, с учебой и учителями я так или иначе справлялась.

Вне школы я повела войну против «толстой Платонихи» по всем фронтам. В борьбе с полнотой я выбрала крайнюю меру — просто прекратила есть. Перестала ходить на школьные завтраки. Потом отказалась от обедов. И однажды начала голодать. Через пару дней на уроке физкультуры со мной случился голодный обморок. Учитель страшно перепугался, но я быстро пришла в себя.

— Переходный возраст, наверно, сказывается, — сказал физрук, провожая меня под руку в раздевалку. — Ты, эта… Ешь побольше!

— Ну да. Конечно! — обещала я, радуясь, что до врача дело не дошло.

Я не отказалась от своих бедовых экспериментов. Один-два раза в месяц устраивала себе несколько голодных дней. И падала в обмороки. Потому что понятия не имела о лечебном голодании и, само собой, все делала неправильно. В такие дни я чувствовала себя отвратительно. Но ничто не могло поколебать мою решимость на пути к стройности!

Я упорствовала. И расширяла фронт наступления на «толстую Платониху». Наступила зима. На Патриарших прудах открылся ледовый каток. Располагался он довольно далеко. Чтобы добраться до Патриарших от моего дома, мне приходилось пройти на коньках в пластмассовых чехлах почти всю улицу Алексея Толстого, сегодня это Спиридоновка. Километр пути, не меньше. И я гоняла себя по этому маршруту каждый вечер.

К тому времени я поняла, что меня категорически не устраивает моя одежда. Я хотела выглядеть экстравагантно, одеваться «не как все». Но тогда в магазинах повсеместно висели однотипные серые и черные куртки и пальто, юбки и блузки стандартного бесформенного покроя. Изделия советской легкой промышленности не радовали граждан СССР ни яркими расцветками, ни модными силуэтами, ни талантливыми дизайнерскими решениями. Купить красивую одежду было невозможно.

Я поделилась своим затруднением с тетей Наташей.

— А разве Валя не привозит тебе из-за границы модных вещей? — спросила она.

— Нет. Говорит, что это баловство. Оно развращает. Мы живем в советской стране, и у нас другая жизнь, правильная. Здесь импортные тряпки ни к чему.

— Ага! — осуждающе воскликнула тетя. — Сама-то бархатное платье, в котором с Колей в гости ходит, за границей себе купила!

— Один раз она и мне платье привезла, на день рождения подарила. Тоже бархатное, бирюзовое, юбка колоколом. Красивое. Только оно праздничное, в нем гулять не пойдешь…

Тетка стала давать мне больше карманных денег. «Если выкинут в магазине импорт, купишь себе что-нибудь!» А однажды сказала:

— Шей себе одежду сама. Наловчишься — будешь одеваться, как королева. Хозяин — барин!

И научила меня кроить и шить на швейной машинке.

Легко освоив эту науку, я воспряла духом. У меня в руках оказался инструмент, с которым можно было исполнять свои желания! Во мне проснулся настоящий дизайнер одежды. И я с азартом взялась за эксперименты. Они были дерзкими. Я покупала две мужские сорочки разных цветов и отрезала у них рукава. Приталивала по фигуре, делая на спинках вытачки. А потом пришивала рукава одной рубашки к другой. Получалось нечто необычное, чего я никогда ни на ком не видела. Серая клетчатая сорочка с темно-синими однотонными рукавами смотрелась на мне просто отлично! Я могла поменять у нее кокетку, пуговицы, украсить аппликациями или накладными карманами. Могла сделать на отложном воротнике вышивку или вовсе спороть его, чтобы пришить стойку с основой из кожи.

То же самое я производила и с куртками. Моей фантазии не было предела.

У меня здорово получалось! Тетя Наташа по моему заказу связала мне из толстой шерстяной пряжи «продвинутое» пальто. Точнее, некий оригинальный жилет — длиной до пят и без рукавов. Я украсила его декоративными вставками из мулине и щеголяла в нем, притягивая взгляды, как настоящая модница!

Мое стремление к эпатажной внешности этим не ограничивалось. Я продолжала опыты с театральным гримом. Конечно, меня теперь совсем не устраивали жирные гримировальные краски на вазелиновой основе. Но других у меня не было. Декоративная косметика в стране, по существу, не производилась. Правда, было в Москве несколько крупных универмагов, где продавалась хорошая импортная косметика — «Лейпциг», «Ядран»… Но за ней выстраивались километровые очереди из женщин, жаждущих красоты! Однажды, буквально чудом, мне удалось купить красную губную помаду и компактную пудру.

Ну, а еще в моем арсенале была знаменитая «плевательница» — тушь для ресниц «Ленинградская». Она представляла собой черный восковой прямоугольник. Для того, чтобы ею воспользоваться, нужно было сначала на нее плюнуть. Под действием слюны твердая тушь становилась пластичной и образовывала на кисточке густую черную массу. Да, выглядело это не очень эстетично, зато эффект накладных ресниц был обеспечен!

Вот этим набором — грим, помада, пудра, тушь — я и оперировала. То, что мне удавалось сделать с лицом, уже совсем не походило на былую детскую мазню. Но и украшением внешности это назвать было трудно. Макияж получался довольно грубый. Зато яркий, как я и хотела!

Раскрашенная, напудренная, напомаженная, я хлопала по щекам черными опахалами ресниц и надевала синюю спортивную куртку с желтыми рукавами и карманами.

И в таком виде шла на каток.

Там я познакомилась с моими будущими подружками — Иркой Решетниковой и Ленкой Кругловой. Они были намного старше меня — разбитные шестнадцатилетние девицы ничем не примечательной наружности. Учились они в медицинском училище, особым умом не отличались. Зато были бойкие и общительные. Как-то пристали ко мне с вопросами: «Где косметику достала?» и «Как удалось такую классную курточку отхватить?». Я посвятила их в свои секреты. Так мы и подружились.

Ирка и Ленка поразили меня. Они легко ругались матом, смело и грубо отвечали на замечания взрослых, курили и непрерывно травили анекдоты. Они делали все то, что осуждалось ненавистной школой! Они были свободны в своих проявлениях! Они плевали на запреты!

Это было то, что нужно. Это отвечало моим бунтарским настроениям на все сто. Это превращало невеселую жизнь «толстой Платонихи» в приключение. Я жадно внимала своим новым подругам.

Они часто говорили о любовных отношениях. Рассказывали о тех, кто за ними ухаживал, с кем они целовались, в кого влюблялись. Рассуждали о половой жизни. Корректные медицинские термины при этом, конечно, не использовали. К тому времени и я, и мои подружки-сверстницы уже испытывали явный интерес к отношениям полов. И летом в пионерском лагере мы с девчонками, лежа в кроватях после отбоя, уделяли обсуждению этой темы немало времени. Но по сравнению с тем, что я слышала от Ирки и Ленки, тайные беседы юных пионерок казались невинным лепетом!

Разговоры новых подруг отдавались во мне терпко-сладкой тревогой.

Однажды Ирка Решетникова указала на дальний конец катка:

— Смотри, это проститутки! Я их знаю, они на улице Горького, напротив «Интуриста», стоят.

Я увидела, как на каток вышли три изящные девушки. На них были укороченные разноцветные импортные куртки и обтягивающие светло-синие американские джинсы. Я смотрела на проституток во все глаза. Меня не интересовала их запретная профессия. У меня вызвали жгучую зависть джинсы. Я мечтала о них уже долгое время. Это был супермодный и, как большинство импортных вещей, недоступный предмет одежды. Ходить в джинсах для девушки в то время значило быть красивой и счастливой. Но купить их можно было только у фарцовщиков — людей, подпольно торгующих привезенными из-за границы товарами.

— Эх, мне бы такие джинсы! — завистливо вздохнула я.

— Ну, если деньги есть, купи у них! — легко сказала Ирка.

— А они продадут?

— Да ты чего! — засмеялась Ирка. — Думаешь, они с иностранцами за доллары спят? За шмотки! Доллары нигде не принимают, только в валютных барах. С валютой одна морока, а шмотки всегда продать можно! У них этих джинсов — вагон и маленькая тележка!

— Тогда нужно брать! — неожиданно для себя сказала я.

И стала быстро соображать. Денег на покупку у меня явно не хватало. За последнее время мне удалось накопить всего пятьдесят рублей. А джинсы стоили как минимум сто. Что делать? Если проститутки фарцуют, то их может заинтересовать какой-нибудь импортный товар. Они его купят для перепродажи. А что, если предложить им заграничное бирюзовое платье, которое подарила мне мама?..

Да! Это был выход!

— Ну, познакомить тебя с ними? — заинтригованно глядела на меня Ирка. Покупка дорогущих джинсов была для нее немыслимым делом. А тут вдруг Олька, младшая подружка, можно сказать, мелочь пузатая, вдруг всерьез над этим задумалась. Чем же дело кончится?

— Познакомь!

Проститутки оказались нормальными, свойскими девчонками. Мы быстро сговорились. На следующий день я выкрала — иначе это не назовешь! — из дома свое бирюзовое платье, добавила к нему пятьдесят рублей и отнесла на каток.

В тот вечер моя мечта исполнилась: я стала обладательницей американских джинсов всемирно известной торговой марки «Levi Straus&Co.»! Они оказались немного длинноваты, но для меня это проблемы не представляло. Я укоротила их и пристрочила металлические молнии к краям штанин. Чтобы не истрепались. Получилось и стильно, и практично.

С тех пор на катке я появлялась только в джинсах. Душа моя пела. Я ощущала себя выше, стройнее, сильнее, и, казалось, не каталась на коньках, а парила надо льдом в волнах щенячьего восторга!

Мои старшие подруги стали относиться ко мне с большим уважением. Я оказалась способной вершить дела, на которые они даже замахнуться не смели!

— Да и вообще ты классная девка! — однажды выдала мне Ленка Круглова. — Характер имеешь, прикид… Правда, Решето?

Ирка Решетникова согласно кивнула. Я удивленно на нее посмотрела. Ленка назвала ее Решетом при мне впервые. Ирка засмеялась:

— Чего вылупилась? Это у меня на Лисе кличка такая! А Ленка там — Кругляш! Поняла? Давай, в общем, приходи к нам на Лису. С хорошими людьми познакомишься! Целоваться научишься, пора уже! Ага?

И лукаво мне подмигнула.

У меня заколотилось сердце. Старшие подруги выдавали мне пропуск в свой мир! Я знала, что они входят в какую-то компанию старших ребят, и очень хотела в нее попасть. Из разговоров подруг я составила о ней смутное романтическое представление. В мире Ирки и Ленки взрослые парни и девушки постоянно решали какие-то важные вопросы, влюблялись и ссорились, дрались с неведомыми врагами и вели себя совершенно свободно от всяких дурацких ограничений. Там ценились дерзость и сила. Грубость и решительность. Презрение к общепринятым нормам поведения и утверждение своего закона.

Я чувствовала: в этом мире меня примут такой, какая я есть. Там меня не осудят за плохое поведение. Не станут презирать за плохие отметки. Не прикажут стереть с губ помаду. Там мой внутренний бунт и внешняя борьба с «толстой Платонихой» найдут понимание и одобрение.

И вот, я оказалась достойна войти в этот мир!

— На Лису? А где это? — еле сдерживая радостную улыбку, спросила я.

— Во дает! — округлила Ирка глаза. — Да ты туда, наверное, сто раз ходила! Вольер с лисой знаешь? Во дворах, на Алексея Толстого?

Я сразу поняла, о чем она говорит. Несколько лет назад учитель зоологии из школы, в которой учился мой брат, задумал устроить возле детской площадки во дворе своего дома мини-зоопарк. Натаскал туда панцирные сетки от кроватей, старые лифтовые двери и выстроил из них восьмиугольный вольер. Сначала запустил в него ежиков. Потом там недолгое время жили кролики. А пару лет назад в вольере поселилась бурая лиса. У нее была остренькая хитрая мордочка, янтарные глаза, на груди — белый меховой передник. Она обычно молча кружила по вольеру, волоча за собой шикарный пушистый хвост. Мы с Юлькой Горбовой и Олькой Морозовой часто ходили на нее смотреть.

— Так вы на детской площадке собираетесь? — уточнила я.

— Ну да! Только вечером, когда с нее все уйдут. И когда на каток не ходим.

Она рассказала, что наша округа от улицы Горького до Нового Арбата и от Садового кольца до Тверского и Никитского бульваров поделена между тремя враждующими компаниями. «Ребята с Лисы» контролировали дворы на улицах Алексея Толстого и Герцена. «Ребята с Полярников» — вокруг Патриарших прудов и около станции метро «Маяковская». Там стояли дома, в которых жили известные исследователи Севера, капитаны Арктического флота СССР, полярные летчики, герои Советского Союза. А в районе улицы Воровского, сегодня это Поварская, заправляли «Воры».

Закон улицы был таков: ребята из одной компании были врагами ребят из другой. Если кто-то забредал на чужую территорию, сильно рисковал быть избитым.

— Ну, мы говорим какому-нибудь барану с Полярников: «Пошел отсюда!», — разъясняла Ленка Круглова. − А если борзеть начинает, наши ему морду бьют.

— А за что? — удивленно спрашивала я.

— Нефига по нашим улицам шастать! — зло сузила глаза Кругляш. — У нас только каток общий. Зимой. Никто никого не трогает. Потому что деваться некуда, все сюда кататься приходят. Но если кто возникать начнет, — угрожающе повела она взглядом по сторонам, — быстро схлопочет!

— Это классно! — вырвалось у меня. «Ребята с Лисы» были сплоченным боевым отрядом! И я могла стать его членом!

— Э-эх! — сладко потянулась Ирка Решетникова. — Давно на Лису не ходили! Ленка, пошли завтра! Крот с Перцем там всегда сидят, — пояснила она мне. — Девчонки, может, подойдут. Винца попьем, песни послушаем, Крот здорово на гитаре играет!

— Придешь? — испытующе посмотрела на меня Ленка Круглова.

— Приду!

Так я стала «девчонкой с Лисы». Или, как позже выразилась моя мама, «связалась с плохой компанией».

***

…Я завершила волшебное превращение мужской сорочки в модную блузу, надела обновку и осталась довольна своей работой. Посмотрела за окно. Наступали быстрые осенние сумерки. Пора на Лису! Наши, наверное, уже все собрались. Как говорит Крот, «темнота — друг молодежи!».

Нужно еще накраситься! Я быстро, привычными движениями, наложила на лицо грим, припудрилась и удлинила тушью ресницы. Натянула джинсы и внимательно оглядела обтянутые плотной тканью бедра.

Я купила джинсы прошлой зимой. Была тогда почти на год младше. За прошедшие месяцы я немного вытянулась и заметно постройнела. Моя борьба с «толстой Платонихой» давала свои плоды!

Я вспомнила, как часами носилась на коньках по льду Патриарших прудов. Джинсы сослужили мне тогда плохую службу. Я отказалась в их пользу от шерстяных рейтуз. Какие рейтузы, ведь они полнят! И, по заведенному мною правилу «Быть стройной во что бы то ни стало!» надевала модные штаны на голое тело. Неудивительно, что в конце зимы я простудилась. А потом меня стали мучить сильные боли в низу живота. Я посоветовалась с будущей медсестрой Иркой Решетниковой.

— Придатки воспалились! — сразу поставила она диагноз. Как ни странно, он оказался правильным. — Соседка это дело соком алоэ лечит. Столетник дома есть?

— Есть.

— Выжми из него сок и сделай пару уколов. Сразу все пройдет!

Я последовала ее совету. Выжала из пыльных листьев столетника сок и наполнила им нестерилизованный шприц. На месте укола через день возникло нагноение. Поднялась температура, боли в животе стали невыносимыми. «Скорая» доставила меня в больницу. В ней я пролежала две недели. Доктор тогда сказал:

— Девочка, если воспаление придатков возникает как осложнение простуды в таком раннем возрасте, знай: гинекология — твое слабое место! Не переохлаждайся, береги себя. А то потом не сможешь рожать!

Я тогда уверенно оправилась от болезни. А на следующий день после выписки из больницы надела джинсы и пошла на каток. И в эту зиму тоже пойду! Плевать мне на врачей, я должна быть стройной!

В окно ударил сильный порыв ветра. Старый тополь у храма Большого Вознесения закачался, стряхивая последнюю листву. На Лисе будет холодно. Зато весело!

Я сунула в карман куртки пачку сигарет и несколько рублей. Скинемся на вино — согреемся! Вперед!

Если бы я знала, что мне приготовила в тот вечер Лиса! Наверное, осталась бы дома.

 

Глава II

НА ЛИСЕ

На детской площадке возле вольера с лисой тренькала гитара, в темноте вспыхивали огоньки сигарет, раздавались взрывы смеха. Все было как обычно. На скамье возле песочницы Ирка Решетникова целовалась с Бананом, Крот флегматично перебирал струны гитары, Перец пытался удержать на коленях Ленку Круглову, а она хихикала и вырывалась. Обола с другими девчонками расположился на соседней лавочке. Маленькая Лялька качалась на качелях.

Я подошла к песочнице и небрежным жестом обозначила приветствие всей честной компании.

— О, кого мы видим! — Ленка вырвалась, наконец, из объятий Перца и подошла ко мне. — Привет! Ты вовремя! Мы на бормотуху собираем! У тебя как с монетами?

Я позвякала металлическими рублями в кармане куртки.

— Отлично! Банан с Красным сейчас в «Вина-воды» сгоняют! Банан, оставь Решето! Вставай! Где Красный?

На Лисе обращение друг к другу по имени было не принято. Все имели клички. Причем довольно странные: они никак не отражали ни особенности внешности, ни характеры их обладателей. Как правило, прозвища вырастали из фамилий. Решетникова — Решето, Круглова — Кругляш. Рослый мордатый обалдуй Бананов стал на Лисе Бананом. Он учился в ПТУ вместе со своим дружком Красновым, как две капли воды похожим на него. Тот получил кличку Красный.

Мне на Лисе прозвища не дали. Я могла бы иметь кличку Платон, но этого не случилось. Теперь я понимаю, что ребят сбивала противоречивость моего облика и поведения. Я не укладывалась в стереотипы. В компании никак не могли определить мой статус. По возрасту я была одной из самых младших, но взрослое количество косметики, дорогие американские джинсы и экстравагантные куртки не позволяли занести меня в разряд «мелкоты». Я охотно вместе со всеми травила анекдоты и хохотала до упаду, пила вино и курила. Но не позволяла с собой фамильярничать. Огрызалась жестко и умело: научилась за годы травли в школе. К тому же у меня намного чаще, чем у других, были деньги и сигареты. Это здорово повышало мой авторитет.

В общем, ребята, похоже, запутались, и сняли вопрос о моем прозвище с повестки дня раз и навсегда. Меня это вполне устраивало. Выступать под мужским именем древнегреческого философа не хотелось. Другое дело, что и Олей меня не называли. Обходились без обращения. Мне это нравилось. Лучше быть интригующей persona incognito, чем каким-то Платоном.

Я достала из кармана деньги и отдала Ленке.

— Отлично! Теперь точно хватит! Красный! — заорала Ленка. — Ты где?!

Тот вывалился из ближайших кустов, застегивая брюки.

— Что за кипеж на болоте! Здесь я! Курить есть?

Я протянула ему пачку сигарет. Красный и Ленка закурили. Подошли еще две девчонки, потянулись к пачке. Это было нормально. На Лисе курили почти все. И постоянно «стреляли» друг у друга сигареты. Никто из нас не имел возможности покупать их ежедневно. Но каждый вечер у кого-то из компании они обязательно находились. А если все как один приходили на Лису без сигарет, собирали по карманам мелочь и покупали «общаковую» пачку.

Не участвовал в этом только Крот. Он курил исключительно папиросы «Беломорканал». Их у него никто не просил: от дешевого крепкого табака душил кашель и саднило в горле. Мы предпочитали курить сигареты с фильтром — советскую «Яву» или болгарские «Стюардесса», «Ту-134», «Опал». Иногда кто-то из девчонок разорялся на дорогое, но очень ароматное «Золотое руно».

Крот был самым старшим из нас, имел на Лисе непререкаемый авторитет и статус главаря. Мосластый рослый парень с побитым оспой лицом, он к своим двадцати двум годам имел уже две судимости. В школьные годы отбывал срок в колонии несовершеннолетних за воровство. Потом сидел за грабеж. Пальцы его рук были украшены перстневыми тюремными татуировками. Каждая из них имела свое название и давала о своем владельце определенные сведения.

— Во, смотри! — протягивал нам крупные узловатые пальцы Крот. — Видишь, белый крест на черном фоне? Значит, судим за грабеж. А черный квадрат — «От звонка до звонка» называется. Отсидел без досрочного освобождения. А вот эта наколочка — «По стопам любимого отца». У меня папаша тоже ведь сидел!

Никто не знал, чем Крот занимается, где учится или работает. Зато знали, что в кармане своей длинной черной кожаной куртки носит обломок кирпича.

— Если с Полярников кого встречу — башку отшибу! — говорил он, направляясь на Пушку, то есть Пушкинскую площадь, там у него тоже были знакомые. — Ведь это нам раз плюнуть, ага? — И подмигивал Перцу. Тот в ответ заговорщицки скалился. Перец, длиннорукий жилистый паренек с хитрым личиком, был его лучшим другом. Иногда у них вдруг оказывалось много денег. Тогда вино на Лисе лилось рекой. Я подозревала, что Крот и Перец изредка занимаются разбоем. Ну, а то, что Перец грабит школьников, я сама видела.

Крота в нашей округе знали и боялись. Я этим пользовалась в борьбе со своими обидчиками в школе. Многим из них было известно, что я хожу на Лису и кто там в доме хозяин. Поэтому с недавних пор я не стала трогать на переменах придурков, у которых привычно слетало с языка «толстая Платониха». А встречала их после занятий возле школы.

— Алё, Панкратов! — окликала я любителя позабавиться за мой счет. — Поди-ка сюда!

Я стояла, затягиваясь сигаретой, портфель валялся у ног. Заинтригованный одноклассник подходил:

— Чего тебе?

— Ты Крота знаешь?

Я делала сильную затяжку.

— Ну, знаю…

 Я выпускала изо рта струю дыма ему в лицо и говорила:

— Ну так вот, дятел. Еще раз назовешь меня Платонихой — я ему расскажу, какой ты урод. И он из тебя отбивную сделает. Сечешь?

Этот ход срабатывал безотказно. Одноклассник начинал обходить меня стороной. В последнее время я ни от кого в школе не слышала оскорблений.

На лавочке, где сидели девчонки, раздался дружный заливистый смех. Обола, красивый парнишка-семиклассник с вьющимися каштановыми волосами, закончил рассказывать анекдот. И тут же начал новый:

— Самолет терпит над океаном крушение. Американец, француз и русский оказываются на необитаемом острове. Смотрят — волна выкидывает на берег ящик водки…

Сын дипломата, он имел благородную дворянскую фамилию Оболенский. И был не виноват в том, что на Лисе ее так некрасиво сократили. Я иногда думала об этом пареньке с уважением. Он учился в моей школе — пионерский активист, председатель совета дружины и круглый отличник. Ему бы шарахаться от Лисы, как от огня. Наша компания была совершенно чуждой и враждебной средой для таких, как он. Но Оболенский, очевидно, имел широкий набор жизненных притязаний. То ли он решил себя испытать, то ли его по-настоящему влекла романтика «плохих компаний», только однажды он пришел на Лису. Уж не знаю, как ему удалось доказать, что он имеет право проводить здесь время, меня тогда не было. Но он это сделал. Его приняли за своего. За это он расплатился своей красивой фамилией: стал Оболой.

— Крот, чего брать будем? — обратилась Ленка к главарю. — «Тридцать третий», «Как дам» или «Три топора»?

Все это были переиначенные названия дешевых советских портвейнов. «Тридцать третий» — портвейн № 33. «Как дам» — азербайджанский «Агдам». А «Три топора» — так в народе называли портвейн № 777 из-за сходства графики цифры семь с формой топора. Говорили, что все эти портвейны — не крепленое вино, а просто смесь виноградного сока со спиртом. Дрянь, одним словом, бормотуха. Я была склонна этому верить: меня от них всегда мутило.

— А может, сухаря возьмем? — предложила я. Так мы называли белое сухое вино «Рислинг». Оно было кислым, зато настоящим. Мы с девчонками всегда делали выбор в его пользу. Тем более, что «Рислинг» был ненамного дороже портвейна.

— Если не будет бормотухи, возьмем сухаря, — сказал Банан, вставая со скамейки. «Рислинг» намного уступал крепостью портвейну. А ребята всегда предпочитали пить что покрепче. — Пошли, Красный!

Они скрылись за углом дома. Крот проводил их взглядом и сильно ударил по струнам гитары:

— Ну что, споем?

— Давай, Крот! — придвинулась к нему Ирка Решетникова. Ленка Круглова снова уселась к Перцу на колени. Обола с девчонками на соседней лавочке затихли. — Давай про старушку-маму! Или «Таганку»!

Крот хорошо играл на гитаре и выразительно пел густым хрипловатым баритоном блатные песни. Знал он их в немереном количестве. Да и не только он. Тогда воровской жаргон и блатные песни звучали повсюду. Иначе и быть не могло. Мы жили в стране, где сталинские репрессии превратили в зэков миллионы людей. В стране, пережившей послевоенный всплеск преступности. Где совсем недавно, в хрущевскую «оттепель», из тюрем и лагерей освободились сотни тысяч заключенных. И были среди них не только невинно осужденные…

Тюремная субкультура пронизывала всю жизнь СССР.

Крот пел о тяжелой воровской доле, о чести вора, его подвигах, тоске, любви и страданиях. Нам все это очень нравилось.

 

Он бежал из лагеря в голубые да-али,

Он бежал из лагеря ночи напроле-е-о-от,

Чтобы увидеть Танечку и старушку-ма-а-аму…

 

Спустя несколько лет я поняла, что большинство текстов блатных песен были откровенно бездарными: примитивными и сентиментальными. Но тогда они производили на всех нас сильное впечатление. Иные девчонки, слушая особо слезливые баллады Крота, всхлипывали. Наиболее известные песни за ним начинала подтягивать вся компания. А «Таганку» мы орали так, что в окрестных домах дрожали стекла. Из окон высовывались жильцы:

— Хулиганье! Сейчас милицию вызовем!

Мы переругивались с ними и пели до тех пор, пока во дворе не показывался милицейский «козлик». Тогда наш хоровой коллектив в срочном порядке разбегался во все стороны!

Но сильно шумели мы редко. Только тогда, когда выдавался совсем уж тоскливый вечер и денег на вино наскрести не удавалось. Сегодня же все было в порядке: ждали Банана и Красного — с добычей. Поэтому Крот не поддался на уговоры Ленки Кругловой: «Таганку» петь не стал.

Ритмично ударяя по струнам и чеканя слова, он придал голосу характерной хрипотцы:

 

— Мне нельзя на волю — не имею права, —

Можно лишь — от двери до стены…

 

Это была песня Владимира Высоцкого. Она в исполнении Крота звучала редко, но нравилась мне больше остальных. Теперь я этому не удивляюсь. Высоцкий оказал уголовному миру неоценимую услугу: ярко, зримо, значимо выразил то, о чем невнятно пытались пропеть бесталанные тюремные барды.

Я присела на лавочку возле Оболы. Маленькая Лялька тут же слезла с качелей и пристроилась рядом. Я посадила ее на колени. Девочка хлюпнула красным от холода носиком-кнопкой и прижалась ко мне.

Лялька была абсолютно заброшенным существом лет семи-восьми от роду. Росла она без отца, жила с матерью-пьяницей. У Ляльки был только один комплект одежды: потрепанная и нестираная школьная форма, грязноватое пальтецо и видавшие виды детские ботинки. Конечно, с таким заморышем никто из сверстниц дружить не хотел. Да и родители не разрешали им играть с дочерью алкоголички. После школы Лялька слонялась по дворам одна, а вечерами торчала на Лисе. Наши девчонки ее привечали, угощали конфетами. Домой она приходила только переночевать. Побывав у нее в гостях, я поняла, в чем дело.

Как-то она затащила меня в свое жилище. Я тогда чуть в обморок не упала от неожиданности. Такого и в страшных снах не увидишь! Однокомнатная квартира, в которой жили Лялька и ее мать, сгорела. То есть во время пожара выгорела изнутри дотла. Я оказалась посреди мрачной пещеры: черные голые стены с обрывками проводки, над головой — покрытый сажей потолок, под ногами — головешки обугленных паркетных плашек. Посреди комнаты стоял круглый стол. На нем валялись пустые консервные банки из-под кильки в томате и засохшие куски хлеба. В углах комнаты на полу лежали грязные матрасы. На них, видимо, Лялька с матерью и спали…

— Ну, как дела? — спросила я, поглаживая ее по жиденьким светлым волосикам.

— Вчера дядя Жора мамку побил. У нее теперь фингал под глазом, — пожаловалась Лялька. Жора был одним из сожителей ее матери. — А еще один грузин на Палашах мне подзатыльник дал…

«Палашами» называли колхозный рынок, что располагался недалеко от Патриарших прудов, в Большом Палашевском переулке. Вечно голодная Лялька приворовывала на нем: таскала с лотков чернослив и орехи. Я нащупала в кармане единственный оставшийся там рубль и отдала его Ляльке:

— Не воруй у грузин. Купи себе орехов.

Лялька заулыбалась, благодарно сморщила носик и крепко обняла меня за шею.

— Ага, не ждали! А вот и мы! — раздался из-за кустов веселый ор Банана. Он выскочил к песочнице, победно тряся над головой двумя бутылками портвейна «Агдам». За ним появился Красный, прижимая к груди еще три. Быстро они обернулись!

— Девки, кто из горла не будет, вон, на кусте стакан висит! — сказал оживившийся Крот. И достал из кармана нож, чтобы срезать с бутылок плотные пластмассовые пробки.

И тут, как из-под земли, на площадке возник Афоня. Я сняла Ляльку с колен и зачем-то встала. Сунула в рот сигарету. Махнула ему рукой:

— Привет!

Я была в него тайно влюблена. Девичье сердце покорил обаятельный черноглазый цыган. Ему было тридцать пять лет, но выглядел он как юноша. Стройный и гибкий, курчавый, с вечным румянцем на смуглых высоких скулах и яркими чувственными губами — Афоня был красив. А еще, так же, как и Крот, отлично играл на гитаре и пел. Но исполнял не только «блатняк». Порой он выступал совершенно неожиданно. Задумывался, опускал голову, пальцы его осторожно перебирали струны. Звучал красивый перебор, и Афоня начинал исполнять одну из песен Булата Окуджавы.

 

Заезжий музыкант целуется с трубою.

Пассажи по утрам так просто, ни о чем…

Он любит не тебя, опомнись, Бог с тобою!..

 

Именно Афоня открыл для меня авторскую песню. Душевность, мягкая лиричность, красота слога, тонкий юмор или глубокая мысль — в ней я нашла все то, что неосознанно ждала от «блатняка» Крота. Через несколько лет я увлекусь авторскими песнями всерьез. Но пока увлекалась Афоней — он так здорово их исполнял!

Позже я поняла: все то, о чем словами Окуджавы пел Афоня, не имело к нему никакого отношения. Его цыганская натура тянулась к эстетике высокой поэзии, благородных мыслей и чувств. Но не более. Афоня мало о чем задумывался, а душа его дремала.

Он был алкоголиком. Нигде не работал и целыми днями ошивался по округе в поисках спиртного. С ребятами он держался на равных, как говорится, «не выделывался». Его любили за веселый нрав и умение играть на гитаре, принимали и угощали вином в любой компании — и на Лисе, и на Полярниках, и у Воров. Но этого ему было мало. И тогда он стоял с местными пьяницами у магазина «Вина-воды» на Герцена или распивал водку в подворотнях на троих. Он никогда сильно не напивался. Но постоянно находился под хмельком. Как ему удавалось при таком образе жизни сохранять внешнюю привлекательность, веселую беспечность и цыганское обаяние — одному Богу известно!

Афоня сделал мне ручкой и, лукаво поблескивая черными маслинами глаз, проследовал мимо. Ему не было до меня никакого дела. Он давно положил глаз на Ирку Решетникову. Она же каждый вечер целовалась с Бананом, но все чаще стала поглядывать и на Афоню. Все чаще отвечала на его знаки внимания. Я ревниво наблюдала за ними и злилась на старшую подругу. Путалась бы с мордатым пэтэушником Бананом — нет, моего цыгана ей подавай! Дурацкое Решето!..

Крот первым сделал из бутылки несколько глотков и передал ее Афоне. Ирка стояла рядом и заливисто хохотала. Афоня выпил, приобнял ее за талию и зашептал что-то на ушко. Она, кокетливо улыбаясь, слушала. Потом приняла из его рук бутылку и, томно вытянув губы, отхлебнула из горлышка портвейн. Банан поодаль распивал с Перцем и Красным. Он не обращал на игры своей подружки никакого внимания. Какая разница? Ирка отскочила — завтра Ленка поцелует. А цапаться с Афоней кому охота, за него Крот…

Жгучая ревность подсказывала мне, чем все это закончится. Ирка поссорится с Бананом. Найдет какой-нибудь пустяковый повод, чтобы с ним разойтись. И станет гулять с Афоней. А я буду смотреть на них, как последняя дура!

Бутылка дошла до меня. В ней оставалось не меньше, чем полстакана портвейна. Я зло, в один присест, выпила все до дна. Терпкое вино обожгло горло. По телу разлилась горячая волна.

Ну и черт с ними! Я отбросила пустую бутылку в сторону и закурила. Все равно у меня не было никаких шансов. А вот Решето еще с Афоней наплачется!

Так оно и случилось. Через год Ирка Решетникова забеременела от Афони. Цыган, конечно, замуж ее не позвал: какой из него семьянин! Его образ жизни нисколько не изменился, только вот на Лисе он появляться перестал: избегал встреч с Иркой. Она родила девочку и вслед за Афоней пропала с Лисы навсегда. Больше я никогда ее не видела.

Я снова села на лавочку, маленькая Лялька тут же плюхнулась рядом. Крот с ребятами затянули очередной «блатняк» — «А на дворе чудесная погода…» Аркаши Северного. Обола продолжал рассказывать анекдоты, девчонки хихикали. Выпитое вино мягко ударило в голову. Стало тепло и спокойно. Лялька достала из кармана печенье и стала задумчиво его грызть. Выглядела она печальной. Мне захотелось поднять ей настроение:

— Слушай, а хочешь, я тебя научу песенник делать?

Тогда, в середине 70-х, мы заслушивались песнями модных ВИА — вокально-инструментальных ансамблей. Они имели оглушительный успех. ВИА создавались по типу зарубежных рок-групп — «Битлз», «Пинк Флойд», «Роллинг стоунс», «Скорпионс»… Суперпопулярный западный рок был в стране под запретом. Его слушали, покупая у фарцовщиков импортные грампластинки или воспроизводя плохие записи на катушечных магнитофонах. А вот официально разрешенные ВИА можно было услышать везде. Они выступали на радио, на телевидении, давали концерты по всей стране. Конечно, им не позволяли играть рок. И вообще, мало что позволяли. Но все-таки они во многом стали советскими аналогами зарубежных рок-групп, от которых сходила с ума Европа и Америка. Музыканты в ВИА играли на электрогитарах, электроорганах, синтезаторах. Как и полагается, вовсю использовали ударные, усилители, звуковые спецэффекты. Выдавали сильный, разнообразный, профессиональный вокал и богатые аранжировки. В общем, были на уровне.

Пели ВИА, в основном, о любви, и делали это классно. Девчонки их обожали! Ансамбли «Веселые ребята», «Песняры», «Самоцветы», «Поющие гитары» были необычайно популярны. Лучшие их песни девочки записывали в специально заведенные для этого тетрадки — песенники. Мы с Юлькой Горбовой и Олькой Морозовой тоже такие имели. Нам очень хотелось украсить странички с текстами оригинальными изображениями. Но не рисовать же на них виньетки акварелью! Мы, конечно, делали и это, но к песням о любви просились цветные фотографии рок-музыкантов, влюбленных пар, цветов и живописных пейзажей. А где было их взять?

— И знаешь, что мы придумали? — рассказывала я Ляльке. — Заходим в какой-нибудь дом, где шишки всякие живут, ну, ты знаешь. И начинаем звонить по квартирам: «У нас в школе сбор макулатуры! У вас есть ненужные газеты?» А что? Обычное пионерское дело! Ну, нам и выносят всякое… Мы соберем целую кучу макулатуры и в ней обязательно какие-нибудь иностранные журналы с фотографиями находим. На худой конец, «Крестьянку» или «Работницу». В них тоже можно что-то для песенника найти. Поняла? Потом вырезаем картинки и наклеиваем в песенник.

— Ну, вы и хитру-уши! — восхитилась Лялька. — Я тоже песенник хочу! — воодушевилась она. Даже печенье грызть перестала.

— Я тебе свой принесу, для начала можешь из него песни списать.

— А фотографии?

— Вот пойдем мы с Юлькой и Олькой за макулатурой — и тебя с собой возьмем!

Лялька вскочила с лавочки и радостно запрыгала.

— А ты дашь мне три копейки? — вдруг спросила она.

— Зачем тебе? — растерялась я.

— Как зачем?! Ты же обещала! Помнишь, как вы с подружками деньги на мороженое собирали?

Ах, да! На днях я рассказывала Ляльке и об этой нашей детской хитрости. Когда мы учились в начальных классах, придумали способ выманивать у взрослых мелочь на мороженое. Вообще-то, деньги на лакомства у меня всегда были от тети Наташи. Но я предпочитала тратить их в магазине ВТО. А на всякую ерунду типа конфет или мороженого интереснее было добывать их с подругами. Тогда на улицах повсюду стояли будки с телефонными автоматами. Люди часто ими пользовались: телефоны были далеко не в каждой в квартире, а о сотовой связи в те времена даже писатели-фантасты не думали. Если нужно было сделать звонок, человек опускал в узкую прорезь на корпусе автомата двухкопеечную монету, и телефон начинал работать. Так вот... Юлька заходила в телефонную будку, принимала расстроенный вид и начинала легонько стучать кулачком по аппарату. Я вставала посреди тротуара с трехкопеечной монетой в руке и обращалась к первому же встречному:

— Помогите, пожалуйста! У нас автомат двушку проглотил! А нам позвонить срочно надо! Разменяйте три копейки!

И протягивала ему свою монету. Обычно прохожие не желали возиться с разменом, да и не у всех оказывались в кошельке одновременно копейка и двушка. Но так как надобность в телефонном автомате периодически возникала у каждого, двушка находилась всегда. Ее-то мне и давали. Просто так. Дарили. Очень уж достоверно мы с Юлькой исполняли свои роли.

Одиннадцать таких обращений — и двадцать две копейки в кармане! Мы с Юлькой бежали к лотку с мороженым и покупали два эскимо на палочке! Класс!

На Ляльку, вечно озабоченную вопросом пропитания, мой рассказ произвел громадное впечатление. Она воспылала желанием опробовать нашу хитрость. Я обещала подарить ей трехкопеечную монету, но забыла об этом.

— У меня сейчас нет, — виновато сказала я. — Завтра принесу.

— А как вы еще деньги на мороженое доставали? — продолжала допрашивать меня Лялька.

Я вспомнила, как мы с Юлькой в жаркие летние дни ходили купаться в фонтане на Пушке.

— Мы в одних купальниках туда отправлялись, — рассказывала я Ляльке. — Идем по дворам, на нас никто внимания не обращает. Мы же маленькие тогда были, вот как ты…

Фонтан на Пушкинской площади был такой же мистической достопримечательностью столицы, как и фонтан «Дружба народов» на ВДНХ. Среди приезжих существовало поверье: бросишь в один из них монетку — обязательно еще раз побываешь в Москве! Поэтому дно фонтана на Пушке было сплошь усеяно медяками. Попадались среди них и металлические полтинники, и даже рубли. Мы с Юлькой залезали в нишу бассейна, визжали и резвились под холодными струями фонтана, а заодно и собирали со дна монеты!

— Там не только на мороженое, а еще и на пирожное с лимонадом собрать можно было! — завершила я свой рассказ. Лялька снова запрыгала возле лавочки:

— Скорей бы лето!

— А вот и наши подружки! Живут они на Пушке! — дурным голосом завопил стишок собственного сочинения подвыпивший Перец.

На Лису вошли две худые длинноволосые девушки — Вика и Лиза. Они были из центровых хиппи, тусовались возле памятника Пушкину. Представители еще одной знаковой субкультуры, существовавшей в те годы в СССР.

Хиппи я видела часто. Они собирались на Пушкинской площади, на Старом Арбате, на «Гоголях» — Гоголевском бульваре, на Знаменке… Я их не понимала. Носили они длинные неопрятные прически, одевались кое-как: ходили в каких-то балахонистых мятых тряпках, а джинсы надевали рваные или исписанные лозунгами на английском языке. Тоже вроде стиль и эпатаж, как у меня, но очень уж неряшливый. Разговоры хиппи вели скучные. Философствовали о свободе и любви, расширении сознания и отказе от «совковых» ценностей жизни. Развлекались тоже своеобразно. Читали Евангелие и книжки о буддизме. Курили «траву», глотали какие-то наркотические таблетки, лежали на газонах. Сидя на тротуаре, пели под гитару что-то туманно-невразумительное, а за это просили у прохожих деньги. Мне все это не нравилось. Еще они распространяли самиздат, то есть тайно тиражируемую запрещенную в СССР литературу. У них можно было купить или взять почитать «Мастера и Маргариту» Булгакова, «Доктора Живаго» Пастернака, стихи поэтов Серебряного века. Об этих произведениях много говорили. Но я до них в то время просто не доросла.

В общем, хиппи меня не интересовали. Поэтому с Викой и Лизой я общалась мало. Правда, пятнадцатилетние приятельницы были девчонки простые. Они не заморачивались сложностями хипповских воззрений и не умничали. Им нравились блатные песни, и они приходили на Лису послушать Крота или Афоню.

Вика была большой любительницей наркотиков и нередко находилась «под кайфом». Тогда она или непрерывно хихикала, или тупо глядела на вольер с лисой мутными глазами. Что там можно было увидеть интересного — было известно ей одной. С наступлением темноты лиса забивалась в низенький деревянный домик, стоящий в одном из углов ее обиталища. И до утра носу из него не казала. Но одурманенная Вика, похоже, ее наблюдала!..

Лиза наркотики не употребляла, зато очень любила поговорить о сексе. Она все время таскала с собой самиздатовские книжки, пряча их под цветастым пончо. Может быть, она и ценила творчество Булгакова или стихи Марины Цветаевой. Только на Лису приносила исключительно порнографические романы. Их читали все наши девчонки: Лиза позволяла забирать эти книжки домой. Все, что в них излагалось, притягивало и тревожило меня, как это происходило всегда, когда на Лисе велись разговоры о половых отношениях. Но однажды я прочла о горячей любви молодой монашенки и медведя. Потом — про бурный роман двух юных идиоток Элис и Матильды. После этого мой интерес к подобного рода литературе угас.

Длинноволосые подруги подошли к нам. Вику покачивало. Она глупо улыбнулась и сказала:

— Никого сегодня в гости не ждете? Ха! А сюда Кретова со своими собирается! Идут с Патриарших, мы видели!

Это была плохая новость. Хмельная беспечность оставила меня. Настроение упало. Я почувствовала тревогу. И даже, кажется, страх… Вечер будет испорчен, как был испорчен любой другой, проведенный в компании с Катькой Кретовой. Но это полбеды. Что-то подсказывало мне, что сегодня наша встреча добром не кончится. А я столкновения с Кретовой не хотела.

Она была заправилой у девчонок с Полярников.

И я не знала, хватит ли у меня духу ей ответить.

***

Для Крота не существовало границ между территориями «плохих компаний». Связываться с ним никто не хотел. Он частенько наведывался на Полярники и крутил любовь с Катькой Кретовой. Эта семнадцатилетняя дылда возомнила о себе черт знает что и стала часто приходить с подругами на Лису. Прогонять их никто из ребят не смел: Крот разрешает — значит, можно. Девчонки с Полярников вели себя у нас как полагается. Ну, как все, на равных: разговоры, анекдоты, байки, приколы, смех. Мы с ними ладили. А вот их главарь Кретова была агрессивная, наглая беспредельщица. Мало ей власти на Полярниках — она решила подмять под себя и нас, девчонок с Лисы!

Действовала она осторожно. Решетникову и Круглову не трогала: они были оторвы, к тому же все время крутились возле старших ребят. Кретова сосредоточилась на девчонках помладше — тех, что обычно сидели на лавочке с Оболой. На той лавочке, куда постоянно присаживались и мы с маленькой Лялькой.

Сначала она просто высокомерно молчала, слушала наши разговоры. Потом стала презрительно фыркать: недоумки, мол. Потом — потихоньку обозначать свое превосходство, затыкать рты:

— Да чего ты гонишь! Замолкни, если не знаешь!

Не прошло и недели, а она уже позволяла себе оскорбления и вопросы, ответить на которые вразумительно — значило пойти на конфликт:

— Чего лыбишься, дура? Чего вылупилась?

Девчонки ей не отвечали. Они находились в растерянности. Для Лисы ее хамский прессинг был чем-то новым. В нашей компании существовала иерархия, но в ней уважали достоинство каждого, один не подавлял другого. Крот был главным. Но не нуждался в унижении ребят, с которыми проводил каждый вечер…

Никто из девчонок не знал, что делать с Кретовой. Здесь мог бы сказать свое слово хотя бы Обола. Ведь он все время находился рядом. Но паренек не имел права вмешиваться. На Лисе существовало правило: у девок свои дела, у ребят — свои. Никто никому не мешает. Но и не помогает.

Шло время, и Кретова вела себя все более разнузданно. Все более обидными становились ее выходки. Все более фамильярными и грубыми — обращения к девчонкам. Все более узким — пространство, которое они могли занимать в ее присутствии.

— Отзынь, козявка! — говорила она, толкая на лавочке кого-нибудь в бок. — Места, что ли мало? Не видишь, я пришла!

Ее расчет был прост. Постепенно перейти все границы принятого равноправного общения, подавляя страхом применения силы. И утвердить свой деспотический закон. Он давал ей право унижать нас так, как она делала это с девчонками на Полярниках.

Силу Кретова имела. Иначе не выступала бы. Здоровая была девка. И жестокая. Могла ударить в лицо, повалить противника и безжалостно бить его ногами. Я видела, как она дралась с девчонками Воров на Патриарших прудах. Картинка была не для слабонервных!

Иногда я смотрела на нее с удивлением. Симпатичная, высокая… Убрать бы эту ее босяцкую сутулость, снять серую безликую куртку, стереть с лица гадкую ухмылку — мог бы получиться очень интересный экземпляр. С интересной судьбой… Задатки ее природы выдавали вексель на вполне достойную самореализацию. Но Кретова этим пренебрегала.

Меня она пока не трогала. Не знаю почему, но не решалась. Я не раз чувствовала на себе ее внимательный взгляд. И напрягалась в ожидании нападения. Я готовилась дать отпор, но не знала, как поведу себя в решающий момент. Она же была на голову выше меня. На пять лет старше. Если дело дойдет до драки, мне конец!

С другой стороны, я чувствовала, что не смогу не ответить на ее хамский вызов. Изо дня в день во мне разрасталось возмущение. Какого черта, в конце концов! Чего ей не хватает? Почему ей нужна не дружба, а наше унижение?! И почему она считает, что имеет право нас оскорблять?! Кто она такая?!

— Кретова идет, — сказала Вика. И я всей кожей почувствовала, что стычка неминуема. Мне захотелось ее отсрочить.

— Пошли погуляем, девки! — весело сказала я. — Еще где-нибудь посидим, покурим!

Девчонки, как одна, встали с лавочки. Общаться с Кретовой никто не хотел. Наша небольшая компания двинулась со двора. Маленькая Лялька семенила рядом, крепко уцепившись за рукав моей куртки. Вика с Лизой подумали и почему-то увязались за нами.

***

Я не помню, как нас угораздило попасть на территорию того детского сада. Наверно, мы кружили по дворам, а потом решили покурить в каком-нибудь тихом месте. По-моему, стал накрапывать дождь, нам понадобилось укрытие. И мы не придумали ничего лучше, чем перелезть через ограду детского сада и расположиться под крышей большой деревянной беседки. В ней вдоль стен тянулись длинные лавочки, на них мы и уселись.

И тут появилась Кретова со своей компанией. Они шли по двору в сторону Лисы. Позже я пыталась сообразить, какими ветрами их к нам занесло. Кретова отлично знала кратчайший путь от Полярников к Лисе. Он проходил далеко от детского сада... Мы, конечно, сделали ошибку. Заболтались и уклонились в сторону Патриарших прудов. Но ненамного, да и забирали все время в сторону. Мы не должны были встретиться с Полярниками. Но это случилось. Как говорится, чему быть — того не миновать.

Проходя мимо ограды, Кретова нас не заметила. Но огоньки сигарет и голоса в беседке привлекли внимание ее девчонок. Они остановились, раздались приветственные крики. Кретова обернулась, пригляделась, и на ее лице заиграла плотоядная улыбка. Если она до сих пор и думала о встрече с Кротом, то сейчас, скорее всего, о ней забыла. Ей предоставлялась прекрасная возможность поглумиться над нами в свое удовольствие без лишних свидетелей. Я подозревала, что на Лисе она сдерживала крайние проявления своей низкой натуры: стеснялась присутствия старших ребят. Именно стеснялась, а не боялась. Бояться ей было нечего: ребята, как было заведено, в девчачьи разборки не лезли. Но все-таки она была подружка Крота и, наверное, не желала выступать при нем в особенно неприглядной роли.

А здесь она могла выделываться, как душе угодно…

Через минуту девчонки с Полярников уже сидели в беседке и оживленно с нами болтали. Кто-то сунул маленькой Ляльке шоколадку. Она бережно освободила от обертки половину лакомой плитки и, растягивая удовольствие, стала откусывать от нее маленькие кусочки. 

Кретова сидеть со всеми не стала. Она закурила и начала молча вышагивать перед нами по беседке туда-сюда, как часовой. Вид у нее был такой, будто она решала серьезную проблему. Решение вроде бы не давалось, и поэтому она злилась.

Я ее проблему знала. Она была сволочь. Ей хотелось сильных сволочных ощущений. И сильного действия, которое даст ей эти ощущения. Ее не устраивала атмосфера непринужденной дружеской беседы. Но повода для скандала она пока не находила.

Девчонки затеяли с Викой и Лизой горячий спор «о хиппанутых на Пушке». В другое время я бы с удовольствием приняла в нем участие, сказала бы пару веских слов. Но сейчас мне было не до хиппи. Я всей кожей ощущала растущую агрессивность Кретовой. Моя тревога усиливалась.

Возле беседки стоял пустой мусорный контейнер. В своем идиотском караульном марше Кретова доходила до ограждения беседки, просовывала ногу между балясинами и била по «мусорке» ботинком. Раздавался громкий удар, металлический ящик гудел, Лялька всем тельцем вздрагивала. Девчонки искоса поглядывали на Кретову, но ничего не говорили. Она снова возвращалась к нам. И опять шла к контейнеру. В один из таких подходов она перегнулась через перила и рывком откинула с него крышку. Та с диким грохотом хлопнулась о стенку ящика, все испуганно замолчали.

Все-таки она была психопатка, каких мало!

Вика имела неосторожность произнести это соображение вслух. Задумчиво и тихо так сказала:

— Во психованная!..

В наступившей тишине ее слова прозвучали очень внятно. Кретова их услышала.

Она вскинулась. Викина фраза сработала как детонатор. Что-то в этом роде Кретовой и было нужно! Наконец, право на сильное действие получено! Она с наслаждением выдавила из себя натужную злобу:

— Что ты сказала, с-с-сучка?! Ну-ка, повтори!

И двинулась на Вику. Та испуганно втянула голову в плечи. Кретова подошла к ней вплотную:

— Слышь, ты, мочалка драная! Еще раз вякнешь — урою! — И резко вскинула расставленную пятерню, как бы собираясь ударить. Но не ударила, а отвесила Вике сильный щелбан. Девушка вскрикнула.

Кретова перешла все границы. На Лисе никто так себя не вел. В драках с Ворами или Полярниками ребята делали намного более грубые вещи. Но на Лисе, среди своих, — нет! И Кретова раньше не рисковала выступать у нас в гостях столь цинично, как сейчас.

Попались мы в этой беседке, подумала я…

Девчонки в страхе замерли. Я была готова лопнуть от напряжения. Но пока не знала, что делать. Кретова сделала хитрый ход. Совершила насилие, доставила боль, унизила Вику, оскорбила. Но щелбан — не удар по лицу. Не кидаться же из-за него в драку! А потом, что это будет за драка? Она ведь «уроет», как обещала. Только не Вику, а меня…

Да, я не знала, что делать. И не знала, смогу ли вообще сделать хоть что-нибудь!

Мне было страшно…

И тут масла в огонь добавила маленькая Лялька. Она к тому времени уже доела шоколадку. Ребенок насытился и почувствовал себя сильным и смелым!

— Не трожь Вику! — гневно закричала Лялька. — Вика хорошая! А ты — плохая! — Она вскочила, скомкала в кулачке шоколадную обертку вместе с фольгой и кинула в Кретову: — Вот тебе!

Бросок удался. Бумажная «бомбочка» угодила Кретовой прямо в глаз! Она бешено вылупилась на Ляльку:

— Ах ты, засранка вонючая!

Кретовой было все равно, с кем воевать. Она вошла в раж и уже ничего не соображала. Подскочила к Ляльке и отвесила ей подзатыльник.

— Подняла бумагу с пола! — заорала она.

Лялька покачнулась от удара, ее пухлые, измазанные шоколадом губки искривились, на глаза навернулись слезы. Она опустила голову, медленно, как бы неуверенно, положила ладошку на затылок и тихо заплакала. Я увидела, как ее слезы закапали на деревянный настил беседки.

Во мне как будто взорвалась граната. В груди, в голове полыхнуло рваное яростное пламя. Оно мгновенно выжгло внутри все ненужное — сомнения, страх, возмущение, тревогу, неуверенность, слабую надежду на благополучный исход этого вечера… Весь этот хлам! Я видела Лялькины слезы на полу беседки и ее жалкую, сгорбленную, дрожащую от слез фигурку. Это стало главным. Все остальное теперь не имело значения.

Я встала, не сводя с нее глаз.

— Подняла бумагу с пола! — тупо орала Кретова, нависая над девочкой. — И выкинула! — Она указала на мусорный контейнер.

Лялька стояла, опустив голову, и плакала. Кретова схватила ее за шиворот:

— Давай! Или я тебя сейчас туда выкину!

Меня захлестнуло жгучее бешенство. Теперь кроме этого я ничего не ощущала. Оно с дикой силой распирало каждую клетку, рвалось наружу. Я вся гудела от напряжения. В мозгу билась единственная мысль: мне нужно раздавить Кретову! Превратить ее в Лялькину обертку от шоколада!

Кретова перехватила Ляльку поперек туловища, подняла, прижала к бедру и потащила к мусорному контейнеру. Девочка заревела в голос.

— Ты что делаешь, дрянь?! — Я удивилась, насколько низко прозвучал мой голос. Я не говорила, а рычала. Кретова, не оборачиваясь, зло пропыхтела:

— Заткнись! И до тебя дело дойдет!

Она посадила Ляльку на перила беседки, схватила ее за грудки, подняла над контейнером и опустила в него. Лялька пропала из виду. Кретова захлопнула крышку, на меня пахнуло кислой вонью помойки.

— Открой! Пусти! — кричала и плакала девочка. Тяжелая крышка контейнера приподнялась и снова со стуком упала: Лялька пыталась ее откинуть, но не смогла. — Выпусти меня!

Я двинулась к Кретовой. Она деловито отряхнула руки и повернулась ко мне:

— Ну, иди сюда, падла!

И сделала два быстрых шага навстречу.

Наверно, это страшно, когда на тебя набегает взбесившаяся лошадь. Ты понимаешь, что еще миг — и она тебя снесет, растопчет, превратит в сломанную куклу. И что будет очень больно. В тот момент Кретова была для меня такой лошадью: я едва доставала ей до плеча. Но мне даже и в голову не пришло уступить этой здоровенной кобыле дорогу! Я должна была прекратить безобразие, покончить со всем этим. Достать несчастную Ляльку из вонючего мусорного ящика и утереть ей слезы.

Кретова надвигалась. Нас разделял один шаг. Она могла сбить меня с ног одним ударом. Поэтому я должна была ударить первой. «Но только не рукой, — мелькнула мысль. — Не рукой! Это все равно, что долбить в стенку беседки…»

Я притянула колено правой ноги к груди и резко ударила ее пяткой в живот. На мне были кожаные сапоги на высоком остром каблуке с металлической набойкой. Каблук врезался ей под дых.

Взбешенная лошадь стала как вкопанная и захрапела… Кретова выпучила глаза и заклекотала, хватая воздух открытым ртом. Согнулась и свалилась на бок. Схватившись за живот, скрючилась у моих ног. Я теперь не видела ее лица, только слышала надрывный судорожный хрип.

— Су-у-ука!.. — с ненавистью простонала она. Оперлась рукой о пол и попыталась приподняться. Я с колотящимся сердцем смотрела на нее.

Нельзя позволить ей встать, думала я. В ином случае она не даст мне шанса уйти из этой беседки целой и невредимой. И Ляльке не даст. И Вике. Она — беспредельщица. Поэтому останется лежать.

Я снова с силой ударила ее ногой в живот. Она охнула от боли, но все-таки продолжала упираться рукой в пол. Здоровая все-таки была девка! Я ударила еще раз. И еще. Она свернулась в клубок и затихла.

— Лежи, — тихо и твердо сказала я.

Кретова, выкатив глаза, отрывисто дышала в пол. Встать она уже не могла. Лялька, приподняв крышку контейнера, с ужасом смотрела на происходящее. Я оглянулась. В темноте беседки белели вытянутые испуганные лица девчонок. Прижавшись друг к другу, они не сводили с меня глаз. «Как бандерлоги перед питоном Каа», — вспомнила я популярный тогда мультик про Маугли.

Мне нечего было им сказать. То, что произошло, обсуждать было бессмысленно.

Уняв нервную дрожь в руках, я помогла Ляльке выбраться из мусорного контейнера. Потом взяла ее за руку и повела домой.

***

Всю следующую неделю вечерами я сидела дома. На Лису не ходила. А в школу и обратно пробиралась с большой осторожностью. Я каждый день ждала, что меня убьют. Кто? Да все! Полярники, жаждущие мести за избиение предводительницы их девчонок. Крот — за свою подружку. Перец, Банан и Красный — за оскорбление чувств их главаря…

Мне казалось, что расплата неминуема. Рано или поздно она должна была произойти. Но я не собиралась сдаваться. Тем более, оправдываться и унижаться, надеясь на снисхождение мстителей. Пусть лучше убьют! Я готовилась к драке. Каждый день доставала из шкафа папины гантели и занималась с ними. Так долго, пока не падала от усталости. Глупо, конечно. Но это все, что я могла сделать в той ситуации.

Я постоянно думала о том, что произошло. И с удивлением обнаружила, что задаюсь вопросами, которые никогда раньше у меня не возникали. Ну, хорошо, думала я, Полярники будут меня убивать потому, что Кретова для них «своя». За своих стоят, даже если они не правы. Это закон. Но я ведь тоже защищала своих! Почему я должна за это отвечать? Это несправедливо! Я вынуждена была выступить против Кретовой потому, что ребята с Лисы не защищали нас! Они следовали другому закону: «Ребята в дела девчонок не вмешиваются». Но в случае с Кретовой он противоречил первому!

Как-то нелепо все получалось. Законы «плохих компаний» были какими-то… неправильными. Но если так, нужно же договариваться! По-человечески! Я стала спрашивать себя: зачем ребятам беспощадно драться только из-за того, что одни из них живут в ста метрах от Патриарших прудов, а другие — в пятистах? Бред какой-то!.. И почему Крот предоставил Кретовой карт-бланш в общении с девчонками Лисы? Она же с Полярников, чужая! Как говорил отец: «Закон — что дышло: как повернешь, так и вышло!» Но если уж Крот это сделал, почему не объяснил Кретовой, как у нас принято себя вести? Трудно найти слова?! Я точно не знала, что он решит со мной делать. Я — девчонка из его компании. Кретова — чужая. Я — своя. Но у нее с Кротом — любовь. Здесь тоже нужно договариваться — со мной, с собой, со всеми. Но ведь он не будет об этом думать. Даст кирпичом по голове, и дело с концом!..

Я измучилась, запуталась и однажды решила: пойду на Лису! Хватит прятаться и сидеть в неизвестности! Будь что будет!

В этом деле нужно было поставить точку.

***

Я зашла на детскую площадку возле вольера с лисой, сжав в карманах куртки кулаки. Была готова ко всему. На Лисе, как обычно, тренькала гитара, вспыхивали огоньки сигарет, раздавался смех. Вся компания была почти в полном составе. На скамейке возле песочницы сидели Крот, Банан и Перец. Ленка Кругляш устроилась на коленях у Красного. Ирка Решето поодаль целовалась с Афоней. На соседней лавочке Обола веселил девчонок анекдотами. Маленькая Лялька качалась на качелях. Завидев меня, она радостно вскрикнула. Подскочила и повисла на моем рукаве:

— Ну, где ты была?! Я уж думала, ты никогда не придешь!

Ленка Кругляш приветливо махнула мне рукой:

— Здорово, боец! Где пропадала? Слыхали о твоих подвигах!

Крот кинул на меня ничего не выражающий взгляд, ударил по струнам и вполголоса запел про старушку-маму. Перец защекотал Ленку, она стала визжать, Красный захохотал.

Я оглушенно молчала. Получается, что моя драка с Кретовой не имела для ребят никакого значения?! «Подвиг», «боец» — и все?! Я ничего не понимала.

— Оль! − окликнули меня девчонки с лавочки. — Иди сюда, для тебя место есть!

Меня назвали по имени! На Лисе! Впервые! Интересный вырисовывался вечерок: сюрприз за сюрпризом!

Я подошла к девчонкам. Они дружно согнали с лавочки Оболу и усадили меня на его место. Лялька тут же устроилась у меня на коленях. Девчонки заговорили все разом. Оказывается, Кретова на следующий день после нашей стычки пошла к врачу, и ее положили в больницу. Лечили ей вроде бы отбитую печень. Или просто обследовали, неясно. Полярники хотели меня искать, но их девчонки рассказали все, как было. Разборку замяли: порешили, что Кретова творила над Лялькой беспредел и ответила за это. Крот тоже устроил на Лисе разбирательство: долго расспрашивал девчонок. Слушая про то, как вела себя Кретова, презрительно кривил губы. И, похоже, после этого потерял к ней всякий интерес. Кретова выписалась из больницы неделю назад, но на Лисе не появлялась. И Крот на Полярники не ходил.

Я удивилась. А потом подумала, что над этим не стоит ломать голову. Кто знает, каким образом мыслил Крот — с его-то уголовной биографией!

— Ну что, тогда все нормально! — сказала я.

И в ту же секунду увидела Кретову. Она вошла во двор, остановила на мне взгляд, достала из кармана белый листок бумаги и решительно двинулась к нам.

«Ничего себе!» — подумала я. Таких совпадений не бывает. Я не ходила на Лису целую неделю, а как только появилась — через пятнадцать минут приперлась Кретова… Я покосилась в сторону ребят. Ленки Кругловой с ними не было. «Это она! — сообразила я. — Смылась по-тихому и позвонила Кретовой! Связала хвосты, интриганка чертова!»

Ленка вынырнула из кустов и снова уселась на колени к Перцу. Вид у нее был довольный. Лицо выражало крайнюю степень самого жадного любопытства.

Кретова приближалась. Я смотрела на нее и никак не могла понять, какие чувства испытываю. Страх? Нет. После драки в беседке, недельного затворничества и решения биться на Лисе за свою жизнь я ничего не боялась. Злость? Нет. Я победила Кретову, прекратила измывательства над нашими девчонками. И она для меня перестала существовать. Да, она была подлая гадина. Но мало ли вокруг плохих людей? Я не злилась. Я просто не хотела ее видеть. Но она, судя по всему, хотела видеть меня…

Кретова вошла на Лису и даже не взглянула в сторону Крота. А он не оторвался от гитары. Остальные наши ребята повели себя также: сделали вид, что не заметили ее. Она прошагала к лавочке и остановилась напротив меня.

«Если ударит, — подумала я, — дам ей ногой в голень, а там посмотрим».

Но Кретова не собиралась драться. Она помахала перед моим лицом листком бумаги, который держала в руке:

— Знаешь, что это? Врачебное заключение о нанесении телесных повреждений! Ты мне внутренности отбила! Я с этой справкой в милицию пойду, поняла?! Ты у меня сядешь!

Я обомлела. Вот уж чего я не ожидала от Кретовой! Она же была до мозга костей дворовой шпаной! Милиционеров она не называла иначе, как «мусора» и «менты»! И вот теперь произносила такие речи!

Что-то в ней сломалось после избиения в беседке. Передо мной стояла другая Кретова, не та, которую я знала.

Я встала и выдернула у нее из руки бумагу:

— А ребята что скажут?

Кретова опешила, лицо ее вытянулось. Не думала она об этом, что ли? Или поглупела? Никто и никогда на Лисе, Полярниках или у Воров, пострадав в драке, не фиксировал побои и не обращался в милицию. Таков был еще один неписаный закон «плохих компаний». Его нарушителей ждала суровая кара.

Я разорвала бумагу на мелкие кусочки и бросила в лицо Кретовой:

— Жить надоело? Дура ты!

— Сука! — вскричала она, и мне показалось, что я снова вижу перед собой прежнюю Кретову — взбешенную лошадь. Я ударила ее кулаком в грудь. Получилось сильно, не зря тренировалась с гантелями. Кретова закашлялась, отшатнулась и увяла. Нет, похоже, с лошадью я ошиблась…

Кретова молча повернулась и нетвердым шагом пошла прочь.

И тут раздался голос Крота:

— Остынь, Платон!

Я обернулась и удивленно посмотрела на него. Крот усмехнулся, длинно сплюнул и склонился над гитарой.

***

Так в один день я обрела на Лисе имя и прозвище. Наверное, мне нужно было радоваться: мой статус в компании окончательно определился, при этом стал намного выше, нежели раньше. Во всяком случае, у девчонок. Теперь они всегда уступали мне место на лавочке и проявляли всяческое уважение.

Но радости не было. Конфликт с Кретовой заставил меня увидеть жизнь и нравы нашей компании в ином ракурсе. Он сорвал с Лисы ореол таинственности и романтизма, столь значимый для подростка. Я верила в справедливые законы этого мира, но теперь они не будоражили мое воображение. Мне пришлось дорого заплатить за их несовершенство и противоречивость. Я верила в героев-великанов с Лисы и Полярников, но теперь знала, что их там нет. Те, кого я принимала за героев, оказались обычными людьми. Я поняла это, когда одолела одного из них. Об Афоне же я теперь думать не желала. Пусть пьет водку в подворотнях и целуется с Решетом!

Я как будто расколола орех, а он оказался пустым.

Одним словом, наша компания уже не привлекала меня так, как раньше. Да и свободного времени стало меньше — я начала заниматься в секции художественной гимнастики на Гоголевском бульваре. А на Лису теперь ходила редко.

Так продолжалось до тех пор, пока в моей жизни не появилась Моника.

 

Глава III

GREAT!

В первый раз я увидела Монику на торжественной школьной линейке 1 сентября.

Мой 7 «А» выстраивался в шеренгу перед школой. Я была в отличном настроении. Месяцы занятий художественной гимнастикой и летний отдых в пионерском лагере на море сделали свое дело: я избавилась от последних лишних килограммов. Стала стройной, гибкой. Обрела спортивную осанку. В лагере я впервые почувствовала свою привлекательность. На вечерних дискотеках мальчики очень охотно приглашали меня танцевать. Там же, на танцах, я получила опыт первых поцелуев и почувствовала себя настоящей девушкой. Мне это понравилось! Вернувшись из лагеря, я пошла на Лису и сразу же закрутила любовь с крепким симпатичным пареньком по прозвищу База. Он был дружком Перца и с некоторых пор вошел в нашу компанию. С ним мы целовались у вольера с лисой так, что Афоне с Иркой Решетниковой и не снилось! Но, конечно, дальше этого отношения не заходили. Мне недавно исполнилось тринадцать лет, я была совсем девчонкой и просто-напросто играла новыми возможностями.

Я ловила на себе удивленные и заинтересованные взгляды одноклассников и отвечала им презрительной улыбкой. Вот так! Будете знать, придурки!

Прощать им прошлые обиды я не собиралась.

Наша классная руководительница захлопала в ладоши:

— Ребята, выровняйте шеренгу! Линейка скоро начнется! — И крикнула кому-то за нашими спинами. — Проходи сюда, Моника! Становись в строй! На уроке я познакомлю тебя с классом!

Я обернулась, чтобы посмотреть на новенькую. К нам подходила смуглая девчонка в американской футболке с изображением лохматого рок-музыканта на груди и модных клешеных джинсах. Она выглядела старше любой из наших семиклассниц. Округлые бедра и вполне сформировавшаяся грудь не позволяли причислить ее к разряду подростков. Она была мулатка: бронзовая кожа, широкий нос, черные, как воронье крыло, волосы.

Красотой и стройностью она не отличалась. Крупная, плотно сбитая фигура, полные тугие щеки, небольшие глаза… Смотрела она исподлобья, но не настороженно, а уверенно, даже дерзко. Было видно, что новенькая — с характером: себя в обиду не даст!

— Hi! (Привет!) — небрежно бросила она и пристроилась в конце нашей шеренги.

— Иностранка! — констатировал кто-то из ребят. — Из Бразилии. Или Аргентины…

Появление иностранки ни у кого из нас удивления не вызвало. Почти во всех классах школы учились дети дипломатических работников посольств. Никто из них, как правило, русского языка не знал. Поэтому их сажали на последние парты, там они просто слушали, что говорит учитель. До тех пор, пока не научались говорить, читать и писать по-русски. Потом, если им это удавалось, они становились полноценными участниками учебного процесса. А если нет — усваивали знания как придется.

У нас в классе уже второй год учились сестры-близнецы из республики Кипр. Старательные, аккуратные девочки, они быстро освоили русский язык и удивляли учителей отличной успеваемостью. Они были не только умненькие, но и очень красивые — особенной красотой островитянок Средиземноморья. Тоненькие, стройные фигурки, нежные овалы лиц с миндалевидными глазами, длинные каштановые волосы до плеч, оливковая кожа — киприотки заставили всех наших мальчиков отвернуться даже от первых красавиц класса. На переменах вокруг сестер всегда увивался табунок ухажеров.

Внешность Моники наших ребят, конечно, не впечатлила. Зато высокую оценку получила ее одежда:

— А прикид у нее классный!

То, что она была в майке и джинсах, а не в форменном коричневом платье, не обсуждалось. В 20-й спецшколе ученикам-иностранцам разрешалось игнорировать школьную форму и посещать занятия в своей повседневной одежде.

На первом уроке учительница вызвала новенькую к доске и представила нам:

— Ребята, познакомьтесь! Это Моника да Коста Ногейра, наша новая ученица. Она из Бразилии, дочь военного атташе бразильского посольства. Русского языка не знает, но говорит по-английски. Так что для вас не составит труда с ней общаться. Монике скоро исполнится пятнадцать лет. Педсовет школы решил, что программу старших классов на русском языке ей будет усвоить сложно, поэтому она будет учиться не в девятом, а у нас.

Моника сдержанно улыбнулась, и на ее тугих щеках образовались забавные ямочки. Я вдруг почувствовала к ней симпатию.

И тут Панкратов, которого я в прошлом году пугала Кротом, выдал:

— А чего она толстая такая?

Завел любимую песню! Все захохотали. Моника, хоть и не знала русского языка, все поняла и отреагировала мгновенно.

— Go to shit! (Иди в дерьмо!) — процедила она сквозь зубы. И выставила перед собой кулак с вытянутым вверх средним пальцем: — Bastardo!

Первое ее ругательство, произнесенное по-английски, все мы поняли. А вот второе — нет. Как потом оказалось, Моника назвала Панкратова ублюдком — на своем родном португальском. В Бразилии это официальный язык.

Панкратов сидел за моей спиной. Я развернулась и заехала ему учебником по башке:

— Какая она толстая, придурок! Протри глаза!

Панкратов ответить не решился, только тихо выругался.

— Так, прекратить! — закричала учительница. — Садись, Моника. Продолжаем урок!

Моника, проходя к своей парте, приветливо мне подмигнула. Видно, мой удар по пустой голове Панкратова ей понравился!

На перемене она подошла ко мне и спросила:

— Do you know, where I can smoke? (Ты знаешь, где здесь курят?)

Английский я знала плохо, как и все школьные предметы. Но все-таки изучала его со второго класса, поэтому такой простой вопрос поняла. И обрадовалась. На Лисе я пристрастилась к сигаретам и без перекура на переменках обойтись уже не могла. Но из девчонок в нашем классе никто не курил, с ребятами я не дружила, а поболтать между затяжками с кем-нибудь хотелось.

Я отвела Монику на лестничную площадку возле черного входа в школу: там с негласного разрешения учителей обычно дымили старшеклассники.

— Oh, great! (О, классно!) — сказала Моника и достала из заднего кармана джинсов пачку «Мальборо». Эти знаменитые американские сигареты тогда в СССР не продавались. Курить их считалось высшим шиком.

— Which cigarettes do you smoke? (Какие сигареты ты куришь?) I prefer «Marlboro»! (Я предпочитаю «Мальборо»!) — просто сказала Моника.

— Give me to try it! (Дай мне попробовать!) — попросила я.

Моника охотно протянула мне свою пачку. Мы закурили, и она тут же спросила:

— Have you got a boyfriend? (У тебя есть парень?)

Это был отличный заход на долгую, захватывающе интересную беседу! Приглашение в открытое доверительное общение. Монике, конечно, нужна была в школе подружка. Я же испытывала к ней самый живой интерес: иностранка, из Бразилии, дочь военного атташе! Меня распирало от любопытства. Поэтому я живо подхватила ее инициативу и сразу ответила:

— I had a boyfriend! But now I am alone! (У меня был парень! Но сейчас я одна!)

В принципе, я сказала правду. Базу с Лисы можно было считать моим парнем: ведь мы целовались. Но так как малый он был недалекий, я быстро охладела к нему и продолжать отношения не собиралась.

— And do you have a boyfriend? (А у тебя есть парень?) — в свою очередь поинтересовалась я.

В ответ Моника выдала сбивчивую, но темпераментную речь. И тут я поняла, что c английским языком у нее, как и у меня, отношения не складывались. Она с трудом подбирала слова, путала их и предложения строила неправильно. Она рассказывала про своего друга — пакистанского парня Сарташа. Сказать нужно было много, слов не хватало. И тогда Моника помогала себе жестами.

— Do you understand? (Ты понимаешь?) — все время спрашивала она.

 «Во парочка подобралась! — подумала я. — Как же мы болтать-то будем? Она русского не знает, я по-португальски не умею. А с английским у нас обеих — беда!»

Но было ясно: общаться друг с другом нам очень хотелось! Прозвенел звонок, мы вернулись в класс, а на следующей переменке снова спустились по лестнице к черному входу, закурили и стали бурно общаться на ломаном английском.

На следующий день повторилось то же самое. И на другой день, и на третий…

Так мы стали лучшими подругами.

***

Я благодарна Монике прежде всего за то, что дружба с ней дала мне сильнейший стимул к освоению английского языка. Впервые за все годы его изучения в школе, я почувствовала практическую ценность знаний, которые получала на уроках. Мне очень хотелось понимать свою подругу и свободно с ней разговаривать. Каждое новое слово, оборот речи, правило, что я узнавала на занятиях или при чтении учебника, теперь могли мне в этом пригодиться. Да что там — они были просто необходимы! Я впитывала их как губка. Выполнение домашних заданий по английскому стало для меня само собой разумеющимся делом. На уроках я превратилась в самую активную ученицу. В дневнике появились пятерки. К удивлению мамы, я стала читать английские романы в подлиннике. Благо таких книг в доме было предостаточно.

— It seems that our daughter has come to her senses! (Кажется, наша дочь взялась за ум!) — как-то иронически заметила мама. Я в тот момент как раз погрузилась в очередной английский детектив. Вряд ли она ожидала, что я пойму ее и вразумительно откликнусь.

— My God, mom, your words make me believe in the impossible! (Боже мой, матушка, ваши слова заставляют меня поверить в невозможное!) — рассеянно ответила я фразой из какого-то романа, она мне почему-то запомнилась.

— Ничего себе! — сразу же перешла на русский мама. — Коля, ты слышал? — обратилась она к отцу. Он оторвался от газеты, посмотрел на меня, улыбаясь одними глазами, и ничего не сказал. Отец всегда в меня верил. Даже тогда, когда я приходила с Лисы поздно вечером под хмельком. В такие вечера мама устраивала мне скандалы, а он только мрачно молчал. Но я знала, что он даже мысли не допускает о плохом.

— Бывает всякое, это проходит, нужно только подождать… Оля не подведет! — как-то сказал он маме, думая, что я не слышу.

Мои самые лучшие проявления никогда его не удивляли. Они были всего лишь наступлением ожидаемого, подтверждением очевидного, реализацией непреложного. Эта его вера очень мне помогала…

Наша дружба с Моникой крепла день ото дня. Она тоже стала усердно изучать английский: занималась с репетитором дома и делала успехи. Наше общение на переменах постепенно становилось все более непринужденным. Очень скоро мы стали болтать еще и вечерами по телефону. А ведь поначалу это было неосуществимо! Мы не могли ясно выразить мысль и понять друг друга, не помогая себе щедрой жестикуляцией, — слов не хватало! Но постепенно невозможное становилось возможным!

Мы разговаривали обо всем на свете, темы были неисчерпаемы. Она рассказывала мне о Бразилии, я ей — об СССР. Она — о жизни посольства, я — о школьных нравах и законах мира Лисы. Она — о своей дружбе с парнями и любви с Сарташем, я — о Базе, Афоне и драках с мальчишками из класса.

У нас было много общих проблем.

Моника, так же, как и я, не любила школу. Она не прилагала ни малейших усилий к тому, чтобы освоить русский и хоть немного понимать, о чем шла речь на уроках. Поэтому во время занятий изнывала от безделья, писала и передавала мне записки, отвлекала разговорами сестер-киприоток, шепотом переругивалась с ребятами. Учителя ее не любили, делали замечания, ругали. Она в ответ дерзила.

Моника, так же, как и я, находилась в состоянии вражды с одноклассниками. Наши мальчики вслед за Панкратовым отнеслись к ней с презрением. Стали называть ее толстой. Правда, за глаза. Тому, кто осмеливался выдать такое ей в лицо, мы с Моникой быстро затыкали рот. Ходили мы всегда вместе, и ребята нас сторонились. Эти дурачки ничего не понимали в женской привлекательности! Моника была не толстая, а всего лишь крупнотелая. И, подозревала я, вполне отвечала южноамериканским, африканским и восточным канонам красоты. Недаром, по ее рассказам, у нее было много друзей из посольств Индии, Турции, Пакистана и Сомали. А с пакистанцем Сарташем вообще были очень серьезные отношения.

— We are lovers! (Мы любовники!) — говорила Моника и подолгу рассказывала мне об этом. Я завороженно слушала…

Моника, так же, как и я, не ладила с матерью. Я, правда, не совсем ясно понимала почему. Ее семейные разногласия возникали, казалось, на пустом месте. Мать просила ее прибраться по дому, постирать или погладить белье. Моника почему-то всегда наотрез отказывалась. Из-за этого каждый раз и вспыхивала ссора.

Нежелание Моники выполнять домашнюю работу были мне непонятны. Я всегда воспринимала указания родителей взять на себя часть их хозяйственных забот как должное. Они наверняка отлично справлялись бы и без меня. Но мне, как будущей матери, жене и хозяйке, считала я, нужно было этим заниматься — чистить овощи, варить супы, стирать, гладить и мыть полы. И делать это умело и сноровисто.

Конфликты с мамой у меня возникали по другой причине. Ее, отличницу по жизни, не устраивали мои тройки в дневнике и «плохая компания». Поэтому она периодически набрасывалась на меня с упреками. Я огрызалась. Но наши скандалы были нечастыми и проходили с умеренным эмоциональным накалом. Ведь мама давным-давно честно «поделила детей». И когда делала мне выговор, получалось, что она занимается не своим делом. Это ее сбивало. К тому же слабое здоровье не позволяло ей долго выдерживать разговор на высоких тонах.

— Ах, как от всего этого болит голова! — измученно восклицала она и опускалась на диван. — Коля, подай мне цитрамон!

— Он закончился, Валюша, — виновато говорил отец. — Я сейчас в аптеку сбегаю.

— Сбегай!..

Меня в последнее время стало раздражать покорное служение отца любимой женщине. Мама этим явно злоупотребляла.

— Пап, не надо! — говорила я. — Занимайся своими делами! Я пойду!

— Корвалола еще купи! — кричала вдогонку мне мама. На этом семейный конфликт завершался.

У Моники столкновения с матерью проходили намного острее. На следующий день после очередного скандала моя подруга приходила в школу злая и раздраженная. И говорить могла только о своих обидах.

— She wants to turn me into a servant! (Она хочет превратить меня в прислугу!) — кричала она, ломая в руке сигарету.

— I think you are being unfair to your mother (Мне кажется, ты несправедлива к своей матери.), — отвечала я.

— You think so? (Ты так думаешь?) — неуверенно спрашивала она. И в ее черных глазах проглядывала затаенная тоска. — I don’t know… (Я не знаю…)

Здесь скрывалась какая-то тайна. Но я не лезла к подруге с расспросами. «Моника — девчонка открытая, — думала я. — Если захочет, сама всем поделится».

Однажды Моника сказала:

— Let's go to my house, to the Embassy after school! You will see how I live! (Пойдем после школы ко мне домой, в посольство! Увидишь, как я живу!)

Я с радостью согласилась.

***

Посольство Бразилии располагалось совсем недалеко от нашей школы, в конце улицы Герцена. Оно занимало большой старинный двухэтажный особняк с третьим мансардным этажом. Он был построен в XIX веке и притягивал взгляд непривычно пестрым оформлением фасада, богато декорированного цветными изразцами.

Моника провела меня на территорию посольства, и я увидела за особняком еще несколько старинных зданий, видом попроще. Семья военного атташе жила в большой квартире на втором этаже одного из них.

Когда мы с Моникой вошли в подъезд ее дома, я остановилась как вкопанная. Подъездный холл поражал чистотой и домашним убранством. На полу — ковер, на окнах — шторы, на подоконниках — фикусы, в углу — уютный диванчик…

— Is it your flat? (Это квартира?) — растерянно спросила я Монику.

— Are you crazy? Let’s go! (С ума сошла? Пойдем!) — подтолкнула она меня к лестнице.

Я не могла прийти в себя от изумления. В моем доме подъезд представлял собой нечто ужасное. На заплеванном полу валялись окурки, на подоконнике стояли пустые бутылки, на стенах красовались кривые матерные надписи. На лестнице всегда кто-то распивал водку: местные пьяницы, какие-то мрачные, уголовного вида, типы, незнакомые курящие девицы с парнями. Я бы с удовольствием пользовалась черным входом в дом, там было чище. Но на задней лестнице стояло такое зловоние, что только держись. И вот почему.

В те времена жители городов выбрасывали бытовой мусор на помойку, а пищевые отходы собирали в специально отведенные для этого ведра. Мусор отвозился на городские свалки, а содержимое ведер — на свиноводческие фермы. Так город якобы помогал сельскому животноводству. Много позже санитарные и ветеринарные службы наложили строжайший запрет на кормление свиней помоечной бурдой. Но во времена моего детства и юности в нашем доме у черного входа в квартиры всегда стояли ведра с надписью «Пищевые отходы». Жильцы вываливали в них остатки от готовки, заплесневелые куски хлеба и прокисшие блюда. Стойкая вонь на задних лестничных площадках никогда не исчезала.

Схожие картины наблюдались и в подъездах других домов.

Таковы были реалии мира, в котором я жила. Мир Моники был совсем другим.

Входя в ее квартиру, я ожидала увидеть интерьер, поражающий яркой южноамериканской экзотикой. Но оказалась в светлой просторной гостиной, обставленной в лучших европейских традициях. О них я уже имела кое-какое представление из телевизионных передач и тех иностранных макулатурных журналов, из которых вырезала фотографии для песенника. Пол гостиной был устлан ковром, стены — украшены эстампами. Посреди гостиной стоял белый кожаный диван с красивой меховой накидкой и журнальный столик. На окнах висели дорогие портьеры с ламбрекенами. Повсюду в квартире стояла изящная итальянская мебель, углы комнат украшали высокие напольные вазы с искусственными цветами необыкновенной красоты. Таких я не видела нигде, даже в магазине ВТО! Весь интерьер был выдержан в пастельных бежевых тонах с преобладанием светлых оттенков. Все здесь дышало гармонией и уютом. В воздухе витал легкий цветочный аромат.

— What gives this pleasant smell? (Откуда этот приятный запах?) − спросила я Монику.

— The governess freshens the air with fragrance (Гувернантка освежает воздух ароматизатором.), — ответила она.

Я промолчала, потому что не знала, что такое ароматизатор. Об освежителях воздуха тогда у нас в стране мало кто слышал. Я подумала: если бы гувернантка Моники убиралась в моей квартире, то никакой ароматизатор ей бы не помог. Запахи кухни, в которой ежедневно велось приготовление пищи на шестнадцать человек, въелись в стены нашего коммунального жилища навсегда.

Кстати, на кухне у Моники пахло свежемолотым бразильским кофе. Вдыхая этот чудный запах и осматривая стильный итальянский кухонный гарнитур, я сказала:

— You live in Paradise! (Ты живешь в раю!)

Я наслаждалась, пребывая в квартире Моники. И внезапно ощутила внутренний подъем. Когда я наблюдала красоты чужого мира на экране телевизора или журнальных фотографиях, он представлялся мне недостижимой мечтой. Но вот теперь я была в нем, могла воспринимать его всеми органами чувств. Его реальность была неоспорима! Пусть он чужой, но он есть, говорила я себе. Он существует! А значит, достижим. Я тоже могу найти или создать такой же мир! И я сделаю это!

Моника, сама того не ведая, заронила в мою душу зерно формирования великого и дерзкого жизненного намерения. И за это я так же благодарна ей, как и за стимул к изучению английского языка.

— And where are your parents? (А где твои родители?)

— They are at a reception in the Embassy of Nigeria today. They will come soon! (Они сегодня на приеме в посольстве Нигерии. Скоро придут!) — небрежно махнула рукой Моника. — Come on, I'll show you the room, which I hate most of all! (Пойдем, я покажу тебе комнату, которую больше всего ненавижу!)

И Моника отвела меня в отдельное помещение, предназначенное для стирки, сушки и глажки белья. В нем на стенах размещались удобные подвесные сушилки, у окна стояла гладильная доска. А рядом с ней я увидела настоящее чудо — стиральную машину-автомат с фронтальной загрузкой белья! Сегодня она никого не удивит. Но тогда я смотрела на нее, как на космический аппарат. И осторожно спросила:

— How does it work? (Как она работает?)

Моника объяснила, что машина в автоматическом режиме стирает, полощет и отжимает белье. Я открыла рот от удивления. У нас в семье стирали вручную! Правда, мама это дело не любила, поэтому отец отдавал постельное белье и большинство носильных вещей в прачечную. А по мелочи каждый стирал для себя сам. Естественно, руками… Да что мы! Все наши многочисленные соседи обходились исключительно ручной стиркой! Только дворничиха Людка купила однажды стиральную машину «Вятка», этакий неказистый бак с мотором. А потом прокляла все на свете. Машина помогала в стирке ровно настолько, насколько прибавляла забот. Людка возилась с ней часами. Для того чтобы прополоскать белье, ей приходилось несколько раз наливать в «Вятку» воду, а потом сливать в ванну через шланг. Белье «Вятка» не отжимала, зато имела специальные резиновые валики. Считалось, что, протягивая между ними мокрую ткань, можно отжать ее почти досуха. Но, конечно, это была ерунда. С натугой прокручивая эти валики с застревающим между ними бельем, Людка громко чертыхалась.

— Why do you argue with your mom? (Почему ты ссоришься с мамой?) — недоуменно спросила я. — This machine removes almost all worries! (Эта машина избавляет почти от всех забот!)

Моника не успела ответить. В гостиной раздались шаги и голоса.

— And here are my parents! Let’s go. I’ll introduce you to them. (А вот и родители! Пошли знакомиться!) — потянула меня за руку подруга.

Несомненно, в этот день мне было просто назначено периодически приходить в изумление! Родители Моники, Эдвард и Мария да Коста Ногейра, были совсем не такими, как я себе представляла. Более того… Но — все по порядку.

Они выглядели очень пожилыми людьми. В возрасте, близком годам к семидесяти. Отец Моники, обладатель грозного титула военного атташе посольства Бразилии в СССР, оказался невысоким сухоньким старичком. Он носил большие роговые очки, держался сдержанно, но это не прибавляло ему солидности. На меня он смотрел дружелюбно. А на Монику — так, как всегда глядел на меня папа: со спокойной любовью... Маму Моники, наслушавшись жалоб подруги, я представляла здоровой сварливой бабой с половой тряпкой в руках. Но увидела маленькую приветливую женщину с очень милой улыбкой и добрыми морщинками у глаз. Я знала, что у Моники есть два брата и сестра. Они были намного старше ее и жили со своими семьями в Бразилии. Получалось, что маме Моники было мало троих взрослых детей, и она в возрасте пятидесяти с хвостиком лет родила еще одну девочку!

Все, конечно возможно, думала я, улыбаясь родителям Моники. Тем более в Бразилии: может быть, там столь поздние роды — обычное дело. Вот только Моника никак не могла появиться на свет от этих людей!

Они были белые, европеоидной расы. Она — мулатка. Как говорится, ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца. В негра!.. Может, и нашелся много лет назад такой молодец?.. Я тут же отбросила эту мысль. Она диссонировала со всем, что я сумела увидеть и почувствовать в родителях Моники. Но тогда как два субтильных белых человека произвели на свет крупнотелую смуглянку Монику?

Мы разговаривали по-английски. Моника мне уже давно объяснила, что важнейший международный язык в посольствах знали все — дипломатические работники, их жены и дети. Между собой они общались на родном языке. А с иностранными деловыми партнерами, гостями или друзьями — на английском.

Я ответила на вежливые деликатные вопросы родителей подруги и, кажется, оставила о себе хорошее впечатление.

— You can go to Monica’s room and have a chat, and I will prepare feijoada (Вы можете пойти в комнату Моники поболтать, а я пока приготовлю фейжоаду.), — ласково улыбнулась нам Мария да Коста Ногейра.

— Great! (Отлично!) — хлопнула в ладоши Моника. И пояснила мне: — Feijoada is our typical Brazilian dish of beans, pork, cassava, lots of spices — yum! You'll like it! (Фейжоада — наше традиционное бразильское блюдо: фасоль, свинина, маниоки, куча приправ — пальчики оближешь! Тебе понравится!)

В комнате Моники я увидела небольшой телевизор «Sony». К нему был подключен какой-то черный плоский прибор с индикаторами и ручками настройки.

— Is it a colour TV set? (Это цветной телевизор?) — ткнула я пальцем в телевизор. Моника утвердительно кивнула и открыла дверцы тумбочки, на которой он стоял.

— What’s this? (А это что?) — указала я на незнакомый прибор.

— Videorecorder! «Phillips»! (Видеомагнитофон! «Филипс»!) — ответила подруга, роясь в тумбочке. — Let's watch american comedy! I’m looking for the cassette… (Давай американскую комедию посмотрим! Сейчас кассету найду…)

Вот это да! О видеомагнитофонах я только слышала, но в глаза их никогда не видела! А о цветном телевизоре могла только мечтать! Отечественный цветной телевизор «Рубин-401» стоил тогда две или три папиных зарплаты. Поэтому моя семья довольствовались черно-белым «Рекордом»!

Мне очень хотелось посмотреть американскую комедию. Посмеяться, а заодно и проверить свое знание английского. Но еще больше хотелось разгадать тайну рождения Моники да Коста Ногейра. Поэтому я робко спросила:

— And your dad... He's not native? (А твой папа… Он тебе не родной?)

Моника застыла, сидя у тумбочки на корточках. Потом поднялась с видеокассетой в руке:

— I haven't found the comedy, but here is erotic "Emmanuelle". Let’s watch it? (Комедию не нашла. Зато эротика есть. «Эммануэль». Будем смотреть?)

Я кивнула, вопросительно глядя на нее. Она отвернулась и тихо сказала:

— My mom is not native too. They had adopted me... (Мама мне тоже не родная. Они меня удочерили…)

Моника родилась в фавеле Сан-Паулу, одного из крупнейших городов Бразилии. Фавелами там называют городские трущобы, районы бедноты. Они многочисленны и огромны. Царящая в них нищета всегда была яркой приметой бразильской жизни. Как и бедность подавляющего большинства населения этой огромной страны. Может быть, поэтому бразильцы — очень религиозные люди. Почти все они — католики или протестанты и чтут заповеди Христа. Богачи милосердно относятся к беднякам. Особенно — к их детям. В фавелах знают: если оставить младенца у порога богатого дома, о нем обязательно позаботятся. Когда в городской трущобе Сан-Паулу появляется фешенебельный автомобиль, бедняки ставят на его пути своих плачущих голодных детей. Нередко состоятельные бразильцы воспринимают явление перед собой оборванного дитяти как перст божий и усыновляют или удочеряют подкидыша.

Так случилось и с маленькой Моникой. Ей тогда было два года. Она не помнила родную семью, не помнила, как ее подобрали на дороге Эдвард и Мария да Коста Ногейра. Но приемные родители не скрывали правды ее происхождения. Она знала, что не связана с ними кровным родством.

Это создало большую проблему. Моника не верила в милосердие своих спасителей. Она считала, что они удочерили нищую маленькую мулатку для того, чтобы иметь в доме бесплатную прислужницу. Любые требования матери о наведении порядка в своей комнате или участии в домашних делах она встречала в штыки.

— She only educates you, teaches discipline! (Она всего лишь воспитывает тебя, приучает к порядку!) — уговаривала я Монику. Я видела, как ласково смотрел на нее отец, какая добрая у нее мать. И не могла поверить в правоту обвинений своей подруги. Но Моника упорно держалась своей идеи фикс. Бог знает, какие демоны терзали ее душу. Может быть, в ней говорила генетическая негритянская память, обожженная тремя веками черного рабства в Бразилии? Может быть, ее мучил комплекс неполноценности приемыша? А может быть, она таким образом оправдывала свое нежелание учиться и делать то, что нужно, но не хочется?..

Так или иначе, но Моника сильно переживала. Она чувствовала себя в семье чужой. Мне было ее жаль, но я ничем не могла помочь. И только сказала:

— They love you, I see!.. (Они любят тебя, я вижу!..)

— Okay, let's watch a movie! (Ладно, давай кино смотреть!) — засмеялась она в ответ.

Как это было в духе моей подруги! Моника не разрешала внутренние противоречия, а старалась забыть о них в развлечениях.

Мы завалились на ее широкую кровать и стали смотреть «Эммануэль».

***

После того, как Моника доверила мне свою тайну, а я прониклась ее душевными переживаниями, мы стали, что называется, не разлей вода. Все свободное время мы проводили вместе. Я стала завсегдатаем ее дома. Она нередко приходила в гости ко мне. Наши матери познакомились по телефону и периодически созванивались, с удовольствием общаясь друг с другом на английском языке. Но Моника была не из тех, кто благочинно проводит дома тихие вечера под патронажем родителей. Живая, общительная, жадная до новых впечатлений, она имела огромное количество друзей в самых разных посольствах. И умела превратить любой, самый тихий, вечер в разгульный праздник. При этом условности времяпрепровождения «хороших девочек» она презирала. В этом мы с ней были очень похожи!

— So, today we have lunch in the house of Sartash (Так, сегодня обедаем у Сарташа.), — говорила она на перемене, затягиваясь «Мальборо». — And then we’ll go to the Americans, John celebrates birthday. (А потом поедем к американцам, Джон день рождения справляет.)

У Сарташа в гостях мы бывали часто. Мне нравилась его чинная мусульманская семья. Все в ней носили традиционную национальную одежду. Женщины — сари, мужчины — саронги. Разговаривали друг с другом негромко, двигались плавно и бесшумно. Потом я узнала, что плавность движениям мужчин придают именно их одеяния. Ведь саронг — это всего лишь кусок разноцветной ткани, обернутый вокруг пояса. При резких движениях его легко потерять. А это неприлично. Тем более что мужчины не носят под саронгами нижнего белья.

Пищу в семье у Сарташа принимали в гостиной, сидя на полу, устеленном узорчатым ковром. Посреди комнаты устанавливался большой казан с ароматным пловом. Вокруг него — тарелки и сосуды с великим множеством специй, соусов, пряных трав и овощей. Вся семья и гости рассаживались на ковре. Плов ели руками, поочередно доставая его щепотью из казана и щедро сдабривая приправами. Поначалу всякий раз, обедая в семье Сарташа, я испытывала, так сказать, культурный шок. Все-таки есть руками всей компанией из одной посудины — это как-то… дико. Да и неудобно! Но потом я привыкла. И даже прониклась уважением к этой пакистанской традиции. В ней было много правильного. Она утверждала взаимное доверие, единение, душевную близость сотрапезников.

Парень Моники мне нравился. Веселый, смуглый, худощавый восемнадцатилетний пакистанец был таким же любителем развлечений, как и моя подруга. Он частенько приглашал нас в ресторан. Там мы вкусно ели, пили дорогое вино, болтали, хохотали и танцевали. А вечер заканчивали в квартире у кого-нибудь из друзей Моники или Сарташа.

Семьи дипломатических работников жили не только в посольствах, а еще и на юго-западе Москвы. В те годы вокруг станции метро «Юго-западная» разворачивалось высотное жилищное строительство. Иностранцам предоставляли просторные квартиры улучшенной планировки в суперсовременных двадцатидвухэтажных высотках. Если приходилось ехать туда, мы с Моникой и Сарташем брали такси. И, хмельные и веселые, мчались по проспекту Вернадского в один из самых престижных новых районов столицы.

Молодежь небольшого закрытого мирка московских иностранных представительств жила дружно. Отпрыски дипломатических сотрудников самых разных посольств чуть ли не каждый день собирались большими компаниями у кого-нибудь дома. И устраивали молодежные тусовки. Их называли пати — от английского слова «party», что значит вечеринка, пирушка. Впрочем, это слово толковалось в иностранной посольской среде и как «званый вечер». На таких вечерах иностранцы торжественно справляли национальные праздники, отмечали дни рождения. Я любила бывать и на тех пати, и на других. Мне все было интересно!

Особенно весело было на молодежных тусовках у американцев. Пати они устраивали просто. С угощениями не мудрствовали: накупали кучу картофельных чипсов и несколько ящиков кока-колы. Чипсы ссыпали в тазик, бутылки выставляли на стол, включали музыку и танцевали до упаду. Мы с Моникой набивали рты чипсами и тоже пускались в пляс. Она научила меня танцевать самбу и румбу. И как только из динамиков начинали звучать латиноамериканские ритмы, мы «зажигали» вдвоем не хуже бразильских танцовщиц на карнавале в Рио-де-Жанейро!

Помимо веселого времяпрепровождения я получала в этой компании отличную языковую практику. Ведь со мной общались настоящие носители английского языка! В разговорах с ними я очень быстро освоила американскую разговорную речь со всеми ее нюансами лексики, произношения, интонирования. Забегая вперед, скажу, что уже через год такого общения я владела английским языком абсолютно свободно. Среди преподавателей английского обо мне ходили легенды, меня считали лучшей ученицей школы. Спустя еще год, когда я уже училась в десятом классе, спецшколу № 20 во время своего визита в СССР посетила королева Великобритании Елизавета II. Она желала осмотреть классы, узнать, как поставлено в нашем учебном заведении преподавание английского языка. Естественно, встал вопрос о переводчике на экскурсии королевы по школе. Эту роль должен был исполнить кто-то из учеников. И продемонстрировать высочайшее качество преподавания английского в СССР! Учителя думали недолго. «Только Платонова справится! — пришли они к единодушному мнению. — Она лучшая!» Что ж, на экскурсии королевы я спокойно продефилировала с ней по школе, свободно перевела все ее вопросы и речи наших учителей.

— This wonderful girl knows our language perfectly well! (Эта чудесная девочка прекрасно знает наш язык!) — сказала Елизавета II. И ласково погладила меня по плечу. До сих пор помню прикосновение ее маленькой изящной руки…

Да… А все начиналось с чипсов!

Кстати, о чипсах и кока-коле. Их тогда можно было купить только в сети валютных магазинов «Березка». В этих магазинах продавались импортные продукты питания и потребительские товары. Иностранцы могли приобретать их за валюту. Советские граждане иметь ее не имели права. Они должны были расплачиваться чеками Внешпосылторга. Чеки были только у тех, кто работал за рубежом или в посольствах, ими выдавали зарплату. Иным способом эти волшебные бумажки заработать было невозможно. Правда, их подпольно продавали за рубли. Так что советский человек имел возможность приобрести недоступные импортные продукты, одежду, косметику и бытовую технику в «Березке». Но при этом сильно рисковал оказаться за решеткой…

В общем, все было сложно. Но в том мире, в который ввела меня Моника, проблемы дефицита денег и товаров не существовало.              Мои друзья из посольств одевались в модные батники, футболки и джинсы. Слушали западный рок, пользуясь высококлассной аппаратурой и оригинальными звукозаписями ведущих мировых фирм. Проводили время в лучших ресторанах и барах.

Мы с Моникой от них не отставали. У нее было полно карманных денег. Намного больше, чем давала мне тетя Наташа. Поэтому моя подруга всегда щедро несла траты за двоих. Мы любили ходить в популярные в те годы молодежное кафе «Метелица», бар «Лабиринт», пивной ресторан «Жигули». Все они находились на Калининском проспекте, ныне это Новый Арбат. А на улице Горького мы одно время облюбовали бар «Марс». Он находился в здании театра имени Ермоловой, рядом с гостиницей «Интурист». В «Марсе» ежедневно собирались валютные проститутки в ожидании открытия вечернего ресторана в гостинице. Именно в нем они знакомились с иностранцами — своими потенциальными клиентами. Нас же бар привлекал тем, что в нем можно было заказать оригинальный коктейль «Шампань-коблер». Он изготавливался на основе шампанского, вишневого ликера, коньяка и лимонного сока. Было вкусно!

В кафе и барах мы с Моникой никогда не оставались одни. Нам не давали скучать многочисленные ухажеры. Ведь мы представляли собой очень необычную парочку.

Я к тому времени очень хорошо поработала над своим внешним видом. Сделала себе африканскую прическу: на голове красовалась шапка курчавых волос, как у Анжелы Дэвис. Носила я синюю американскую футболку с блестящими разводами на рукавах, подарок Моники, и узкую джинсовую юбку. А на ногах у меня красовалось оригинальное трикотажное изделие — цветные гетры-перчатки! Они имели отделения для каждого пальца ноги. И все десять пальцев были разного цвета! Гетры связала по моему заказу тетя Наташа. Я надевала сабо с открытыми носами, и мои разноцветные пальчики свободно являли себя взглядам окружающих. It was great!

В общем, видок у меня был экстравагантный. У моей подруги-мулатки с ее любовью к модным нарядам — тоже. К тому же мы говорили на английском языке, и нас все принимали за иностранок.

Так что мы с Моникой не знали отбоя от парней и даже взрослых мужчин, желающих познакомиться! Нас развлекали, нас угощали, нас приглашали танцевать. Мы весело проводили время!

***

Так проходил месяц за месяцем. Мне исполнилось четырнадцать лет, я окончила седьмой класс, наступило лето. И однажды, стоя дома перед зеркалом, я поняла, что из симпатичной девочки-подростка превратилась в привлекательную девушку. Не увидела, а именно поняла, прочувствовала. Это было что-то вроде интимного самораскрытия. Я осознала, что заинтересованные взгляды моих одноклассников, настойчивые ухаживания знакомых из кафе и баров уже не оставляют меня, как прежде, насмешливой наблюдательницей. А те поцелуи, которые парням удавалось срывать с моих губ, перестали быть для меня всего лишь дерзким экспериментом беспечного исследователя.

Во мне проснулась чувственность. Она требовала нового качества жизни, нового подхода к отношениям с противоположным полом…

Мне нужно было решить, что с этим делать.

В тот же день я встретила в «Марсе» Карину — одну из тех проституток, у которых покупала на Патриарших прудах свои первые джинсы. Мы с Моникой сидели на высоких стульях возле барной стойки и потягивали через соломинки наш любимый «Шампань-коблер». И тут из-за дальнего столика мне махнула рукой какая-то девушка. Она сидела в компании двух негров. Я присмотрелась и узнала Карину. 

— Привет! Ты здорово изменилась! Эффектно выглядишь!— весело сказала она, когда мы с Моникой уселись за столик. И кивнула на своих черных приятелей: — Это мои друзья из Сомали — Генри и Мамаду.

Негры очень походили друг на друга: оба молодые, сухощавые, стройные, серьезные. Одеты они были официально: белые рубашки с галстуками, отутюженные брюки, лакированные туфли. Оказалось, что наши новые знакомые — сотрудники посольства Сомали. В тот день они зашли в бар с Кариной, девушкой Генри, после какой-то конференции в «Интуристе». 

Моника быстро нашла с неграми общий язык. Уже через минуту болтала с ними без умолку. А я тихо спросила Карину:

— Так Генри — твой парень?

Она кивнула:

— У нас с ним любовь.

И рассказала, что Генри женат на сомалийке. Но полгода назад влюбился в Карину по уши, нежно ухаживал за ней, осыпал подарками. Снял для нее квартиру на Кутузовском проспекте. Там они и встречались. Карина бросила заниматься проституцией.

— Не знаю, что дальше будет. Но сейчас я счастлива! — беспечно улыбнулась она. — Кстати, Мамаду ищет себе подружку! Связываться с проститутками не хочет. У него жена француженка, живет в Париже, так что сама понимаешь… — Она лукаво мне подмигнула: — По-моему, ты ему нравишься!

Я посмотрела на Мамаду. Он, разговаривая с Моникой, все время кидал на меня короткие внимательные взгляды. Генри встал, чтобы принести нам коктейли, мои подруги удалились в туалет, и мы с Мамаду остались за столиком одни. Он теперь смотрел на меня не отрываясь. Я увидела в его глазах восхищение и сильное животное желание. Он сжал мою руку:

— Olga! You are so beautiful! (Ольга! Ты такая красивая!) 

Он был приличный парень, этот Мамаду. Ничто в нем меня не отталкивало. А его вожделение рождало во мне сильный ответ. Я вспомнила свои утренние ощущения и размышления у зеркала. Чувственная девушка во мне заявляла о своих правах. Ну и что?.. Я прислушивалась к себе. Что мне теперь с ней делать?.. 

Пока ответ был мне неизвестен. Я находилась в растерянности.

— Let's spend this evening together! (Давай проведем этот вечер вместе!) — горячо сказал Мамаду. — Let’s go to my flat! (Поедем ко мне в гости!)

Отказываться было не по мне. Я знала, что Мамаду будет склонять меня к близости. Но не боялась его. Была уверена, что сумею держать ситуацию под контролем. В то же время мое взросление требовало продолжения экспериментов с поцелуями. Мне не хватало информации для того, чтобы принять правильную внутреннюю позицию.

Одним словом, я согласилась. В тот вечер все было так, как я и предполагала. Мамаду жил один, на юго-западе. Мы приехали к нему на такси. Пили вино, жевали чипсы и смотрели «Эммануэль-2». Выбор фильма моим ухажером был понятен. Мамаду, сидя со мной на диване, обнимал меня, целовал и все время пытался раздеть. Я чувствовала, как он меня желал, и распалялась в ответ. Но не позволяла ни себе, ни ему переходить четко установленные границы. В конце концов, встала, решительно попрощалась и уехала.

На следующий день Мамаду позвонил, долго извинялся и пригласил меня в ресторан.

— You don't have to apologize (Тебе не за что извиняться.), — сказала я. — But I don’t want to go to a restaurant. (А в ресторан я не хочу.)

В компании с негром я выглядела бы проституткой.

— Then come to me! (Тогда приезжай ко мне!) — быстро сказал Мамаду. — I'll pay for the taxi. (Такси я оплачу.)

Он не терял надежды уложить меня в постель. А я решила упорно продолжать свой эксперимент. И все повторилось с точностью до деталей. Я уехала от него с распухшими губами, лицо и шея горели от его жарких поцелуев.

Так продолжалось несколько дней. А я никак не могла понять, что мне нужно.

Но, наконец, все разрешилось. Мамаду позвонил мне и радостно сообщил:

— My wife has come to me from Paris! I want to introduce you to her, take the taxy! (Ко мне из Парижа приехала жена! Я хочу вас познакомить, бери такси!)

Супруга Мамаду оказалась молодой красивой француженкой, чем-то похожей на Мирей Матье. К моему приезду она приготовила шикарный стол с белым вином, паштетами и колбасками, привезенными из Франции. Мамаду представил меня:

— This is my Soviet friend! (Это мой советский друг!)

Мы очень мило общались. Только было непонятно, зачем я нужна в семейной компании. Но очень скоро все стало ясно. Мамаду под каким-то предлогом вывел меня из комнаты и горячо зашептал:

— Olga, I told my wife that you are my lover. She agreed! For the French it’s a common thing. You didn't want to be with me because of her? (Ольга, я сказал жене, что ты моя любовница! Она согласна! Для французов это обычное дело. Ты ведь из-за нее не хотела быть со мной?)

«Надо же, какой предприимчивый малый! — подумала я. — С женой договорился! Добыл разрешение!..»

Тут-то я и получила результат своих экспериментов! В одно мгновение в голове сложилась ясная картина.

Весной я бросила занятия художественной гимнастикой. В конце мая наша секция участвовала в межрайонных соревнованиях, на которых юные спортсменки должны были показать, чему научились за год. Я научилась многому. Была одной из лучших гимнасток в секции и гордилась этим. На соревнованиях я прекрасно выполнила упражнения с обручем и лентой: набрала максимальное количество баллов. И уже видела себя на первом месте в личном зачете. Но когда вышла на гимнастический ковер с мячом, все мои надежды рухнули. Мяч упорно отказывался мне подчиняться! Я сразу же оказалась в аутсайдерах. Не дождавшись конца соревнований, молча выскочила из зала, быстро переоделась и уехала домой. Больше в секции я не появлялась.

Я перестала заниматься художественной гимнастикой. Потому что не смогла стать лучшей. 

Максимализм? Да! Я была так устроена! Такая и сейчас! Мне — либо все, либо ничего!

В любом настоящем деле я всегда развивала максимально возможное усилие и шла к цели без страха и упрека. Полная самоотдача и — успех! А если его нет — нечего тянуть! Я отбрасывала неудачу в сторону и начинала новое дело. И снова погружалась в него с головой!

Так же и в любви, и в семейной жизни — либо все, либо ничего! Либо любишь и боготворишь — как отец боготворил мою мать! — и не боишься идти ради своей любви на любые жертвы. Либо — ничего не нужно!

 Все встало на свои места. Мамаду со своим неуемным вожделением и расчетливой практичностью должен найти себе другую подружку. Он не любит. Поэтому он мне не нужен. И я его не люблю. Пусть девушка Оля со своей проснувшейся чувственностью не путает мне карты. Она подождет. Либо все — либо ничего!

Та встреча с черным приятелем из Сомали была последней.

***

В дни, что я посвятила общению с Мамаду, мы с Моникой не виделись. Общались только по телефону. Она познакомилась с каким-то парнем-иностранцем, между ними вспыхнула любовь, и теперь моя подруга все свое время проводила в его компании на юго-западе.

— What about Sartash? (А как же Сарташ?) — спрашивала я.

— He went to Pakistan (Он уехал в Пакистан.), — легко отвечала Моника. — And didn’t say when he is going to come back! (И не сказал, когда вернется!)

Мы разговаривали по телефону каждый вечер: делились впечатлениями. Но однажды я не дождалась от нее звонка. А на следующий день мне позвонила встревоженная Мария да Коста Ногейра:

— Olga! Monica hasn’t come home! Do you know, where she is? (Ольга! Моника не ночевала дома! Ты знаешь, где она?!)

Я не знала. Прошел еще день, два — Моника не появлялась. Ее мать пребывала в страшной тревоге. Звонила мне, плакала и рассказывала, что накануне исчезновения Моники они сильно поссорились. Как всегда, из-за того, что моя подруга наотрез отказалась гладить свое белье.

— I really, really yelled at her! (Я очень сильно накричала на нее!) — говорила мать Моники, глотая слезы. — It’s my fault! Now where's my beloved girl?! What's wrong with her?! (Я виновата! Где теперь моя любимая девочка?! Что с ней?!)

Я помогала, чем могла. Обзвонила наших общих с Моникой друзей. Никто из них не знал, где искать мою подругу. Никто из них не знал ее нового парня. 

Прошло еще два дня. Эдвард да Коста Ногейра поднял на ноги всю московскую милицию. Я ходила к Монике домой. Ее мать лежала на постели с почерневшим лицом, осунувшаяся, больная. Увидев меня, она зарыдала и отвернулась к стене.

Моника появилась дома ровно через неделю после своего исчезновения. С ней все было в порядке. Она просто-напросто решила наказать своих приемных родителей. И все дни, что ее искали, жила у друга.

За день до этого ее мать скончалась от сердечного приступа.

Я не знаю, что ощущала Моника, узнав о смерти матери, что ей говорил отец. Эдвард да Коста Ногейра увез тело жены в Бразилию, чтобы похоронить ее в родном Сан-Паулу. Монику он забрал с собой.

В Москву моя лучшая подруга не вернулась. Больше мы не виделись.

***

Несколько лет назад я разыскала Монику.

Для этого мне пришлось сделать официальный запрос в посольство Бразилии. Я надеялась, что из личного дела военного атташе Эдварда да Коста Ногейра смогу узнать предположительный адрес бывшей подруги. Она вполне могла жить в доме отца. Из ответа на запрос я поняла, что архивным поиском дела тридцатилетней давности заниматься никто не будет. Тогда я пошла на хитрость и использовала статус телеведущей Первого канала. Заявила пресс-атташе, что хочу сделать передачу об истории военных отношений Бразилии и СССР в 70-х годах прошлого века. Для этого необходимо взять интервью у дочери военного атташе — Моники да Коста Ногейра. Результат получился неожиданный. О местожительстве моей подруги пресс-атташе ничего узнать не смогла, зато дала адрес ее электронной почты!

В тот же день я отправила Монике письмо. Она ответила, мы стали переписываться. И вот что я узнала о том, как сложилась ее судьба после отъезда из СССР.

Тогда в жизни Моники началась черная полоса. Дети Марии да Косты Ногейра отвернулись от нее: винили в смерти матери. Вскоре умер и отец. Моника поступила в университет, но на первом курсе забеременела. Замуж не вышла, родила ребенка. Учебу в институте оставила: нужно было ухаживать за младенцем и хоть как-то зарабатывать на жизнь. Позже уехала в США, стала домработницей. И здесь судьба ей улыбнулась. Она познакомилась с молодым итальянцем, путешествующим по Америке, и тот сделал ей предложение. Блестящей карьерой и высокими доходами жених похвастать не мог, работал развозчиком пиццы. Зато был настоящим мужчиной и сильно любил Монику. Она уехала с ним в Италию, там они поженились. Теперь счастливо живут в Милане, у них трое детей.

Мы общаемся в интернете все реже. У нас теперь такие разные интересы и заботы! Все изменилось. Но порой я с удовольствием и легкой печалью вспоминаю дружбу двух бесшабашных хулиганистых девчонок, жадно познающих жизнь…

Тогда, после отъезда Моники, я по ней сильно скучала. Но последующие события очень скоро заставили меня отвлечься от мыслей о потере лучшей подруги.

Я сама стала Моникой.

Глава IV

АКТРИСА

Эта история началась с того, что в нашем классе появился новый ученик — Мишка Ефремов.

Сначала все подумали, что новичок — сын известного режиссера и актера Олега Ефремова. Однако это было не так. Правда, Мишкин отец, подобно своему именитому однофамильцу, занимался театральной режиссурой. Но не в Москве, а в Лондоне. Там он вместе с семьей провел несколько лет. Активно «проводил партийную линию в искусстве», как рассказывал нам Мишка. Это было очень похоже на санкционированную властями диверсию советской культуры в театральную жизнь Великобритании. О последствиях сей акции ничего не известно. Скорее всего, их просто не было. Тем не менее, режиссер вернулся на родину с почестями и благополучно зажил в элитной многоэтажке на Малой Бронной. А его сын пошел учиться в спецшколу № 20.

Мишка Ефремов легко влился в разнородный и недружный коллектив нашего класса. Находчивый и чуткий в общении, он всегда знал, что и кому сказать, а где нужно — молчал. К тому же — нисколько не задавался своей лондонской биографией и безупречным английским произношением. Девчонок он покорил длинной прической под битлов и легкой ироничной улыбкой. Ребят — тем, что щедро делился со всеми жвачкой, то есть жевательными резинками. А нужно сказать, что эти ароматные пластинки с ягодным или «холодковым» вкусом в импортной обертке были тогда для любого школьника вожделенным приобретением. В СССР они не производились. А те из ребят, кому родители привозили жвачку из-за рубежа, не горели желанием делиться ею с товарищами. Вот почему в нашей школе можно было периодически наблюдать одну и ту же унизительную картину…

Впрочем, парой фраз здесь не отделаться. Этому стоит уделить особое внимание.

К середине 70-х годов спецшкола № 20 завоевала прочные позиции в ряду ведущих школ страны. Для московских чиновников она стала своего рода «витриной» советского образования. Они с большой гордостью и охотой предъявляли ее взорам зарубежных гостей столицы. Поэтому нашу школу частенько посещали иностранные делегации. Учителя встречали их с большим пиететом и не меньшим достоинством. И пеклись о том, чтобы все ученики также вели себя достойно. То есть с осознанием значимости своего статуса советских школьников — учащихся лучшего учебного заведения в СССР.

Но не тут-то было! Ученики младших и средних классов по своему малолетству и недомыслию при виде вышагивающих по коридору иностранцев забывали обо всем на свете. Ведь в любом зарубежном госте они видели щедрый источник жвачки! И это было действительно так! Иностранцы прекрасно знали о том, что наши дети жвачкой обделены и в то же время ею бредят. И при посещении школы набивали упаковками с жевательными пластинками карманы брюк и пиджаков. Делали они это вовсе не из благих побуждений. А для того, чтобы создать определенного рода картину. И она всякий раз получалась такая. 

Перемена. Коридор заполнен гуляющими, играющими школьниками. Появляется группа иностранцев в сопровождении директора и учителя. Все ребята и девчонки как один замирают на месте. Тишина. Неподвижность. Секундная пауза. И — началось! Веселые и беспечные доселе школьники мгновенно превращаются в голодных дикарей с умоляющими взглядами. И — бегут к иностранцам со всех сторон! Дети взывают о помощи. Дети протягивают руки. Дети жалко и подобострастно улыбаются. И кричат:

— Cheving gum! Cheving gum! (Жвачка! Жвачка!)

Ни дать ни взять — голодающие африканцы при получении гуманитарной помощи!

Иностранцы же не теряются! Кто-то из них начинает сноровисто раздавать жвачку. А другие с бешеной скоростью щелкают затворами фотоаппаратов. Запланированная унизительная акция разворачивается! Через несколько дней в зарубежных газетах появятся шокирующие снимки. На них мальчики в странных, мышиного цвета, костюмах и девочки в монашеских коричневых платьях и траурных черных фартуках тянут руки к читателю. В их глазах — мольба. Это советские дети. Чего они просят? Хлеба? Воды?..

Снимки публиковались с самыми неожиданными комментариями. В любом случае — такими, что у наших чиновников волосы на голове вставали дыбом. А все остальные советские граждане — из тех, что могли читать зарубежную прессу, — просто заливались краской стыда.

Я теперь спрашиваю себя: неужели властям трудно было закупить лицензию и наладить в стране производство жевательной резинки? Дети есть дети! Какой с них спрос?.. Ну, если так хотят жвачки — дайте, вам же это несложно сделать! Ведь нет в употреблении этих ароматных пластинок ничего плохого! А на кону, в конце концов, — престиж страны!

Советской номенклатуре такое и в голову не приходило. Возможно, в верхах думали так же, как моя мама: «Это развращает!» Она из всех своих бесчисленных зарубежных командировок не привезла мне ни одной пластинки сheving gum. Впрочем, к жевательным резинкам я была равнодушна.

Но вернемся к Мишке Ефремову. Итак, он накормил наших ребят жвачкой и тем снискал их расположение. Я по достоинству оценила этот простой и эффектный ход. Мишка был умный парень. Мы сразу же прониклись друг к другу симпатией. Я вспомнила, что летом мы несколько раз виделись в кафе или баре. И даже танцевали в одной компании. Вот только познакомиться не удосужились.

При первом своем появлении в классе Мишка сразу же узнал меня и заговорчески улыбнулся. Мы, мол, с тобой одной крови, и джунгли у нас общие, и на охоту, может, теперь вместе пойдем. Ну, ладно! Я положительно относилась к дружбе с собратом по крови. Без Моники мне было одиноко.

Через пару дней он подошел ко мне на перемене и приветливо сказал:

— А я знаю, что тебя Олей зовут. В кафе слышал, когда тебя подруга звала. Смуглая такая.

— Это Моника была, — так же приветливо ответила я. — Она бразильянка, у нас училась. Мы с ней дружили. Но летом она на родину вернулась.

— Бразильянка? — живо переспросил Мишка. И почему-то широко улыбнулся: — Отлично!

Это была странная реакция. Я посмотрела на него с легким удивлением. Он не смутился:

— Это здорово, что у тебя была подруга-иностранка! А не какая-нибудь обычная девчонка. Ну, которая кроме Москвы ничего не видела! Наверняка Моника тебе много о Бразилии рассказывала.

Ну да, действительно, Моника частенько вспоминала Сан-Паулу. И даже подарила мне большую, щедро иллюстрированную книгу о своем родном городе. И бразильские песенки мы с ней вместе пели, и португальский язык я с ее подачи немного узнала. Но причем здесь Мишка Ефремов?

Он продолжал улыбаться и внимательно смотреть на меня:

— Ты красиво танцуешь. И, вообще, выглядишь классно.

— Спасибо, — сдержанно ответила я. Мне было непонятно, что происходит. То речь о Монике, то «ты классная»… Клеит он меня так, что ли? Ну, тогда это было, по меньшей мере, неуклюже.

Но Мишка Ефремов никогда не был неуклюжим в общении.

— Не удивляйся. Я тебе дело одно хочу предложить, — загадочно улыбнулся он.

Я почему-то сразу подумала о том, что Ефремов не может предложить плохого дела. Он вызывал у меня доверие. Но расслабляться все равно не стоило.

— Настолько интересное, что со мной можно о нем говорить? — высокомерно улыбнулась я.

— Тебе понравится, — заверил он. — Да это, в общем-то, и не дело совсем, а отдых. Знаешь, как оторвемся! По полной программе! Но мероприятие требует длительной актерской игры. Как говорится, весь вечере на сцене! Репетировать придется, приобретать актерские навыки. Я видел, как ты танцевала, как двигаешься. Ты актриса по своей сути. Я это тебе как сын режиссера говорю. Ты справишься.

Он интригующе замолчал. Мне понравилась его краткая, но энергичная речь. Тем более что в ней он не скупился на комплименты.

Мишка как будто услышал мои мысли:

— Я тебе не комплименты делаю, а констатирую факты. Я все лето искал такую девчонку, как ты. Чтоб и красивая была, и английский знала, и сыграть роль сумела. А мне одни дуры попадались. И языка, конечно, никто не знает. Да и здесь, среди знающих, — он огляделся по сторонам, — ты лучшая!

— Да в чем дело-то, скажи, в конце концов! — не выдержала я. «Констатацию фактов» слушать, конечно, было приятно. Но слишком уж осторожно и долго подходил Мишка к сути дела. — Зачем тебе актриса со знанием английского языка? Что ты от меня хочешь?!

Ефремов сморгнул и замолчал. Но продолжал внимательно смотреть на меня. И, наконец, сказал:

— Я хочу, чтобы ты стала Моникой.

И тут прозвенел звонок на урок. Надо было бы идти в класс, а я застыла на месте с удивленной улыбкой. Мишка понимающе усмехнулся:

— Не все сразу. Давай я тебя провожу до дома после школы, и по дороге все обсудим.

***

Мишка Ефремов оказался сложнее, чем я думала. Этот пятнадцатилетний паренек, битломан и любитель посидеть за коктейлем в баре, имел честолюбивую мечту. Он хотел стать театральным режиссером — таким же уважаемым и востребованным, как его отец.

— Пусть его спектакли не так нашумели, как у Олега Ефремова, — говорил он, вышагивая рядом со мной и помахивая моим портфелем. Его он отнял у меня сразу же, как только мы вышли из школы. Мишка был истинным джентльменом! — Но все признают: он настоящий профессионал, мастер! Поэтому его и послали в Лондон работать! Я на его вечерние репетиции хожу: смотрю, учусь. Я тоже режиссером буду! Недаром я сын режиссера! Призвание чувствую, понимаешь?

— Понимаю, — отвечала я. Хотя, конечно же, не понимала, что такое призвание. Потому что сама не имела его, время не пришло. Ничего подобного тому, что чувствовал в себе Мишка, я не ощущала. Не было такого дела, которое поглощало бы меня всю, целиком. Это придет позже, спустя годы. А тогда мне было просто интересно жить, вот и все. Поэтому я шла, подставляя лицо лучам по-летнему жаркого сентябрьского солнца, и улыбалась. Мне было приятно, что Мишка несет мой портфель. Мне было интересно его слушать. А еще интереснее — узнать, к чему он ведет.

— Ну так вот! — продолжал он свою экспрессивную речь. — Я решил поставить спектакль. Но не в театре, а в жизни! Играют два актера — ты и я. А зритель у нас будет один — иностранец, который на тебя клюнет!

— Что-о?! — перестала улыбаться я. — Ты с ума сошел, Ефремов?!

Мишка снисходительно засмеялся:

— Слушай внимательно, Платонова! Я шикарную постановку придумал! Смотри. Мы с тобой идем в валютный бар. Ты выдаешь себя за иностранку. Может быть, будешь студенткой Университета дружбы народов. Может быть, дочерью дипломата из посольства. Это неважно, потом решим. Тебе восемнадцать лет…

— Ну, ты точно сумасшедший! — мгновенно отреагировала я. — Какие восемнадцать! Мне в апреле только пятнадцать исполнится! Через полгода!

Мишка остановился и деланно-возмущенно выпучил на меня глаза:

— Оль! Ты на себя в зеркало давно смотрела?! Поверь, ты выглядишь, как молодая красивая девушка! Никому и в голову не придет, что тебе не восемнадцать, а четырнадцать! Особенно когда ты в этом своем желтом платье. Ну, в котором я тебя в «Марсе» видел!

Недалеко от моего дома, на улице Герцена, располагался крупный комиссионный магазин. Замечателен он был тем, что в нем порой можно было обнаружить в продаже чудесную импортную одежду. Ведь стоял он посреди района, в котором проживала советская элита и работники посольств. Те, для кого заграница в прямом или переносном смысле была дом родной. Они-то и сдавали в комиссионку такие вещи, которых в других магазинах Москвы днем с огнем не сыщешь. Я долго копила деньги, чтобы купить здесь что-нибудь по-настоящему модное и стильное. Каждую неделю заходила в магазин и тщательно изучала ассортимент. И, наконец, летом приобрела вечернее итальянское платье из струящегося крепдешина. Оно было лимонного цвета, длинное, приталенное, с красивой бисерной вышивкой на кокетке и широкими плиссированными рукавами. Вместе с ним я надевала украшенные позолотой туфли на серебристых шпильках. И превращалась в тоненькую, стройную, обворожительно-изящную принцессу. Да! Вот какой эффект давала моя обновка!

Этот наряд я очень любила. И вот, оказалось, что он не только украшает, а еще и делает меня взрослой!

Я сразу поверила Мишке Ефремову. Преображающая сила лимонного платья и золотистых туфель сомнений у меня не вызывала. «Восемнадцатилетняя принцесса? С ума сойти! — подумала я. — Надо будет сегодня в платье повертеться перед зеркалом!» И небрежно бросила Мишке, скрывая свой сильно возросший интерес к его замыслу:

— Ну, давай дальше. А ты кем представляться будешь?

— А я — твой московский приятель. Так, мальчишка, a pleasant traveling companion (приятный попутчик). Учусь в спецшколе, хорошо знаю английский. Случайно познакомились, подружились, я тебе Москву показываю. Вместе в бар ходим. Дружим, в общем. Разговаривать мы с тобой друг с другом только по-английски будем. Ты по легенде русский язык очень плохо знаешь.

— И для чего все это?

— В валютный бар пускают только иностранцев. Отбор высшей пробы. Там не будет азербайджанцев, которые себя за итальянцев выдают. По существу, каждый посетитель бара может быть нашим зрителем. Если захочет, конечно. — Мишка самодовольно усмехнулся: — А кто-то обязательно захочет! Ты эффектная! С тобой познакомится какой-нибудь иностранец. Мы посидим теплой компанией, поболтаем. Здесь уж понадобится твоя артистичность, обаяние, твой прекрасный английский и ломаный русский. Это будет спектакль! — Его глаза загорелись. — Постановка Михаила Ефремова!

— И все для того, чтобы в валютном баре с иностранцем поболтать? — разочарованно спросила я.

— Да нет, конечно! — вскинулся Мишка. — Ты намекнешь этому иностранцу, что неплохо бы сходить в ресторан. И он нас обязательно поведет, вот увидишь! Хочешь вечер в «Национале» провести? Живую музыку послушаем, потанцуем. Иностранец любую жратву закажет, какую ты только захочешь! Вечер проведем так, что…

— Ефремов, очнись! — жестко прервала я его восторженное пение. — После ресторана он меня к себе в гостиницу потащит! Я тебе что — валютная проститутка?!

— А кто тебя заставляет с ним вместе из ресторана выходить? — легко парировал мой выпад Ефремов. — Мы с тобой уйдем, когда захотим! Он же не будет нас к стульям привязывать! Наедимся от пуза, потанцуем — и сбежим, поняла? По-тихому! Кстати, — взял он назидательный тон, — это тоже требует умелой игры — уйти по-английски, не прощаясь!

Я задумалась. Мишкин замысел был ясен. Но, кажется, любовь к искусству была сильна в нем ровно настолько, насколько и тяга к авантюрам. Бог знает, что творилось у него в голове! Вообще говоря, в Мишкином предложении меня ничто не оттолкнуло. Его «спектакль» мне понравился. Это было интересно. Мне хотелось видеть, как действуют мои девичьи чары на взрослых мужчин-иностранцев. Мне хотелось живо общаться на английском языке, я не делала этого с самого отъезда Моники! Мне хотелось играть и лукавить. И, в конце концов, оставить с носом самоуверенного иностранца, который думает, что меня можно купить, — да еще всего лишь за бокал шампанского и порцию салата «Столичный»!

Одним словом, оказалось, что я, как и Мишка Ефремов, была авантюристкой!

Юный режиссер молчал, ожидая моего слова.

 — Ладно, — сурово уронила я. — Неплохо вроде придумано. Но я слышала, что в валютный бар входные билеты нужно покупать. За доллары. А у меня валюты нет.

— Об этом не думай, — отрезал Мишка. — Все расходы я беру на себя. Там любая валюта годится. Я фунтами стерлингов расплачиваться буду.

— Ничего себе… — удивленно пробормотала я.

— Ну так я же из Лондона приехал! — как ни в чем не бывало пожал плечами Ефремов. Для него, видимо, иметь наличную валюту в кармане было обычным делом. «Избаловал тебя папа-режиссер!» — подумалось мне. Но я ничего не сказала, а продолжила допрос с пристрастием:

— Так, а Моника здесь причем?

Мишка оживился еще больше:

— Да ты сама подумай! Тебе Монику играть сам бог велел! Иностранец будет тебя расспрашивать, откуда ты, чем дышишь. Как в твоей стране люди живут. А о какой стране ты больше всего знаешь? Конечно, о Бразилии! Ты же с Моникой целый год общалась!

— Ну, поня-а-тно, — задумчиво протянула я. — О жизни в Бразилии я, конечно, много смогу наговорить.

— Вот! — обрадовался Мишка. — А эта твоя прическа, — осторожно дотронулся он до шапки курчавых волос на моей голове, — прекрасная деталь облика, придающая достоверность образу бразильянки!

За лето мои волосы отросли. Экзотическая прическа стала более пышной. И к тому же обогатилась черными локонами, спадающими вдоль висков почти до плеч.

— Замечательно! — восхищенно поцокал языком Мишка, разглядывая меня. — Настоящая представительница белого населения крупнейшего государства Южной Америки!

И тут я сообразила: белая Моника — это плохо. В Бразилии смуглых мулатов и метисов почти столько же, сколько и белых. Да и вообще, я была уверена, что в сознании большинства людей образ жителя Южной Америки прочно увязан с бронзовым цветом кожи. Жительница Бразилии просто обязана быть смуглой!

Я подумала и спокойно выдала Мишке:

— Моя Моника будет мулаткой.

— Это как? — удивился он. — Ты, конечно, за лето загорела. Но все равно на мулатку не тянешь. Как ты собираешься ею стать?

Я уже знала, что буду делать.

— Найду способ, — успокоила я своего напарника в будущей авантюре. — Ты останешься доволен.

— Ну, здорово! — обрадовался Мишка. — Тогда давай завтра начнем репетировать! Я тебе кое-какие актерские штучки покажу. Проиграем роли, диалоги проговорим. У меня дома. Идет?

На том и порешили.

***

На следующий день я пошла в магазин ВТО и купила большую пластиковую тубу с кремом. Надпись на ней гласила: «Крем для интенсивного искусственного загара». Я присмотрела эту штуку еще в начале лета, когда мы с Моникой стали ездить купаться и загорать на Москву-реку. Тогда по улице Горького, ныне Тверской, ходил троллейбус № 12. Мы садились на него и минут через 30-40 оказывались в конечном пункте маршрута — в лесопарке Серебряный Бор. Он раскинулся на северо-западе Москвы, на большом острове, образованным излучиной Москвы-реки и Хорошевским каналом. Это излюбленное место летнего отдыха москвичей. Здесь — сосновый лес и множество песчаных пляжей. На одном из них мы с Моникой и располагались.

Так вот, в начале лета меня сильно беспокоила одна проблема. У моих родителей, — что у отца, что у матери, — была чрезвычайно белая кожа. То есть абсолютно белая, как мелованная бумага. Они не были альбиносами, но и нормальным содержанием меланина в кожных покровах похвастать не могли. Загорали они медленно и плохо, да и не любили этого дела. И все бы ничего, если бы они не передали безупречную белизну лица и тела своей дочке. Я тоже имела ослепительно-белую кожу. Для девушки это скорее достоинство, чем недостаток. Но из-за этого в первые дни пребывания на пляже я испытывала сильнейший дискомфорт. Пока меня не покрывал первый легкий загар, я выглядела среди поджаренных на солнце обитателей пляжа как белая ворона.

— Olya, you are glowing in the sun! (Оля, ты сияешь на солнце!) — смеялась Моника. — What for do you need a tan? (Зачем тебе загар?) When you are going to swim, all the guys on the beach are staring at you. (Когда ты идешь плавать, на тебя пялятся все парни на пляже!)

А мне было не до шуток. Вот тогда я и приглядела в магазине ВТО крем для искусственного загара. Но так его и не купила. Не могла себе представить, как это — намазывать кремом все тело, с головы до ног!

Сейчас же меня ничто не смущало. Мне нужно было решить простую задачу. Обеспечить искусственный загар лицу, шее, верхней части груди и плечам, рукам от пальцев до локтя и ногам от стоп до колен. То есть тем участкам тела, которые не покрывались платьем.

Я с увлечением взялась за дело. Убедилась, что дома никого нет, скинула с себя верхнюю одежду и встала перед зеркалом с тубой в руках. Крем для загара оказался настолько нежной субстанцией, что его правильнее было бы назвать эмульсией. Он был белого цвета с легким парфюмерным запахом. Довольно быстро впитывался и тогда придавал коже бронзовый оттенок.

Я начала обработку тела с рук. Выдавила крем на ладонь и пальцами размазала его от кисти до локтя.

И сразу же поняла, что превратить себя в мулатку — дело непростое!

Во-первых, на смуглой поверхности кожи ясно проступали следы моих пальцев. Если бы крем был обычной белой косметической мазью, проблема бы не возникла. При втирании она становилась бесцветной. А тут мои руки от кисти до локтя оказались исполосованы бороздками различных оттенков коричневого. Их мои пальцы прокладывали при скольжении по коже. Так что руки у меня получились полосатые!

Я поняла, что крем нужно аккуратно втирать ладонями и при этом совершать круговые массажные движения. И начала все сначала.

Вторая трудность заключалась в следующем. Особой точности и внимания требовала обработка кожи вокруг губ и носа, между пальцев рук и ног; окраска век, ушных раковин, участков лба и шеи под волосами. И забыть о чем-нибудь было никак нельзя! Меня могла выдать любая мелочь!

В общем, кропотливая мне выдалась работенка!

Я терпеливо трудилась не меньше часа. Наконец, мне показалось, что цель достигнута. Там, где должен был лежать ровный загар, он лежал, как миленький. Мое отражение поощрительно мне улыбнулось. Я похвалила себя за то, что все делала стоя. Если бы сидела на стуле, то, забывшись, нанесла бы крем на подошвы. А этого делать нельзя: подошвы и ладони у мулатов и мулаток, как и у негров, светлые!

И тут меня пронзила убийственная мысль: «Ладони!»

Я вскинула руки к лицу и ахнула. Мои ладони, которыми я так долго втирала крем, стали даже не бронзовыми — оранжевыми! «Надо было резиновые перчатки надеть!» — мысленно вскрикнула я. Но было поздно.

— Shit! — выругалась я любимым бранным словом Моники. Ситуация казалась безвыходной. В руководстве к использованию крема было написано: он не смывался водой в одночасье, даже с мылом! Кожа избавлялась от искусственного загара постепенно, в течение нескольких дней.

Я быстро оделась и кинулась на кухню, в нашу импровизированную ванную. Схватила кусок пемзы и стала полировать им ладони. Потом долго держала руки под горячей водой и лихорадочно терла их мылом, пемзой, мочалкой и снова мылом...

Результат моих отчаянных усилий был настолько жалок, что я чуть не заплакала. Ладони из оранжевых превратились в желтые! Как говорится, хрен редьки не слаще!

Я с обреченным видом вышла из ванны. Возле плиты стояла соседка Людка и темпераментно, с треском-жаром и матерным словцом пекла блины сразу на трех сковородах. Она заметила меня, присмотрелась и закричала сквозь бешеное шкворчанье раскаленного масла:

— Оль! Как ты здорово загорела-то! А я что-то раньше не замечала!

— Да, тетя Люда, — уныло ответила я. — Здорово. У меня даже ладони загорели…

И повлеклась в комнату. После превращения в мулатку я собиралась надеть лимонное платье и отправиться к Мишке Ефремову. Репетировать, как договаривались. Но теперь мне никуда не хотелось идти. Настроение упало. Мне казалось, что я все испортила.

И все-таки я заставила себя переодеться и в назначенное время позвонила в дверь Мишкиной квартиры.

— Обалдеть! — воскликнул он, завидев меня на пороге. — Платонова! Тебя не узнать! Какой колер! Настоящая мулатка! Как тебе это удалось?!

Ко мне сразу же вернулась утраченная бодрость. В голову пришла вполне здравая мысль: «Ничего не испорчено! Ладони можно прятать, пока не побелеют! Нужно просто показывать иностранцам только тыльные стороны рук!» Я решила не говорить Мишке о своей ошибке, а оценить, насколько быстро он обратит на нее внимание.

Но ему было явно не до моих ладоней. Мишка уже, как говорится, «пребывал в образе». Он усадил меня на диван в гостиной:

— Все, репетируем!

И стал ходить передо мной взад-вперед. Сначала он произнес длинную речь про систему Станиславского. Потом долго говорил о вживании в образ Моники.

— Помни, Платонова, — вразумлял он меня, — ты слишком умна для своей легкомысленной роли! Поэтому будь проще, дави на кокетство и на «хи-хи»!

Потом заставил меня сделать упражнения на расслабление, сосредоточение и вхождение в различные эмоциональные состояния.

Я с удивлением обнаружила, что слушаю и выполняю его задания с большим интересом. Актерское искусство мне нравилось! Может, именно в тот момент и родилась телеведущая Первого канала Ольга Платонова?..

— Слушай, — немного разочарованно сказал Мишка, — у тебя все так хорошо получается, что даже скучно стало. Давай тогда сделаем самое главное. Сыграем в «Интервью»!

Он сел в кресло напротив меня, небрежно закинул ногу на ногу и с ласковой улыбкой заговорил по-английски:

— Monica, people in my country like to dance disco. (Моника, в моей стране любят танцевать диско.) And which dances do Brazilian girls prefer? (А какие танцы предпочитают бразильские девушки?)

Мишка, не сводя с меня нежного взгляда, изящно прогнулся, потянулся ко мне и взял за руку.

Он так неожиданно и точно перевоплотился во флиртующего американца, что я опешила. И тут же поняла, что такое «Интервью». Мы с ним проиграем варианты моих бесед с иностранцем, который в баре заинтересуется юной бразильянкой. Заодно Мишка увидит, насколько хорошо я смогу сыграть Монику.

Мне стало весело и легко. Я лукаво улыбнулась, томным движением от плеча высвободила руку и сказала:

— In order to learn how our girls dance, you should visit the carnival in Rio de Janeiro! ( (Для того, чтобы узнать, как танцуют наши девушки, нужно побывать на карнавале в Рио-де-Жанейро!) This is a must, you see! (Это нужно видеть!)

— What are you talking about! (Что вы говорите!) — с готовностью округлил глаза Мишка. — Rio de Janeiro! Tell me what carnival is like! (Рио-де-Жанейро! Расскажите мне об этом карнавале!)

Так мы с большим удовольствием проболтали часа два. Мишка периодически переставал быть американцем, показывал мне большой палец и шепотом вскрикивал:

— Great, Платонова, отлично!

Наконец он посмотрел на часы и вскинулся:

— Все! Сейчас предки вернутся! — И взглянул на меня с дерзким огоньком в глазах: — Ну, что, Оль? Мы готовы! Идем завтра?

— Идем!

***

Ближайший валютный бар располагался на улице Горького, в цокольном этаже гостиницы «Интурист». Мы с Моникой не раз проходили мимо, когда посещали «Марс». Здание гостиницы представляло собой здоровенную двадцатидвухэтажную коробку из стекла и бетона. Типичный образчик примитивного советского «кубического» стиля. На старейшей улице Москвы смотрелся он дико. И стал своего рода надругательством над исторической застройкой центра столицы. Ведь она сочетает в себе самые различные архитектурные стили — в основном, те, которым отдавали предпочтение в России XVIII-XIX веков. Они не имеют ничего общего с «кубизмом» в архитектуре: классицизм, русский и неорусский стиль, эклектика, модерн…

«Интурист» снесут в 2002 году и на его месте построят отель «Ритц-Карлтон». Здание выполнено в духе русского неоклассицизма и теперь вполне гармонично вписывается в облик улицы.

— Еще два валютных бара есть в гостинице «Белград», — рассказывал мне Мишка, когда мы на следующий вечер отправились в «Интурист». Мы шли по Тверской: импозантная мулатка в сногсшибательном платье и ничем не примечательный паренек в джинсах и пуловере. Странная парочка, но так и было задумано. — Ну, ты знаешь, две высотки напротив МИДа! В каждой из них — по бару. Далеко, конечно, до них топать, но постоянно в «Интуристе» сидеть нельзя. Можно нарваться на одного и того же иностранца. Ну, которого мы уже развели. Хлопот тогда не оберешься!

На подходе к бару мы стали оживленно болтать по-английски. Я небрежно протянула служащему, выдающему входные билеты, Мишкины фунты стерлингов. У кассира не возникло и тени подозрения в том, что мы — русские. Он невозмутимо принял от меня фунты, быстро посчитал разницу курсов валют и выдал сдачу долларами.

Бар оказался очень уютным. В небольшом полутемном зале стояли круглые столики, по стенам прыгали цветные огни светомузыки, из динамиков звучала суперпопулярная тогда песня группы «Eagles» «Hotel California» («Отель Калифорния»). Я с удовлетворением отметила, что часть зала отведена под танцевальную площадку. На ней в медленном танце двигались пары.

Я с беспечным видом окинула взглядом всех посетителей. Их было немного. Несколько молодых мужчин с девушками. Тройка скучающих одиночек возле барной стойки. За дальним столиком у стены расположилась веселая компания негров в пестрых гавайских рубашках. Я поймала несколько заинтересованных мужских взглядов и с независимым видом отвернулась к Мишке. Красавица Моника знала себе цену.

— «This could be heaven or this could be hell». Then she lit up a candle… («Это либо рай, либо ад». Потом она зажгла свечу…) — подпел Мишка парням из «Eagles» и потянул меня к стойке. Бармен, плотный парень с бабьим лицом, подобострастно нам улыбнулся.

— Monica, let's order a fruit cocktail and nuts! (Моника, давай закажем фруктовый коктейль и орешки!) — просительным тоном и довольно громко, так, чтобы сквозь музыку слышали ближайшие к нам иностранцы, сказал Мишка.

— Ah, Michael, I want to dance so much! (Ах, Михаил, я так хочу танцевать!) — капризно вздохнула я и повернулась к бармену. — Do you speak English? (Вы говорите по-английски?)

— Yes! I do! — c готовностью выкрикнул бармен.

— Then give us what he has asked (Тогда дайте нам то, что он просил.), — кивнула я на Мишку. — You have heard. (Вы слышали.)

— Оne moment! (Один момент!) — засуетился бармен. На его физиономии отразилась искренняя радость от возможности услужить.

Он был обычный ресторанный холуй. Впрочем, в те времена многие граждане нашей великой страны превращались в холуев при общении с иностранцами. Таков уж был менталитет советского обывателя. Заграница казалась ему раем небесным, а иностранцы — почти небожителями.

Мы с Мишкой действовали по намеченному плану. Расположились за свободным столиком и стали оживленно общаться. Иногда я позволяла себе громко смеяться и бурно жестикулировать, ведь Моника — темпераментная латиноамериканка! Это, естественно, привлекало ко мне внимание. Потом мы пошли танцевать быстрый танец. Мужчины смогли оценить грацию бразильянки!

Я положила успешное начало самопрезентации.

Результат моей активности не заставил себя ждать. И оказался неожиданным. Когда зазвучала медленная музыка, от барной стойки отклеился худосочный сутулый очкарик средних лет и пригласил меня на танец. Я опешила: не такого ухажера я себе представляла! Но тут же отметила его дорогой костюм и холеные руки аристократа. Это не малоимущий студент университета Патриса Лумумбы, как те негры у стены, подумала я. Этот человек поведет нас в «Националь»!

И благосклонно протянула ему руку. Желтой ладонью вниз. О своем временном косметическом изъяне Моника не забывала ни на минуту.

Мой новый знакомый оказался шведом. Звали его Карл Юхансон. В Москве он участвовал в переговорах о закупках СССР какого-то шведского оборудования. Карл объяснял какого, но я не вникала. Была озабочена тем, чтобы выстраивать игру соответственно статусу и состоянию партнера. А это оказалось непросто.

Меня сбивал его возрастной ценз. Вне роли Моники я была всего-навсего дерзкой девчонкой. А у нее в общении со взрослыми сложились устойчивые стереотипы поведения. Она умела с ними спорить, язвить, терпеливо выслушивать их назидания, протестовать, молча выполнять их указания, проявлять к ним уважение, в конце концов. Но всегда играла вторую скрипку. Была, вообще говоря, подчиненной стороной. Сейчас же я должна была выступать на равных и забыть о своих привычках.

Мне не мог помочь и опыт общения с молодыми людьми, которые летом пытались ухаживать за мной и Моникой. Непринужденная болтовня, легкая фамильярность, шуточки и задорное кокетство — все это в общении с флегматичным шведом не проходило. Карл демонстрировал подчеркнуто учтивые манеры и, похоже, был начисто лишен чувства юмора. А ведь я рассчитывала на знакомство с более-менее молодым, веселым и болтливым иностранцем!

Меня спасало одно: Карл смотрел на Монику восхищенными глазами. Вторую скрипку в нашем общении играл он. Швед, несмотря на свои зрелые годы, робел и от этого все время смущенно моргал и морщился. Я была уверена: он простил бы мне и подростковую дерзость, и легкомыслие юной бразильянки, и молодежную фамильярность. Но мне хватило ума отбросить все это. Пока швед старательно и довольно умело вел меня в танце, я нашла единственно верную манеру обращения со своим новым знакомым.

Я заставила себя унять волнение и стала смотреть на него с задумчивой улыбкой. Моника из эксцентричной латиноамериканки превратилась в спокойную, исполненную чувства собственного достоинства, южную красавицу. Ровная приветливость, неторопливая тихая речь, плавные движения… При одном взгляде на нее становилось ясно: ей нравился тот серьезный, разумный мужчина, с которым она танцевала. Ей было с ним хорошо. Она с интересом слушала его. Она охотно, хоть и немногословно, отвечала на его вопросы. Она внимательно и ласково смотрела ему в глаза.

Новый образ был выбран безошибочно. Моника не только покорила сердце Карла Юхансона — она внушила ему веру в собственную неотразимость! К концу пятиминутной музыкальной композиции, под которую мы танцевали, швед преобразился. Смущенный очкарик превратился в настоящего мачо! Когда после танца Карл провожал меня к столу, глаза его сверкали. Он расправил плечи. Он смотрел вокруг с хищным прищуром. Это был мужчина, для которого свернуть горы по одному слову своей женщины — забавный пустяк!

Мишке Ефремову было достаточно одного взгляда, чтобы все понять. Карл, усадив меня на стул, еще целовал мне руку, а Мишка уже тянул ему свою. Но, конечно, не для поцелуя, а со словами:

— Let's get acquainted! (Давайте знакомиться!) I'm Misha, a friend of Monica! (Я — Миша, друг Моники!) Welcome to our table! (Добро пожаловать к нам за стол!)

В общем, дело кончилось тем, что через полчаса швед повел нас с Мишкой в ресторан гостиницы «Националь».

Едва переступив порог ресторанного зала, я поняла: чем бы ни закончилась наша с Мишкой авантюра, она стоила того, чтобы в нее ввязаться! Я никогда не видела такого великолепия интерьерного декора. Я знала, что «Националь» — отель мирового уровня. Но не могла и предполагать, что этот уровень означает торжество художественного вкуса, высокой эстетики и талантливого дизайна.

Дубовый паркет с мозаичным рисунком; роскошные потолочные фрески; на стенах — картины в стиле европейской живописи XIX века; огромные зеркала, витражи, тяжелые люстры с изящными плафонами; вместо стульев — кресла с мягкой обивкой, украшенной вышитыми узорами; на столах — расписной фарфор и хрусталь…

Мишка, ошалело оглядывая ресторанный зал, вдруг громко задекламировал:

— Янтарь на трубках Цареграда,

Фарфор и бронза на столе,

И, чувств изнеженных отрада,

Духи в граненом хрустале!

Мы как раз тогда начали изучать на уроках литературы «Евгения Онегина». А он Пушкина любил.

Я сильно пихнула его локтем в бок:

— Michael, what are you talking about? (Михаил, что ты говоришь?) You know that I do not understand Russian! (Ты же знаешь, что я плохо понимаю по-русски!)

— Oh, I'm sorry, Monica! (О, извини, Моника!) — спохватился любитель русской поэзии. И зачем-то пояснил Карлу Юхансону: — It's Pushkin! (Это Пушкин!)

Но тот был занят беседой с подошедшим метрдотелем. Вид у моего ухажера был настолько решительный и важный, как будто он намеревался купить весь этот ресторан!

В тот вечер все получилось так, как предсказывал Мишка. «Наедимся от пуза, потанцуем… Оторвемся по полной программе!» Карл исполнял все мои желания. Мы с Мишкой лопали за обе щеки черную икру и заливную осетрину. Нам подавали в изящных кокотницах горячие жульены. Наливали в хрустальные бокалы сладкое французское вино. Бородатый саксофонист на сцене выводил на сцене трогательную мелодию. Карл пил пятизвездочный армянский коньяк и не сводил с меня глаз. Он быстро хмелел, но вел себя корректно. Мы мило беседовали и периодически охотно позволяли Мишке вытаскивать нас из-за стола — шли танцевать.

Мне все это доставляло истинное удовольствие. Я наслаждалась атмосферой праздника, который разворачивался в шикарном интерьере, за красиво сервированным столом, под хорошую музыку. Мне нравилось чувствовать себя взрослой девушкой, имеющей право проводить время в ресторане с мужчиной. Мне льстило внимание иностранца.

Но все это было ничто по сравнению с тем удовольствием, которое доставляло мне исполнение роли Моники. Я чувствовала себя настоящей актрисой. И была благодарна Мишке: он предоставил мне возможность испытать эту радость.

В то же время Мишка меня тревожил. Оказавшись в ресторане, он мгновенно перестал быть самим собой. Его живость, природный ум и находчивость куда-то пропали. А то, что осталось, обратилось в глупую восторженность. Он пребывал в состоянии непреходящей эйфории. Глаза его сияли; он блуждал счастливым взором по залу и лицам посетителей; ел икру и пил вино, отдаваясь процессу без остатка, будто растворялся в своих вкусовых ощущениях. Он танцевал с закрытыми глазами, с идиотской улыбкой на лице.

Он таял и расплывался от удовольствия. И нисколько не помогал мне в общении с Карлом. Мишка был нужен мне прежде всего для того, чтобы сгладить возможные поведенческие ошибки Моники. Но он только сбивал меня восторженными восклицаниями и воспоминаниями о лондонских ресторанах. После каждого его выступления я не знала, с чего начать разговор со шведом. Карл смотрел на юного друга Моники с недоумением.

Когда мой ухажер вышел в туалетную комнату, я набросилась на Мишку:

— Ты что, Ефремов? Жульенов объелся?! Ведешь себя, как дурак!

Он блаженно улыбнулся:

— Ах, Платонова, если бы ты знала, как во мне отдается вся эта красота! Это изобилие! Этот праздник! Мы с отцом в Лондоне частенько по ресторанам ходили. Я еще тогда почувствовал: я создан для этой жизни, я хочу ее!

— Красивой жизни хочешь? — зло уточнила я.

— Да! — с силой выдал Мишка. И уставился на меня восторженно-безумным взглядом.

Я растерялась. Для пятнадцатилетнего мальчишки столь сильная, ясно осознаваемая, четко оформленная тяга к праздному изобилию была делом необычным. Ефремов оказался психологическим феноменом. Какая-то часть его внутреннего мира получила ненормальное развитие, имела слишком большие размеры и силу…

И тут я поняла: да он просто использовал меня! Его увлечение режиссурой, актерство, авантюризм, желание сыграть со мной «спектакль» — вторично. Все это было лишь набором инструментов достижения желанной цели — провести вечер в шикарном ресторане!

Ах, какой же он все-таки дурак!..

— Да ты наркоман... — упавшим голосом сказала я. — Ищи себе другую актрису! Я с тобой больше никуда не пойду!

И тут Мишка очнулся. Безумие в его глазах пропало.

— Нет, Оля! — испуганно вскричал он. — Ты что! У нас же все так здорово получилось! Не уходи, я буду вести себя так, как ты скажешь! Обещаю! Клянусь!

На входе в зал показалась сутулая фигура Карла Юхансона.

— Ладно, потом поговорим! — угрожающе прошипела я. — Карл идет! Давай сматываться! Пора уже! Действуем, как договорились!

Мишка послушно кивнул.

Когда швед подошел к столу, Моника с милой улыбкой произнесла:

— I've got to freshen myself up, Carl. (Мне пора привести себя в порядок, Карл.) I'll be back in five minutes. (Я вернусь через пять минут.) Then we’ll dance again… (Потом еще потанцуем…)

И удалилась в сторону туалетной комнаты.

Мишка проводил ее взглядом, посмотрел на часы и вскрикнул:

— Oh! It's time to call my parents! (О! Пора родителям позвонить!) Carl, the telephone is in the lobby. I'll be back! (Карл, телефон в вестибюле, я мигом!)

Я ждала Мишку у выхода из «Националя». Мы выскочили из гостиницы, вихрем промчались до «Интуриста» и нырнули в подземный переход.

Авантюра удалась!

Оказавшись на другой стороне улицы Горького, мы стали резвиться, как дети. Мы победно вскидывали вверх сжатые кулаки, кричали «Ура!», хохотали и прыгали на месте. Прохожие с опаской обходили нас стороной. Потом Мишка полез ко мне обниматься. Я со смехом оттолкнула этого ошалевшего чудака:

— Ну, все, Ефремов! Идем домой! Поздно уже!

Мы шли по вечерней Москве и бурно обменивались впечатлениями. Я полной грудью вдыхала прохладный сентябрьский воздух и радостно улыбалась. Я сыграла Монику! У меня получилось! Только было немножко жалко бедного очкарика Карла. Он хорошо обращался со мной, а теперь… Когда ему удастся снова почувствовать себя мачо? Но, успокаивала я свою совесть, Моника пробудила в нем настоящего мужчину. А это дорогого стоит!

Мишка стянул с себя пуловер и накинул его мне на плечи.

— Ты больше не сердишься на меня, Платонова? — осторожно спросил он.

Я перестала улыбаться и строго посмотрела на него:

— Слушай, Ефремов, в тебе есть что-то ненормальное! Делаю тебе первое и последнее предупреждение. Если ты еще раз свихнешься так, как сегодня, больше не будет никаких баров и ресторанов! Скажи спасибо, что мне Монику играть интересно! — Потом подумала и уже тише сказала: — Ты, вообще, следи за собой. Вина, что ли, пей поменьше. А то дело плохо кончится!..

Мы договорились снова пойти на поиски приключений на следующий день.

— Только в «Интурист» нам пока путь заказан! Вполне может быть, что завтра там швед на нас облаву устроит! — резонно заметил Мишка. — Так что давай «Белград» посетим!

Мы как раз дошли до моего дома. Я стянула с плеч пуловер.

— Помни, о чем я тебе говорила, — сказала я Мишке на прощанье.

— Да что ты, Оль! — отмахнулся он. — Все нормально будет! Договорились же!

Я, не зная почему, долго смотрела ему вслед…

Мое предостережение оказалось пророческим. Через много лет после окончания школы, мы, выпускники 10 «А» класса, собрались в ресторане. Каждый из нас, конечно, за прошедшие годы изменился до неузнаваемости. Но Мишка Ефремов не то что изменился — выглядел так, будто всю жизнь проработал на каменоломне. Неопрятный, изможденный, сморщенный, с больным взглядом слезящихся глаз… Когда я увидела его, вспомнила взлохмаченного счастливого мальчишку, скачущего на улице Горького. У меня защемило сердце. Я подошла к нему, мы разговорились. Я спросила:

— What happened to you, Misha? (Что с тобой случилось, Миша?)

Он понял, почему я задала вопрос по-английски. Слабо улыбнулся:

— Ah, Monica, life is not a performance, it's just life. Such it happened... (Ах, Моника, жизнь — не спектакль. Это всего лишь жизнь, какой она получилась…)

Он рассказал, что стать режиссером ему не удалось. После школы пристрастился к наркотикам, из-за этого несколько лет отсидел в тюрьме. Когда освободился, нормальную жизнь уже построить не мог. Влился в американскую протестантскую секту, их в России 90-х годов было пруд пруди. Стал в ней одним из самых ценных работников: уверенно рекрутировал сограждан в ряды адептов «истинной веры». Ему за это немного платили. Так и жил: в пустых хлопотах, скудно, с четками в руках.

Потом настали иные времена. Секта распалась. Мишка стал разнорабочим и снова — наркоманом.

Он умолчал, в каком положении находился в момент нашей встречи. Но его потерянный и больной вид говорил сам за себя.

О его дальнейшей судьбе я не знаю.

***

В тот теплый сентябрь Моника и ее юный друг провели не один яркий вечер в лучших ресторанах Москвы. Мы с Мишкой побывали и в «Метрополе», и в «Москве», и в «Интуристе», и в «Белграде», и, опять же, в «Национале». Удача нам улыбалась. Иностранцы, что искали общения со смуглой красавицей-бразильянкой, были все как один состоятельные и не жадные. Правда, попадались среди них и циники, и откровенно сексуально озабоченные типы. Но Моника умела поставить их на место. А одному из таких хамов однажды простыми словами объяснила, где проще всего найти проститутку.

Я разнообразила свой вечерний гардероб. Купила в комиссионке французскую шелковую блузку с золотым люрексом. Из мужской джинсовой куртки за один вечер сшила модный коротенький пиджачок. Разрезала на лоскуты старые джинсы и скроила мини-юбку и оригинальную сумочку. Молнии на карманах сумочки я покрасила в тон люрексу и туфлям золотой краской «металлик».

— Бронзоволикая Моника в джинсовой паре «мини», сверкающая золотом аксессуаров! — торжественно преклонил колени Мишка, увидев мой новый наряд. — Платонова, я боюсь, что тебя украдут! Эти золотые нити, ласкающие….

— Ты лучше скажи, — прервала я его велеречивые излияния. — На восемнадцать лет я во всем этом по-прежнему выгляжу?

— В той же мере, что и в платье! — заверил он.

Мы тогда отправились в один из валютных баров «Белграда». И случилось то, чего Мишка постоянно опасался. Только мы устроились за столиком и я пригубила кофе, он яростно зашептал:

— Платонова, атас! Быстро под стол!

Я испуганно вскинула глаза и увидела: к барной стойке подходит англичанин, с которым мы ходили в «Метрополь» несколько дней назад. К счастью, он был близорук и не пытался сканировать взглядом зал, как это обычно делали другие посетители. Мелькнула мысль: как здорово, что я надела джинсовый костюм! Яркое лимонное платье он заметил бы сразу, еще на входе!

Мишка уже сползал со стула. Я немедля последовала его примеру. Оказавшись под столом, мы значительно переглянулись и сосредоточенно поползли на четвереньках к выходу из бара. Что думали иностранцы, наблюдавшие наш клоунский рейд, неизвестно. Только никто из них не проронил ни слова. Мы благополучно миновали барную стойку, вскочили на ноги и опрометью бросились бежать.

На улице нас со страшной скоростью пронесло аж до метро «Смоленская». А потом мы остановились и, согнувшись пополам, минут десять хохотали до упаду. Немного успокоившись, Мишка спросил:

— Ну что, в «Интурист» пойдем?

И снова прыснул со смеха.

— А давай! Где наша не пропадала!

Так мы развлекались до конца сентября. Закончилось это неожиданно и самым романтическим образом.

В меня влюбился американский бизнесмен Дэвид Барбер.

Глава V

АМЕРИКАНСКАЯ ТРАГЕДИЯ

Клетчатая рубашка с кнопками вместо пуговиц. Синие джинсы с широким ремнем. Остроносые ботинки из крокодиловой кожи со скошенным каблуком…

Дядя, который вошел в бар «Интуриста», явно тяготел к ковбойскому стилю в одежде. И, надо признать, не напрасно. Приталенная рубашка и обтягивающие джинсы подчеркивали достоинства его высокой, крепкой фигуры. Но не это было главным в его впечатляющей внешности.

— Ты только посмотри! Вот это типаж! — Мишка оторвался от коктейля и застыл с открытым от удивления ртом. — Прям викинг какой-то!

Действительно, дядя выглядел весьма экстравагантно. Мужественные черты лица, длинная прическа каре с прямой русой челкой до бровей. Густые светлые усы с лихо подкрученными кончиками… Рубашка на нем была расстегнута до пупа и обнажала широкую грудь, покрытую рыжей шерстью. В ней угнездился свисающий с мускулистой шеи амулет — золотое литье в виде крупного усатого жука. Массивная цепь, на которой висел жук, разумеется, тоже была золотая.

— Интересно, кто он? — не сводил с пришельца взгляд Мишка. — Датчанин? Норвежец? Смахивает на скандинава…

— Michael, you should speak English! (Михаил, говори по-английски!) — напомнила я ему. — When he comes up we'll find out where this playboy is from. (Вот подойдет, и узнаем, откуда этот плейбой.)

Что-то мне подсказывало: наше знакомство c необычным иностранцем состоится. Этот мужчина явно не намеревался проводить вечер в одиночестве. В ином случае не стал бы выпячивать на всеобщее обозрение волосатую грудь и золотое украшение величиной чуть ли не с ладонь!

Он подошел к стойке и обратился к бармену. Мы с Мишкой сидели неподалеку, поэтому слышали весь разговор. Мужчина разговаривал на американском английском — со всеми типичными особенностями лексики и произношения.

— He is American (Он американец.), — сказала я Мишке.

— Yeah, it looks like (Ага, похоже.), — откликнулся он. — Only you see, the bartender understands neither English, nor American! (Только, смотри, бармен что по-английски, что по-американски — ни гу-гу!)

Действительно, парень за стойкой был в растерянности. Он оказался там случайно. Обычно посетителей обслуживал хорошо знакомый нам с Мишкой англоговорящий крепыш с бабьим лицом. Но пять минут назад он привел себе на смену товарища:

— Постой немного, я быстро обернусь!

И пропал. А этот, похоже, кроме «OK!» и «thank you» по-английски ничего сказать не мог. И понять тоже.

К тому же американец не собирался пить виски, коньяк, водку или «Шампань-коблер». Он хотел, чтобы бармен приготовил ему некий сложный коктейль по индивидуальному заказу. И стал объяснять, какой у напитка состав и как смешивать его ингредиенты.

Парень не понимал ни слова. Он испуганно пялился на иностранца. Он краснел и бледнел. Шарил руками под стойкой. Делал броски к стеллажу со спиртным. Указывал на бутылки и спрашивал:

— Эта?.. No?! А эта не подойдет?..

Владелец золотого жука начал терять терпение:

— My God, where am I?! (Боже мой, куда я попал?!) You should pour out fifty instead of hundred grams! (Да не сто грамм нужно наливать, а пятьдесят!)

Он с отчаянием огляделся.

— I think we might help him! (Мне кажется, мы можем помочь!) — сказала я Мишке и встала. Он с грохотом отодвинул стул и вскочил следом за мной.

Иностранец воззрился на нас. Его взгляд остановился на мне, глаза расширились от изумления. Изящно покачиваясь на длинных шпильках, я неторопливо сокращала разделяющее нас небольшое расстояние. В последние дни бабьего лета вечерами становилось прохладно. Поэтому я все чаще пренебрегала легким лимонным платьем. Сейчас на мне была джинсовая пара «мини» и белая обтягивающая водолазка. Взгляд американца метнулся к моим смуглым ногам. Изумление в его глазах сменилось восхищением, восхищение — растерянностью. Как пел в те годы Булат Окуджава: «Ваше величество Женщина, да неужели — ко мне?»

Мощная мужская харизма американца растаяла под моим взглядом в считанные секунды. «Удивительное дело!» — подумала я. Иностранцу на вид было не меньше тридцати пяти. От мужчины такого возраста можно было ожидать чего угодно — только не юношеской оторопи!

— I see you have a problem (Я вижу, у вас возникла проблема.), — приветливо улыбнулась я. — We will help you! Misha! (Мы поможем! Миша!) — Я царственно взглянула на Ефремова. — Talk to the bartender! (Поговори с барменом!)

Американец немного пришел в себя.

— Oh, thanks God! (Слава Богу!) — радостно воскликнул он. — This young man (Этот молодой человек), — со вздохом кивнул он на бармена, — can infuriate anyone! (выведет из себя кого угодно!)

Удивительно, но викинг-ковбой в расстегнутой рубахе изъяснялся чуть ли не книжным стилем. К тому же имел красивый баритон. От него исходил легкий аромат дорогих мужских духов.

A gentleman, pleasant in all respects... (Джентльмен, приятный во всех отношениях…)

Я протянула ему руку:

— Monica! (Моника!)

Он взял ее так бережно, как будто имел дело с драгоценностью или музейным раритетом. Склонился и нежно поцеловал мои пальцы.

Иностранец не скрывал, что проделывал все это с огромным удовольствием.

«Кто же ты такой? — думала я. — Правильная речь, светская галантность… Ты эстет, ценитель женской красоты. И в то же время любишь такие простые мужские игры: выставляешь напоказ волосатую грудь, золото на шею повесил…»

— David (Дэвид.), — представился он. — David Barber. (Дэвид Барбер.)

«Barber» в переводе с английского означает «брадобрей». Какая странная фамилия!.. Она не подходила ни к его внешности, ни к манерам. Впрочем, они тоже противоречили друг другу. Я впервые общалась с человеком, образ которого не складывался у меня в голове. Все, что я узнавала о нем, не состыковывалось.

Владелец золотого жука и рыжих зарослей на груди вызывал во мне все больший интерес.

В это время Мишка весело выговаривал по-русски бармену:

— Ну ты чего, друг! Имей уважение к клиенту! Если английского не знаешь, не вставай за стойку! Не позорь страну Советов! Теперь соберись и слушай сюда! — Он развернулся к Дэвиду: — Tell him what to mix! I'll translate! (Говорите ему, что смешивать. Я переведу!)

— This is Misha, my friend (Это Миша, мой приятель.), — поспешила я представить его американцу.

Пока Мишка и бармен возились с коктейлем, мы с Дэвидом прошли к столику.

— Your friend speaks perfect Russian language (Ваш друг говорит на чистейшем русском языке.), — заметил американец. — Has he been living in the USSR for a long time? (Он давно живет в СССР?)

Я тут же отметила: Дэвид не говорил по-русски, но прекрасно отличал произношение носителя языка от речи иностранца. Монике нельзя было забывать при нем о своем ломаном русском!

— Misha is Russian (Миша — русский.), — пояснила я. — I'm from Brazil, and I speak Portuguese. Together we study at school, specializing in English language. That is why we are able to communicate with you. (А я из Бразилии, говорю на португальском. Мы вместе учимся в английской спецшколе. Поэтому и можем с вами общаться.)

— You do communicate wonderfully! (Вы чудесно общаетесь!) — живо откликнулся Дэвид Барбер. — Monica, you’ve got pure American pronunciation! (У вас, Моника, чистое американское произношение!)

Я польщенно улыбнулась и рассказала, кто такая Моника. Дочь военного атташе посольства Бразилии, ей восемнадцать лет. Она учится в советской школе. Не столько из любви к наукам, сколько из-за желания освоить русский язык и, вообще, из любопытства. А чтобы занятия были не в тягость, поступила в восьмой класс, а не в десятый. Поэтому и приятель-одноклассник у нее такой юный.

— He shows me Moscow. And he loves to sit at the bar. Each our excursion ends with it! (Он мне Москву показывает. А еще очень любит посидеть в баре. Этим заканчивается любая наша экскурсия!) — засмеялась я.

Я знала: это важно — естественно и легко изложить свою легенду. Иностранец должен быть уверен, что новое знакомство не заведет его на минное поле.

Впрочем, было ясно: Дэвид далек от каких-либо подозрений. Он искренне радовался знакомству с Моникой. Он не сводил с нее любопытного и жадного взгляда, ловил каждое ее слово.

— I love Moscow so much, Monika! (Я так люблю Москву, Моника!) — горячо сказал он. — I study its history! And do you like it? Do you want me to show you my Moscow?! (Я изучаю ее историю! А вам она нравится? Хотите, я покажу вам свою Москву?!)

Вот чудак, подумала я. Другие иностранцы без промедлений ведут приглянувшуюся им девушку в ресторан. А этот рвется мне Москву показать!

Я не успела ответить. Возле стола возник Мишка. В руках он держал поднос, на котором красовались три бокала с коктейлем.

— The drink is the same in all glasses! (Напиток во всех бокалах один и тот же!) Mixed according to David’s recipe! (Приготовлен по рецепту Дэвида!) — объявил он. — Now we will try! (Сейчас попробуем!)

Я загадала: коктейль должен быть крепким, но на вкус — изысканным… Если нет, то в странностях американца мне никогда не разобраться!

Коктейль в точности отвечал моим ожиданиям. Кажется, я начала кое-что понимать…

Я указала на золотого жука у Дэвида на груди:

— Do you love jewelry? (Вы любите драгоценности?)

— Yes, only those which are created with great skill (Да, но только те, что искусно созданы.), — ответил он. — This amulet is the work of а famous jeweler from Tel Aviv. (Этот амулет — работа большого мастера из Тель-Авива.)

Вот еще одна деталь к портрету, подумала я. Ювелирное украшение, даже очень дорогое, для него имеет цену тогда, когда выполнено с большим умением и тонкостью. Я опять взглянула на золотого жука. В ответ он живо шевельнулся в рыжей поросли и приветливо поиграл золотистыми бликами на выпуклых крыльях.

И тут я, наконец, разобралась в том, что представлял собой Дэвид Барбер.

Он был настоящим мужчиной и очень ценил это в себе. Отсюда фривольность в одежде, ковбойский стиль и крепкие коктейли. Однако, прежде всего, он был создан как интеллектуал и ценитель прекрасного. В его крепкой волосатой груди билось пылкое сердце поэта. Вот почему на него могла напасть юношеская робость при виде красивой женщины. Вот откуда правильная речь, мужские духи и любовь к истории Москвы!

— Monica, so, do you want me to show you Moscow which I love? (Моника, так вы хотите, чтобы я показал вам мою любимую Москву?) — спросил Дэвид.

И снова мне не удалось ему ответить. Неожиданно в бар ввалилась шумная компания молодых мулатов и негров. Они размахивали руками, пританцовывали и громко орали песню «Команданте Че Гевара».

— Oh goodness! These are Cubans! (Боже мой! Это кубинцы!) — засмеялся Мишка. — Now they’ll drink and start dancing rumba! Do you dance rumba, David? (Сейчас выпьют и начнут румбу танцевать! Вы танцуете румбу, Дэвид?)

— No! — Американец быстро посмотрел на меня. Желание обнять Монику в эротичном зажигательном танце читалось в его глазах.

— And Monica is a great dancer of rumba and samba! (А Моника здорово и румбу, и самбу танцует!) Brazilian! (Одно слово — бразильянка!)

Кубинцы заняли два столика и тут же заставили бармена включить латиноамериканскую музыку. Едва услышав знакомые ритмы, темпераментные гости уже не могли усидеть на месте. Торопливо пригубили коктейль и всей компанией отправились на танцпол.

— And they have no girls! (А девушек с ними нет!) — заметил Мишка. — Monica, they're going to invite you! (Моника, они сейчас тебя пригласят!)

Он еще не закончил фразы, а ко мне уже направлялись два кубинца. Конечно, из всех девушек в баре они выделили мулатку! Если она латиноамериканка, то наверняка умеет танцевать румбу! Пританцовывая и прищелкивая пальцами, они весело улыбались. Я сказала Дэвиду:

— All Latin-Americans are very similar! (Все латиноамериканцы очень похожи!) We love to dance and have fun! (Мы обожаем танцевать и веселиться!) Now I'll show you how it's done in Brazil! (Сейчас я вам покажу, как это делают в Бразилии!)

И встала навстречу кубинцам.

Синкопирующий музыкальный ритм показался мне слишком быстрым для исполнения румбы. Поэтому я вскинула руки над головой, с изящным прогибом в талии подала бедра вперед и выкрикнула:

— Samba!

— Samba! — страстно засверкали глаза кубинцев.

Я думаю, стены валютного бара гостиницы «Интурист» никогда не видели того, что в тот вечер творилось на его танцевальной площадке. Моника превзошла самое себя!

Один из парней протянул мне руки. Я ответила, он придвинулся вплотную, наши бедра соприкоснулись. Кубинец плавно развернулся ко мне боком. Я поняла и встала с ним в променадную позицию. Его правая рука легла чуть ниже моей левой лопатки, моя левая — на середину его спины. Мы соединили руки и вытянули их по ходу движения.

— Carnival! (Карнавал!) — зычно крикнул кубинец. И мы энергично двинулись к танцполу в такт музыке пружинистым самба-баунсом — вышагивая с носка на пятку, эротично покачивая бедрами. Мой партнер оказался опытным танцором. По дороге он шепнул мне: «Cruzados solo! (Крузадос соло!)» — мы разомкнули руки и сделали несколько изящных самбо-шагов поодиночке. Перед компанией танцующих кубинцев солисты снова сошлись лицом друг к другу и взялись за руки.

Это было красиво! Кубинцы взвыли от восторга и захлопали в ладоши. А мы уже совершали повороты, вращения и поддержки. Партнер уверенно направлял меня. Одна танцевальная фигура сменяла другую. Я и не думала, что могу так танцевать! И с благодарностью вспоминала свою лучшую подругу Монику. Она научила меня намного большему, чем я думала!

Через минуту я сбросила туфли: такую румбу, что я показывала, на шпильках исполнять было невозможно.

Танец захватил меня. Я никогда не выполняла сложные поддержки, но сейчас они получались сами собой. Я обхватывала шею партнера и делала глубокие прогибы назад. Здесь уж пригодилась гибкость, выработанная занятиями художественной гимнастикой. Мы становились спиной к спине, вытягивали над головой сомкнутые руки, парень наклонялся, и я оказывалась у него на спине. После этого начиналось бешеное вращение на месте. В прогибе я падала кубинцу на грудь лицом, опираясь руками на его плечи. Он безупречно принимал меня и направлял в следующую фигуру.

Партнер понял, на что я способна. Под конец танца он опустился у меня за спиной на одно колено и положил руки мне на талию. Я оглянулась, и он нагнул голову. То, что он предлагал, исполнять было страшновато. Да и не было это элементом самбы! «Но зато ты, — сказала я себе, — бразильянка!» Меня уже ничто не могло остановить. Я прогнулась и совершила кувырок назад с прямыми ногами по спине партнера. Надеюсь, что выглядело это достаточно эстетично. Когда я выпрямилась, кубинец уже стоял лицом ко мне и обнимал за талию.

Я с облегчением выдохнула.

Звучали заключительные аккорды музыки. «Ну, последний фокус на сегодня, и все!» — подумала я. Плавно повернулась к партнеру спиной и закончила танец исполнением продольного шпагата — настолько широкого, насколько позволила мини-юбка.

Кубинец безупречно выполнил поддержку. В том танце мы прекрасно понимали друг друга.

Наградой исполнителям были бурные аплодисменты всех посетителей бара.

Дэвид Барбер вскочил и кинулся ко мне. Золотой жук на его груди восхищенно метал во все стороны разноцветные отблески огней светомузыки. Американец поцеловал мою руку и, не выпуская ее, повел разгоряченную танцем Монику к столу.

— You are an amazing girl! I am so glad to meet you! (Вы удивительная девушка! Как я рад нашему знакомству!) — восторженно шептал он, наклонившись ко мне.

Я видела: Моника покорила Дэвида Барбера. Еще десять минут назад, знала я, он мог сделать над собой усилие и прервать общение с бразильянкой. Теперь он лишился такой возможности.

Мишка Ефремов встретил меня изумленными комментариями по-русски:

— Ну, ты даешь! Я никогда такого не видел! — И посмотрел на Дэвида: — This success must be celebrated! (Такой успех нужно отметить!)

Мишка, как обычно в нашем общении с иностранцами, подводил разговор к намеку на посещение ресторана. Я должна была подхватить его мысль и выказать желание поужинать в «Национале». Или «Метрополе». Но мне не хотелось сидеть в ресторане. И в баре оставаться тоже не хотелось. Во мне еще бились задорные ритмы самбы. Поэтому я повернулась к Дэвиду, игриво уткнула палец в золотого жука и неожиданно для себя выдала:

— Let's go to see your Moscow! (Поехали вашу Москву смотреть!)

Дэвид просиял:

— I was just going to suggest it! Now let's take a taxi! (Я и сам собирался предложить! Сейчас возьмем такси!)

У Мишки Ефремова вытянулось лицо. Я незаметно для Дэвида ободряюще подмигнула напарнику. Мол, не дрейфь, ресторан не отменяется, заедем после экскурсии!

Но я ошибалась. Дэвид Барбер слишком сильно любил свою Москву, чтобы рассказать о ней за несколько минут.

В тот вечер, вопреки традиции, ужин в ресторане не состоялся.

***

Мы прокатались на такси по центру столицы не менее двух часов. То есть все время, что мы с Мишкой могли выделить на посещение ресторана. Все-таки дома нас ждали родители! Но, конечно, Дэвид об этом не знал и не думал. Он взахлеб рассказывал о том, чем здесь, в столице чужой страны, жила его душа.

Он действительно был необычный американец. Подавляющее большинство граждан США во времена «холодной войны» не интересовалось жизнью и культурой нашей страны. Пристальный взгляд на СССР устремляли только профессионалы: политики, военные, журналисты-международники, искусствоведы. Остальным было достаточно картины, что рисовала им американская идеологическая машина. Россия — это снег, медведи, водка, Кремль. А главное — темный, грубый народ, с которым лучше никаких дел не иметь. Дэвида же все это как будто не касалось.

Бог знает почему, но этот викинг-ковбой живо увлекался изучением русской истории и литературы. Он знал достопримечательности Москвы, мог многое о них рассказать. Хранил в памяти десятки драматических и забавных эпизодов из жизни знаменитых государственных деятелей, военачальников, писателей и поэтов. Читал в переводах и хорошо знал русскую литературу XIX века.

Особенно он уважал творчество Льва Толстого. Поэтому первым делом мы отправились на Кропоткинскую улицу, ныне Пречистенку, к Государственному музею великого писателя. По дороге я узнала, что в Америке еще в конце XIX века было издано аж семь переводов «Анны Карениной». А уж изданий «Войны и мира» на английском языке было не счесть.

— By the way, the first translations of the novel were called "War and Peace" (Кстати, поначалу переводы романа назывались «War and Peace».), — говорил Дэвид. — And then publications "War and World" began to appear. (А потом стали появляться издания «War and World».)

Оказывается, причиной тому стал вопрос: в каком значении использовал Толстой многозначное слов «мир»? Он имел в виду согласие и отсутствие войны? Тогда «мир» переводится как «peace». Или общество, планету, Вселенную? Тогда «мир» по-английски — «world». Понадобилось специальное исследование, чтобы в конце концов выбор названия был сделан в пользу первого варианта.

Мы осмотрели главный дом старинной городской усадьбы, в котором размещался Толстовский музей. Потом еще немного проехали по Кропоткинской и оказались возле бывшего помещичьего дома легендарного гусара Дениса Давыдова. Наш американский экскурсовод увлеченно заговорил о войне 1812 года. Он так много о ней знал! Гораздо больше, чем даже наш школьный учитель истории!

— Once Russian peasants nearly killed Davydov (Однажды Давыдова чуть не убили русские крестьяне), — рассказывал он. Мужики устроили ночью засаду на французов. И надо же было такому случиться, что именно на них вышел летучий партизанский отряд Давыдова! Форму русских гусар крестьяне в темноте не узнали. Да и не собирались они разбираться. Едут усатые всадники, в мундирах, с оружием, во французском тылу. Кто это может быть, если не французы?! Ну, и вдарили мужики по отряду! Уцелели гусары чудом. С тех пор дворянин Денис Васильевич Давыдов отпустил бороду и до конца войны партизанил в мужицкой одежде.

— Where do you know all this from, David? (Откуда вы все это знаете, Дэвид?) And why is it interesting to you? (И почему это вам интересно?) — удивленно спросила я.

— How do I know? (Откуда знаю?) I love reading about Russia! (Я обожаю читать про Россию!) — просто ответил американец. — I guess it's the call of the blood! My great-grandfather was one of the Russian settlers in Alaska. (Наверно, зов крови! Мой прапрадед был из русских поселенцев с Аляски.)

Этот иностранец не переставал меня удивлять! Оказывается, его род имел русские корни!

Потом мы поехали на Волхонку, к бассейну «Москва». Дэвид рассказывал нам о храме Христа Спасителя. Я узнала, что он был возведен на месте Алексеевского женского монастыря. Перед строительством храма монастырь перевели в Сокольники, а все его постройки разрушили. Разгневанная игуменья Алексеевской обители тогда прокляла место, на котором была поругана святыня. И предрекла: здесь ни одно здание стоять не будет.

— So, the five-domed cathedral could not resist damnation (Вот и не устоял пятиглавый русский собор.), — с сожалением сказал Дэвид. — Now people bathe in this place... (Теперь на этом месте люди купаются…) But according to the decree of Nicholas I, the money for its construction was gathered by people all over Russia. One penny from each family... (А ведь деньги на него по указу Николая I по всей России собирали, по копеечке с каждой семьи…)

Тогда же Дэвид рассказал, что расположенный неподалеку от бассейна Государственный музей изобразительных искусств имени А.С. Пушкина был создан по инициативе отца Марины Цветаевой. Профессор Московского университета Иван Владимирович Цветаев в 1911 году стал первым директором Музея. Многие экспонаты он собирал по всей Европе: заказывал изготовление копий скульптурных мировых шедевров с оригиналов. Марина Цветаева называла Музей четырнадцатилетним бессеребряным трудом отца. Все это я слышала впервые.

Много чего еще показывал и рассказывал нам Дэвид Барбер. Мишка уже в начале экскурсии понял, что до ресторана дело не дойдет. Он быстро заскучал и стал клевать носом. Но Дэвида это не волновало. Он дарил свою Москву Монике.

Я же внимала ему и с удивлением прислушивалась к себе. Все, о чем говорил Дэвид, было безумно интересно! Мне и в голову не приходило, что рассказы о московских достопримечательностях и затерянных во времени судьбах чужих людей могут меня захватить…

Чужестранец за один вечер сделал то, с чем за много лет не справилась родная школа. Он пробудил во мне интерес к истории!

Через несколько лет мне доведется работать гидом-переводчиком и водить иностранных туристов на экскурсии по Московскому Кремлю. Я буду рассказывать о древних кремлевских стенах и башнях, соборах, дворцовых постройках, скверах и площадях. Эта работа станет одним из самых увлекательных дел, которыми мне приходилось заниматься в жизни. Теперь я знаю: меня к ней привела не случайность. А то, что я открыла в себе на вечерней экскурсии по Москве в компании с Дэвидом Барбером.

Наша поездка закончилась поздно вечером. Мы высадили сонного Мишку возле его дома и поехали к посольству Бразилии. Ведь Моника жила именно там! Конечно, в мои планы не входило топать чуть ли не километр от посольства до своего дома после прощания с Дэвидом. Но что делать? Сама напросилась на экскурсию!

Дэвид Барбер задумчиво молчал. Такси остановилось возле хорошо знакомого мне особняка, украшенного пестрыми изразцами. Я собиралась поблагодарить американца за чудесно проведенный вечер и вежливо проститься. Но он повернулся ко мне и взволнованно сказал:

— Monica, I never want to part with you! Let's meet tomorrow! (Моника, я не хочу расставаться с Вами навсегда! Давайте увидимся завтра!)

Я сразу поняла: он не играет. Он искренне мною увлечен. По-настоящему!

Мне стало не по себе. У меня и мысли не было о продолжении отношений с этим человеком. Я не испытывала к нему никаких чувств, кроме, может быть, легкой симпатии. Он был для меня только очередным участником авантюрной игры «Вечерний поход в ресторан».

С другой стороны, мне льстило внимание взрослого мужчины-иностранца. Я вспомнила смущение Дэвида и его восхищенные взгляды. Как он будет за мной ухаживать? С ним интересно и приятно общаться. К тому же он человек из другого мира и может рассказать то, о чем я никогда не узнаю…

Одним словом, любопытство взяло верх, и я с показной легкостью ответила:

— OK! Set a date! (Хорошо! Назначайте свидание!)

Он просиял:

— I'll come to any place and at any time which you choose! (Я приду, куда и когда вы скажете!)

— Then tomorrow at six p.m. on the corner of «National» (Тогда завтра в шесть часов вечера на углу «Националя».), — решила я.

Он поцеловал мне руку, и я вышла из такси. Теперь меня занимало только одно: машина отъедет раньше, чем я дойду до закрытых ворот посольства, или нет? Если Дэвид решит проводить меня долгим любовным взглядом, я пропала! Войти на территорию я не смогу: калитка в воротах заперта. Буду как дура торчать возле ограды! Из будки охраны выскочит дежурный милиционер, и потребует документы. А потом из такси вывалится встревоженный американец Дэвид Барбер — и начнется такое!..

Я как можно медленнее пошла к воротам. Милиционер в будке мирно спал. Возле калитки я остановилась, стала рыться в сумочке. И с облегчением услышала шум отъезжающего такси. Я украдкой проводила его взглядом и на всякий случай скользнула за милицейскую будку. Пусть Дэвид уедет подальше…

Через пару минут я осторожно выбралась из своего убежища и весело зашагала по ночной улице Герцена.

***

Я немного волновалась перед свиданием с Дэвидом Барбером. У меня не было опыта романтических отношений, на которые он делал заявку. До сих пор я успешно справлялась с ролью Моники лишь в игривом общении с иностранцами за ресторанным столиком. Первое и последнее знакомство с такими ухажерами мало к чему обязывало. Я могла легкомысленно болтать, играть интригующими недомолвками, в ответ на вопросы отшучиваться. У меня было много степеней свободы в построении образа Моники. Я прикидывалась кокетливой дурочкой. Представала молчаливой красоткой с томным взглядом. Изображала взбалмошную хохотушку. Все это устраивало моих кавалеров. Каждый из них хотел заполучить юную бразильянку в свою постель, не более. А чем девушка проще, тем легче это сделать.

«Даже сдержанный и корректный Карл Юхансон, — думала я, — видел в Монике только будущую любовницу. В ином случае он остался бы самим собой, а не превратился бы в мачо».

Дэвид Барбер себе не изменял и со мной не лукавил. При первом взгляде на меня он забыл обо всем. Смотрел так, будто увидел восьмое чудо света. Он не скрывал своего восхищения и не пытался сыграть какую-либо роль. Со мной он был такой, каков есть. Его взволнованная просьба о свидании говорила о многом. От него следовало ожидать самых высоких и нежных проявлений чувств. Отношения, на которые он рассчитывал, предполагали открытость, откровение, глубину.

Та Моника, роль которой я привыкла исполнять, здесь бы не справилась. Да и не хотела я играть такую роль! В общении с Дэвидом это значило себя не уважать! Я кто, в конце концов, — хитрая девчонка, которая умеет только пыль в глаза пускать? Или все-таки девушка, которая достойна настоящей любви и восхищения?!

Викинг с пылким сердцем поэта, сам того не ведая, сделал мне вызов.

И я не могла на него не ответить.

С Дэвидом Барбером будет общаться Оля Платонова, решила я. От Моники останется только облик и легенда. Во всем остальном я буду сама собой. Как говорится, откровенность за откровенность. Мне по разным причинам интересно общаться с этим американцем — ну, и все! Посмотрим, что из этого получится!

Дэвид пришел на свидание в элегантном костюме и с огромным букетом желтых хризантем в руках. Я приняла от него охапку махровых золотистых шаров на длинных стеблях и с удовольствием вдохнула их терпкую, горьковато-полынную свежесть.

— My mom says that yellow chrysanthemums are soaked by the sun (Моя мама говорит, что желтые хризантемы пропитаны солнцем.), — мягко улыбнулся мне Дэвид. — She loves them. (Они ей очень нравятся.)

— I also like them (Мне тоже нравятся.), — тихо сказала я. Дэвид зарделся от удовольствия.

— They need to be put in the water, Monica! Let's go to the restaurant! (Их надо поставить в воду, Моника! Пойдемте в ресторан!) — Он показал на гостиницу «Москва» на площади 50-летия Октября, ныне Манежной. До нее от «Интуриста» было рукой подать.

— It is unlikely any vase can fit them! (Вряд ли они уместятся в вазе!) — засмеялась я, с трудом удерживая букет.

— We'll invent something! We need to let you free! I can't even kiss your hand! (Что-нибудь придумаем! Надо же Вас освободить! Ведь я не могу даже поцеловать Вашу руку!)

В ресторане мы расположились за столиком у большого окна с видом на площадь Свердлова, ныне Театральную, и памятник Карлу Марксу. Метрдотель по достоинству оценил внушительные размеры моего букета и занялся им лично. По его указанию официант поставил рядом со столом серебряное ведро для льда, наполненное водой. «Самое большое, какое только могли найти!» — шепнул он метрдотелю. Тот с сомнением окинул взглядом охапку цветов на столе и все-таки скомандовал официанту: «Ставь!» К счастью, все хризантемы в импровизированной напольной вазе уместились.

— Большое спасибо! — намеренно коверкая русские слова, поблагодарила я.

Мы прекрасно провели тот вечер. Я знала, что Дэвид — интересный собеседник. И предполагала, что он окажется деликатным, заботливым кавалером. Но американец превзошел все мои ожидания.

Дэвидом владело одно желание — доставить мне удовольствие, сделать мое пребывание с ним радостным и беспечным.

Он заказывал и мне, и себе только те блюда и напитки, которые я называла.

— I want to learn your taste, Monica! And I will indulge it! (Я хочу изучить ваши вкусы, Моника! И буду им потакать!) — смеялся он.

Дэвид имел хорошее чувство юмора и много шутил. При этом ни одной скабрезности я от него не слышала.

— Famous actress Faina Ranevskaya (Знаменитая актриса Фаина Раневская), — указывал он на памятник Карлу Марксу за окном, — has named this creation a refrigerator with a beard. (назвала это творение «холодильником с бородой».)

Моника смеялась и говорила:

— Ranevskaya? I hear it for the first time! But she put it so aptly! (Раневская? Первый раз слышу! Но как она удачно выразилась!)

Он приглашал меня на танец и вел в нем так бережно, будто я могла рассыпаться от неосторожного движения. Он не задавал бестактных вопросов. Охотно рассказывал о себе.

Оказалось, что ему сорок лет. С женой Дэвид несколько лет назад развелся. Его двадцатилетний сын служил в армии США.

— Личная жизнь не сложилась! — весело говорил он. — Зато у меня есть любимое дело!

Дэвид владел фирмой, которая вела международную торговлю золотом, алмазами и ювелирными украшениями.

— It's a big business (Это большое дело.), — рассказывал он. — I travel around the world. The USSR, South Africa, Israel, Europe, South America... And in Brazil, Monica, we also have partners! (Я езжу по всему миру. СССР, ЮАР, Израиль, Европа, Южная Америка… И в Бразилии, Моника, у нас тоже есть партнёры!) — шутливо-значительно смотрел он на меня. — Will you let me visit you when I'm there? (Позовете к себе в гости, когда я там буду?)

— I’ll treat you to Brazilian coffee and cachaça! (Угощу вас бразильским кофе и кашасой!) — улыбалась я.

— Oh, cachaça, I know! (О, кашаса, знаю!) Your national drink! Its like whiskey! (Это ваш национальный напиток! Он напоминает виски!)

Он с удовольствием колесил по странам и континентам в поисках выгодных контрактов. Выявлял спрос на золото, алмазы и ювелирные украшения, сводил покупателей с поставщиками. Сегодня сказали бы: посредничал, «связывал концы».

— Especially I love to travel to Israel (Особенно я люблю бывать в Израиле.), — рассказывал он. — There are the world's best jewelers there. No wonder, the word "jewel" is a derivation from the word "jew". (Там лучшие в мире ювелиры. Недаром слово «драгоценность» на многих языках производное от слова «еврей».)

В ответ я поведала ему о жизни Моники в Бразилии. Обещала показать книгу о Сан-Паулу. Глаза Дэвида счастливо заблестели: я косвенно дала понять, что мне понравилось его общество, и эта встреча — не последняя!

— Yes, Monica! (Да, Моника!) — Он взял мою руку и нежно ее поцеловал. — I'll be glad to learn about your hometown as much as possible! (Я буду рад узнать о вашем родном городе как можно больше!)

Мы еще танцевали и пили вино. Вечер пролетел незаметно. Пора было возвращаться домой. Я подумала о том, что Дэвид обязательно довезет меня на такси до злополучных запертых ворот бразильского посольства. И тогда сказала:

— I have to go. Today I should go to Olya Platonova, I promised her. (Мне пора. Сегодня еще нужно зайти к Оле Платоновой, я ей обещала.)

— And who is Olya Platonova? (А кто это — Оля Платонова?) — спросил он.

Я рассказала: у Моники есть русская подруга-одноклассница, живет недалеко от посольства, они частенько ходят друг к другу в гости и вместе готовятся к школьным занятиям.

Дэвид доставил Монику на такси к дому ее подруги и на прощанье горячо сжал мне руку:

— This is the best night of my life! When will I see you again? Do you want to go to the Museum of Leo Tolstoy tomorrow?! (Это лучший вечер в моей жизни! Когда мы увидимся снова? Хотите, завтра пойдем в музей Льва Толстого?!)

Я не удивилась этому предложению.

— No, David! (Нет, Дэвид!) — ласково улыбнулась Моника. — We'll go to the Museum of fine arts named after Pushkin. Your story about it interested me. (Мы пойдем в Пушкинский музей изобразительных искусств. Ваш рассказ о нем меня заинтересовал.)

Так было положено начало череде наших романтических встреч.

И необыкновенной истории чистой, платонической любви американца Дэвида к юной бразильянке Монике.

***

На следующий день мы долго бродили по залам музея, а потом пили чай c пирожными в кафе на Пушкинской улице, сегодня это Большая Дмитровка. Так у нас и повелось: музеи, выставки, концерты, прогулки по Москве, долгие беседы. Мы разговаривали обо всем: об Америке, о Бразилии, о работе Дэвида и моей учебе. Делились впечатлениями о том, что видели в музейных или выставочных залах. Дэвид много рассуждал об истории или искусстве. Конечно, в этих случаях я не могла поддерживать беседу на должном уровне. Но зато умела слушать. А Дэвид большего и не требовал. Он был счастлив уже тем, что Моника рядом.

Как-то я запела при нем карнавальную песенку на португальском языке. Когда-то мы с Моникой разучили ее и даже исполнили дуэтом на приеме в посольстве Бразилии. Дэвид восхитился и захлопал в ладоши:

— You have such a lovely voice! Sing something else! (Какой у тебя чудесный голос! Спой еще что-нибудь!)

Хотя в английском и нет различия между «ты» и «вы», мы за короткое время сблизились настолько, что «уоu» для нас означало не что иное как «ты».

Я спела ему несколько английских песенок, которые мы разучивали в школе. Потом — суперпопулярные тогда битловские «Girl» и «Yesterday». Его восторгам не было предела. С тех пор он чуть ли не каждую встречу просил меня петь.

Однажды в выходные мы поехали в Ясную Поляну. Дэвид задумал добраться туда на такси. Я возражала.

— This is Tula region! (Это Тульская область!) — возмущалась я. — Two hundred kilometers away from Moscow! You will spend a lot of money! (Двести километров от Москвы! Ты потратишь огромные деньги!)

— I can't take you there by train! (Я не могу вести тебя туда на электричке!) — горячился он в ответ. — Your comfort is more expensive! It is actually priceless! (Твой комфорт стоит дороже! Он вообще бесценен!)

Одним словом, Дэвид взял такси на весь день. Пока мы гуляли по родовой усадьбе Толстого, машина ждала нас у ворот.

Дэвид Барбер был, конечно, состоятельным человеком. И, как всякий бизнесмен, цену деньгам знал. Только вот когда дело касалось Моники, напрочь забывал о своей рачительности!

Он предупреждал каждое мое желание. Я купалась в лучах его внимания. Мне было с ним легко. А еще — я прониклась к Дэвиду доверием. Он не позволял себе проявлять мужскую страсть, хотя и не мог ее скрыть: она полыхала во взгляде. Однажды он отдал ей дань: крепко обнял меня, его рука скользнула вдоль моей спины ниже талии. Но я резко высвободилась и твердо сказала: «Не позволяй себе этого!» Он страшно смутился… С тех пор самая смелая его ласка ограничивалась нежным объятием и легким прикосновением губ к моей щеке.

Мишка Ефремов снова звал меня в валютный бар, но я отказалась. Дэвид Барбер задал такой уровень отношений, на фоне которых ухаживания подвыпивших иностранцев выглядели пошлой игрой. Я больше не желала ловить на себе их похотливые взгляды.

— Ну да, понимаю, — вздохнул Мишка. — Если бы меня какая-нибудь иностранка по ресторанам каждый вечер водила, я бы тоже в осадок выпал.

— Ефремов, если ты на ресторанах умом двинулся, то на других не кивай! — резко ответила я. — Мне интересно было Монику играть, а не в ресторанах сидеть! А теперь интересно с Дэвидом общаться! Если ты не понял, какой он человек, то… В общем, заткнись лучше!

Я здорово тогда на него разозлилась.

— Ладно, Оль, — примирительно сказал он. — Извини. — И с критичным недовольством посмотрел на проходивших мимо стайку старшеклассниц. — Придется теперь новую актрису искать…

Дэвид часто бывал в разъездах. Перед каждым расставанием он выглядел несчастным:

— Monica, I'll be back in a month! I have to go to Hungary, Czechoslovakia, Poland. I will miss you so much! (Моника, я вернусь только через месяц! Мне нужно съездить в Венгрию, Чехословакию, Польшу. Я буду так сильно скучать!)

Я подозревала, что раньше он из своих путешествий возвращался в Нью-Йорк. Теперь — в Москву, к Монике. Дела в своей фирме улаживал по телефону, иногда на неделю летал в Америку.

Из каждой своей поездки он присылал мне открытки с видами городов, в которых останавливался. Мы договорились, что он будет писать на адрес Оли Платоновой.

— There is no need to disturb the security service of the Embassy (Не нужно тревожить посольскую службу безопасности), — обосновала я это решение.

Кстати, под тем же предлогом я запретила ему провожать меня после свиданий до посольства. Он останавливал такси в начале улицы Герцена, а оттуда до моего дома было рукой подать. В целях «конспирации» он не имел права и звонить Монике по телефону. Мы с Дэвидом договаривались о каждом следующем свидании при встрече. Или он писал мне из командировки, когда приедет и где будет ждать.

На открытках он всегда с трогательной аккуратностью указывал: «For Monica (Для Моники)». Начинал свои послания с краткого извещения: «Дорогая, у меня все в порядке». А потом длинно объяснял, с каким нетерпением ждет нашей встречи, как без меня тоскует. На открытке обычно был указан обратный адрес. Я заходила в здание Центрального телеграфа на улице Горького, покупала там марки для оплаты международных почтовых отправлений и отвечала Дэвиду ласковым письмом. Подписывалась словами: «Твоя Моника».

Однажды от него пришла такая весточка: «Monica, my plans have changed, I'm leaving for Brazil! Don't you expect in the next few days to visit Sao Paulo? We could meet up! You'd treat me to a real Brazilian coffee and cachaça! Do you remember your promise?» («Моника, мои планы изменились, я лечу в Бразилию! Ты не планируешь в ближайшие дни побывать в Сан-Паулу? Мы могли бы встретиться! Ты бы угостила меня настоящим бразильским кофе и кашасой! Помнишь своё обещание?»

Моника в Бразилию лететь не собиралась…

Я ценила наши отношения. И подогревала чувства Дэвида ровным и мягким приятием. Мне нравились наши встречи-расставания и переписка. Это было очень похоже на красивую историю любви капитана Татаринова к своей жене из знаменитого фильма «Два капитана». «Друг мой! Дорогая моя, родная Машенька!.. Мы увидимся, и все будет хорошо…» Какая девчонка в моем возрасте отказалась бы поиграть в такую любовь?! Но ведь я только играла, а Дэвид, похоже, испытывал ко мне искреннее сердечное влечение…

С другой стороны, его нельзя было назвать «юношей бледным со взором горящим». Он был зрелым мужчиной, предприимчивым и практичным. Я не питала иллюзий по поводу его физической преданности Монике. Он не мог отказывать себе в радостях интимной жизни ради высокого чувства. Слишком сильно в нем было мужское начало. Наверняка видный американец имел любовниц в самых разных странах. Скорей всего, думала я, это и давало ему возможность сдерживать свою пылкую страсть к Монике.

Но в его искренности по отношению ко мне я нисколько не сомневалась. Данте Алигьери пронес возвышенную платоническую любовь к своей Беатриче через всю жизнь. И это высокое чувство никак не исказила страсть, что он испытывал к другим женщинам.

Проходил месяц за месяцем. Наступила весна. Наши отношения внешне оставались прежними. Поездки и прогулки по Москве, походы в вечерние рестораны, нежный взгляд Дэвида Барбера, его трепетная забота о Монике… Потом он уезжал. Через несколько недель возвращался, и наши встречи возобновлялись.

Да, внешне все оставалось на своих местах. Но я видела: Дэвиду становилось все труднее переживать наши расставания — будь то разлука на месяц или всего на один день. Его пылкость и счастливое возбуждение при встречах уступили место глубоким, проникновенным переживаниям. Теперь он не осыпал мои руки поцелуями. Он приникал к ним губами и не отпускал до тех пор, пока я тихо не окликала его: «My viking... (Мой викинг…)» Со временем я стала так его называть. Ему это нравилось.

Он ничего не объяснял. Но я понимала: его чувство ко мне получило развитие, которого он никак не ждал. Влюбленность обратилась в любовь. Он уже не мог жить так, как прежде.

Я чувствовала: в его душе кипит напряженная внутренняя работа.

Это должно было каким-то образом разрешиться.

Я со страхом ждала его объяснений. Меня полностью устраивала платоническая любовь Дэвида Барбера. Большего я не хотела. Да и к чему могло привести его признание в любви? К интимной близости? Но однажды я раз и навсегда разобралась со своей проснувшейся чувственностью. Девушка Оля тогда решила: «Либо все, либо ничего!» А моя симпатия к Дэвиду Барберу никак не отвечала этому категорическому «все». В моем сердце не было любви…

Дэвид поступил так, как я не ожидала.

Это положило конец нашим отношениям.

***

В тот день мы с Дэвидом поехали в усадьбу Архангельское и долго гуляли по ее аллеям. Стоял чудесный майский день. Свежая зелень старых кленов, лип и тополей источала запахи весны. Я любовалась величественными дворцовыми постройками, мраморными изваяниями на партерных газонах, пышными зарослями сирени, декоративной стрижкой бордюрных кустарников. Взгляд отдыхал на просторах каскада парковых террас, спускающихся к Москве-реке.

Мы медленно шли рука об руку. Дэвид был задумчив. На следующий день он улетал в Америку и, как обычно перед нашим расставанием, грустил. На этот раз он покидал Москву не по своим обычным делам, а ради того, чтобы навестить мать.

— Tell me about your mother (Расскажи о своей маме.), — попросила я.

— She's quite old and sick (Она совсем старенькая и больная.), — вздохнул он. — I could not care for her myself. She lives in a residential home for the elderly in San Francisco. (У меня не было возможности ухаживать за ней самому. Она живёт в доме престарелых в Сан-Франциско.)

В Америке это принято и не считается зазорным. Да и сами старики предпочитают, если позволяют средства, заканчивать свой век в окружении ровесников, под патронажем медиков и социальных работников.

— This is a private shelter. It is far from New York, but it is considered to be one the best in America (Это частный приют. Находится он далеко от Нью-Йорка, зато считается одним из самых лучших в Америке.), — говорил Дэвид.

Он был заботливым сыном и частенько навещал свою мать. Хотя давалось ему это нелегко: от Нью-Йорка до Сан-Франциско шесть часов лету. В каждый свой приезд Дэвид старался потакать всем капризам матери. Их было немного — всего один. Зато какой! Леди Барбер очень любила азартные игры. Поэтому сын сажал ее в самолет, и они летели в Лас-Вегас. Там же несколько дней ходили по разным казино, а их в мировом центре игорного бизнеса больше восьмидесяти! В них седенькая больная старушка на глазах преображалась и молодела. С неистощимой энергией она таскала Дэвида от одного игрового стола к другому. Рулетка, блэк-джек, баккара, покер — ей было все равно. Сверкая глазами, она делала ставки. А когда настольные забавы надоедали, она яростно терзала тумблеры и рычаги игровых автоматов. Ее азартные крики сотрясали стены и заставляли крупье испуганно озираться.

— Such trips for her are the best therapy (Для нее такие поездки — самая лучшая терапия.), — сказал Дэвид и печально улыбнулся. — Ah, if not her old age! I want her to stay alive and feel well! (Ах, если бы не старость! Как я хочу, чтобы она была жива и здорова!..)

Он выглядел растерянным. Остановился и бережно обнял меня за плечи. Я нежно погладила его по щеке:

— Everything will be all right, my Viking... (Все будет хорошо, мой викинг…)

Он прижал мою ладонь к губам и прошептал:

— I love you, Monica! (Я люблю тебя, Моника!)

Я ждала этого признания. И все-таки оно застало меня врасплох. Я знала только одно: говорить ничего нельзя. Невозможно солгать. И обидеть, сказав правду, невозможно.

Моника молчала, глядя Дэвиду в глаза. И тогда он тихо произнес:

— Be my wife... (Будь моей женой...)

Его слова отдались во мне ударом молнии. У меня закружилась голова. На месте Дэвида возникла Моника, усмехнулась и сказала по-русски: «Ты заигралась, подруга!»

Да, я заигралась, заигралась!.. Я не думала о последствиях! Оля Платонова так увлеченно добивалась триумфа Актрисы, так самозабвенно доказывала себе и всему миру, что она достойна настоящей любви настоящего мужчины!.. И что теперь?! Да, она может ликовать и праздновать победу! Только при чем здесь душа Дэвида Барбера? Почему он должен платить кровью сердца за мою ложь?..

«И что теперь будешь делать?» — насмешливо осведомилась Моника.

«Я не виновата! — оправдывалась я. — Никто не мог предполагать, что дело зайдет так далеко! Даже сам Дэвид этого не знал! Играл в чистую любовь, наслаждался созерцанием девичьей красоты — и ни о чем таком не думал!»

«Неважно, милая! — проворковала моя бывшая подруга. — Ты била в одну точку. Твоя игра вела именно к такому финалу! Ведь это же Дэвид, а не какой-то циничный самец! Ты его хорошо изучила! — Она издевательски засмеялась. — И ты ведь хотела такой победы, сознайся! Не думала, а хотела! Получай же. Теперь ты разобьешь ему сердце!»

Мне было больно и стыдно. Я мысленно закричала:

«Я все исправлю! Я смогу полюбить его! Выйду за него замуж! Уеду с ним в Америку!»

Моника небрежно отмахнулась:

«Все еще играешь! «Положу жизнь на алтарь его любви!» Красиво! Только ты прекрасно знаешь: это невозможно. Да и он тебя не простит. Так что наберись мужества, сознайся во лжи, испей эту чашу до дна и больше так не делай!»

Я очнулась оттого, что Дэвид легонько тряс меня за плечи:

— Monica, what's wrong?! You are so pale! (Моника, что с тобой?! Ты очень бледная!)

— I am OK, David (Ничего, Дэвид.), — пробормотала я. — It's just so unexpected... You know, I want to think it over. Don't ask me about anything now, OK?.. (Просто все так неожиданно… Знаешь, мне нужно обо всем хорошо подумать. Не спрашивай пока ни о чем, ладно?..)

Мы пошли в ресторан «Архангельское», и там Дэвид подарил мне изящное золотое кольцо с бриллиантом.

Я не поняла этого жеста. Более того, он меня насторожил.

Опасливое отношение к подаркам от иностранцев я переняла от мамы. Зарубежные партнеры часто дарили ей дорогие сувениры. Например, ручки Parker с золотым пером, и даже ювелирные украшения. Она была обязана сдавать все эти вещи в режимно-секретный отдел Минвнешторга — так называемый Первый отдел. И делала это с удовольствием. «Примешь дорогой подарок — будешь обязана! — говорила она. — Я не хочу стать шпионкой!» Отчитавшись перед сотрудниками КГБ, она чувствовала себя спокойно.

Когда Дэвид поставил передо мной на стол бархатную коробочку с бриллиантовым кольцом, я тут же вспомнила мамины рассказы. И напряглась. Только много позже я поняла, что он дарил кольцо для помолвки. А тогда мне это и в голову не пришло. Ведь во времена СССР обряд обручения был напрочь забыт. Мужчины не дарили колец возлюбленным для того, чтобы выразить желание вступить с ними в брак. Не ждали с трепетом, примет девушка подарок или нет. Ведь если она надевает кольцо, то дает согласие на свадьбу…

Всего этого я не знала. Зато помнила мамины предостережения.

Я не знала, что делать. Мне хотелось примерить драгоценность. Никогда еще в своей жизни я не носила золотые украшения с бриллиантами!

— Put it on! (Надень!) — попросил он. У меня не было сил отказаться. Я достала кольцо из коробочки и надела его на безымянный палец правой руки.

— It fits me well, David! (В самый раз, Дэвид!) — слабо улыбнулась я, любуясь искрящимся бриллиантом. — Thank you! (Спасибо!)

На следующий день он улетел в Сан-Франциско. «Мама будет рада моему счастью», — сказал он мне на прощанье…

***

Через две недели я шла на встречу с Дэвидом с твердым намерением рассказать о своем обмане. Мне предстояло пройти тяжелое испытание. Я представляла, как он бросает мне в лицо страшные слова. Видела его гневные слезы. Сжатые в больной ярости кулаки… Мне было страшно. Но я должна была через это пройти.

Дэвид, как всегда, ждал меня у гостиницы «Интурист». Рядом ним стоял импортный чемодан из перламутровой кожи. Похожий был у моей мамы, она купила его во Франции. А больше я никогда и ни у кого таких не видела.

— This is for you, Monica, dear! (Это тебе, Моника, дорогая!) — радостно улыбаясь, указал Дэвид на чемодан. — Let's take it to your house, and you'll see what is inside! And then let's go to the restaurant! (Давай отвезем его к тебе домой, и ты увидишь, что внутри! А потом поедем в ресторан!)

Я заглянула в его сияющие глаза и напрочь лишилась мужества. Намерение объясниться оставило меня. Я c трудом пролепетала:

— My parents are at home now. I want to leave it at Olya Platonova’s apartment today. (Сейчас родители дома. Пусть он у Оли Платоновой сегодня побудет.)

Когда мы подъехали на такси к моему подъезду, я собралась с силами и ровным голосом произнесла:

— David, let the driver go. Wait for me over there (Дэвид, отпусти водителя. Подожди меня вон там.), — Я указала на сквер возле памятника Алексею Толстому. — We need to talk seriously. (Нам нужно серьезно поговорить.)

Он почувствовал неладное, изменился в лице. Но ничего не сказал и вышел из такси вместе со мной.

Дома я раскрыла чемодан и ахнула. Там лежало шикарное белое свадебное платье. Воздушная фата с жемчужной диадемой. Длинные белые перчатки. Кружевное нижнее белье. Тончайшие чулки с подвязками. Изящные модельные туфли на высоком каблуке.

Дэвид одевал свою невесту к свадьбе.

Я растерянно погладила атласную ткань платья. Повертела в руках диадему. Взгляд упал на бриллиантовое кольцо на правой руке. При мысли о том, сколько все это стоит, у меня перехватило дыхание. Я захлопнула чемодан. Нужно все вернуть!

Но сначала я поговорю с Дэвидом.

Он ждал меня у памятника. Не глядя ему в лицо, я быстро подошла, взяла его за руку и усадила на скамью.

— David! (Дэвид!) — решительно обратилась я к нему. — Do you want me to sing? (Хочешь, я тебе спою?)

Он удивился. Он не понимал моего странного поведения. Но все-таки кивнул. Я запела «Подмосковные вечера». На чистом русском языке.

Не слышны в саду даже шорохи,

Все здесь замерло до утра.

Если б знали вы, как мне дороги

Подмосковные вечера…

Пока я пела, его лицо вытягивалось и бледнело. Он все понял. Он знал, что такое настоящая русская речь. Бразильянка Моника не могла петь так, как это делала я.

Дэвид смотрел на меня широко раскрытыми от изумления глазами:

— You're Russian?! (Ты русская?!)

— Да!! — выпалила я.

И одним духом выложила всю правду. Рассказала про настоящую Монику, про Мишку Ефремова, про наши авантюры, про Актрису. У меня только не хватило смелости назвать свой возраст. Когда я закончила, он схватился за голову и шепотом вскричал:

— It's a nightmare!! (Это кошмар!!)

То, что он сказал потом, ввергло меня в шок.

— Moni... (Мони…) — Он закашлялся. — Olya! It will be very difficult to marry a girl from the USSR! The FBI, the CIA will stick. I’ll have to give a lot of reports! What shall I do? (Оля! Мне будет очень трудно жениться на девушке из СССР! Прицепятся ФБР, ЦРУ! Придется давать много показаний! Что делать?)

Он совсем не думал о том, что стал жертвой моего обмана! Он ни в чем меня не обвинял! Его интересовало только одно: как обойти трудности при заключении брака с гражданкой СССР!

Я ничего не соображала.

Дэвид вскочил со скамейки и стал мерить широкими шагами площадку возле памятника. Захватив в горсть подбородок, он что-то бормотал себе под нос. Я сидела, безвольно уронив руки на колени, и с тревогой смотрела на него. Мой жених немного смахивал на сумасшедшего.

Так прошло несколько долгих минут. Наконец он подошел ко мне, глаза его горели:

— To hell with them! I will solve everything! We're going to get married, Olya! (Пошли они к черту! Я решу все вопросы! Мы поженимся, Оля!) — Он посмотрел в сторону моего дома. — Do you live here? Come on, I want to meet your parents! (Ты здесь живешь? Пойдем, я хочу познакомиться с твоими родителями!)

Я никогда не видела его таким возбужденным.

Мне стало плохо. Я думала, что мое признание положит конец нашим отношениям. Что последнее объяснение и расставание с Дэвидом состоятся здесь, в присутствии одного молчаливого свидетеля — «советского графа» Алексея Толстого! Но Дэвид решил по-другому. Теперь о моих играх узнают родители. Вот позорище-то!..

Я заставила себя собраться с духом. Пропади все пропадом, семь бед — один ответ! Я видела, как мама только что прошла в подъезд, вернулась с работы. Отец придет позже, и хорошо. Может, без него дело обойдется. Стыдно, конечно, показывать Дэвиду нашу пропахшую щами коммуналку с туалетом на кухне. Но — какая теперь разница!

 Я провела Дэвида в квартиру, попросила подождать в коридоре и прошла в комнату. Мама еще не успела переодеться, на ней был строгий деловой костюм. Я с непривычной для себя робостью сказала:

— Мам, к нам пришел мой знакомый… Он американец.

Она удивленно подняла бровь:

— Иностранец? Твой одноклассник?

Мама не знала, что в моем классе не учатся американцы. В последние годы она совсем перестала интересоваться жизнью своей дочери. Относилась ко мне, как к соседке. С кем я учусь, чем живу, как провожу свободное время — она не знала. Меня это не обижало. Я с детства привыкла к ее рассеянной отстраненности и справлялась со своими проблемами без ее участия. Но в деле сватовства Дэвида Барбера без мамы было не обойтись.

Я не ответила, а просто открыла дверь и пригласила Дэвида войти. Перед мамой предстал солидный усатый дядя в джинсах и кожаном пиджаке.

— Оля, кто это?! — Мама округлила глаза и вытянулась в струну. Дэвид смущенно улыбнулся и осторожно подступил к ней.

— Dear (Дорогая…) — начал он.

— Валентина Ивановна! — поспешно подсказала я.

— Dear Valentina Ivanovna! (Дорогая Валентина Ивановна!) — торжественно произнес Дэвид. — My name is David Barber. I ask your permission to merry your daughter! (Меня зовут Дэвид Барбер. Я прошу руки вашей дочери!)

Мама и глазом не моргнула. Перед ней был иностранный подданный. А с ними за долгие годы работы переводчицей она привыкла держать себя в узде. Я подумала: хорошо, что она не успела переодеться. Деловой костюм помогал ей чувствовать себя более уверенно в этой дикой ситуации.

Дэвид посмотрел на меня. Он ждал, что я переведу его слова. Но мама заговорила по-английски: пригласила его садиться. Дэвид приятно удивился, сделал комплимент ее произношению. Мама сказала, что здесь нет ничего особенного: она работает в Минвнешторге.

— In the Ministry of foreign trade?! — обрадовался Дэвид. — So, we are colleagues with you! (В Министерстве внешней торговли?! Так мы с вами коллеги!)

И рассказал, что постоянно сотрудничает с «Ювелиримпортом» и «Ювелирэкспортом» — подразделениями министерства. Мама в свою очередь тоже приятно удивилась. Мы все уселись за стол, и они еще немного поговорили в том же духе. Я же тупо молчала и чувствовала себя нашкодившей девчонкой, ожидающей наказания.

Я была уверена, что в те минуты в маминой голове шла сумасшедшая работа. Она пыталась понять, что происходит. Надо отдать ей должное: справилась с задачей она довольно быстро. И, судя по всему, ей стало просто смешно. Она бросила на меня пренебрежительный взгляд.

— So you are going to marry her? (Так вы жениться собрались?) — спросила она у Дэвида.

Он стал рассказывать о своих чувствах ко мне. О том, что хочет увести меня в США. Я увидела, как мама непроизвольно поджала губы. В то время она была секретарем парторганизации своего отдела в министерстве. А отец — партийным руководителем всего Главного управления пожарной охраны. Эти должности давали немалые льготы, и родители гордились своими достижениями. Они шли к этим вершинам долго и трудно, строили карьеру честным кропотливым трудом. Но если их дочь уедет в Америку, то все пропало. Брак с американцем и отъезд с ним за границу поставят меня в разряд предателей и шпионов. На мать и отца ляжет клеймо родителей изменницы Родине. А это — снятие со всех должностей и конец карьере!

Впрочем, мама понимала: всему этому не бывать. Ни браку, ни отъезду — ничему. Она с сочувственной улыбкой спросила:

— David, for how long do you know my daughter? (Дэвид, а вы давно знаете мою дочь?)

— We have been meeting since autumn! (Мы встречаемся с осени!) — был ответ.

— Quite a time! (Солидный срок!) — язвительно отреагировала мама. — Do you know how old she is? (А вы знаете, сколько ей лет?)

— Moni... she said she was eighteen! (Мони… Оля говорила, что ей восемнадцать лет!)

Мама взглянула на меня с огромным удивлением. Мне показалось, что в ее глазах мелькнуло чисто женское одобрение.

— Доченька моя, — заговорила она по-русски и засмеялась, — ты в своем репертуаре! С тобой живешь, как на пороховой бочке! То с хулиганами свяжешься. То с Моникой неизвестно где пропадаешь. Теперь вот обманом замуж собралась!

Это было неприлично: разговаривать со мной на родном языке в присутствии иностранца, не знающего русского. Но мама сейчас меньше всего думала об этом. Она перевела дух и объявила:

— David! Olya was fifteen years old a month ago! In autumn you fell in love with a fourteen year old girl! (Дэвид! Оле месяц назад исполнилось пятнадцать! Осенью вы влюбились в четырнадцатилетнюю девочку!)

Ее слова произвели на Дэвида эффект разорвавшейся бомбы. Он второй раз за вечер схватился за голову и шепотом прокричал:

— It's a nightmare!! (Это кошмар!!)

И тут в коридоре послышался скрежет открываемого замка. В квартиру кто-то вошел. «Папа, наверное! — подумала я. — Как некстати!» На пороге появился отец. Как и всегда, он вернулся с работы в форменной одежде. Дэвид поднял голову и оторопело уставился на стоящего в дверях полковника МВД. В его глазах мелькнул испуг.

Я понимала Дэвида. Он видел перед собой советского офицера — работника внутренних органов, облеченного властью. И при этом только что утверждал, что у него любовь к советской девочке. Он совсем не знал Олю Платонову. Она все время обманывала его. А вдруг эта малолетняя артистка приготовила для него еще один сюрприз? Может быть, ему сейчас предъявят обвинение в совращении несовершеннолетней? И этот офицер пришел его арестовать?!

— This is my father! (Это мой отец!) — шепнула я Дэвиду.

— Вот, полюбуйся, Николай! — не замедлила с объяснениями отцу мама. — Наша дочь в Америку собралась! Это ее жених, Дэвид Барбер, американец. Пришел просить руки нашей дочери! Она согласна. Я тоже. А ты?

Ее глаза весело блестели.

Отец стал мрачнее тучи. Дэвид встал и протянул ему руку. Мой бедный папа исподлобья взглянул на него и ответил вежливым рукопожатием. Но на большее его не хватило. Он буркнул:

— Извините…

И вышел за дверь.

Дэвид потоптался на месте, растерянно поглядел на меня, на маму. От его оживления не осталось и следа. Вид у него был настолько жалкий, что я чуть не заплакала.

— I have to go, Valentina Ivanovna, thank you (Мне пора, Валентина Ивановна, спасибо.), — пробормотал он. — Olya, see me off. (Оля, проводи меня.)

— Wait! (Подождите!) — воскликнула мама. — We're not finished! Her age is not an obstacle! You can wait for one year and check your feelings. Olya will turn sixteen, and then you can marry her. However, this procedure would require the permission of parents and of the Executive Committee of City Council… (Мы не договорили! Eё возраст свадьбе не помеха! Вы можете подождать один год, заодно и проверите чувства. Оле исполнится шестнадцать, и тогда ваш брак состоится! Правда, для этого понадобится разрешение родителей и райисполкома…)

Она бодро говорила что-то еще, но я уже не слушала. Мама продолжала забавляться, играя беспроигрышную партию. Она видела, как раздавлен Дэвид моим обманом. Знала, что он мне его не простит.

«И свой испуг при виде моего отца — тоже», — с тяжелым чувством подумала я.

И все-таки Дэвид снова удивил меня. Теперь уже в последний раз в моей жизни.

Мы вышли из дома и снова сели на лавочке возле памятника Алексею Толстому. Дэвид подавленно молчал. Я — тоже. Ждала, что он скажет. Наконец, он вздохнул и, глядя на памятник, задумчиво сказал:

— Biographers argue about the origin of Tolstoy. His mother was married to a count, and loved an ordinary official. Well, her son might not be a hereditary count. Does it matter if he's a great writer?.. (Биографы спорят о происхождении Толстого. Его мать была замужем за графом, а любила простого чиновника. Ну, допустим, что ее сын — не потомственный граф. Разве это имеет значение, если он — великий писатель?..)

Да, он знал многое о жизни русских писателей. Но к чему сейчас это? Я его не понимала.

Дэвид спокойно и серьезно смотрел на меня:

— Olya, I love not your origin, nationality or age. I loved the girl, as she is. Her beauty, character, voice, smile, grace... It's you. Anything else doesn’t matter. We'll wait. When you are sixteen you will become my wife. (Оля, я полюбил не твое происхождение, национальность или возраст. Я полюбил прекрасную девушку. Ее красоту, характер, голос, улыбку, грацию... Это ты. Все остальное не имеет значения. Мы подождем. Тебе исполнится шестнадцать лет, и ты станешь моей женой.)

Он распахнул полы пиджака, расстегнул на груди рубашку и снял с шеи золотого жука.

— May he be always with you. Tomorrow I am leaving. We have time to think over all, that has happened today. Write to me to New York. (Пусть он будет всегда с тобой. Завтра я улетаю. У нас есть время, чтобы подумать о том, что сегодня произошло. Напиши мне в Нью-Йорк.)

Теплая тяжесть золотого литья легла в мою ладонь. Я тихо сказала:

— I'm sorry, David... (Прости меня, Дэвид…)

Он нежно прикоснулся губами к моей щеке и ушел.

Я тяжело вздохнула, погладила жука и сказала ему:

— Ну что, пойдем объясняться с родителями!

***

Прошло совсем немного времени, и я написала Дэвиду письмо. Там были такие слова: «Мой викинг! Мне больно говорить это тебе, но… Я встретила человека, которого полюбила. Наши с тобой отношения не могут больше продолжаться. Я благодарна за твои нежные чувства… Напиши, когда мы можем встретиться, чтобы я смогла вернуть твои подарки».

Он не ответил.

В том последнем послании к Дэвиду Барберу я написала правду: ко мне пришла первая любовь.

 

 

Часть III

 

КРУТОЙ МАРШРУТ

 

Глава I

ОТАРИ

В мистике есть такое понятие — «карта любви»...

Задайте девушке вопрос: «Какой он — будущий избранник твоего сердца?» Наверняка она выдвинет множество требований к облику и манерам человека, которого готова полюбить. Но это не все. Есть еще черты внешности и характера, которым она отдает предпочтение неосознанно. О чем знает только ее душа…

Вот этот полный набор любовных требований и есть карта любви.

Если качества мужчины ей отвечают, девушка отдаст ему свое сердце. В пухлой девичьей колоде карт-ожиданий под названиями «нравится», «не нравится», «забавно», «так себе», «это только друг» и многих других карта любви — единственная. Редкий человек может ее вытянуть. Он должен быть для этого создан.

Отари был создан так, чтобы вытянуть из моей колоды именно эту заветную карту. Я встретила его, и в мою жизнь ворвалась Любовь.

***

Был конец мая, учебный год завершился. Я ожидала приезда Дэвида и готовилась к экзаменам после восьмого класса. И то и другое портило мне настроение. После тяжелого разговора с родителями о перспективе раннего замужества с американцем у меня отпала всякая охота продолжать эту историю. В конец концов, я играла в Монику не для того, чтобы создавать себе проблемы! Обстановка в доме не радовала. Мама посматривала на меня с усмешкой, отец хмурился и молчал, брат злорадно скалился. Романтика отношений с Дэвидом больше не привлекала. Все испортила серьезность его намерений… Ну, а необходимость зубрить к экзаменам правила грамматики или таблицы синусов и косинусов вообще сводила меня с ума!

В общем, я тосковала. Сидела дома и уныло листала учебники. Вечерами выбиралась в гости к своей однокласснице Ирке Цветковой. За последнее время мы с ней здорово сблизились.

После отъезда Моники у меня в классе остались две подружки — Юлька Горбова и Олька Морозова. Но потом и они исчезли: их семьи переехали в другие районы Москвы. Нужно было заводить новую подругу, а как иначе! Я стала внимательно приглядываться к девчонкам из класса и поняла: задача у меня непростая! Все одноклассницы давно определились с симпатиями-антипатиями, дружили тесными парами-троечками. В эти компании не входила только одна девчонка — Ирка Цветкова. Не то чтобы ее сторонились — просто наши сплетницы-болтушки не находили с ней общего языка. Она была тихая, скромная, держалась неуверенно. Увлекалась живописью и говорить умела только об этом. Мальчики интереса к ней не проявляли: красавицей ее назвать было трудно. Крупная и малоподвижная, девичьей грацией она не блистала. А ее маленький, как птичий клюв, носик на широком лице смотрелся довольно неказисто.

Я подумала и решила: «Пусть подругой будет Ирка! Интересно расшевелить такую тютю-матютю!»

Далось мне это легко. Ирка только выглядела нелюдимкой. На самом деле, она будто ждала, что я предложу ей дружбу. Да, правильно говорят: «Тихой девушке легче вести скромную жизнь». Но хочет ли она сама такой жизни? Ирка с радостью отвечала на все мои инициативы. Мы стали вместе ходить в кафе-мороженое «Метелица». Я научила ее танцевать. На уроках физкультуры показала кое-какие гимнастические трюки с мячом и скакалкой. Она стала двигаться намного более уверенно и раскованно. Я притащила к ней домой магнитофонные записи самых популярных зарубежных исполнителей. Легендарные хиты «From Souvenirs to Souvenirs» Дэмиса Руссоса и «Dancing Queen» группы ABBA мы крутили у нее в комнате по десятку раз! Мы менялись одеждами. Зимой я ходила на свидания к Дэвиду в Иркиной болгарской дубленке. А ей пришлась по вкусу моя кожаная куртка-пилот.

Одним словом, дружба у нас вполне сложилась. Новой подруге было со мной интересно, мне с ней — не одиноко. Так мы и провели вместе весь учебный год. 

Но теперь даже в гостях у Ирки Цветковой я не могла избавиться от уныния. Как вести себя с Дэвидом? И как наладить отношения с отцом? Эти вопросы решались разрывом отношений с влюбленным викингом. Но я слишком далеко зашла в этой игре. Для того чтобы отказать Дэвиду, мне нужна была серьезная причина. Я хотела уверенно обосновать свое решение — и для себя, и для него.

Такое обоснование искать или придумывать не пришлось: мне предоставила его сама судьба!

Воистину, жизнь многообразна! Иногда она преподносит сюрпризы, на фоне которых все проблемы разрешаются сами собой!

А все началось с того, что я стала хозяйкой собственной отдельной комнаты.

Нельзя сказать, что я не ждала этого события. К нему постепенно вела длинная череда перемен в жизни нашей коммунальной квартиры. Но в таких случаях всегда кажется, что конец ожиданию наступает внезапно.

А дело было так.

В семидесятых годах в Москве началось массовое жилищное строительство на окраинах столицы. Люди получали квартиры в Бибирево, Медведково, Домодедово, Ясенево, Чертаново. Наша коммуналка постепенно избавлялась от своих жильцов. Сначала уехала семья Айзенбергов. Их комната отошла к нам, и в ней родители устроили спальню. Потом разгульные увечные сестры Нюрка и Шурка отправились жить в Ховрино. Вопреки ожиданиям, их жилплощадь нам не отдали. Освобожденная комната долго пустовала. А потом в нее заселилась новая соседка — скромная интеллигентная девушка Алиса, секретарь-машинистка из районного комитета комсомола. Тогда мы стали ждать, когда получит квартиру семья вечно хмельного шофера Володьки. Его жена Людка усиленно хлопотала об этом. Но давать квартиру им не спешили. Прошел год, два… Мы уже отчаялись ждать. Но вот, наконец, свершилось! В конце мая Володькина семья съехала!

Отец пошел в жилищный комитет и стал робко узнавать: как исполнительная власть думает распорядиться свободной жилплощадью?

— Вам она переходит, вам! Платоновым, уважаемый! — сердито ответил, копаясь в бумагах, чиновник. — Мы бы все комнаты вашей семье отдали. Но пришлось соседку к вам подселить. Ничего не поделаешь: указание райкома комсомола! А вот другая ваша жиличка ни за что уезжать не хочет!

Он говорил об Алисе и карлице Марфуше.

Мы в семье никогда не обсуждали вопрос, который напрашивался сам собой. Почему семье Платоновых не предлагали уехать на окраину Москвы — пусть в малогабаритную, но зато отдельную квартиру? А вместо этого расширяли нашу жилплощадь в коммуналке, отселяя других жильцов?

Сейчас я понимаю: мои родители имели достаточно высокий социальный статус. Власти заботились об их комфорте. В райисполкоме, наверно, рассуждали так. Николай и Валентина Платоновы — прекрасные специалисты, руководители крупных ведомственных партийных организаций. Они должны жить в центре Москвы, недалеко от учреждений, в которых работают. К тому же — в просторной квартире. Пусть у них коммуналка, зато лучшая из всех. Соседи у них тихие, дисциплинированные — старушка и райкомовская комсомолка, они мешать не будут. А площади, отошедшие Платоновым, — велики. В новостройках таких никогда не получишь…

От этой «заботы» сильно попахивало лукавством. Но родители были довольны. Мы теперь могли жить в трех комнатах! И отец с мамой активно занялись расселением семьи. Саша перебрался в Володькины апартаменты. Родители заняли нашу большую комнату. А их спальня досталась мне.

Радостные хлопоты по обустройству жилья захватили нас всех. Мы перетаскивали мебель и вещи. Спорили, где и как их лучше расставить. Мыли окна, полы и двери. В этой суете все как будто забыли о моей истории с Дэвидом. Мама была благодарна за то, что я есть, и взвалила на меня всю грязную работу. Брат страшно радовался тому, что теперь не придется делить со мной гостиную, и весело подмигивал. А отец просто счастливо мне улыбался. Оглядывая бывшую спальню, он обнял меня за плечи:

— Тебе здесь хорошо будет, дочь. Все-таки шестнадцать квадратных метров! Только вот мебели маловато. Тахта да этажерка…

— Ничего страшного, пап! Может, тетя Наташа что-нибудь из своего отдаст! — радуясь примирению с отцом, отвечала я.

— Ах, да! — хлопнул он себя по лбу. — Надо же сказать ей, что у тебя новая комната! Вот уж она будет рада! — И пошел к телефону.

Я не сомневалась, что моя вторая мама обрадуется новоселью дочки. Но никак не ожидала, насколько деятельное участие она примет в моем обустройстве!

Тетя Наташа приехала к нам тем же вечером. Деловито прошла в мою комнату, оглядела голые стены и проворчала:

— Площадь-то большая, только как ты, девонька, без мебели жить будешь? — Помолчала, о чем-то усиленно размышляя, пошевелила губами и выдала: — Ничего, мебель я тебе куплю! Завтра поедем по магазинам и выберем все, что нужно! Подумай, как жилье свое обставить хочешь.

Я крепко обняла тетю Наташу и чмокнула ее в морщинистую щеку.

— Ладно, ладно!.. — снова проворчала она. Хотя было видно: тетя довольна — и своим решением, и моей благодарной лаской. — Что ж, я своей дочке на мебель не накопила? У меня еще и на приданое тебе будет! — И снова оглядела комнату. — Телевизор-то есть у тебя?

И здесь появилась мама:

— Телевизор в семье один, для нас с Колей. Оле он не нужен. Она в десять вечера должна спать ложиться. А то будет до полуночи кино смотреть!

Тетя Наташа поджала губы и осуждающе взглянула на маму. Она недолюбливала невестку: считала, что та плохо заботится и о своих детях, и о муже. А уж в том, что касается меня, она никогда не учитывала маминого мнения. В разговорах с ней не перечила, но все делала по-своему. Так случилось и на этот раз. Мама ушла, а тетя Наташа шепнула с видом заговорщика:

— И хороший телевизор тебе купим!

Через три дня я стояла посреди своего преображенного жилища, и душа моя пела. Несколько лет назад во время ремонта спальни отец применил новую тогда технологию отделки стен — однотонную покраску с набивным рельефным рисунком. Мама заказала для спальни желтый цвет. Получилось стильно. Теперь стены моей «солнечной» комнаты диктовали выбор точно определенной гаммы цветов внутреннего убранства. От светло-желтого до темно-коричневого. Поэтому в поисках подходящей мебели и предметов интерьера нам с тетей Наташей пришлось обойти немало магазинов. На покупки мы потратили целых два дня. Но то, что получилось из бывшей спальни, стоило наших усилий!

Я с удовольствием окинула взглядом свою первую недвижимость. Посреди комнаты стоял чешский пластиковый столовый гарнитур — последний писк моды: низенькие, шоколадного цвета, стол и четыре кресла с подушками. В комнате было два окна, их украшали приспущенные бежевые жалюзи из китайской соломки. В простенке между окнами расположился зеркальный ореховый трельяж. На нем красовался оригинальный светильник — шар из оранжевого матового оргстекла. Когда я вечером впервые зажгла его в комнате, тетя Наташа воскликнула:

— Ни дать ни взять — красная луна!

Со светильником прекрасно гармонировали обтекаемые формы и бордовый цвет небольшого телевизора новейшей модели «Шилялис». Он стоял возле окна на изящной этажерке. На ее нижней полочке нашел себе место портативный кассетный магнитофон «Электроника». Его, как и «Шилялис», подарила мне тетя Наташа, только намного раньше. В зеркалах трельяжа отражались навесные книжные полки на стенах, тахта с золотистым покрывалом, высокий коричневый шкаф для одежды…

Я подняла голову. Отец повесил книжные полки так, как я попросила: в шахматном порядке. Над ними стену украшал большой сюрреалистический рисунок, сделанный мною собственноручно. Лилии на длинных изогнутых стеблях тянулись к потолку полураспустившимися крупными бутонами. Нарисованы они были так, что цветоложе каждого из них походило на основание ладони, а лепестки цветов — на длинные, тонкие, чуть раздвинутые пальцы. Женские руки-цветы простираются к небу…

Для того чтобы это изобразить, мне пришлось взять у Ирки Цветковой несколько уроков графики. Она предлагала:

— Давай я нарисую! Такой шикарный замысел!

Но я хотела сделать все сама. И у меня получилось!

Меня вывел из задумчивости голос отца:

— Молодец, Оля! Красиво, уютно! Справилась на «отлично»!

— Спасибо мамане… — улыбнулась я.

— Ну что, теперь новоселье будешь с друзьями справлять?

Новоселье?.. Это была отличная идея! Как она мне в голову не пришла!

— Точно! — У меня загорелись глаза. — Позову Ирку Цветкову и Мишку Ефремова!

Отец, в отличие от мамы, знал, с кем я дружу в классе. Он интересовался жизнью дочери, а я охотно рассказывала ему о себе. Во всяком случае, о своей учебе в школе. Про наши с Мишкой похождения в баре я, конечно, умалчивала.

— Алису еще пригласи, — посоветовал отец. — Она очень любопытствует. По лицу видно. Просто спрашивать не решается.

Я симпатизировала Алисе. Эта приветливая девушка с тонкими чертами лица неизменно смотрела на мир удивленно-восторженными глазами. Она училась заочно в Литературном институте, писала стихи, пела под гитару. У нее было много друзей. Все они любили поэзию, театр, серьезное кино. Собирались у Алисы и спорили об искусстве, обсуждали новинки литературы, премьерные спектакли и кинофильмы. Тогда в стране был расцвет популярности авторской песни. Из комнаты соседки частенько раздавались голоса классиков жанра. Конечно, не реальные, а в магнитофонной записи. Звучали песни Владимира Высоцкого, Булата Окуджавы, Юрия Визбора, Сергея Никитина, Александра Городницкого…

Мы с Алисой легко нашли общий язык и вполне могли бы стать друзьями. Но соседка была на несколько лет старше меня, и наши интересы во многом разнились. С другой стороны, ей мешала элементарная осторожность. Многие из авторских песен, которые слушала девушка, были тогда под запретом. Да и разговоры, что вели друзья Алисы, наверняка выходили за рамки дозволенного властями. Может быть, поэтому она избегала сближения со мной. Все-таки я была дочерью полковника МВД…

Через несколько лет я, студентка института иностранных языков имени Мориса Тореза, стану в компании Алисы своей. Ведь мой внутренний статус изменится, круг интересов станет шире. Да и соседка отбросит свою осторожность. За годы проживания с нашей семьей в одной квартире поймет: опасаться ей нечего. Стукачей в семье Платоновых нет.

— Алису? — переспросила я. — Конечно, приглашу!

Мне хотелось видеть ее среди своих гостей. И еще — услышать ее мнение о моей дизайнерской работе.

Я тут же позвонила Ирке и Мишке, зашла к Алисе. Все с радостью приняли мое приглашение. Празднование новоселья было назначено в ближайший выходной. Я стала думать, чем буду потчевать гостей. Так, салат оливье, Алиса или Ирка помогут приготовить… Чай и торт... Ну, и шампанское, конечно! Праздник же!

На следующий день мне позвонил Мишка.

— Слушай, Оль, — неуверенно начал он, — там у тебя в компании, получается, три девушки будут?

— Ну да.

— А я один…

Это простое и короткое замечание он сделал с идиотской значительностью. Мне стало весело.

— Очень точное наблюдение, Ефремов! Молодец! — похвалила я приятеля. — И что?

— Нехорошо это…

Тьфу ты!.. Или он строил из себя дурака, или в дурака превратился! И в том, и в другом случае ему что-то было нужно. Я засмеялась:

— Ефремов! С тобой не соскучишься! Когда это ты девушек боялся?! Ты чего от меня хочешь?

— Ладно, — перестал мямлить Мишка. — Можно мне со знакомым прийти?

Дело-то, оказывается, и выеденного яйца не стоило! А он так долго к нему подводил! Я Мишку не узнавала.

— Да приходите, конечно! Какие проблемы! А кто он — твой знакомый?

Мишка снова замялся.

— Ну, он врач, друг отца… Грузин, из Тбилиси. На курсы переквалификации в Москву приехал.

— Так сколько же ему лет?

— Около тридцати.

Все понятно, подумала я. Взрослый дядя, командированный, да еще грузин. Оторвался от семьи, хочет провести время в Москве с толком: познакомиться с девушками, погулять в компаниях. Вот и попросил сына своего друга обеспечить ему веселое пребывание в столице!

— Ты бы лучше его в валютный бар сводил, — съязвила я.

— В бар он и без меня может сходить, — недовольным голосом сказал Мишка. — Он в московских гостях побывать хочет.

Затея отцовского друга была Мишке явно не по душе. Не хотел он его ко мне приводить. И в то же время вел разговор так, будто ему обязательно нужно исполнить желание своего знакомого.

Странно все это, подумала я. Но не захотела ломать голову над Мишкиным ребусом. Знай я правду, незваный гость из Тбилиси никогда не ступил бы на порог моего дома.

И не случилось бы этой Любви…

— Ладно! Приводи своего грузина! Как его, кстати, зовут?

— Отари.

***

В моей комнате громко играла музыка. Ирка Цветкова, как только пришла, сразу же бросилась к магнитофону и поставила кассету своего любимого ABBA. Теперь же она носилась из комнаты в кухню и обратно: накрывала на стол. Мишка со своим знакомым должны были скоро подойти. Мы с Алисой на кухне завершали приготовление салата и бутербродов с дефицитным финским сервелатом. Палку импортной сухой колбасы отец выделил мне из праздничного продуктового набора, что принес с работы. Его он получил давно, ко Дню Победы. Все другие продукты из набора уже были съедены. А вот сервелат отец почему-то припас. Как будто знал, что у дочери будет праздник…

Алиса делилась впечатлениями от осмотра моей комнаты:

— Оля, у тебя развитое чувство прекрасного! Ты обставила комнату с большим вкусом! А твой рисунок на стене…

— Я бы в нем кое-что изменила! Надо было наброски мне показать! — возникла за спиной Ирка. — Ну, закончили? Давайте тарелки!

Мы поставили приготовленные закуски на стол, и тут раздался звонок в дверь. Я вышла встречать гостей. На пороге стоял радостно ухмыляющийся Мишка Ефремов. Он держал в охапке два больших, туго набитых бумажных пакета. Из одного чуть ли не вываливались на пол крупные красные яблоки и оранжевые мандарины. Из другого торчали желтые гроздья бананов и длинные бордовые свечи чурчхелы. Вместе с ними в пакете теснились упакованные в целлофан стрелки маринованного чеснока и пучки соленой черемши.

Я сразу поняла, что все это изобилие — не Мишкиных рук дело. Мой школьный приятель явился бы на вечеринку к однокласснице налегке, с пустыми руками. А вот тот грузин, который напросился с ним в гости, подумалось мне, позволить себе такого не мог. И поскупиться на угощенье — тоже. Я была наслышана о широте и щедрости кавказской души.

Но где же он?.. Гостя рядом с Мишкой я не видела.

— Платонова, принимай подарки! — закричал Ефремов. — С новосельем! Отари, покажись!

Из-за стены вышагнул и встал в дверях высокий худощавый мужчина. В руках он держал великолепный букет алых роз, бутылку шампанского и плетеную корзинку со свежей клубникой. А под мышкой сжимал огромную коробку шоколадных конфет.

Я была приятно удивлена. Да он подготовился так, будто на свадьбу шел!

То почтение, которое оказывал гость незнакомой хозяйке незнакомого дома, вызывало уважение. Если это в традициях грузинского народа, то они мне определенно нравились!

Мужчина смущенно улыбнулся и тихо сказал с легким грузинским акцентом:

— Здравствуй, Оля! Я Отари. Поздравляю тебя!

И протянул мне розы.

Представление о грузинах у меня было тогда поверхностное и противоречивое. Оно складывалось из впечатлений от комедийных фильмов с участием Вахтанга Кикабидзе и общения с грузинскими продавцами на Палашевском рынке. Герои Кикабидзе внушали мне, что грузины — простые, сердечные и очень наивные, вплоть до дурости, люди. А на рынке я видела неопрятных, гортанно-крикливых и лукавых торгашей. Их наглые обращения «Слюшай, дарагая!» и «Красавица, пастой!» вызывали у меня тревожную брезгливость. А еще я помнила, что они били маленькую Ляльку с Лисы — за то, что она воровала у них орехи…

Отари не походил ни на одного грузина, что я видела в кино или в жизни. Он был стильно и опрятно одет: элегантная черная рубашка, модные вельветовые джинсы, до блеска начищенные мужские туфли. Он был красив. Чистый лоб, выразительные карие глаза, спокойный взгляд из-под длинных ресниц, мягкая улыбка, мужественный подбородок с глубокой ямочкой… В коротких черных волосах этого молодого мужчины поблескивала ранняя седина. Почему?..

Я смотрела на него и вдыхала запах подаренных им роз. Мной овладело странное чувство… Это было нечто вроде абсолютного душевного равновесия, блаженного покоя. Как будто я долго где-то бродила, что-то искала, не зная точно, в чем лежит моя забота, и вот… Я нашла место, в котором душа мгновенно раскрылась навстречу солнцу и стала свободной. Счастливой… За спиной звучала песня АВВА «Boom-a-boomerang»: «Love is always around and you can look for it anywhere…» («Любовь всегда вокруг нас, и ты сможешь найти ее где угодно…») Отари перестал улыбаться, его взгляд изменился: я утонула в глубине его глаз. Сердце занялось нежной тоской…

Я замерла. Я никогда не испытывала ничего подобного. Я не знала, что думать.

Знала только моя душа.

Отари вытянул ту самую карту любви…

— Эй, Платонова! — донесся откуда-то издалека голос Мишки Ефремова. — Ты чего? Скажи, куда все это сваливать! — Он указал вытянутым подбородком на пакеты у себя в руках. — А то ведь уроню!

Я опустила глаза, еще раз вдохнула нежный аромат роз и сказала ровным голосом:

— Миша, проходи в комнату и поставь пакеты на тахту.

Мне нужно было время, чтобы прийти в себя.

На Отари я теперь смотреть боялась. Отвернулась и тихо позвала:

— Пойдем!

Это вышло само собой — обратиться к нему на «ты». Он был намного старше меня. Мы только-только познакомились, не стали даже приятелями. Он не сказал мне и десятка слов. Этот мужчина меня совсем не знал, и я не имела представления, из какой жизни он шагнул в мой мир. Но все это не имело значения.

Только «ты». Только ты… Ты для меня создан.

В моей комнате знаменитая четверка АВВА продолжала петь о любви: «When you feel that you've found it my advice is to take good care…» («Если чувствуешь, что нашел ее, мой тебе совет: позаботься о ней…»)

***

Я сидела в кресле с бокалом шампанского в руках и смотрела на танцующих гостей. Мишка в паре с Иркой Цветковой небрежно покачивались в такт музыке и весело болтали. Отари деликатно вел в танце Алису. Она то и дело вскидывала на него свои восторженно-изумленные глаза и что-то спрашивала. Он тихо, с улыбкой отвечал. Отари понравился Алисе, и она весь вечер оказывала ему знаки внимания. Впрочем, Ирке он тоже понравился. А иначе и быть не могло. Отари был не только красивый молодой мужчина. Он оказался общительным и веселым гостем. Похоже, его нисколько не волновало то, что он в компании — самый старший. Наш новый знакомый вел себя со всеми на равных, но с неизменным достоинством. Как я потом поняла, настоящие грузины никогда его не теряют.

Как только Отари вошел в комнату, сразу же развел бурную деятельность возле стола, пополняя наши закуски кавказскими угощениями. При этом сыпал шутками, развлекал нас анекдотами про грузин и сам же им от души смеялся.

— Спектакль в грузинском театре: «Товарищ Лэнин, «Аврор» бабахнул!» — намеренно искажая слова и усиливая акцент, рассказывал он. — «Вах! Вах! Рэволюция!» — И со смехом пояснял: — Это все неправда, Оля! Грузины не такие глупые! И мы знаем русский язык намного лучше, чем вы думаете!

А когда настало время произнести тост, Отари поднялся, поставил бокал с шампанским себе на ладонь и торжественно сказал:

— Этот бокал полон, и вино в нем радостно играет! Оля, пусть твоя жизнь в новом доме будет так же полна счастья, пусть искрится радостью, как это вино! Так выпьем за прекрасную молодую хозяйку и ее новоселье!

После такого замечательного тоста я выпила свой бокал до дна. Отари продолжал что-то говорить, показывал, как в Грузии едят чурчхелу, рассказывал о зимнем урожае мандаринов и апельсинов в Аджарии. И все время обращался ко мне. Все время поворачивался в мою сторону.

А когда наши глаза встречались, повторялось то, что случилось у входной двери. Его взгляд становился глубоким, бездонным, и я тонула в нем. Моя душа пела.

За окном сгущались сумерки. Я зажгла оранжевый светильник. Женские руки-лилии над книжными полками стали нежно-розовыми и сильнее обычного вытянулись к небу. Музыка стихала. Подходила к концу и наша вечеринка. Скоро уйдет и Отари, а мы так ничего и не сумели друг другу сказать. Даже в танце, когда были так близки…

Обнимая Алису за талию, Отари поглядывал на меня. Оранжевый отсвет в его карих глазах превращался в темное гудящее пламя. Оно затягивало в себя, рождало во мне ответный огонь. Я неожиданно вспомнила сказку про Снегурочку. О том, как она прыгнула через костер и растаяла. Но ее-то играть с огнем подружки уговорили, а меня кто толкает?

Я чувствовала, что пропадаю. С этим нужно было что-то делать.

— Давайте чай пить, — сказала я, приглашая гостей к столу. На нем уже стояли чашки, торт «Прага» и коробка конфет, что принес Отари. Мишка с Иркой, продолжая болтать и смеяться, охотно развалились в чешских креслах. Алиса в последний раз взглянула на Отари снизу вверх, сняла ладони с его плеч и разочарованно вздохнула. Видимо, не услышала на свои вопросы ответов, которых ждала. Она была хорошая девушка, но сейчас я ей нисколько не сочувствовала.

Из магнитофонных динамиков зазвучал голос Пола Маккартни: «Yesterday all my troubles seemed so far away. Now it looks as though they're here to stay…» («Вчера все мои проблемы казались такими далёкими. А теперь кажется, что они со мной навсегда…»)

Песня напомнила мне о Дэвиде. Он любил слушать, как я пою «Yesterday». Воспоминание было совсем некстати.

Отари проводил Алису к столу и повернулся ко мне. Протянул руку:

— Не хочу чай. Хочу с тобой танцевать!..

Вот так. Решительно. Простыми словами. С грузинским акцентом. «Хочу с тобой», и все. А другого ничего «не хочу». Куда деться от этого зовущего темного огня?..

В сердце звучала тягучая, мучительная, сладостная нота…

Я встала с кресла. И тут заметила взгляд Мишки Ефремова. Он уже не хихикал с Иркой, а смотрел на Отари.

Напряженно. С неодобрением.

Можно было бы заподозрить его в ревности. Но за время наших похождений в валютных барах отношения наши определились как нельзя лучше. Мы были хорошими друзьями. «Я тебя люблю, Платонова, — говорил он, — как классную подругу!» Какое значение он придавал при этом слову «классная», было не ясно. То ли имел в виду подругу из класса, то ли подругу высшего качества.

Мы встретились глазами, и он отвернулся к Ирке. При этом даже не попытался мне улыбнуться или изменить выражение глаз. Он хотел, чтобы я о чем-то догадалась. Поняла что-то такое, чего он сказать никак не мог…

Впрочем, это продолжалось секунду, не более. От таких мимолетных контактов, сколь бы значительными они ни были, легко отмахнуться. Особенно если они мешают. Мало ли почему Мишка так посмотрел? Может быть, ему Ирка в тот момент что-нибудь неприятное говорила?.. Да ну его!

Отари увлек меня на другой конец комнаты, как можно дальше от нашей компании. И мы поплыли в оранжевых волнах печальной песни о парне, который потерял свою любовь. Отари обнимал меня нежно и сильно. Он не танцевал — сливался со мной в медленном движении под музыку. Я не противилась, мои руки обвивали его шею.

— Оля… — жарко выдохнул он. Мне показалось, что пламень его страсти опалил мне волосы. Я подняла голову, посмотрела ему в лицо:

— Кто ты?.. Откуда ты взялся?..

Наши губы почти соприкасались.

— Поедем ко мне, — прошептал он. Я не ответила. Невозможно было расстаться с ним. Казалось немыслимым хоть на минуту заглушить в себе музыку любви — яростную, нежную, томительную, щемящую… Но и бросаться очертя голову в объятия человека, которого знаешь всего несколько часов, тоже было нельзя. Я вспомнила Мишкин взгляд.

— Нет, Отари. — Я положила ладони ему на грудь и отстранилась. — Ты мне очень нравишься. Но так нельзя. Я тебя совсем не знаю.

Он умел владеть собой. Разомкнул объятия, взял меня за руку.

— Хорошо, Оля. Пойдешь завтра со мной в ресторан? Кавказскую кухню хочешь? Шашлык, хачапури, сациви! — Он характерным кавказским жестом собрал пальцы в щепоть, прижал их к губам и выразительно причмокнул.

Его глаза теперь весело блестели.

— Пойду! — с радостным облегчением ответила я. Мне казалось, что Отари должен был обидеться в ответ на мой отказ поехать к нему. А ссориться с ним я желала меньше всего на свете. Но я плохо о нем думала. Он был из настоящих грузин. А для них желание женщины — закон.

— Кстати, где ты в Москве остановился? — спросила я и потянула его за руку к столу.

— В гостинице «Академическая». Знаешь? Около метро «Октябрьская».

— А на курсы куда ездишь?

Мы подошли к столу, Мишка как раз закончил рассказывать какую-то байку, и Алиса с Иркой дружно засмеялись. Может быть, поэтому Отари не ответил. Зато сказал:

— Оля, мне пора. — И обратился к моим друзьям: — Миша, Аля, Ира, до свидания! Это большое счастье — провести с вами вечер!

Мишка привстал с кресла:

— Так мы тоже, наверное…

— Сиди, Ефремов! — скомандовала я. — Музыку еще послушаем, чаю попьем! Девчонки, заварите? А я Отари провожу.

Мне хотелось остаться с ним наедине.

Я проводила его до дверей. Стоя рядом в пустом коридоре, он шепнул:

— Я завтра в пять часов за тобой на такси заеду. Будешь дома?

— Да, буду, — тихо ответила я. И сжала ему руку. Он мягко, но властно притянул меня к себе и поцеловал в губы.

Я задохнулась.

Мне все стало ясно. Никуда я от него не денусь. С картой любви не шутят. Он будет моим мужчиной. А я — его женщиной.

Так и случилось.

***

Мы стали встречаться. Отари снимал в гостинице «Академическая» одноместный номер, и это временное прибежище одинокого молодого врача-грузина превратилось в колыбель моей первой любви. Я неслась в потоке слепящего солнечного света. Наши чувства, наши страсти, наша нежность… руки, не знающие стыда… его сияющие глаза, его губы, его горячечный шепот… наши походы по ресторанам, вечерние прогулки по Москве… Не помню, как я сдала экзамены. Но я сдала их! Тогда настало время чудес, и мои четверки по литературе и математике были тому свидетельством!

Время летело незаметно. Мы виделись каждый день.

— Когда же ты на свои курсы успеваешь ходить? — как-то спросила я.

— Закончились курсы, — просто ответил Отари. — Я отпуск взял в больнице, телеграммой. С тобой буду. Долго… — И крепко обнял меня. — Сколько смогу, Оля!

Тогда я и написала Дэвиду письмо. Мне не пришлось долго думать и подбирать слова. То, чем я жила, не оставляло для влюбленного викинга никакого места ни рядом со мной, ни в моей памяти, ни в душе. Я опустила письмо в почтовый ящик и тут же забыла о женихе из Америки. Не было ни чувства вины, ни лирических воспоминаний — ничего не было. Любовь — великая эгоистка…

Я жадно узнавала Отари. Расспрашивала: как он жил до меня, что думает, о чем мечтает… Он не любил о себе распространяться.

— Мечтаю тебя целовать! Всегда! — смеялся он и нежно прикасался губами к моей щеке. Он был из тех счастливых людей, которые живут одним днем: не сожалея о прошлом и не тревожась за будущее. Он наслаждался нашей любовью — и в этом каждую минуту выражалась вся правда и полнота его существования.

Так я думала. Но все-таки упорствовала в своем любопытстве. И день ото дня узнавала о нем все больше и больше.

Отари родился и жил на окраине Тбилиси — в бедном и ничем не примечательном районе Сабуртало. Судьбы его родителей не сложились. Отец промышлял воровством, удача ему не улыбалась, всю жизнь он провел в тюрьмах. Мать Отари годы и годы жила в ожидании мужа, в заботах об их первенце — дочери Гулико. Когда муж возвращался, она всякий раз думала, что счастье наконец-то посетило их дом. Но неизменно рано или поздно оставалась одна. Потом родился Отари. Через три года одинокая женщина с двумя детьми на руках устала и отчаялась. Она была еще сравнительно молода, привлекательна. Мужчины оказывали ей знаки внимания. Вполне можно было начать новую жизнь. Нужно было только пристроить детей. Избавиться от них…

Она решилась на это. Шестнадцатилетнюю дочь Гулико отдала замуж за богатого пожилого цеховика — владельца подпольной пошивочной мастерской. А трехлетнего сына Отари — престарелым родителям мужа.

— Сына не смогли воспитать! Вором стал! — кричала она свёкрам. — Молодость у меня украл! Красоту сгубил! Так хоть из внука человека сделайте! А мне еще для себя пожить хочется!

Старики окружили маленького Отари теплом и заботой. Но кроме этого мало что могли ему дать. Жили они бедно. Дед работал дворником, бабушка хлопотала по дому. Их дочь Циала, тетка Отари, помогала, чем могла. Но у нее с мужем было пятеро детей, и ей самой нередко нужна была помощь родителей. К Отари часто приходила Гулико, приносила деньги. Ее состоятельный супруг не скупился на поддержку родственников любимой молодой жены.

Свою мать Отари видел редко, да и то при случайных встречах по дороге из школы. Она сыном не интересовалась…

Он рос на улицах Сабуртало. Бегал по их узким неровным тротуарам, купался в Куре, играл в футбол в тенистых дворах среди малоэтажных оштукатуренных домов.

— Это потом стали большие здания строить, как в Москве, и магазины тоже, а тогда… — рассказывал Отари. — Идешь по улице, а в каждом доме — магазинчик, еще магазинчик, еще… Да и сейчас там то же самое, Сабуртало никогда не изменится! Развалы с фруктами, парикмахерские, мастерские! И на каждом шагу пекарни! У нас любят хлеб печь. Знаешь, как вкусно горячий шоти пахнет?

Там же, на улицах и во дворах Сабуртало, набирался он жизненного опыта. В Грузии всегда была сильна организованная преступность во всех ее формах: бандитизм, разбой, похищение людей, мошенничество, шулерство, кражи. Недаром в преступном сообществе СССР слово грузинских криминальных авторитетов было решающим. Но особенно в республике почиталась воровская традиция.

— У нас в Грузии вор — уважаемый человек! — значительно говорил Отари. И было непонятно: осуждает он это или одобряет…

Почти в каждой семье Сабуртало кто-то из мужчин или сидел в тюрьме, или имел судимость в прошлом. В районе царил культ воровской жизни. Отбыть срок в местах заключения свободы считалось достойным делом. Совершить преступление значило проявить мужскую доблесть. Ребята брали со взрослых пример: учились карманным кражам, похищали вещи и продукты с торговых лотков, помогали взрослым преступникам — «стояли на шухере», пока те обворовывали дома. Отари подростком не раз участвовал в квартирных кражах.

Когда я это услышала, в ужасе округлила глаза:

— Ты воровал?!

Отари засмеялся:

— Это давно было, Оля!

Я поняла, почему он не любил рассказывать о своем прошлом — не хотел неприятных воспоминаний. В этом мы были похожи. Я тоже не любила вспоминать о своих приключениях на Лисе. «Слава Богу, что все это давно кончилось — и у него, и у меня», — подумала я.

Подходил к концу июнь. Родители, как обычно, готовились провести отпуск на даче. Я надеялась, что и Саша тоже уедет отдыхать. К тому времени он уже отслужил в армии и работал в какой-то юридической конторе, заочно оканчивая университет. Но если в квартире никого из домашних не будет, думала я, то Отари сможет пожить у меня, пока не уедет в Грузию. Зачем тратить деньги на гостиницу?

Получилось так, как я хотела. Или, скажем, не совсем так. А вообще говоря, совсем не так…

Оказалось, Отари в деньгах не нуждался. Их у него была куча. Столько, чтобы о них не думать. И даже больше.

И в Тбилиси он мог не возвращаться. Там никто не ждал из отпуска молодого врача по имени Отари.

Потому что врачом он не был.

***

Я хорошо помню тот день, когда Отари рассказал о себе всю правду. Мы сидели за столом у него в номере: он заказал ужин из гостиничного ресторана. Тогда я получила от него исчерпывающие ответы на все свои вопросы…

А началось все с малого: я, как обычно, продолжила невинное исследование жизни любимого мужчины.

— Помнишь, ты рассказывал, как воровал?

— Ну да! — беспечно улыбнулся он. — Знаешь, как у нас в Грузии говорят? Не столько дождь лил, сколько гром гремел! Ерунда все это!

— А дальше что с тобой было?

Отари перестал улыбаться. Посмотрел на меня пытливо. Я видела: он не хочет говорить того, что должен был сказать.

— Ну Отари! — капризно протянула я.

Он все мешкал с ответом. Опустил глаза и, почти не разжимая губ, выдавил из себя:

— Потом я женился.

— Женился?.. А сейчас ты женат?

Он долго играл желваками на лице.

— Да… — Ответ прозвучал глухо и виновато.

Меня как будто холодной водой окатили. Нет, конечно, меня посещала мысль о том, что у Отари есть в Грузии жена. Но я старалась об этом не думать. В реальности нашей любви мы были друг для друга единственными. Больше никто не имел к нам никакого отношения. А если и существовал какой-то другой мир, в котором Отари принадлежал другим женщинам…

Я не желала об этом знать.

Так же, как и Отари, я жила тогда одним днем. И просто была счастлива.

— Рассказывай дальше.

Близкие Отари — бабушка с дедом, тетка Циала, сестра Гулико — очень волновались за его судьбу. Он окончил школу, но работать не пошел, поступать в институт не стал. Пропадал на улицах, участвовал в воровских делах. Родственники решили женить непутевого парня.

— Исполнится тебе восемнадцать, и свадьбу сыграем! — говорила ему тетка Циала. — Невесту тебе хорошую подберем. Станешь мужчиной, будет у тебя семья, дети, тогда вся дурь из головы вылетит!

Отари не возражал. Спорить со старшими было не принято.

Невесту любимому внуку, брату и племяннику родные Отари подбирали все вместе, долго и тщательно. В результате он женился на невзрачной дочке профессора Тбилисского университета. Звали ее Асмат. Она была старше Отари на пять лет, зато полюбила красивого стройного юношу всем сердцем. И через год после свадьбы родила ему сына…

— У тебя сын!.. — воскликнула я.

Да… Разговор принял такой оборот, что мне оставалось только глупо констатировать факты его биографии. Я просто не находила слов.

Реалии его судьбы противоречили нашей любви, запрещали счастье...

Я встала из-за стола. Отари с тревогой наблюдал за мной. Я растерянно прошлась по комнате. Он напрягся, сцепил руки в замок, закусил губу. И все не отводил от меня глаз. Ждал, что я скажу.

— А как же мы? — повернулась я к Отари. Мой вопрос прозвучал растерянно и жалко. По щекам потекли слезы. Все-таки я была совсем девчонка!

— Оля! Любимая! — Он вскочил из-за стола, опрокинул стул и бросился ко мне. Сгреб в охапку и стал покрывать мое лицо горячими поцелуями. — Я не люблю ее, никогда не хотел! Ты моя женщина! Ты!! Я разведусь, уедем в Тбилиси, построим дом! Ты мне сына родишь! Люблю тебя!!

Он не лгал. Я видела, каким чистым огнем горят его глаза. Слышала, как сильно бьется в груди его сердце. Он был готов увезти меня в Грузию сейчас, немедленно! Увезти и сделать все так, как он только что говорил!

— Я знаю, милый!

Слез уже не было. Он их осушил — губами, словами...

— Давно хотел тебе сказать, Оля! — жарко заговорил он, не выпуская меня из объятий. — Не могу без тебя ни минуты теперь! Ни секунды не могу! Видеть тебя хочу, слышать тебя! Ночью спать с тобой рядом хочу! Давай жить здесь! Не возвращайся домой!

— Так нельзя, Отари, — ласково ответила я. — Отец будет волноваться.

— Йех!! — яростно вскричал он и заходил по комнате с поднятыми вверх кулаками. Остановился, развернулся ко мне. Глаза его сверкали. — Давай я с отцом твоим поговорю! Скажу, что со мной жить будешь. Как жена! А школу окончишь — увезу тебя!

— Так где же ты денег столько возьмешь? — с удивлением спросила я. — Ведь тебе два года придется в гостинице жить!

Он выпалил:

— Зачем в гостинице?! Квартиру сниму! Мне уже друзья присмотрели! В Медведовках!

— В Медведково, — машинально поправила я. А сама пыталась сообразить, о чем же все-таки идет речь. На мой вопрос он не ответил. Хотя… Во время наших походов по ресторанам я видела, что у него много денег: он тратил их не жалея. Меня это не удивляло. Все-таки он был грузин. Об их умении зарабатывать ходили легенды. Как врач он вряд ли мог получать зарплату больше двухсот рублей в месяц. Но в Москве у него было много друзей. Может быть, Отари участвует в их московских делах, в какой-то торговле на рынке? Тогда его планы вполне осуществимы.

— Ты хочешь оставить работу врача?

Тут-то и наступил момент истины, которого я никак не ждала.

Отари решительно подступил ко мне и выпалил в лицо:

— Я не врач, Оля! Я вор! Вор, понимаешь?! Я из лагеря сбежал, в Москву на дело приехал! Не нужна работа, не нужны деньги — все есть! Все могу, все для тебя сделаю!

Он резко присел возле кровати, вытянул из-под нее дорожную сумку и достал несколько пачек новеньких красных десятирублевок в банковских упаковках. Кинул их на стол:

— Нам хватит! И еще будет! Сколько хочешь достану!

Это были огромные по тем временам деньги. В одной пачке «умещалось» четырнадцать минимальных советских зарплат. Или десяток достойных пенсий. Или пара кухонных гарнитуров. А несколько таких пачек делали доступной покупку «Жигулей»! Да что там — целой кооперативной квартиры!

У меня ослабели ноги. Я бессильно опустилась на кровать. Боже мой! Отари, мой Отари — элегантный врач из Тбилиси... Чистый лоб, мягкая улыбка, карие глаза, подбородок с ямочкой… Страстный, любящий, нежный… И этот человек — вор, преступник в бегах?!

Мне хотелось закрыть лицо руками, как это совсем недавно делал Дэвид Барбер и закричать: «It's a nightmare!! (Это кошмар!!)» Я смотрела на разбросанные по столу деньги и думала: «Вот оно! Аукнулась мне игра с американцем! Бумерангом вернулась! Обманута, как обманывала сама!»

Я как будто получила удар по голове. Я потеряла ориентиры. Моя любовь слепо озиралась по сторонам. Что это? Конец?.. Как теперь любить? О чем мечтать? Что думать?!

 В ушах зазвучал голос Дэвида: «I love not your origin, nationality or age. And you… Your beauty, character, voice, smile... Anything else doesn’t matter. (Я полюбил не твое происхождение, национальность или возраст. А тебя… Твою красоту, характер, голос, улыбку... Все остальное не имеет значения.)

Да, он был прав. Я подняла голову и посмотрела на Отари. Он стоял в двух шагах от меня — мой мужчина. Его красота, характер, голос, улыбка… В них выражались высшие проявления его натуры: нежные движения сердца, музыка души — все благо присутствия этого человека в моей жизни. Что изменилось после того, как вместо слова «врач» он произнес слово «вор»? В реальности моей любви это было всего лишь лукавой игрой понятий. Я любила Отари, а не социальную функцию.

Он что-то сбивчиво и торопливо мне объяснял.

— Остановись, — тихо сказала я. — Начни рассказывать с того момента, как ты начал мне лгать. Говори все как есть. Я должна знать.

После свадьбы Отари сделал попытку порвать с воровской средой. Тетка Циала устроила его работать на почту. Там он продержался несколько недель и однажды с огромным облегчением подал заявление об уходе. Улицы Сабуртало сделали свое дело: без преступной воровской вольницы он уже не видел своей жизни.

Женитьба дала Отари возможность выбирать выгодные объекты для квартирных краж. Его тесть был уважаемый человек, дружил со многими состоятельными людьми. И с большой охотой представлял им своего зятя. Знал, что люди считали: «Дочка у профессора некрасивая, вряд ли мужа себе найдет!» А теперь, приходя к друзьям, с гордостью предъявлял им молодую супружескую пару. Смотрите, мол: может, Асмат и не красавица, зато какой видный парень в нее влюбился!

Отари в гостях осматривал богато обставленные квартиры, запоминал адреса, выведывал распорядок дня хозяев. И периодически ходил с дружками на дело. Вскоре всю компанию взяли с поличным на месте преступления. Отари осудили на четыре года заключения в Глданской тюрьме, она и сейчас стоит на окраине Тбилиси. По тем временам — довольно мягкое наказание за «тайное хищение чужого имущества группой лиц по предварительному сговору».

— Мне-то что, — говорил Отари, — я молодой. А вот дед с бабушкой умерли от горя. Через полгода после суда обоих не стало…

Асмат ждала мужа, воспитывала сына. Тетка Циала и Гулико помнили об Отари, носили в тюрьму передачи. Сестра упросила мужа дать начальству взятку, чтобы срок заключения сократили. Отари вышел на свободу немного раньше, чем ему полагалось. Но через год опять был осужден за кражу. Теперь уже как рецидивист, на длительный срок. И все повторилось. Годы пребывания в Глданской тюрьме, передачи и письма от родных, взятка начальству от мужа Гулико…

На этот раз деньги не решили вопрос досрочного возвращения домой. Но пользу принесли: Отари отправили «на химию». Эта особая форма условно-досрочного освобождения практиковалась тогда в СССР. «Химики» могли жить почти как вольные люди, но должны были работать на вредных химических производствах. Их приписывали к определенному заводу. Жили они под присмотром милиции в общежитиях. Могли свободно передвигаться в пределах того населенного пункта, в котором располагалось предприятие.

— Это хуже, чем в зоне, — презрительно кривился Отари. — Меня на цементный завод направили. В захолустье, в Псковской области. Я там за день цементом так надышался, что потом неделю кашлял! Хорошо, что всего один раз в этом аду был!

— А почему один раз? — не поняла я.

Он широко улыбнулся:

— Я вор, Оля! Вор не работает! Нельзя ему на «химии» быть! Но ведь она чем хороша? С нее уйти легко, заборов нет, вышек нет!

Отари бежал, вернулся в Тбилиси. В преступной среде Сабуртало его встретили с почетом. Два срока и побег — достойная биография для настоящего вора! Несколько дней он скрывался у друзей. Ему помогли тайно встретиться с женой и сыном. А потом «вор в законе» Тристан взял его в свою группу «московских гастролеров». И Отари уехал в столицу.

— Я здесь уже полгода, — рассказывал он. — У Тристана все налажено. Наводчики есть, богатые квартиры нам показывают. Сбыт есть. А мы с Нодаром, это друг мой, и еще один грузин — на дело ходим!

— Квартиры обкрадываете?

Отари сел на кровать рядом и взял меня за руку.

— Ты видишь деньги? Все идет как по маслу! Снимем квартиру в Медведовках, жить вместе будем! Тристан документы сделает. Окончишь школу — уедем!

Это я уже слышала. Он повторялся. И, видимо, не зря. Несбыточную мечту ведь нужно облекать в слова и проговаривать не раз. Это дает надежду на будущее… Я не знала всех угроз, с которыми он имел дело, но даже то, что могла себе представить, не оставляло ему никаких шансов на лучшую жизнь. Вор-рецидивист, в розыске, в чужом городе, в преступной компании сомнительных друзей…

— Так вот почему у тебя серебро в волосах. Так рано… — дотронулась я до его виска.

— Ты о чем? — дернул он головой. — Я тебе о другом говорю!

— Тебя ищут.

— Не найдут! У Тристана все схвачено!

Он снова повторялся…

Наша любовь была обречена. Но я уже все решила. Сколько бы дней и ночей нам с Отари ни было отпущено, я проведу их рядом с ним.

Я вспомнила, как впервые увидела Отари. И вдруг подумала о Мишке. А он-то каким боком оказался рядом с грузинским «гастролером»?

— Он ко мне на Черемушкинском рынке подошел, познакомились, — объяснил Отари. — Я там анашу покупаю иногда.

— Ты куришь марихуану?! — Я помнила, как «хиппанутая» Вика с Лисы делала это и потом целый вечер хихикала, как заводная.

— Бывает, да! — отмахнулся Отари. — Не волнуйся. Это так, игрушки. Мишка твой тоже поиграть захотел. Ему понравилось. Анашой азербайджанцы торгуют. Они осторожные. Русскому мальчишке ни за что не продадут. Вот он меня и попросил для него купить, деньги дал.

Мишка никогда мне не рассказывал о том, что курит марихуану. Надо же, вот чудила!

Уже тогда он начал движение к наркотической зависимости. Потом я узнала, что марихуана в среде сторонников ее легализации считается «легким» наркотиком. А еще — что очень успешно способствует переходу на «тяжелые». Через два года Мишка станет отъявленным наркоманом, и его жизнь покатится под откос.

— Ну а ты?

— Для меня это пустяк. Я теперь покупаю иногда для него. Когда для себя беру. Звоню, вместе на рынок идем. Он за это деньги хорошие платит. — Отари помолчал и добавил: — Он не знает про меня ничего. Думает, что я торгаш.

— А почему он с тобой ко мне в гости пришел?

— А я его попросил с девушками меня познакомить! — сверкнул глазами Отари. — Я видел: ему это не нравится! Но разве он мог отказать? Курить-то хочется! Ну и привел меня к тебе на новоселье! Мы решили с ним, что я врач буду!

Теперь я разгадала Мишкин ребус. Поняла, почему он не хотел вводить в мой дом Отари. Нехорошо «классную подругу» знакомить с торгашом-грузином, да еще курильщиком анаши! И секрет его неодобрительного взгляда я раскрыла. Мишка расстроился, когда понял, что Отари мне нравится и дело не закончится знакомством на вечеринке. Но рассказать все как есть он не мог. Опасался потерять надежного поставщика травки…

— Спасибо ему, — обронила я и прижалась к Отари. Он обнял меня. — Завтра родители уезжают на дачу. Я дома почти целый месяц буду одна. Ну, брат еще, но его можно не считать. Переезжай ко мне. Будем жить вместе. А там посмотрим…

Отари издал восторженный гортанный крик и, хохоча, закружил меня по комнате:

— Оля! Люблю!!

Так началась история нашей короткой совместной жизни и долгой любви вдали друг от друга.

 

Глава II

ВДОЛЬ ОБРЫВА

Родители уехали, и Отари переселился ко мне. Поначалу меня немного волновала перспектива его знакомства с братом. Я надеялась, что Саша нам не помешает, хотя полной уверенности в этом не было. Все-таки мой братец представлял собой довольно необычный экземпляр homo sapiens…

Он жил отстраненно — не только от меня, но и от родителей, от соседей, вообще от людей. Оправданием этому могла бы служить богатая внутренняя жизнь. Но ее-то как раз и не было. Сильными увлечениями, хобби или разнообразием интересов он похвастать не мог. Умных мыслей не высказывал, сильных чувств, похоже, не испытывал. Девушками не интересовался, да и друзей не имел. Книг, кроме учебников, в его комнате я не видела. Он учился на юриста, но и правовыми науками занимался ровно постольку, поскольку это нужно было для успешной сдачи экзаменов.

Он жил без порыва, без души. Никогда никуда не торопился, сердцем ни о ком не болел. Казалось, он однажды решил, что существует во враждебной и абсолютно превосходящей его реальности, среди недругов. В таком положении вполне естественно никуда не стремиться и радеть только о собственной безопасности. Саша знал в жизни одну заботу — более или менее комфортное обустройство в чуждой среде под названием «мир людей». Поэтому был осторожен, мелочно-расчетлив и прижимист.

Через несколько лет я прочла у Василия Розанова одно упоминание о Гоголе. А надо сказать, что русский философ и публицист испытывал к литературному классику стойкую неприязнь. Так вот, он написал: «Все его душевные движения — без всякой страсти, медленные и тягучие. Словно гад ползет". Я подумала: как будто о моем брате сказано!

Я не любила смотреть Саше в глаза. Его внимательный взгляд из-за черных роговых очков не выражал никаких эмоций. Но мне казалось, что из глубины его зрачков тайно выглядывает в мир нечто — гибко-живое, скользкое и холодное. «Точно гад ползет»… Можно ли было ждать добра от такого человека?

Бог знает, почему Саша вырос таким. Возможно, это были плоды маминой гипертрофированной опеки. Она отстранила отца от воспитания сына, и в этом состояла ее главная педагогическая ошибка. Мама увлеченно формировала из любимого сына приличную образованную курсистку, а его природа диктовала свое. Он, прежде всего, должен был стать мужчиной. Обрести личную силу и веру в себя. Но этого не произошло, и в результате получилось что-то несуразное…

Отец Сашу недолюбливал, многого не мог ему простить. Например, того, что брат беспощадно травил меня, когда я была маленькой. Или того, что Саша не захотел видеть в отце наставника. Но главное, конечно, было в другом. Отец не мог заставить себя принять сына таким, каков он есть.

— Я его не понимаю! — говорил он маме. — Скрытный, с хитринкой, себе на уме, жадный, как куркуль… Есть у меня на работе парочка таких. Терпеть их не могу!

И все-таки он не оставлял надежды изменить характер сына к лучшему. Папа был по духу воин, солдат, честный работник. Поэтому свято верил в преображающую силу воинской службы и сознательного труда. Окончив школу, Саша поступил в МГУ на дневное отделение юрфака, отучился год и собирался продолжать в том же духе. Но отец решил по-своему. Брату исполнилось восемнадцать лет, призывной возраст. Студенты дневных отделений факультетов университета имели право на отсрочку от призыва. Но отец сказал:

 — Иди в армию, тебе на пользу пойдет. Потом продолжишь учебу на заочном и будешь работать. Ты уже взрослый, пора начинать самостоятельную жизнь.

Мама возражать не стала. К тому времени она уже поняла, что Саша — чужой. Но никак не могла уяснить, почему так получилось. Казалось бы, ее усилия по воспитанию сына увенчались успехом. Саша прекрасно владел немецким языком, хорошо играл на фортепиано, знал этикет и умел пользоваться ножом и вилкой. Но ведь она хотела иметь не только культурного, но и любящего, заботливого сына! И разве первое не определяет второго?.. Оказалось, нет. Саша любви к родителям не испытывал, заботы о них не проявлял. Что она упустила в своих долгих хлопотах о сыне? Мама не понимала. И потому отдала всю инициативу в построении отношений с Сашей отцу. Может быть, Николай сумеет исправить положение?..

Но было поздно. Моего брата уже ничто не могло изменить. Он, конечно, подчинился воле отца, отслужил в армии, устроился на работу и продолжил учебу заочно. Но отстранился от родителей еще больше, чем прежде. Об отношении ко мне и говорить нечего. Не друг и не враг, он общался с домашними как с сослуживцами — ровно, вежливо, функционально. Правда, продолжал питаться за общим семейным столом. Как в детстве, как до ухода в армию. При этом не вкладывал в жизнь семьи ни копейки, зарплатой с родителями не делился. Сделал вид, что в свои двадцать лет сохранил права несовершеннолетнего иждивенца. Как сказал бы Мишка Ефремов, веником прикинулся! Ну, что ж, натуру не изменишь: братец был на редкость бережливым человеком!

Отец некоторое время наблюдал за Сашей и пришел к знаменательному выводу.

— Потеряли мы сына, Валя! — сказал он маме. — Ну, что теперь делать!.. Пусть живет своей жизнью. Но кормить взрослого мужика я не собираюсь!

Мама в ответ только тяжело вздохнула. На следующий день отец поставил Саше условие:

— Если хочешь питаться в семье, выделяй маме деньги на продукты. Ты же работаешь!

Саша холодно осведомился: сколько выделять? Отец назвал приблизительную сумму. Брату она показалась слишком большой.

— Нет! — отрезал он. — Так не годится, это много. Лучше я отдельно буду питаться.

Отец возражать не стал.

— Ну, вот и хорошо, сынок! — похлопал он сына по плечу. — Мы с мамой освободим одну полку в холодильнике, будет твоя. Храни на ней свои продукты!

Саша согласился. Мне показалось, что отец был доволен. Его не задел отказ сына сидеть за одним столом с родными людьми. Он, как и мама, окончательно понял: Саша в семье — чужой. А если так, то лучший результат в разрешении противоречий с чужаком — достижение любого согласия. Как говорят, худой мир лучше доброй ссоры!

Вот таким человеком был мой брат. Вот почему я не могла уверенно прогнозировать его реакцию на появление Отари.

Какой-то умный человек сказал: «Мы обладаем ровно столькими достоинствами, сколько можем видеть их в других людях». Саша не видел в своих близких ничего хорошего. В ином случае он ценил, уважал и любил бы маму, отца и сестру. Но если так, то и в нем ни черта хорошего не было!

Как я могла быть уверенной в том, что он не помешает моему счастью?..

***

Волновалась я напрасно. Брат даже не заметил, что в моей комнате появился еще один жилец. Сашина отчужденность и замкнутость сыграли нам с Отари на руку. И все-таки не это решило дело в пользу нашего благополучия. А то, каким человеком был мой любимый!

Еще в день первого знакомства с Отари я заметила, что он очень деликатен по отношению к людям. Я видела, как на новоселье Алиса буквально вешалась ему на шею. Но Отари сумел настолько мягко ей отказать, что она нисколько не обиделась. Он заметил, что Мишка относится к нему почти враждебно. Но не ответил встречным неприятием. Ирка Цветкова получила от него ровно столько знаков внимания, что и остальные мои гости. А свою жгучую страсть ко мне он постарался выразить так, чтобы ничем не оскорбить.

Наши последующие свидания показали, что я не ошиблась в своих оценках. Отари обладал врожденной внутренней культурой. Она превращала его кавказский темперамент и жаркую порывистость в ровное проявление любящей силы. Мужественность сочеталась в нем с чуткостью и мягкостью. Решительность — с сердечной разумностью. Это придавало ему невыразимый шарм. Он был само непринужденное изящество: плавные жесты, негромкий голос, мягкая улыбка, внимательный взгляд…

Я любила смотреть на него, слушать его речи. И не переставала удивляться: мой Отари — вор-рецидивист?! Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: природа создавала его не для преступной жизни. И он чувствовал это. Больше того — знал, что ему по плечу самое достойное земное поприще. Недаром представился мне врачом, а не продавцом или мастером по ремонту телевизоров. Может, и была у него такая мечта — лечить людей?.. Но судьба распорядилась иначе. Он был вброшен в воровскую среду, в ней формировался. Принял ее законы, вел жизнь преступника. Это я могла себе объяснить. Как говорится, где родился, там и пригодился. Мне было непонятно одно: как он сумел сохранить в заключении свои лучшие качества? Ведь жестокость тюремной жизни исключала, казалось мне, любые проявления человечности!

Однажды я спросила его об этом.

— Не знаю, — серьезно ответил он. — Может быть, просто повезло. Хоть и попал в тюрьму молодым, не пришлось унижаться и биться за жизнь. Со своими ведь сидел, в Тбилиси… Друзей хороших нашел. Поэтому не озверел. А потом уже авторитет заработал, стало совсем просто.

В его словах заключалась половина правды. Невозможно сохранить в себе лучшее, если ты его не ценишь. Отари принимал законы воровской жизни как данность, но всегда верил в светлые устремления своей души…

Его деликатность в полной мере проявилась тогда, когда он переехал ко мне и занялся обустройством на новом месте. Отари никоим образом не желал нарушить в моем жилище привычного порядка вещей. Он задавал десятки трогательных вопросов. «А это можно сюда положить?», «Это тебе не помешает?», «Это твое любимое место?»… В общем, устраивался так, будто хотел, чтобы я не замечала его присутствия! Но поселялся-то он как раз ради обратного! Я смеялась, наблюдая за его хлопотами.

Первые дни с Сашей мы не пересекались. Брат уходил на работу, пока мы спали. А возвращался домой в семь вечера. В это время Отари водил меня в кино, театр или ресторан. С соседями же у него сразу установились добрые отношения. Алиса была откровенно рада его появлению в нашей квартире. Марфушу же он просто покорил своей предупредительностью.

— Проходите, бабушка! — прижимался он в коридоре к стене, пока соседка неспешно пробиралась мимо него с табуреткой на кухню. И спрашивал: — Чем Вам помочь? Если что-то могу сделать для Вас — скажите!

Отари можно было заподозрить в том, что он намеренно задабривает человека, от которого следует ожидать неприятностей. Он жил у меня незаконно, как тогда говорили, без прописки. Вдруг старушка приведет участкового? Но я видела: Отари проявлял заботу о Марфуше самым естественным образом, искренне, без задней мысли. Он всегда испытывал трепет перед престарелыми людьми. На улице помогал старикам перейти дорогу, донести тяжелые сумки, спуститься по лестнице в подземный переход. Может быть, потому, что хранил в сердце благодарную память о бабушке с дедом? Ведь они стали ему семьей. А может, потому, что винил в их смерти себя?..

Одинокая старушка-карлица была тронута заботой нового симпатичного соседа. И попросила повесить у себя в комнате давным-давно купленные оконные занавески. Самой ей было не под силу, а соседей затруднять стеснялась. Отари с удовольствием это для нее сделал!

Наконец, настала очередь его знакомства с Сашей. Был выходной день, брат пребывал дома, и ближе к обеду мы столкнулись на кухне.

Отари запретил мне заниматься серьезной готовкой: варить супы, каши или жарить котлеты.

— Не хочу, чтобы моя девушка у плиты стояла! — заявил он. — Для этого повара есть! В ресторане будем еду брать!

И каждый день приносил пакеты с вкуснейшими яствами кавказской кухни, молодое виноградное вино, шампанское. Саша появился на кухне как раз тогда, когда мы собирались ужинать. Стол ломился от обилия свежей зелени, душистых соусов, закусок и мясных блюд. Я заметила, с какой завистью брат посмотрел на всю эту красоту. Завидовать он умел!

Я познакомила его с Отари. Саша вяло пожал руку моему мужчине и бросил на меня осуждающий взгляд. «Разгулялась, пока родителей нет!» — прочла я в его глазах.

Брат достал со своей полки в холодильнике начатую пачку сливочного масла и кусок вареной колбасы. После этого полка опустела. Сашина прижимистость делала свое черное дело: он явно экономил на еде. Отари с не понятным мне беспокойством молча наблюдал за новоиспеченным родственником. И, когда тот отошел с чайником к плите, тихо спросил:

— Оля, это же твой брат, почему вы не кушаете вместе?

— Потому что он никого не любит, — шепнула я. — Не хочет делиться своей едой!

— Это еда?! — горячо зашептал в ответ Отари. — Зачем делиться?! Не надо, можно себе оставить! Пусть с нами ест, всем хватит!

— Еще чего! — само собой вырвалось у меня.

— Так нельзя, Оля! Это же твой родной брат! — доказывал Отари. — Пусть с семьей кушает! Пригласи его к столу!

Семейные узы, кровное родство для грузин — святое. В системе их приоритетов благополучие родных и долг крови стоят выше любых личных интересов и даже долга перед государством. Это я хорошо усвоила из общения с Отари.

— Саш, — сделав над собой усилие, как можно более приветливо позвала я, — садись с нами ужинать! Отари угощает!

Я была уверена: брат уже выстраивал в голове самые низкие измышления о моей «связи с грузином». Думал бог знает что об Отари. Предвкушал, как будет с ехидной усмешечкой излагать свои мысли родителям. Но отказаться от угощения он не мог. Его ждал шикарный стол и возможность отложить бутерброд с колбасой на завтрак. Прибыль, с одной стороны, с другой — экономия!

 Надо было видеть, как обрадовался Отари, когда Саша согласился! Для грузина любая трапеза в компании родных и друзей, да еще с любимой женщиной — праздник. За столом Отари что-то оживленно рассказывал, шутил. Брат сначала сидел со своей вечной настороженной ухмылкой, но уже через полчаса, сытый и хмельной, благодушно улыбался. Отари был доволен: брата любимой девушки угостил! Но еще больше была довольна я. Потому что услышала от брата то, что хотела. Когда Отари вышел курить, я сказала:

— Он у меня поживет, пока родители не приедут.

Саша как раз нацепил на вилку самый крупный кусок чахохбили. И уже косился на полный бокал вина. Ему было не до меня.

— Да какая мне разница! Делай, что хочешь!

Я облегченно вздохнула. И подумала: «Если бы не грузинское гостеприимство, неизвестно, как бы все обернулось…»

Саша стал у нас постоянным гостем. Когда мы ужинали дома, обязательно звали брата. На этом настоял Отари. Вот такая сложилась у нас семейная традиция!

***

В тот июль мы с Отари жили весело и беспечно. Гуляли по Москве, обедали в лучших ресторанах, ели мороженое и танцевали в кафе «Метелица». Но этим наши развлечения не ограничивались. Я с удивлением обнаружила, что к искусству Отари испытывает ничуть не меньший интерес, чем к предприятиям общепита. Почти каждый день мы ходили в кино, театр или на концерт. Программа наших культурных мероприятий была весьма насыщенной! Казалось, Отари старается возместить упущенное им за годы пребывания в тюрьмах. Жадно удовлетворяет «культурный голод». «Как странно, — думала я. — Ведь сколько интеллигентных, образованных людей в этом не нуждаются! А у выходца из Сабуртало, грузина-вора — душа просит!»

Грузины — народ амбициозный. Им все самое лучшее подавай! Отари доставал билеты только на премьеры или самые нашумевшие спектакли и концертные программы. При этом он напрочь забывал, что означает слово «невозможно». Например, в то время уже набрала бешеную популярность группа «Машина времени». Отари был не в восторге от песен Макаревича, но знал, что мне они очень нравятся. Однажды группа решила дать выступление в доме культуры издательства «Правда». Отари попытался купить билеты в кассе, но не успел: их расхватали мгновенно. Тогда он поехал к одному знакомому, известному московскому музыканту. Тот развел руками:

— Как я тебе помогу? Здесь на уровне директора ДК решать надо!

— Так познакомь! Люди всегда друг с другом договорятся!

Отари понял, что дело серьезное, и с директором долгих бесед не вел: просто заплатил ему огромные деньги. Зато на концерте «Машины времени» мы сидели на лучших местах!

А однажды он купил билеты на премьеру балета «Щелкунчик» в Большом театре! Я тут же вспомнила походы родителей на концерты классической музыки и потащила Отари в магазин. Там мы купили для него элегантный серый костюм — точно такой, в каком отец обычно приобщался к высокой культуре. А я надела мамино бархатное платье. Когда мы с Отари чинно вошли в Большой театр и отразились в зеркалах фойе, я шепнула:

— Мы такие же эффектные, как папа с мамой! Они в консерваторию любят вместе ходить!

Я держала Отари под руку и ощущала себя взрослой, красивой, любящей и любимой женщиной! Жизнь состоялась!

Чаще всего мы, конечно, бывали в кино. Здесь Отари на премьеры не рвался. Он любил уже известные, серьезные, драматические фильмы — о перипетиях жизни, о войне: «Дорогой мой человек», «Отец солдата», «Летят журавли», «Судьба человека»… Эти знаменитые картины 50-60-х годов часто демонстрировались в кинотеатре повторного фильма. Располагался он совсем недалеко от моего дома: на углу улицы Герцена и Суворовского бульвара, ныне Никитского. Поэтому порой мы брали билеты сразу на два сеанса — дневной и вечерний!

Отари оказался очень чувствительным зрителем. Не сентиментальным, а именно чувствительным: остро сопереживал героям, особенно если это были дети. Ему полюбился фильм «Сережа» — о пятилетнем мальчике, который чувствует себя в семье с новым папой одиноким и заброшенным. Мы смотрели его неоднократно. И всякий раз, когда на экране Сережа плакал и кричал уезжающему в какие-то Холмогоры отчиму: «Коростелёв, родной мой, миленький! Я тебя очень прошу, ну, пожалуйста, возьми меня с собой!» — у Отари на глаза наворачивались слезы.

Я его понимала. Он рос, по существу, сиротой. Отца, вечно пропадавшего в тюрьмах, почти не знал. Мать его бросила. Наверное, маленький Отари скучал по ней… «Я тебя очень прошу, ну, пожалуйста, возьми меня с собой!» Кто знает, сколько раз он засыпал, утыкаясь в мокрую от слез подушку…

Иногда мы ходили в гости. Отари имел много знакомых в столичной грузинской общине. А надо сказать, что в ней всегда тесно переплетались светские и криминальные связи. Если вор, катала, налетчик и актер, певец, композитор были грузинами, то ничто не мешало им свести тесную дружбу. Для Отари покровительство Тристана и авторитет «правильного вора» открывали двери в самые известные московские дома. Правда, он не любил ходить со мной по гостям.

— Я там тебя теряю, — говорил он. — То с одним поговорить надо, то с другим… А тебя вроде и нет рядом!

Только один раз он не пожалел, что зашел со мной к кому-то на огонек. Мы застали в компании Владимира Высоцкого. Он сидел за столом с гитарой в руках, уже собирался уходить, но его дружно удерживали:

— Володя, спой еще одну песню! На посошок!

— На посошок обычно рюмку наливают, — усмехнувшись, сказал он. Я с удовольствием узнала неповторимое звучание его хриплого низкого голоса. Мы с Отари часто слушали магнитофонные записи песен Высоцкого. — Но сегодня обойдемся без этого.

Я тогда еще не слышала об алкогольной зависимости великого барда. А в тот вечер он, видимо, давал ей очередной бой: был сдержан и трезв.

— Хорошо, спою на посошок! — тронул он струны гитары. И запел:

— Вдоль обрыва, по-над пропастью,

По самому по краю,

Я коней своих нагайкою

Стегаю, погоняю…

Отари завороженно смотрел на Высоцкого. Эту песню он особенно любил. И сколько бы раз она ни звучала у меня дома в записи, всегда слушал ее напряженно, с блеском в глазах. «Милый мой, — думала я в такие минуты, — ты ведь тоже мчишься вдоль обрыва, по краю пропасти! И знаешь, что падения не избежать… Что тебя ждет? И что будет с нашей любовью?..»

Иногда он уходил с утра и где-то пропадал до вечера. А пару раз не ночевал дома. Объявляясь после таких отлучек, Отари виновато утыкался лицом мне в плечо и тихо шептал:

— Прости…

Я никогда не спрашивала, что он делал и с кем проводил время. Да и незачем было спрашивать. В общих чертах я знала о «гастролях» Отари в компании Тристана, а выяснять подробности у нас было не принято.

В такие дни Отари уезжал от дома на такси. Обычно я выходила вместе с ним из подъезда, провожала. И заметила, что в машине всегда сидит один и тот же водитель — плотный невыразительный мужичок в кожаной кепке.

— Он с вами постоянно работает? — как-то спросила я.

— Ну да. Без такси не обойдешься, — просто ответил Отари. — Иногда кое-что тяжелое увезти надо. Уехать быстро.

— Так ведь он русский. Как его… Ваня?

— Юра. Нет разницы, Оля! Грузин, русский!.. Человек деньги хорошие получает! Молчать будет!..

— А ты уверен, что он такой же «правильный вор», как и ты? Попадется — и сдаст всех! Он русский! Может, ему наплевать на грузин, которые москвичей обкрадывают! Ты его хорошо знаешь?

— Тристан знает!

Для него этого было достаточно. Он не контролировал ситуацию. Все его заботы о собственной безопасности сводились к вере в авторитет и опытность Тристана. Ну и, конечно, в преданность подельников-грузин воровскому братству. Может, так и было принято в среде «честных воров». Но что-то мне подсказывало: здесь у Отари слабое место. Его подводило врожденное благородство. Оно лишало его волчьей настороженности преступника.

— На Тристана надейся — а сам не плошай!

Он только снисходительно улыбался в ответ.

Я кожей чувствовала: добром все это не кончится. Уговаривала Отари оставить все, покончить с воровством.

— Сделай себе документы, устройся на работу! Как-нибудь все образуется! Я буду с тобой. Может, отец чем-то поможет… — увещевала я. Отари обнимал меня, шептал:

— Я покончу с этим, Оля, обязательно! Вот только денег поднакоплю! Одевать тебя хочу, любовь моя! Машину, дом тебе куплю! В золоте ходить будешь!

Он не жалел денег на дорогие подарки для меня. Особенно любил тратиться на украшения. Дарил малахитовые и янтарные бусы, ожерелья из натурального жемчуга, серьги и кулоны с сапфирами и изумрудами, изящные золотые браслеты и часы. У меня всего за месяц набралась целая коллекция драгоценностей! Я делала вид, что сержусь на него за напрасные траты. Он говорил:

— Позволь мне исполнить мечту! Ту, которую могу исполнить! В тюрьме годами думал, как буду украшать любимую женщину!

Однажды мне пришла убийственная мысль, что все подарки Отари — краденое добро. Я тут же спросила его об этом. Он ужаснулся:

— Как ты могла подумать такое?! Как я на тебя ворованное надену?! Краденое к краденому уходит, мне за это деньги платят! На них тебе подарки покупаю! Вот чеки из магазина — разве не видишь?!

Он обиделся, отвернулся от меня. Я пожалела, что так плохо подумала о любимом мужчине. В конце концов, это и подозрение в непрофессиональном подходе к делу! Опытный вор дарить краденое не будет. Среди драгоценностей может оказаться авторская работа, есть вероятность, что бывший владелец увидит ее и опознает! Маловероятно, конечно, но все-таки… Наверняка Отари учитывал такие случайности. Чтобы загладить вину, я попросила:

— Ну, раз так, подари мне французские духи!

Отари тут же воодушевился и хлопнул себя по лбу:

— Как я раньше не подумал!

На следующий день я держала в руках флакончик духов «Клима» — мечту всех женщин СССР 70-х годов! Недаром в прославленном фильме того времени «Ирония судьбы, или С легким паром!» импозантный Ипполит дарит под Новый год своей невесте Наде именно «Клима»…

***

Тот счастливый летний месяц пролетел незаметно. Родители должны были вернуться через неделю. Отпуска они уже отгуляли, но взяли еще несколько дней за свой счет, чтобы отдохнуть на даче подольше. Так что у нас с Отари оставалось ровно семь дней свободы и счастья. А потом…

Я готовилась к разговору с родителями. Собиралась рассказать им о своей любви, о всей серьезности отношений с Отари, о наших планах на будущее. И попросить о том, чтобы они позволили ему жить в моей комнате. Здесь могла бы пригодиться его легенда. Пусть он будет грузинским врачом, который набирается в Москве новых знаний на курсах повышения квалификации. Обучение долгое, а жить где-то надо! Не в гостинице же, это дорого!

Я очень надеялась на благополучный исход разговора и смотрела в будущее с оптимизмом.

Все мои радужные планы рухнули в один день.

Я не раз замечала: серьезным неприятностям всегда предшествуют мелкие происшествия или ссоры. Мелкие, но чувствительные — ровно настолько, чтобы лишить тебя благодушного настроения и заставить встряхнуться. Их можно воспринимать как предупреждения, «знаки беды». Они могут и обмануть. Но я все равно отношусь к ним внимательно. Кто предупрежден, тот вооружен!

Знаком того, что настало время неприятных перемен, стала моя стычка с братом. А дело было так.

Обычно по выходным я готовила завтрак не только для нас с Отари, но и для Саши. Так было и в то субботнее утро. Я встала раньше всех, вышла на кухню и вспомнила: от продуктов, что накануне вечером принес Отари, остались только помидоры и зелень.

— Хорошо вчера посидели… — пробормотала я. И полезла в холодильник за яйцами: решила приготовить омлет с помидорами. Взгляд упал на Сашину полку: на ней лежал одинокий кусок вареной колбасы. Я обрадовалась: вот это кстати! Но тут же вспомнила, что вижу этот кусок не в первый раз: он валялся в холодильнике уже несколько дней. Я осторожно взяла его в руки. Конечно, колбаса в яичнице не помешает, только… Она была уже несвежей, склизкой на ощупь. Но я знала, что нужно делать в таких случаях.

Кусок полетел в кастрюлю с кипящей водой. Через несколько минут я мелко нашинковала его и обжарила вместе с помидорами. Залила приготовленную смесь яйцами, взбитыми с молоком, и посыпала мелко нарубленной зеленью. Семейный завтрак был готов!

Саша с Отари уплетали омлет за обе щеки.

Через час брат зашел ко мне в комнату. Мы с Отари собирались на прогулку, визит был некстати. Но я ничего не сказала: Саша был чем-то сильно расстроен.

— Оля, а где моя колбаса? Ну, та, что в холодильнике лежала? — нервно поправляя на носу очки, спросил он.

— Так мы съели ее! — ничего не подозревая, ответила я. — На завтрак! Я ее с яйцами зажарила, не видел что ли? Она же у тебя сколько времени на полке валялась! А тут пригодилась!

Саша засопел, насупился, снял очки и уперся взглядом в пол.

— Я очень прошу тебя, — менторским тоном начал он, — больше так никогда не делать! На моей полке лежат только мои продукты. И только я могу ими распоряжаться!

В его голосе звучали стальные нотки. Я не верила своим ушам. Давать такую отповедь за кусок замыленной колбасы?! Да он что — с ума сошел?!

— Подожди, ты же сам только что яичницу ел! — возмутилась я.

— Мы с отцом раз и навсегда условились… — не слушал брат. И продолжал говорить: речь он подготовил длинную. Ее смысл ускользал от меня, от напора безумных слов зашумело в голове. Не знаю почему, я сбросила только что надетые туфли на шпильках и стояла, переминаясь с ноги на ногу. Отари глядел на меня с испугом.

— Таким образом, никто в семье не может распоряжаться тем, что является моей собственностью… — доносилось до меня. Я рассеянно потянулась к тумбе трельяжа и взяла с нее длинную пилку для ногтей. Отари подошел и мягко отобрал ее.

— Расходы, которые я несу на… — не унимался брат.

И тут я, наконец, дала волю своему гневу.

— Расходы?! Ах ты, юрист недоделанный! — уперла я руки в бока и подступила к нему. — Собственность у тебя? А чью собственность ты каждый день жрал, не помнишь? Чье шампанское вчера пил?!

Отари сзади обнял меня за плечи:

— Оля, не надо…

Но успокоить меня уже было трудно.

— А кто расходы нес на то, чтобы ты здесь шашлык вином запивал? — Я ткнула пальцем в Отари и обличающе выкрикнула: — Он! А какие это расходы, прикидывал?! Или ты все-таки взыщешь с него за колбасу?

Брат надел очки, как бы укрываясь за ними от моего бешенства. И все-таки не хотел сдаваться:

— Здесь вопрос принципа! Я…

— Да пошел ты! — в сердцах выкрикнула я. — Вся цена твоим принципам — кусок тухлятины! Вот ее ты всегда и будешь иметь на столе! Всю жизнь! Ешь теперь один в своей комнате! А к нам не суйся! И готовить тебе я больше не буду!

Отари вступился за Сашу:

— Оля! Так нельзя!

Я развернулась к нему и хотела выпалить: «Если хочешь, сам его корми!» — но опомнилась. Не могла я сказать таких слов Отари. Наши отношения исключали подобное обращение друг к другу. Я прижалась к нему и бросила брату:

— Иди отсюда!

Саша удалился с каменным выражением лица. Кажется, он так ничего и не понял.

После этой мелкой ссоры начались крупные неприятности. На следующий день неожиданно вернулись с дачи родители. Оказалось, отца срочно вызвали на работу, а мама не захотела оставаться в загородном доме одна. Неделя августовской свободы помахала нам с Отари ручкой… Но это было еще полбеды. Настоящая беда случилась вечером.

Поначалу все шло хорошо. Отец с мамой нисколько не обеспокоились, когда я представила им Отари. Они видели его на моем новоселье и подумали, что новый знакомый дочери пришел к ней в гости. Оля — человек общительный, понравился ей красивый кавказец, принимает его дома, чаем угощает. Сейчас в кино пойдут… Все лучше, чем свадьба с американцем!

Правда, мама ехидно бросила, когда рядом никого не было:

— А ты не пробовала ухажеров из сверстников выбирать? Из русских, кстати?

— Ладно, мам… — В мои планы не входило портить с ней отношения. Вскоре она должна была решать, будет Отари жить у меня или нет. Внезапный приезд родителей застал меня врасплох. И теперь я пыталась сообразить, когда лучше начать разговор.

Пока они разбирали вещи в гостиной, я нервно металась по своей комнате.

— Прямо сейчас им скажу! Лучше сразу! Как ты считаешь? — спрашивала я у Отари.

Он нервничал не меньше меня. К родителям любимой девушки грузин относится с огромным уважением. Он ни за что не позволит себе оскорбить их чувства, доставить малейший дискомфорт. Отари не знал, обрадует ли моих родителей его желание войти в нашу семью. Да или нет?.. На этот вопрос могли ответить только они. При знакомстве с отцом и мамой Отари вел себя очень робко, смущался. Создавшаяся ситуация выходила за рамки семейных традиций и его жизненного опыта.

Он не мог немедленно просить у них моей руки. И в то же время дело к этому шло. Он не имел права им лгать. Но без этого было не обойтись. Он не должен был жить в доме невесты до свадьбы. Но я собиралась просить их именно об этом…

Он был в растерянности. Ему оставалось только довериться ходу событий.

Все решилось в течение нескольких минут.

Из гостиной раздался голос мамы:

— Оля! А где мой пеньюар? Что-то я его в шкафу не нахожу!

Я в ужасе ахнула. Вот и попалась! У мамы был роскошный розовый пеньюар из воздушной полупрозрачной ткани. Когда она уехала на дачу, я присвоила этот удивительный наряд. Спала в нем и красовалась по утрам перед Отари. Если бы отца неожиданно не вызвали на работу, к приезду родителей пеньюар вернулся бы на свое законное место — выстиранный и бережно отглаженный. Но сейчас он висел у меня в шкафу!

Отари смотрел на меня во все глаза. Я взяла себя в руки и успокаивающе улыбнулась ему. Все стало ясно: не будет никакого объяснения с родителями по поводу Отари. Сейчас начнется скандал, и чем он закончится — одному богу известно. Только не тем, что родители будут готовы выслушать мою просьбу.

— Сейчас, мам! — крикнула я, сняла пеньюар с вешалки и пошла в гостиную. — Вот он, — с деланно-небрежным видом протянула я маме розовый наряд. — Извини, взяла на время.

Мама стояла рядом перед распахнутым платяным шкафом с летним жакетом в руках. В нем она ездила на дачу. Видимо, собиралась вернуть его на место, тогда и обнаружила пропажу пеньюара.

— Вот это да! — Она возмущенно уставилась на меня. — Зачем ты его брала? — Мама откинула жакет на диван и выдернула пеньюар у меня из рук. Придирчиво оглядела наряд. — Перед кем ты в нем щеголяла?

Ну, все! Если разговор пошел в таком ключе, терять мне было нечего.

— А что, в нем перед кем-то щеголять нужно? — резко ответила я. — Взяла, потому что интересно было. Изящный женский наряд. Я в нем спала. Что в этом такого?

Мама саркастически засмеялась, пристально глядя мне в глаза.

— Коля, ты веришь? — обратилась она к отцу. — Неспроста наша дочка пеньюар надела! По-моему, этот кавказец Отари в нашем доме обосновался, пока нас не было!

— Что ты такое говоришь, Валя! — Папа резко встал из-за стола, громко двинул стулом. Схватил с дивана жакет и раздраженно стал пристраивать его на вешалку в шкафу. — Ну, захотела Оля почувствовать себя взрослой, поиграла! Не ругать же ее за это! — Он взял у мамы пеньюар и направился к двери. — Не волнуйся, я выстираю.

Мне стало не по себе. Отец не принимал того, о чем догадалась и на что намекала ему мама. Он, как обычно, ожидал от меня только хорошего. Того «хорошего», что укладывалось в рамки его представлений о жизни и отношениях людей. И поэтому сейчас искренне заблуждался. Но я не видела ничего плохого в моей любви к Отари. И нашей близости не стыдилась. Ведь она была естественным выражением этой любви!

Мне нужно было сказать ему об этом.

— Подожди! — остановила я отца. — Мама права…

И выложила все как на духу. Естественно, на основе легенды Отари о своем врачебном призвании.

Пока я говорила, отец все больше тяжелел взглядом. Мама застыла с иронической усмешкой на лице. Я закончила свой монолог просьбой, которую вынашивала не менее двух последних недель:

— Пусть он живет у меня, пожалуйста. Я окончу школу, мы поженимся и уедем.

Родители повели себя в точности так, как при сватовстве Дэвида Барбера. Мама снова вспомнила о пороховой бочке, на которой она якобы живет, имея со мной дело.

— И ведь не знаешь, когда взорвется, Николай! — весело обращалась она к отцу. — Только одного жениха спровадили, уже нового в дом ведет!

Отец опустил голову и молча вышел из комнаты.

Мама проводила его взглядом и резко сменила тон:

— Ты что творишь? Тебе всего пятнадцать лет! Ты совсем девчонка! Несовершеннолетняя! Ишь ты, личную жизнь собралась устраивать! Вот окончишь школу, исполнится тебе восемнадцать — тогда и влюбляйся, выходи замуж! Но не сейчас!.. — Она перевела дух и продолжила с прежним воодушевлением: — Пусть твой Отари собирает вещи и уходит! Встречайтесь где хотите! Мы этого здесь терпеть не будем!

— Тогда и я уйду вместе с ним! — выпалила я.

— Скатертью дорога! — закричала мама. — Измучила ты нас всех! — Она схватилась за голову и направилась к дивану. — Сил никаких нет!.. Голова от тебя болит! Уходи, если хочешь!

— Где папа? — зло спросила я. — Он тоже думает, как ты?!

Мама легла на диван, вытянула ноги и воззвала громким стоном:

— Коля! Иди сюда, она уходить собралась!

Отец появился слишком быстро. Похоже, он слушал нас из-за двери.

— Оля, это ни в какие ворота не лезет, — хмуро начал он. — Так нельзя. Эти позорные отношения у нас на глазах не могут…

Я перестала его слышать. В голове стучала одна мысль: «Вот так это и происходит… Вот так это и происходит…» Так люди выносят твоей любви приговор — ради торжества условностей. Ради того, чтобы в мире их представлений все осталось на своих местах. Но последнее слово всегда остается за тобой: ведь это твоя любовь, а не чья-нибудь еще. Если ты дрогнешь и промолчишь, они закопают ее на твоих глазах. Но если скажешь: «Нет!» — узнаешь, на что ради нее готов…

— Я ухожу!

— Оля! Прекрати! — встревоженно нажал голосом отец. — Не делай этого!

Он не мог поступиться своими моральными принципами. Но очень не хотел, чтобы я уходила из дома. Он волновался за меня, болел душой. Так было всегда, сколько я его помню.

Мама отнеслась к моему решению намного проще. Держась за голову, она сказала слабым голосом:

— Коля, оставь ее… Пусть идет. Поживет в гостинице, узнает жизнь, перебесится — сразу прибежит… Намочи тряпку холодной водой и подай мне цитрамон!

Я обогнула крепкую фигуру отца, вышла из комнаты и с треском захлопнула дверь.

Через час мы с Отари выносили из квартиры чемоданы с нашими вещами. У подъезда ждал в такси водитель Юра. Мы собирались ехать в гостиницу «Академическая». Открывая дверцу автомобиля, я оглянулась на свой дом и подняла взгляд.

В окне моей комнаты стоял отец и неотрывно смотрел на меня. Вид у него был растерянный. Сердце мое сжалось…

***

— Алло, пап! Привет!

— Здравствуй, Оленька! Давно не звонила! Как у тебя дела?

— Как обычно! Все нормально!

— Послезавтра первое сентября! Не забыла про школу?

— Не волнуйся, я завтра вечером заеду, возьму портфель и все, что нужно для учебы.

— Приезжай, мы с мамой будем ждать…

Я положила трубку и задумалась. Почти месяц прошел с тех пор, как я ушла из дома. Сначала мы с Отари провели два дня в гостинице. За это время он снял квартиру в Медведково, и мы благополучно зажили вдвоем. Я была вполне счастлива, только болело сердце за отца. Я не могла забыть, каким обескураженным взглядом провожал он меня из дома, как просил: «Оля! Не делай этого!»… Впервые неразрывная связь между нами ослабла настолько, что он даже не имел представления, где меня искать. Я знала: он лишился покоя, его пожирает тревога. Какие бы доводы морали не приходили ему на помощь, не отталкивали от меня — они были ничто по сравнению с волнениями отцовской любви.

Я позвонила ему сразу же, как только мы с Отари переехали на съемную квартиру. Отец безумно обрадовался. «Все хорошо!» — эти слова, с которых я начала разговор, он повторил в нашей беседе несколько раз. Я физически ощутила, какая тяжесть спала с его души. И чуть не ударила себя за то, что держала его в страшном напряжении почти три дня. Я намеренно подробно рассказала, как мы с Отари устроились, как живем, какой заботой окружает меня мой мужчина, как нежно любит. Одним словом, постаралась донести: все не так сумрачно и «позорно», как отец себе представлял.

Я стала звонить отцу раз в несколько дней. Иногда он передавал трубку маме, и мы недолго беседовали — так, будто не было между нами давешней ссоры.

Одним словом, родители приняли мою новую жизнь с Отари, вдали от дома, как неизбежность. Скорее всего, ничего хорошего они не думали. Малознакомый грузин был для них злой демон-совратитель, а я — глупая девчонка. Но делать нечего, они решили ждать.

Зазвонил телефон. В трубке снова звучал голос отца.

— Оля, я тут подумал: как же ты до школы из Медведково добираться будешь?

Я уже знала, как отвечать на этот вопрос.

— Не волнуйся, пап! Здесь 151-й автобус до метро «ВДНХ» ходит. — Тогда это была ближайшая к Медведково станция Московского метрополитена. — Полчаса езды всего!

— И здесь от метро до школы минут двадцать ходьбы! Ты ведь больше часа на дорогу тратить будешь!

— Нормально, пап! Это временно. Потом мы с Отари поближе квартиру снимем.

Не могла же я сказать, что каждый день буду ездить в школу и обратно на такси! Так решил Отари. Я тогда спросила его:

— А почему ты квартиру на окраине снял?

Он поморщился:

— Неудобно, да! Зато здесь милиции меньше. Документы не проверяют. Безопаснее. Все наши здесь квартиры снимают!

Я поняла, кто такие «наши». Команда «гастролеров» Тристана… В Медведково Отари стал чаще уходить с утра из дома. Близость подельников отнимала его у меня. Но не это тревожило мою душу. Если бы он проводил время в мужской компании за вином и разговорами, я была бы спокойна. Грузины без этого, кажется, не могут. Это у них в крови — собираться чуть ли не каждый день большой группой мужчин, неспешно беседовать, играть в нарды. Но не за тем Отари навещал своих друзей. А для того, чтобы в одну из московских ночей пройти с ними по обрыву, по краю пропасти.

В такие ночи я не спала. Ждала его возвращения…

Отец продолжал расспрашивать:

— А если заболеешь? К тебе местный участковый врач не придет. Твоя медицинская карта в нашей поликлинике!

— Вот заболею, тогда и посмотрим: придет или нет! — отшутилась я.

Отец помолчал.

— Домой не думаешь возвращаться? — осторожно спросил он.

— Пап, ну зачем? Отари будет здесь, а я там?

Это было сказано легко. Но не просто так, а с умыслом. Если хотите, чтобы дочь вернулась домой, то принимайте и Отари!

— Ну, понятно… — вяло отреагировал отец и замолчал.

Родители принимать Отари не хотели. В наших телефонных разговорах вопросов о нем не задавали. Его имя старались не упоминать. В общем, вели себя так, будто я жила в Медведково одна.

— Ладно, пап, до завтра. Теперь чаще сможем видеться. Я по субботам после школы буду к вам заскакивать!

***

Каждое утро ровно в шесть часов тридцать минут звенел будильник, Отари бодро поднимался с постели и шел в душ. Он никогда не позволял себе вставать позже меня. Я же продолжала пребывать в сладкой полудреме. Через некоторое время меня будил аромат свежесваренного кофе и нежный поцелуй Отари:

— Доброе утро! Юра отзвонил: едет, будет через полчаса!

На кухне уже бормотало радио, на столе стоял готовый завтрак. А в комнате Отари принимался гладить мое школьное платье и фартук. Причем неизменно делал это каждое утро! Я сначала противилась такой трогательной заботе:

— Не нужно, милый! Я сама! Разве мужчины в Грузии гладят?

— Мужчина для своей женщины любую работу сделает! — сверкал глазами Отари. — Ты в школу ездишь, устаешь! Умывайся, завтракай, скоро машина будет!

Я вставала и дефилировала в ванную в розовом пеньюаре. Отари подарил мне точно такой же, как у мамы. После нашего спешного отъезда из дома он недоумевал:

— Зачем мамину вещь брать?! Я бы десять таких тебе купил! Ты в пеньюаре, как богиня!

После завтрака я надевала выглаженную форму, подходила к окну и видела, что у подъезда уже стоит такси. Карета подана! Я чувствовала себя королевой. А какая королева обходится без драгоценностей? Я подходила к трюмо и неторопливо подбирала из своей коллекции ювелирных украшений очередной гарнитур. Так… Сегодня на мне будут золотые сережки, колечко и кулон с бриллиантами. Завтра можно надеть змеевидный браслет с гранатами, кольцо с рубином и часы. А послезавтра — мой любимый комплект серебряных украшений с медово-прозрачным янтарем…

Мои одноклассницы завидовали мне черной завистью и шушукались за спиной. Ирка Цветкова смотрела на меня с нескрываемым восхищением. Она знала про нашу с Отари любовь, поэтому не уставала восклицать:

— Олька! Вот это да! Вот что значит настоящий мужчина!

А Мишка Ефремов, вызнав у Ирки про Отари, шепнул мне на ухо:

— Принцесса Грузии! Потрясающе!

И стал обращаться ко мне не иначе как «Ваше высочество». Вот дурачок!

Я сидела на первой парте и заметила: учительницы растерянно моргали, когда их взгляд падал на мои украшения. Классная руководительница попыталась урезонить меня:

— Платонова, какой пример ты подаешь в классе! Школьные правила запрещают ученицам надевать кольца и бусы!

Я с высокомерным достоинством, как настоящая принцесса Грузии, улыбалась в ответ:

— Нет таких правил! Вы сами это прекрасно знаете!

И продолжала эпатировать школьную публику блеском своих драгоценностей. А через некоторое время заметила наступление удивительных перемен! Нервозное шушуканье одноклассниц за моей спиной сменилось уважительным молчанием. Кое-кто из девочек попытался завести со мной дружбу. А учителя стали намного мягче оценивать мои знания! Я совершенно не заботилась об улучшении успеваемости в новом учебном году. Но она чудесным образом улучшилась!

После уроков у школьных ворот меня ожидало такси. Я вспоминала, как первоклашкой с удивлением и завистью наблюдала за черными «Волгами», что увозили от школы отпрысков членов ЦК партии и министров. «Конечно, «Волга» у меня не черная, а салатовая и с шашечками на боках! — мысленно веселилась я. — Но тоже неплохо! Утерла я нос владельцам пыжиковых шапок и дубленок! Кстати, зимой попрошу Отари дубленку мне купить!»

В общем, я от души наслаждалась своим новым положением и возможностями! В школе все складывалось как нельзя лучше. Дома меня ждал любимый мужчина. Я была бы абсолютно счастлива, если бы не темная сторона его жизни! Она ставила под сомнение все, чем жила моя душа. Я вспоминала слова мамы о пороховой бочке и думала: «Это я сижу на бочонке с порохом! И когда к ней приставят горящий фитиль…»

Эти мысли отравляли жизнь.

Так прошло два месяца. Ноябрь выдался ненастным. Задули ледяные ветра, день за днем с неба сыпал то противный мокрый снег, то снежная крупа. Потом вдруг ударил по-зимнему сильный мороз.

Я простудилась и слегла с высокой температурой. Отари не знал, что делать. Укутывал меня в одеяла и пледы, поил горячим чаем, бегал в аптеку за аспирином. Прошел день, два — температура не спадала. Меня стал бить мучительный сухой кашель. Отари помчался в местную поликлинику за врачом. Вернулся ни с чем и взбешенный.

— Это люди, а?! — кричал он. — Ослы это, а не люди!! По месту жительства пусть лечится, говорят! И денег не берут! Оля, слышишь? Даже деньги им не нужны!

Он в который раз поставил мне градусник: ртутный столбик скакнул за отметку 40º С. Я плыла в мутном горячем мареве. Отари запаниковал:

— Я «Скорую помощь» вызову!

— Не надо, — прошептала я. — Мамане позвони…

Не знаю, почему я это сказала. Мне было плохо и страшно. Сознание ускользало. Испуганное лицо стоящего надо мною Отари расплывалось перед глазами. Мелькнула мысль: «Отец, маманя… Они спасут!» Как раньше, как в детстве… Но отец, кажется, на что-то обижен, он в стороне… А маманя всегда была мой ангел-хранитель, всегда! Без условностей… Без условий.

Отари знал, кто такая маманя, я много рассказывала о ней.

— Говори номер! — И бросился к телефону.

Тетя Наташа приехала невероятно быстро, всего через час. Значит, примчалась на такси. Я знала, что она никогда себе этого не позволяла, если дело касалось ее нужд. Но когда заболела дочка… Не раздеваясь, она вошла в комнату, прижалась губами к моему горячему лбу, погладила по голове:

— Ничего-ничего! Будешь здорова! — Деловито повернулась к Отари. — Ну, что добрый молодец? Украл невесту, а уберечь не смог? Ставь чайник!

И развила бурную деятельность. Сначала растерла меня одеколоном, чтобы сбить температуру. Достала из сумки банки с малиновым вареньем и медом, напоила меня чаем. Заставила надеть толстые шерстяные носки, что привезла с собой, да еще и обернула ноги своей пуховой шалью.

К вечеру температура немного спала, мне стало легче. Я задремала. Из кухни раздавались тихие голоса тети Наташи и Отари. Говорили они долго. Потом я провалилась в сон, а когда проснулась, маманя выговаривала отцу по телефону:

— Ты что, Николай, с ума сбрендил? Дочку из дома гнать! На краю Москвы живет — без родителей, за сто верст от школы, врача здесь нет! Кто ж так делает-то? Ну, влюбилась, дело молодое!.. — Она замолчала: отец, видимо, оправдывался, что-то пытался объяснить. Она прервала его: — Ничего в том плохого нет, Коля! Пусть живут вместе, в Олиной комнате! Что там Валя говорит?.. Да на деревне девок в пятнадцать лет уже замуж отдавали, скажи ей! Тебе ли не знать?.. Хороший у нее жених, с душой, любит ее. Подумаешь, грузин! Зато врач, образованный человек! — Отец, наверное, спросил, почему врач-жених не может меня вылечить. Тетка ответила: — Хирург он, говорит, а не терапевт. К тому же учится еще! А ей сейчас терапевт нужен! Как бы воспаления легких у дочки не случилось! — Тетка надолго замолчала, слушая отца, и, наконец, с облегчением сказала: — Ну, вот и хорошо! Мы едем! Звони в поликлинику, вызывай на утро врача!

И положила трубку.

— Я без Отари не поеду… — простонала я.

— Никуда твой Отари не денется, с тобой будет! — проворчала тетя Наташа и подошла, с тревогой вглядываясь мне в лицо. — Уговорила я и отца твоего, и мать! Ждут теперь вас не дождутся! — Положила руку мне на лоб. — Взмокла вся… В сухое тебя переодену!

Вошел Отари с чашкой чая и банкой малинового варенья в руках. Тетя Наташа отмахнулась:

— Не нужно ей больше горячего в дорогу! И без того вся мокрая поедет! Собирай вещи и звони своему другу, пусть машину подгоняет. Домой повезешь ее, там будете жить!

Отари оторопело смотрел то на меня, то на тетю Наташу. Я слабо улыбнулась:

— Вот видишь! Давно нужно было маманю позвать!..

***

Так мы с Отари снова оказались у меня дома. Я еще целую неделю пролежала в постели. Врач сказал, что у меня осложненная форма ОРЗ и прописал какие-то лекарства.

— Главное — постельный режим, теплое питье и покой, — строго говорил он, заполняя рецептурные бланки. — На следующей неделе явитесь на прием.

Отари не отходил от меня. Сидел возле постели, держал за руку, строго по часам давал лекарства, ходил за продуктами. Тетя Наташа приезжала почти каждый день, занималась готовкой, прибирала в комнате. За время моей болезни они подружились.

— Хороший у тебя жених, — говорила тетя, когда мы оставались одни, — вежливый, предупредительный!

Да и родители прониклись к Отари симпатией. Не могли не оценить, с какой сердечной заботой он ухаживал за мной. Похоже, они поверили в серьезность наших отношений.

Я выздоровела и пошла в школу. Жизнь снова наладилась. По утрам мы с Отари вместе выходили из дома. Я направлялась в школу, а он уезжал по своим делам. Я каждый раз с тревогой провожала его взглядом. Не знала, вернется он вечером домой или нет…

Наступила зима. Отари заволновался:

— Эта твоя куртка-пилот слишком холодная! Опять простудишься! Теплое пальто тебе куплю!

Я вспомнила свои мечты о дубленке. И тут же поведала о них.

— Сегодня она у тебя будет! — вскинулся Отари.

— Они в магазинах не продаются. Их за границей покупают. Вон, Ирке Цветковой мама дубленку из Болгарии привезла!

— Если за границей покупают, то здесь спекулянты продают!

Вечером Отари накинул мне на плечи канадскую дубленку шоколадного цвета с шикарным белым меховым воротником. Я завизжала от восторга и бросилась ему на шею.

Дорогой и стильный подарок еще выше поднял Отари в глазах родителей. Мама, осматривая дубленку, испытала к нему прилив особого доверия. И вдруг сказала:

— Отари, что-то у меня голова немного разболелась. Ты же врач, измерь мне давление!

Как это было в ее духе! Она помнила о своих недомоганиях всегда и даже, кажется, гордилась ими. В минуты душевного подъема она предъявляла их окружающим как достоинство. Их ответное проявление сочувствия и посильная помощь еще больше поднимали ей настроение. Такие вот были у мамы игры!..

А я почему-то не подумала об этом! И давным-давно решила, что легенда Отари о враче из Грузии для родителей вполне сгодится! Какая наивность! Уж кто-кто, а мама не могла упустить возможности попросить «домашнего доктора» о помощи. И вот — это произошло! А Отари не имел никакого представления о медицине и лечении, не знал даже, как ставить горчичники. Я за время своей болезни это прекрасно поняла.

— Да ладно, мам, не сейчас! Отари устал! — попыталась я исправить ситуацию. Но мама уже шла в гостиную за тонометром.

Отари с испуганным видом посмотрел на меня и шепнул:

— Я не умею!

— Я тоже!

Когда он сказал маме, что хирургов не учат измерять давление, она долго смотрела на него недоуменным взглядом. Потом презрительно фыркнула:

 — Ты кто угодно, только не врач!

Возмущенно тряхнула головой и удалилась.

Я схватилась за голову. «Пошла отцу рассказывать! — обреченно думала я. — Сейчас уже поздно, а завтра начнется разбирательство! Придется выпутываться!»

Выпутываться не пришлось. На следующий день Отари вышел вместе со мной из дома, а вечером не объявился. Я, как обычно в таких случаях, ждала его утром.

Но в этот раз Отари домой не вернулся.

Ночью он был арестован.

 

Глава III

Я БУДУ ЖДАТЬ!

Я собиралась в школу и нервничала. До начала занятий оставалось полчаса, пора убегать, а Отари все не появлялся. Такого еще не бывало: если он пропадал на ночь, то неизменно приходил утром. Я как-то сказала ему:

— Мне нужно знать, что с тобой все в порядке. Если я тебя не увижу, в школу не пойду, буду ждать. Понимаешь?..

Он понимал. И всегда после очередных «гастролей» возвращался домой к завтраку. Жадно и молча ел, виновато поглядывая на меня. Я, измученная бессонницей, пила крепкий чай и не сводила с него глаз. Он ласково гладил меня по щеке, говорил:

— Все хорошо, милая. Беги в школу. Теперь не ты, а я буду ждать!

И вот он не вернулся.

Я с тяжелым чувством машинально заталкивала в портфель учебники и тетради. В душе разрасталась гнетущая тревога. Мысли путались. Мне казалось, что я уже точно знаю: Отари сорвался в пропасть, это конец. Я пыталась бороться с мрачным предчувствием, но безуспешно.

Портфель соскользнул с дивана, опрокинулся, учебники рассыпались по полу. Ноги отяжелели, стало трудно дышать. Я медленно опустилась в кресло.

— Оля! Тебе не пора уходить? Опоздаешь! — раздался из коридора мамин голос. Обычно по утрам они с отцом выходили из квартиры вместе, минут на пять позже меня. Но сегодня я задерживалась. Привычный порядок вещей был нарушен, поэтому и возник вопрос.

Я знала, что не сдвинусь с места, пока не дождусь прихода Отари.

— У нас сегодня первого урока не будет, математичка заболела! — Я заставила себя встать и выйти к родителям. — Доброе утро!

Они должны были видеть, что на мне школьная форма, а значит, я собираюсь пойти в школу.

Отец, надевая ботинки, взглянул на меня исподлобья:

— Вечером будет серьезный разговор.

После вчерашнего инцидента между мамой и Отари родители собирались выяснять, кто же он такой на самом деле — мой любимый мужчина. У меня не было сил что-то придумывать и объяснять. Я уронила:

— Ладно…

И тут раздался длинный, требовательный звонок в дверь. У меня екнуло сердце: «Вот оно!..» Мама удивленно посмотрела на меня:

— Кого это принесло в такую рань? Отари дома?

— Нет, — с трудом выдавила я. — Но у него ключ, ты же знаешь.

Мама открыла дверь. На пороге стоял высокий мужчина средних лет в строгом черном пальто и с плоской кожаной сумкой для документов в руках. За ним — еще двое, помоложе, одетые попроще; на них были зимние куртки спортивного покроя. Я, дочь офицера МВД, сразу поняла, что это за «люди в штатском». Аккуратные прически, строгие лица, внимательные взгляды... Оперативники МУРа!

Отари арестован?!

Я все еще не хотела в это верить.

Мужчина раскрыл перед маминым лицом красную книжицу удостоверения:

— Московский уголовный розыск. — И взглянул на отца: — Разрешите войти, Николай Харитонович?

Он знал имя-отчество отца! Эти люди пришли сюда не случайно и, конечно, к нам, а не к Алисе или Марфуше!

Мама растерянно оглянулась, забормотала:

— А в чем, собственно, дело?.. Кажется, у нас нет ничего такого, что…

Папа стоял перед незваными гостями в форме полковника МВД и пристально смотрел на коллег. Может быть, он испытывал не меньшую растерянность, чем мама, но виду не показал. Сжал губы, посуровел лицом и твердо отчеканил, почти приказал:

— Войдите.

Кадровый офицер, он в самых неожиданных ситуациях умел взять себя в руки и выбрать нужный тон.

Пока мужчины пересекали порог нашего дома, отец не сводил с меня напряженного взгляда. Причиной визита сотрудников уголовного розыска могла быть только моя связь с Отари. Вчера мама уличила его в обмане. Значит, этот врач-самозванец и принес неприятности в дом!

Я стояла ни жива ни мертва. И все никак не могла собраться с мыслями. Если Отари взяли ночью с поличным на месте кражи, то почему бригада МУРа наутро оказалась здесь? Он рассказал обо мне и своем местожительстве в Москве сразу же, как только на него надели наручники?!

Такого не могло быть!

Все стало ясно через несколько минут. Незваные гости вежливо изъявили желание «поговорить в спокойной обстановке». Мы все расположились в гостиной. Мама шепнула отцу:

— Коля, на работу опоздаем!

— Подожди, Валя! Сиди спокойно! — строго, как расшалившегося ребенка, приструнил ее отец. Он знал намного лучше мамы, какими неприятностями может грозить визит работников МУРа. Выговор за опоздание на работу по сравнению с любой из них — пустяк.

Высокий мужчина представился дознавателем и предъявил постановление о проведении обыска в жилище гражданки Платоновой Ольги Николаевны. Я от неожиданности чуть со стула не упала. Мама ахнула и в ужасе прикрыла рот рукой. Меня тут же охватила ярость:

— С какой это стати?! Обыск — у меня?! Кто выдал вам это постановление?! Объясните!!

Дознаватель отреагировал на удивление спокойно:

— А вы прочтите документ, девушка, — улыбнулся он, — и сразу поймете, что это постановление следователя.

Неожиданно на мою защиту встал отец:

— Мы ознакомились с документом. Но моя дочь правильно говорит: объясните! Ведется следствие? Значит, возбуждено уголовное дело. Какое? Ордер на обыск жилища выдается на основании решения суда. Но вы предъявляете постановление следователя. Оно дает право на обыск только в исключительных случаях, не терпящих отлагательства. Что это за исключительный случай?

Мой папа не зря учился в академии МВД! Я и не думала, что он так хорошо ориентируется в уголовно-процессуальных делах! Дознаватель посмотрел на него с уважением.

— Прежде чем в комнате моей дочери начнут производить обыск, — завершил свою ворчливо-рассудительную речь отец, — расскажите все по порядку!

Дознаватель стал терпеливо и дотошно излагать положение дел. Пока он говорил, лица родителей вытягивались и бледнели. Мама несколько раз испуганно взглядывала на меня и тут же опускала взгляд. Я изо всех сил старалась делать вид, что ничего такого страшного не происходит. Но удавалось мне это плохо. Лицо исказилось гримасой отчаяния, я кусала губы. «Отари! Мой Отари! — кричал во мне плачущий голос. — Когда я тебя теперь увижу?!»

Оказалось, что неделю назад МУР получил сведения о группе лиц кавказской национальности, подозреваемых в многочисленных квартирных кражах. Мне нетрудно было догадаться, что этой «группой» была воровская команда Тристана. А вот кто предоставил сыщикам эти сведения, я могла только подозревать. Но почему-то не сомневалась: осведомитель — шофер такси Юра. К тому времени я успела хорошо его узнать. Он был плут, каких мало. Из тех, что норовят, как говорится, и рыбку съесть, и в пруд не лезть. Впрочем, теперь это было неважно… За всеми «гастролерами» установили слежку, в том числе и за Отари. Так сыщики узнали, где и с кем он живет, навели справки обо мне.

— Мы с большим удивлением обнаружили, — осуждающе поднял бровь дознаватель, — что вор-рецидивист живет в семье секретаря партийной организации ГУПО МВД СССР!

И вопросительно посмотрел на моего отца.

— Папа здесь не при чем! — вскинулась я. — Он ничего не знал! И мама не знала!

— Мы в курсе, — успокоил меня дознаватель. — И не собираемся давать делу ход по месту работы ваших родителей. Ни в ГУПО, ни в Министерстве внешней торговли, — вежливо кивнул он маме. Та облегченно вздохнула.

Только спустя годы я оценила значение этих слов. Статус моих родителей послужил для них в той опасной ситуации надежным щитом. Никто не хотел раздувать скандал вокруг руководителей партийных организаций крупнейших ведомственных учреждений.

Но если родителям отпустили, так сказать, грехи сразу, то мне прощать ничего не собирались.

— А вот к вам, — неожиданно развернулся дознаватель ко мне всем корпусом, — у нас будет много вопросов!

И тут я с ужасом поняла, что до сих пор совершенно не думала о своей защите! Если Отари взяли с поличным при совершении кражи, то меня вполне могли посчитать соучастницей преступления! И я минуту назад, защищая родителей, почти призналась в этом! Кричала так, будто знала, что Отари — вор. Но если знала, то вполне могла участвовать и в подготовке всех его московских краж, и в сокрытии краденого!

«Защищайся! — зазвучал во мне голос Отари. — Скажи, что я тебе врал! А ты мне верила!» — «А родители? — испуганно спросила я. — Они же знают, что мы вместе их обманывали!» — «Они тебя не выдадут!»

Я посмотрела на отца и встретила его прямой, спокойный взгляд. Он еле заметно ободряюще кивнул. «Они тебя не выдадут!» Я сразу обрела уверенность и резко спросила:

— С какой это стати вы будете задавать мне вопросы? Ваша слежка ничего не объясняет! Что она вам дала?! Отари не может быть преступником! Зачем вы пришли?

— Несколько часов назад, — официальным тоном заговорил дознаватель, — группа подозреваемых, за которыми мы вели наблюдение, совершила квартирную кражу со взломом. Все преступники задержаны на месте преступления.

— И Отари? — вырвалось у меня.

Дознаватель кивнул. Внутри меня что-то с болью оборвалось. Я осознала, что до сих пор таила надежду на чудо. На то, что мой любимый на свободе…

— Теперь вы понимаете, с какой стати возникли к вам вопросы?

Я заставила себя встряхнуться.

— Нет! Не понимаю! Отари учился на курсах повышения квалификации врачей! Какой он вор?! А если все так, как вы говорите, то я ничего о нем не знала!

            Прозвучала декларация главного и единственного принципа моей защиты — «Я ничего не знала!». Все последующие дни я следовала ему неукоснительно. Сколько настойчивых и ловких вопросов потом задавал мне следователь на допросе! И всякий раз я отвечала как надо. Это меня спасло. А родителей избавило от лишних неприятностей.

Дознаватель усмехнулся и ничего мне не ответил. Обратился к отцу:

— Как видите, Николай Харитонович, мы пришли к вам по делу, которое не требует отлагательств. Мы раскрываем преступление по горячим следам. Тот самый исключительный случай! Поэтому обыск в комнате вашей дочери мы проведем на основании постановления следователя, а не судебного решения. Вы должны присутствовать при этом, так как ваша дочь — несовершеннолетняя.

Я не стала выяснять, откуда они знают, что Отари жил в моей комнате. Следствие — дело хитрое... Отец нахмурился, быстро взглянул на меня и сухо сказал:

— Пожалуйста. Приступайте.

Дознаватель дал знак одному из своих помощников, и через пару минут тот привел понятых — двух пожилых женщин из соседней квартиры. Отец шепнул:

— Иди к себе и внимательно за всеми наблюдай. А я маму на работу провожу.

Оперативники МУРа поставили понятых в дверях моей комнаты, а сами бесцеремонно в нее вперлись. За ними вошел дознаватель и скучным голосом предложил мне добровольно выдать орудия преступления, украденные предметы и ценности. Меня передернуло. Я разозлилась:

— Сами ищите, что вам нужно! — И едко осведомилась: — Или вы с собой принесли?

Дознаватель остро посмотрел на меня и хмыкнул. Потом по-хозяйски расположился за моим столом и начал оформлять протокол. В коридоре хлопнула входная дверь: мама отправилась на работу. Отец вошел в комнату и встал рядом со мной. Один оперативник распахнул дверцы моего шкафа. Другой протянул руки к книжным полкам. Обыск начался.

Через пятнадцать минут мое уютное жилище выглядело так, будто в нем резвилась стая обезьян. Перевернутая постель, на ней — беспорядочные развалы распотрошенных книг, открытые ящики трельяжа, смятые ворохи белья на полках шкафа... Когда оперативники открыли шкатулку с ювелирными украшениями, дознаватель оживился:

— А вот, похоже, и то, что мы искали! — И весело сверкнул на меня глазами: — Что скажете, гражданка Платонова?

Я с ним не церемонилась:

— Эка невидаль— найти в девичьей комнате украшения! Будете доказывать, что они краденые?

Дознаватель рассвирепел, вскочил с места и сунул мне шкатулку под нос:

— Да вы посмотрите, сколько их здесь! Сколько золота! Полудрагоценные камни, бриллианты! Надо годами работать, чтобы все это купить!

Отец оборвал его:

— Ведите себя, как подобает сотруднику милиции!

Дознаватель осекся и уже тише спросил:

— Кто вам дарил драгоценности?

Отвечать я ему не собиралась. Поэтому просто стояла и молча выдерживала его взгляд. Отари на допросах не должен будет объяснять, на какие деньги он покупал для меня дорогие подарки.

— Ого! — тихо воскликнул один из оперативников. Дознаватель перестал возмущенно пялиться на меня и обернулся. Его помощник сидел на корточках и смотрел на чемодан из перламутровой кожи, который выдвинул из-под тахты. Подарок влюбленного викинга Дэвида Барбера. Ах ты, черт! Этого еще здесь не хватало!

— Открой! — раздраженно приказал дознаватель. Оперативник щелкнул замками и откинул крышку чемодана…

Женщины-понятые у дверей ахнули и яростно зашушукались. Сотрудники МУРа ошеломленно замерли.

В чемодане лежали, как тому и следовало, аккуратно сложенные белое свадебное платье и фата. Но не это ввергло присутствующих в шок. На платье покоились золотой амулет в виде усатого жука величиной чуть ли не с ладонь и высокая серебряная диадема, украшенная десятками крупных и мелких жемчужин.

Дознаватель справился с оторопью и неуверенно указал пальцем на чемодан:

— Это ваше, гражданка Платонова?..

— А то! — нагло ответила я. — Конечно, мое!

— Откуда?

— Мое — и все!! — вызывающе отрезала я. Кроме этого они ничего не должны были услышать. Иначе стали бы меня подозревать не только в пособничестве грузинским ворам, но еще и в шпионаже в пользу США!

Дознаватель раздраженно отвернулся и снова сел за стол.

— Все ваши драгоценности будут временно изъяты, так как имеют значение для уголовного производства.

Я только надменно усмехнулась.

— Так, внимание! — обратился дознаватель к оперативникам и понятым. — Составляем опись изъятых вещей! Присаживайтесь к столу!

Целый час сотрудники МУРа возились с моими драгоценностями! Вертели их в руках, рассматривали под лупой в поисках указателей пробы золота и серебра, старались определить тип каждого самоцвета, примерный вес изделий, отмечали на них каждую царапинку и скол. Дознаватель скрупулезно описывал все маленькие открытия и находки своих помощников. Для этого ему понадобилось покрыть убористым почерком пять листов!

Наконец, все закончилось. Мы с отцом подписали протокол обыска с прилагаемой к нему описью изъятых драгоценностей. Дознаватель протянул нам копию, сделанную под копирку. Я сказала:

— Напрасно старались! Вы мне все вернете.

— Посмотрим! — устало буркнул дознаватель. — В ближайшее время вам позвонят и вызовут на допрос к следователю. Не советую уклоняться от дачи показаний.

— Мне нечего скрывать! — с вызовом ответила я.

Сотрудники МУРа и понятые ушли. Отец, облегченно вздохнув, присел на тахту и пристально поглядел на меня:

— Тебе нужно было сказать, что украшения подарил Отари. Если потерпевшие опознают их как украденные, тебя обвинят в воровстве.

— Они не украдены.

— Ты знаешь, что делаешь. — Отец резко встал, прошел в коридор и стал надевать шинель. — Пока меня не будет, никого больше к себе не пускай.

Я захлопнула за ним входную дверь и растерянно обернулась. В квартире стояла мертвая тишина. Можно идти в школу, ведь ждать мне теперь некого…

Пройдя в комнату, я оглядела свое разоренное жилище. Взгляд упал на висящую в распахнутом шкафу мужскую кожаную куртку. В ней Отари еще вчера утром провожал меня до школы. Мы поцеловались на прощанье, и я счастливо уткнулась лицом в ее меховой воротник. Если бы я знала тогда, что он не вернется!

Я стянула через голову школьное платье и прижала его к груди. Медленно подошла к окну. На улице стоял ясный морозный день, ветви деревьев покрывал искрящийся на солнце пушистый снег. Малыши с веселыми криками бегали вокруг памятника Алексею Толстому.

Эта детская радость, эта зимняя прелесть, этот яркий свет… Ничто не нашло во мне отклика. Все краски вокруг померкли.

По моим щекам потекли слезы.

Я плакала не от жалости к себе, не от растерянности, не от страха.

Во мне разрывалась от горя моя любовь.

***

Следующие несколько дней прошли в тягостном неведении. Я ничего не могла делать, все валилось из рук. На уроках сидела как сомнамбула, на вопросы учителей не отвечала, хватала двойки…

Я все время думала об Отари. Где он, как его содержат? Что он чувствует, хорошо ли с ним обращаются? Не голоден ли? Не холодно ли ему?.. Он стоял у меня перед глазами — такой, каким я увидела его в первый раз: улыбающийся, красивый, с букетом алых роз и корзинкой свежей клубники в руках. Стоял, улыбался, что-то ласково говорил — и сердце мое исходило тревогой и болью.

Я с нетерпением ждала звонка следователя. Только он мог рассказать мне об Отари и объяснить, что нужно делать! Может быть, он позволит нам увидеться? Я рвалась обнять любимого, укрыть собой от всех бед, успокоить, накормить, приласкать… Как там у них организуются свидания? Что можно ему принести? Как узнать, в чем он нуждается? Сигареты, одежда, еда — что еще?.. Я ждала звонка.

Родители меня не трогали. Уж не знаю, что они про меня думали. Но для них все самое худшее уже произошло и последующих неприятностей не обещало. А вот над дочерью висело подозрение в пособничестве преступнику. Конечно, они волновались за меня. Может быть, поэтому я была избавлена от тяжелых разговоров и необходимости оправдываться за свою ложь. А может быть, потому, что они видели: мне и так плохо, хоть в петлю лезь.

Следователь позвонил только через неделю после обыска. Позже я поняла, что следственно-судебная машина в деле грузинских воров работала очень медленно. Слишком много было в нем преступных эпизодов и подозреваемых, потерпевших и свидетелей, вещественных доказательств и улик. Да и следователь, судя по его тусклому голосу в телефонной трубке, не горел желанием разобраться со всем этим побыстрей. Я узнала от него, что мне нужно явиться в МУР, на Петровку, 38 для дачи показаний в качестве свидетеля.

Мне сразу стало легче.

— Все из тебя вытрясу! — тихо сказала я владельцу тусклого голоса, когда в трубке зазвучали короткие гудки. — Все, что мне нужно знать об Отари!

Я была слишком самоуверенна. Это стало ясно с первой минуты допроса.

Следователь оказался невзрачным типом с большой лысиной, белесыми бровями и помятым лицом. Его кислый недоброжелательный взгляд ничего хорошего мне не обещал. Так и вышло: наш разговор начался с угроз в мой адрес.

— Будете лгать, Платонова, — брезгливо сморщившись, сказал следователь, — предстанете перед судом. — И стал объяснять, что меня в этом случае ждет, назвал какую-то статью Уголовного кодекса. Долго объяснял, как легко может изобличить меня в лжесвидетельстве. — И за отказ от показаний тоже ответите по всей строгости закона, — пообещал он. — В общем, в том и другом случае сядете в тюрьму.

Это произвело на меня сильное впечатление! Да что там — я просто испугалась! И окончательно убедилась в правильности следования принципу «Я ничего не знала!».

Вокруг этого моего утверждения и крутилась изощренная мысль следователя первые полчаса допроса.

Ничего нового от меня он не узнал.

— Драгоценности у вас откуда? — наконец жестко спросил он. — Золотое литье? Жемчуг? Бриллианты?

Этого вопроса я ждала. И все еще не решила, как буду на него отвечать. Дознавателю при обыске я просто ничего не сказала. Но теперь знала, что за отказ от показаний сяду в тюрьму…

— Кстати, о моих украшениях! Когда мне их вернут? — ушла я от ответа.

— На вопрос отвечайте, Платонова! — раздраженно прикрикнул следователь.

— Нет уж! — делано взъерепенилась я. И продолжала строить из себя дурочку: — Это мои драгоценности, а не ваши! У меня их забрали, а не у вас! Вам, конечно, все равно, что с ними будет, а мне…

— Они будут предъявлены потерпевшим для опознания! — хлопнул следователь по столу. — Если драгоценности не краденые, вы получите их обратно!

— А когда? — радостно заулыбалась я.

Следователь довольно долго молча буравил меня взглядом. Видимо, подбирал более или менее приличные слова. Потом справился с собой и отчеканил:

— Вы получите изъятые драгоценности в порядке, установленном действующим законодательством. — И почти закричал: — Говорите, откуда они у вас!

Я выпрямилась и вызывающе уставилась на него. Я молчала.

Следователь с грохотом открыл ящик стола и достал из него чистый лист бумаги:

— Ну, что ж! За все нужно отвечать! Сейчас вы напишете заявление об отказе от дачи показаний. Оно будет приложено к протоколу допроса. На этом сегодня закончим.

У меня дрожали руки, когда я составляла заявление и подписывала протокол. Мне казалось, что сейчас в кабинет войдут оперативники, наденут на меня наручники и отведут в тюрьму. Ведь следователь очень хорошо объяснил, за что я могу в нее попасть!

Я не знала, что имела право отказаться свидетельствовать против себя. Вопросы следователя мне нужно было расценить как побуждение именно к таким показаниям! Ведь драгоценности — моя собственность, их приобретение — мое личное дело! Хозяин лысины и белесых бровей мне этого не сказал. На что он надеялся? На то, что под угрозой тюремного заключения я расскажу, какие большие деньги были у Отари? И тем самым подкину сучьев в костер, на котором его собирались жечь?

Этот следователь ничего не понимал.

— Где сейчас Отари? — спросила я.

— Он содержится в Бутырском следственном изоляторе.

— В Бутырке? — Это слово неожиданно всплыло в памяти. Я не раз слышала его на Лисе, когда Крот рассказывал о своей тюремной жизни. Да и в его блатных песнях оно звучало не раз.

— В Бутырской тюрьме, — строго поправил меня следователь.

— Как мне увидеться с Отари?

— На свидания с ним имеют право только родственники. А вам, — уперся он в меня жестким взглядом, — я разрешения не дам.

Мне было ясно: упрашивать его бесполезно.

— Его долго там будут держать? — снова попыталась я сыграть дурочку. Нужно же было узнать, сколько времени будет длиться следствие!

— До вынесения судебного приговора.

«Да, где сядешь на этого хорька, там и слезешь! — подумалось мне. — И я еще собиралась вытрясти из него все, что нужно? Вот наивная-то! Узнать бы хоть самое важное!»

Следователь встал, давая понять, что разговор окончен.

— А где находится Бутырская тюрьма? — торопливо спросила я. — Посылки туда разрешают передавать?

— Новослободская улица, 45. О порядке передачи посылок подозреваемым и обвиняемым узнаете на месте.

— А письма можно писать?

— Нет.

Классно он мне отвечал! Клещами лишнего слова не вытянешь! А вот когда пугал меня тюрьмой, с выделением речи у него проблем не было! Я лихорадочно перебирала в голове подготовленные вопросы. На этот он не ответит… На этот — тоже…

— До свидания, гражданка Платонова, — требовательно попрощался следователь. Мне ничего не оставалось, как только разочарованно вздохнуть и выйти из кабинета.

Из МУРа я сразу же отправилась в Бутырский СИЗО.

***

Бутырку оказалось не так-то просто найти. Ориентируясь по нумерации домов, я прошагала почти километр от станции метро по Новослободской улице. По моим расчетам, на ее пересечении с Лесной улицей мне должен был открыться вид на тюрьму. Но ничего похожего я там не обнаружила. На другой стороне перекрестка стояли длиннющие многоэтажные жилые дома. Они раскинулись этакой громадной подковой вдоль обеих улиц и были построены впритык друг к другу. В каждом доме была арка, через которую можно было попасть во двор.

Я остановилась на краю тротуара в ожидании зеленого сигнала светофора и стала недоуменно оглядываться.

— Что ищешь, дочка? — раздался позади меня старческий дребезжащий голос. Рядом возникла остроносая сгорбленная старушка в поношенном пальто. Она опиралась на палочку и с живым интересом смотрела на меня снизу вверх.

— А где здесь Бутырка, бабушка? — спросила я.

— В первый раз идешь? — понимающе заулыбалась старушка. — К суженому, небось? Много вас здесь таких…

Светофор загорелся зеленым, и старушка засуетилась:

— Переведи меня, дочка, а то больно уж скользко на дороге-то! Машины лед накатали — страсть!.. Недавно упала, теперь вот людей прошу!..

Я взяла ее под руку, она заковыляла рядом и охотно принялась рассказывать:

— Здесь жить — хуже некуда, скажу я тебе! Когда тюрьма рядом, вонь ее казенную днем и ночью нюхаешь! Щами несет… Я из своего окна только стены да решетки вижу. Во дворе у нас всегда люди стоят. Очередь в тюремное справочное бюро… — Старушка запыхалась и стала сильнее опираться на мою руку. — Женщины все смурные, тревожные!.. В арке, вон, возле универмага, тоже в очереди маются — там передачи принимают.

Мы перешли дорогу, старушка остановилась передохнуть.

— Да где же тюрьма-то, бабушка? Вы так и не сказали!

— Как не сказала? — удивилась старушка. — Да вон, во дворах она стоит! Детишки наши возле тюремных стен, прости Господи, в снежки играют!

— Понятно! — обрадовалась я. — А где, вы сказали, справочное бюро и прием передач?

— А ты меня до подъезда проводи — я тебе все и покажу!

Мы подошли к арке, которая вела не во двор, а к глухой стене с дверью и высоким каменным крыльцом. К нему тянулась длинная очередь из женщин. Пожилые и молодые, одетые просто или облаченные в дорогие шубы, все они стояли с полными сумками и авоськами в руках. Безрадостные лица, озабоченные взгляды… Женщины притоптывали на морозе, тихо переговаривались. Кто-то, поставив сумки на снег, покуривал в сторонке.

— Вот здесь посылки будешь передавать! — указала на арку старушка. — Поговори с людьми, они все расскажут: что можно, что нельзя, когда приносить. Но сначала в справку иди: узнаешь, что твоему суженому позволено, на каком он режиме. А то, может, в карцер уже попал. Тогда никаких ему передач...

— Откуда вы все знаете? — удивилась я. — Наверно, кто-то из ваших родных тоже в Бутырке сидел?

— Бог миловал! — отмахнулась старушка. — Просто давно здесь живу, всего от людей наслушалась. Порой и помогать приходилось… Хотела уехать отсюда, комнату свою обменять. Да разве можно! Никто рядом с тюрьмой жить не хочет!

Через широкую арку мы прошли во двор, и тут я, наконец, увидела Бутырку! Метрах в ста от дома, за кустарниками и деревьями, детскими качелями и рядами зеленых гаражей возвышалась мрачная обшарпанная кирпичная стена. Она была увенчана спиралевидным заграждением из колючей проволоки. Из-за стены поднимались темно-красные громады тюремных корпусов с зарешеченными окнами. Один из них подпирала старинная круглая стрелковая башня. Рядом с ней торчала высоченная труба котельной.

Как я потом узнала, Бутырка — одна из старейших в России тюрем. Она была возведена еще во времена Екатерины II. С того времени ее не раз достраивали и перестраивали. Отсюда и эклектика: Пугачевская башня, построенная в XVIII веке, и современная котельная. Покровский храм, возведенный посреди тюрьмы в 1782 году, и спираль Бруно на стене, эхо Первой мировой войны…

— А вот здесь у нас люди в справочное бюро стоят! — указала мне старушка на длиннющую очередь, что тянулась вдоль дома, — вставай сюда! Через часик все и узнаешь! Ну, дай Бог тебе терпения, милая!

Старушка скрылась в подъезде, а я неуверенно пристроилась в хвост очереди. Через час была пройдена только половина пути к справочному бюро. Дубленка, что подарил мне Отари, хорошо сохраняла тепло, но руки и ноги совсем замерзли. Я стала топтаться на месте. Женщина, стоящая передо мной, обернулась. Ее молодое миловидное лицо, обрамленное серым пуховым платком, было мертвенно-бледным. Взгляд красивых серых глаз источал такую неизбывную печаль, что у меня заныло сердце.

— Холодно… — пробормотала я, чтобы хоть что-то сказать.

— Да, — пошевелила она замерзшими губами. И отвернулась.

Я окинула взглядом мрачную заиндевелую стену тюрьмы, заснеженные крыши приземистых гаражей, черные голые ветви обледеневших деревьев, и меня охватила тяжелая тоска. Мне нужно было как-то разрушить эту картину. Нужно было пройти сквозь стены Бутырки, найти там Отари, взять его за руку и увести в жаркое лето нашей любви.

Но как это сделать, я не знала…

— Холодно… — снова вырвалось у меня.

— Терпеть надо, — не оборачиваясь, прошептала женщина в пуховом платке.

— Да… — эхом откликнулась я. И подумала: «Если эту стылую картину нельзя разрушить, ее можно изжить. Я вытерплю, пройду этот путь. И сделаю все, как надо…»

Через час в справочном бюро мне сказали, что Отари разрешено получение посылок, но переписка запрещена. Оставшиеся полдня я провела в арке, где принимали передачи. Расспрашивала женщин из очереди, записывала, запоминала. А по дороге домой заскочила в несколько магазинов, чтобы купить продукты и вещи для Отари.

***

            Дома меня встретил отец. Подошел, помог отнести в комнату тяжелые сумки и тихо спросил:

— Как прошел допрос?

Я собиралась снять дубленку, да так и застыла на месте. Отец не мог знать о моем визите к следователю. Я ему ничего об этом не говорила. Подслушал телефонный разговор с владельцем унылого голоса? В тот момент родителей дома не было.

— Откуда ты знаешь?

Отец замялся, потом с нажимом сказал:

— Знаю, Оля! Ты одна не справишься. Докладывай. Мама ничего не узнает.

Я рассказала ему обо всем. И о том, как меня запугивал следователь, и о том, как мне было страшно, и о своей решимости ни за что не отягощать участь Отари. Отец внимательно слушал, не сводя с меня глаз.

— Он проводил допрос несовершеннолетней без присутствия взрослых родственников или педагога, — спокойно и твердо сказал он. — Протокол, что ты подписывала, не имеет юридической силы. Это следовательские игры, Оля. Он просто выведывал, знаешь ли ты что-нибудь для него полезное. Так что не волнуйся по поводу этого допроса. Вот если он тебя со мной вызовет, тогда держись.

Я опустила голову. Отец помолчал и указал на сумки:

— Посылку готовишь? Была в Бутырке?

Он знал и то, где содержится Отари! Но откуда такая осведомленность?! Непохоже, что он общался со следователем. Значит… Я подумала, что почти ничего не знаю о том, чем занимается на работе отец и каков круг его делового общения. Он отслужил в структуре МВД без малого тридцать лет, окончил академию, получил звание полковника. Наверняка, у него есть знакомые в МУРе. И влиятельные знакомые! Он вполне мог обратиться к ним за помощью тогда, когда его семье стала угрожать опасность!

Как бы услышав мои мысли, отец взял меня за руку и погладил по щеке:

— Тебя больше никто не будет вызывать на допрос, дочь. Провожай своего Отари и ничего не бойся.

Я вдруг ощутила себя маленькой — пятилетней Оленькой, которая так любила сжимать сильную руку отца и беспечно вышагивать рядом с ним по улице. Если папа рядом, ничего не страшно! И все будет хорошо! Его слова сняли напряжение, прогнали тревогу. Я судорожно, как после долгого плача, вздохнула. И поняла, насколько сильно устала справляться с бедой, принимать решения в одиночку, держать фронт…

Я прижалась к отцу и прошептала:

— Мой папа…

— Эта история закончилась, Оля, — погладил меня по плечу отец. — Ему дадут большой срок. Ты, если захочешь, увидишь его через много лет, но у тебя к тому времени будет совсем другая жизнь.

Мне стало больно от его слов. Ему, конечно, хотелось, чтобы моя любовь к Отари умерла. Поэтому он так говорил. Но…

Я знала, что отец ошибался. Все-таки он плохо знал свою дочь.

Я отстранилась от него и посмотрела на сумки:

— Пап, там вареную колбасу не принимают. Портится быстро. А сухую копченую можно. У тебя из праздничных наборов не осталась? К седьмому ноября ты приносил, помнишь? И на Новый год… Дашь мне?

Отец осуждающе покачал головой:

— Ну, что с тобой делать! Бери, конечно!

Я ткнулась носом в его щеку и бросилась разбирать сумки.

***

На следующий день я выкладывала перед приемщиком Бутырского СИЗО первую передачу для Отари. Чай, печенье, сладкие сухари с изюмом, сахар-рафинад, карамельные конфеты. Палка сухой копченой колбасы, лук, чеснок. Новые трусы и носки, тапки, теплый свитер. Мыло, полотенце, зубная щетка, туалетная бумага. Все это мне посоветовали собрать женщины из очереди в пункт приема передач.

— В упаковках ничего не принимают, — рассказывала одна из них, солидная дама интеллигентного вида. — Только в прозрачных целлофановых пакетах.

— А почему? — спрашивала я.

— «Во избежание передачи запрещенных предметов, веществ, а также денег или ценностей, сокрытых ухищренным способом», — процитировала женщина фразу из какого-то нормативного документа. Улыбнулась и пояснила: — Сквозь целлофан приемщикам хорошо видно, что в пакетах лежит. Они каждую вещь в посылке просматривают, чтобы в камеру наркотики, например, не пронесли. Поэтому чай, печенье и сахар ссыпайте, девушка, в пакеты. Имейте в виду, что мыло там выдают, но только хозяйственное. А люди любят мыться с туалетным. Так что не забудьте положить хорошее мыло. Обязательно передайте что-нибудь теплое! Зимой в Бутырке холодно!

— Главное, девка, — добавляла другая, в потертой куртке и с похмельным опухшим лицом, — побольше чая клади! Там без чифиря — не жизнь! Если передача без чая будет — вся камера оч-чень сильно огорчится! Ну, туалетную бумагу, конечно: там с этим плохо, газетами да журналами подтираются.

— И сигарет побольше положи! — деловито включилась в разговор высокая девушка в джинсах и модном полушубке. — Даже если твой не курит, обменяет на что-нибудь. Мой парень спортсмен, табачный дым на дух не переносит. Но, говорит, присылай сигареты. Они там — те же деньги!

— А какие можно передавать?

— Только те, что без фильтра. «Приму» купи.

— А он «Приму» не курит! — обеспокоилась я. — Что делать? Хоть «Яву»-то можно? Или «Стюардессу»?

Отари предпочитал «Dunhill» или «Marlboro». Но я понимала, что заводить о них речь не имеет смысла.

Похмельная женщина хрипло засмеялась, а дама интеллигентного вида назидательно сказала:

— Власти считают, что подследственные и осужденные не имеют права курить хорошие сигареты. Кесарю кесарево, а слесарю слесарево!

Так я получила первые сведения об особенностях тюремного быта, о том, в чем больше всего нуждается мой Отари, и чем я могу ему помочь. Посылку у меня приняли. Я радовалась, будто сдала экзамен.

Передачи можно было делать раз в две недели. Я стала потихоньку собирать следующую посылку. На стенде в справочном бюро Бутырки висел список продуктов, разрешенных и рекомендуемых для передач. В нем было указано сало. Отари его не любил, но в тюрьме оно наверняка могло пригодиться. Мне теперь было известно, что заключенный никогда не ест продукты из своей посылки один: обязательно делится с сокамерниками, таков закон. Поэтому, думала я, чем больше у Отари будет самой разной еды, тем больше достанется ему той, что он любит…

Я позвонила тете Наташе — она была большая ценительница деревенского сала, знала, где его купить. Узнав о моей беде, маманя разохалась, а потом возмутилась:

— Почему сразу не позвонила? И отец ведь ничего не сказал! Такая беда случилась, а я не знаю! Сало, говоришь? Привезу я тебе сало! Что еще нужно? Когда?

Она стала частенько приезжать ко мне. Купила для Отари спортивный шерстяной костюм, навезла кучу салфеток.

— Смело клади, там все пригодится! А если что не примут — не пропадет! — приговаривала она. — Витаминов ему нужно! В следующий раз сухофрукты куплю, орехи.

Я поражалась: тетя Наташа совершенно спокойно отнеслась к тому, что Отари — вор.

— Какая мне разница! — сказала она. — Этот человек для тебя родился, он твой! А значит, и мне не чужой. С людьми всякое случается: путаются, не туда их заносит, плутают в жизни. Но я-то вижу: никакой твой Отари не злодей. Я людей повидала, знаю! Буду вам теперь помогать, что делать!.. — Тетя Наташа строго оглядела меня с ног до головы. — За тебя мое сердце волнуется. Посмотри в зеркало: исхудала вся, с лица спала, круги под глазами! Нужно вас обоих спасать! — Потом призналась: — Я в Елоховский собор хожу теперь, молюсь за него, за тебя...

Больше всего меня удручало то, что я не могла вести с Отари переписку. Между нами не было никакой связи. Я просто задыхалась от этого! Мне казалось, что Отари нуждается в чем-то особенном и крайне необходимом. В том, о чем мне никто, кроме него, рассказать не мог. Хотя бы одно его слово донеслось до меня сквозь глухие стены тюрьмы! Хотя бы одно его слово дошло, написанное на клочке бумаги!

Я проклинала лысого следователя, который запретил мне свидания. Он, как и обещал отец, больше не беспокоил меня. Но я теперь жалела об этом. Может быть, на одной из встреч мне все-таки удалось бы уговорить его изменить свое решение?..

Так, в неизвестности, прошел еще месяц. Но вот однажды раздался осторожный, короткий звонок в дверь. Я открыла — на лестничной площадке стоял неряшливо одетый, небритый мужчина кавказской наружности. Он внимательно вгляделся в меня и сиплым голосом спросил:

— Ты Оля?

Я сразу все поняла. Это мог быть только посыльный от Отари! Из тех, что сидел с ним в камере и вышел на волю! У меня учащенно забилось сердце.

— Проходите!

Он поморщился и отрицательно покачал головой:

— Не буду! Отари просил письмо тебе передать.

Наконец-то! Я вышла на лестничную площадку и прикрыла за собой дверь. Он достал из кармана мятый, сложенный в восьмушку листок. Я жадно схватила письмо и засунула его в карман джинсов: родители могли выглянуть на лестницу в любой момент. Быстро спросила:

— Как он? Расскажите! Не болеет? Что прислать?

Кавказец усмехнулся:

— Все в порядке у него! Отари не пропадет! Ничего не нужно. Передачи твои хорошие, помогают. Одно только просит: пару слов напиши.

Вот в чем нуждался мой Отари! Ему было нужно то же, что и мне! Слово! Весточка!..

— Но как?! Не разрешают же!

Мужчина зачем-то настороженно огляделся, приблизился ко мне:

— В передаче заныкай. В баранках можно спрятать, в сахаре…

Его прервал резкий скрип открываемой двери. Из квартиры напротив выходила соседка. И тут же у меня за спиной из комнаты родителей донесся мамин голос:

— Оля, ты с кем там разговариваешь?

Товарищ Отари заторопился:

— Ладно, все. Пойду. — И спускаясь по лестнице, бросил: — С записочкой придумай что-нибудь. На папиросной бумаге пиши. Отари ждет.

Я вернулась к себе и раскрыла письмо. «Оленька моя! Любимая! Во сне тебя вижу, скучаю! Люблю, тоскую! Жду суда, чтобы увидеть тебя!..» — писал он. На глаза навернулись слезы, строчки стали расплываться, листок в руке задрожал. Милый мой!.. Отари писал, что очень беспокоится за меня. Просил дать знать, не пристают ли ко мне с обвинениями в пособничестве преступнику, советовал все отрицать.

— Не волнуйся, милый! — шептала я. — Это мы уже пережили.

Ему очень хотелось, чтобы на суде присутствовал кто-то из его родственников. «Резо вернется в Тбилиси и расскажет тете Циале, что я в тюрьме, — писал он. Резо, по всей видимости, был тот самый кавказец, что принес мне письмо. — Он даст ей твой телефон. Циала позвонит. Когда будет суд, примешь ее? Она в Москве никого не знает. Напиши мне, Оля! Как-нибудь напиши… Люблю, жду!»

Я отложила письмо и задумалась. Конечно, тетя Циала будет жить у меня! Даже если родители станут противиться — все равно я ее приму! Но вряд ли они будут поднимать скандал. Все теперь изменилось… Проблема в другом. Как мне ответить Отари?..

Очередную посылку можно было нести в Бутырку завтра. Продукты я уже собрала: две туго набитые сумки стояли возле двери. Теперь нужно придумать, как спрятать в передаче записку. Что там говорил Резо? Папиросная бумага… Ну да, она тонкая, прочная. Раскрутить мундштук папиросы «Беломорканал» — получится маленький квадратный листок. Его можно скомкать в маленький шарик или свернуть в тонкий рулетик. А вот куда положить? Приемщики в Бутырке внимательно просматривали и перетряхивали содержимое целлофановых пакетов, мяли их в руках. Иногда пересыпали чай, сахар, конфеты или сушки в пустые пакеты. При таком досмотре даже бумажный комочек не утаишь. Карамельные конфеты принимали только без оберток. Как-то один усердный приемщик усмотрел среди моих карамелек несколько штук с трещинами. И каждую разломал пополам… «Заныкать», как выразился Резо, в сало? Увидят надрез, расширят его ножом или разрежут кусок в этом месте — и все!

«Надрез, трещина… — соображала я. — Без них записку в продукт не спрячешь. А приемщики именно на это обращают внимание. Отмечают нарушение целостности. Значит, его не должно быть...»

И тут меня осенило! Нужно не разъединять, а соединять! Причем так, чтобы выглядело это самым естественным образом! Что-то должно в пакете слипаться! Конфеты? Нет! «В баранках можно спрятать, в сахаре…» — успел сказать Резо. Ну, насчет баранок не знаю, подумала я, а вот кусочки сахара вполне имеют право в пакете слипнуться!

Я вскочила, сорвала с вешалки дубленку и побежала в магазин. Купила пачку папирос «Беломорканал» и канцелярский клей. Дома взяла у отца шило и проделала им в двух кусочках рафинада узкие углубления. Добыла из папиросы квадратик бумаги. Лихорадочно нацарапала на нем слова любви…

Что я могла написать еще? Любовью полнилось мое сердце, ею жила я с тех пор, как увидела Отари. Это было самым главным. И для меня, и для него. Этих слов он от меня ждал… «Береги себя! Обо мне не волнуйся, все хорошо! Циала будет жить у меня, жду ее звонка». Так завершила я свое послание. Хоть и было оно кратким, еле уместилось на обеих сторонах листка. Теперь нужно было сделать то, что было задумано.

Я свернула листок в тонюсенькую трубочку, сложила ее вдвое и засунула в углубление, сделанное в одном из кусочков рафинада. Нанесла на грань с углублением клей. Выступающую над ней часть бумажного сверточка накрыла углублением другого сахарного кубика и сильно прижала кусочки друг к другу. Все!

Несколько раз за тот вечер я пересыпала сахар, приготовленный для посылки, из одного пакета в другой. Парочка слипшихся кусков выдержала все испытания, не распалась.

Засыпая, я представляла, как Отари находит в посылке мое письмо и его лицо озаряется счастливой улыбкой. В том, что он обнаружит крохотный бумажный свиток в сахаре, никаких сомнений у меня не было.

На следующий день в бюро приема передач приняли все продукты, которые я положила в посылку.

***

Так я наладила переписку с Отари, пусть одностороннюю. Каждые две недели писала ему свои короткие послания и часами отстаивала в очереди, чтобы сделать передачу. Периодически выбиралась с тетей Наташей на рынок за салом. Ходила в школу, делала домашние задания…

Моя новая жизнь без Отари кое-как устроилась и потекла размеренно. Какой она была?.. Недели и месяцы неизвестности, ровного тоскливого ожидания тянулись бесконечно.

Прошла зима. Отгудели в Москве студеные мартовские ветра, отзвенела апрельская капель. Я ждала суда. Неожиданно из МУР пришла повестка от следователя. Я показала ее отцу.

— Драгоценности собираются тебе вернуть, — сдержанно объяснил он. Было ясно: отец продолжает, как говорится, «держать руку на пульсе». — Иди, не бойся.

Следователь без лишних слов выдал мне по описи ювелирные украшения. Все до единого. Я спросила:

— Когда все закончится? Отари уже четыре месяца сидит в СИЗО!

И получила неожиданный ответ:

— Предварительное следствие завершено. Уголовное дело передано в Москворецкий районный суд. Звоните туда, вам скажут, когда начнется судебное разбирательство.

Вот это да! Как снег на голову! В жизни я потом не раз убеждалась: когда долго чего-то ждешь, это «что-то» всегда случается неожиданно. Звонить я, конечно, не стала, а сразу же помчалась в суд. И узнала, что первое заседание по делу Отари состоится ровно через неделю!

Радости моей не было предела! Наконец-то я увижу моего Отари! «Через три дня — передача, нужно будет написать ему об этом!» — подумала я. И тут же осеклась. Месяцы посещения Бутырского СИЗО научили меня чуткой осторожности в нарушении установлений системы уголовного наказания. «Здесь не до шуток! — учили меня в очереди в бюро приема передач. — Чуть что не так — сама в тюрьму загремишь!» Риск обнаружения записки в сахаре во время досмотра передачи был всегда. Но я знала: если бы приемщик обнаружил мое любовно-бытовое письмо, мне всего лишь запретили бы передавать посылки. А что будет, если он прочтет послание с информацией о ходе дела? Меня вполне могли привлечь к административной, а то и уголовной ответственности!

«Нужно на грузинском писать! — нашла я выход из положения. — Они не будут расшифровывать, им некогда! У них дел по горло, очередь километровая! В худшем случае запретят передачи…»

Одним словом, я решила срочно начать изучать грузинский язык. Побежала в библиотеку, но не нашла там ни одного учебника или хотя бы русско-грузинского словаря. В Доме книги на Калининском проспекте ничего такого тоже не было. «В Ленинку, что ли, пойти?» — подумала я. Но не решилась: Государственная библиотека имени В.И. Ленина казалась мне тогда слишком уж серьезным учреждением для ученицы девятого класса!

Я отказалась от идеи написать записку. Но твердо решила к первому заседанию суда освоить хотя бы несколько фраз на родном языке Отари. Тогда я могла бы сказать ему что-нибудь из зала по-грузински — ободрить, поддержать. И никто ничего, кроме него, не понял бы! Но как я буду осваивать чужой язык без учебника?

Ответ пришел сам собой. Вечером раздался междугородний телефонный звонок. Я услышала в трубке женский голос, торопливую радушную речь с сильным грузинским акцентом и тут же поняла: тетя Циала! Вот кто мне поможет! Я уже давно получила от родителей разрешение разместить родственницу Отари у себя в комнате на время судебного разбирательства. Пока мы будем вместе жить, она меня научит говорить по-грузински!

Бог знает, каким образом до нее дошла весть о суде. Но она знала все, что нужно: место, дату и время проведения первого заседания.

— Оля, родная! Я послезавтра в Москву приеду! На Курский вокзал! Уже билет взяла! Встретишь меня? — спрашивала тетя Циала.

— Конечно! Приезжайте! У меня жить будете! — радостно отвечала я. И тут же спросила: — Тетя Циала, вы научите меня по-грузински говорить?

Она засмеялась.

— Конечно, дорогая моя! Я тебе и грузинско-русский разговорник еще привезу!

Тетя Циала оказалась невысокой женщиной средних лет с добрым усталым лицом. Деликатная и сердечная, она сразу же мне понравилась. Одевалась она просто; улыбаясь, смущенно прикрывала рот рукой: во рту у нее был всего один зуб. Я вспомнила, что мне рассказывал о ней Отари. У тети Циалы было пятеро детей, муж давно умер, старший сын сидел в тюрьме. Не до внешности, не до здоровья… У нее были тонкие брови с высоким изгибом, живые агатовые глаза. В молодости она наверняка была красавицей. «Иначе и быть не могло, — думала я. — Это же род Отари! В нем наверняка все красивые!»

Тетя Циала сразу же нашла общий язык с моими родителями. Каким-то образом она поняла: упоминать Отари в их присутствии неуместно. Поэтому просто угощала хозяев дома молодым грузинским вином и домашней выпечкой, что привезла с собой. Расспрашивала о Москве, рассказывала о своей жизни. Мне она подарила самоучитель грузинского языка, выпущенный издательством Тбилисского университета. В нем был и курс грамматики, и разговорник, и словарь — все, что нужно! Я сразу же с головой зарылась в книгу.

Для меня стало открытием, что грузинский алфавит не имеет ничего общего ни с кириллицей, ни с латиницей. Буквы в учебнике смахивали на китайские иероглифы. Каждая — этакий маленький рисунок. Я сразу поняла, что над их правильным написанием придется попотеть. Но и произношение тоже не обещало даться легко! В грузинском языке обилие согласных. В словах они могут использоваться по три-четыре подряд! Например, «здравствуйте» звучит как «гамарджбатт», а «звезды» — «варсклавеби»… Тетка Циала объяснила мне, что в грузинском ударений нет, вместо них на определенном слоге повышается тон. Отсюда особенная певучесть в звучании фраз, которая так нравилась мне в речах Отари. Этому тоже следовало поучиться!

К вечеру я освоила азы грузинской письменности и решила написать Отари записку на его родном языке. Тетя Циала сказала:

— Про суд он лучше нас знает, раз из Сабуртало в Москву меня вызвал. Напиши только, что придем, привет от меня передай.

Рисовать мелкие грузинские «иероглифы» на папиросной бумаге было непросто. Но я старалась. Знала: Отари обрадуется такому посланию! Тетя Циала выгладила две его рубашки и положила в посылку:

— От заключенных требуют на суд в приличном виде являться!

На следующий день, стоя в очереди в бюро приема передач, я с ее помощью разучивала самые распространенные грузинские слова и выражения…

***

Отари ввели в зал судебных заседаний вместе с двумя мужчинами, которых я никогда не видела. Я вспомнила, как он рассказывал: «А мы с Нодаром, это друг мой, и еще один грузин — на дело ходим!» Ну да, все правильно: групповое преступление, судят всех вместе…

Я жадно на него смотрела. Он шел к скамье подсудимых в сопровождении милиционеров и выглядел так, будто и не было для него четырех месяцев тюремного заключения. Подтянутый, стройный — в чистой рубашке, что выгладила вчера ему тетя Циала, в своих любимых вельветовых джинсах. Он был все тот же, мой мужчина! И все-таки, с тревогой отметила я, он похудел, осунулся. Сердце мое трепетало. Бедный мой, любимый!..

Он взволнованно оглядывал зал, всматривался в присутствующих. Я не выдержала и вскочила с места:

— Отари, я здесь!

Он увидел, полыхнул взглядом, подался ко мне. Милиционер предостерегающе положил руку ему на плечо. Отари, не сводя с меня взгляда, зашел за барьер, отделявший от зала скамью подсудимых. Тетя Циала помахала ему рукой. Он благодарно кивнул ей. Я села и громко сказала:

— Ме шен миквархар! (Я тебя люблю!)

В его глазах засверкали слезы. Он неотрывно смотрел на меня.

Это было самым главным — его любящий, зовущий, сияющий взгляд. Все остальное не имело значения. Все эти люди вокруг — судья, присяжные, обвинитель, адвокат, потерпевшие, свидетели… Все, кто что-то говорил, доказывал, задавал вопросы, отвечал, спорил… Все они не играли никакой роли. Да, они решали судьбу Отари. Но в реальности нашей любви они не решали ничего. Там все оставалось неизменным — свет, нежность, признанья, слезы, огонь…

Судебное разбирательство длилось долго, больше трех месяцев. Дело Отари рассматривалось на семи заседаниях, мы с тетей Циалой были на каждом из них. Все это время она жила у меня. С ее помощью я довольно быстро выучила грузинский язык и стала свободно на нем разговаривать. Письма в посылках для Отари я стала писать только по-грузински, ему это нравилось.

Но последние перед нашей долгой разлукой слова я сказала ему по-русски.

Суд приговорил Отари к семи годам лишения свободы с отбыванием наказания в колонии строгого режима. Когда его уводили после оглашения приговора, он потерянно оглянулся и вдруг с отчаянием выкрикнул:

— Оля!

Мои слова прозвучали громко, на весь зал:

—

 

Глава IV

ДРУГАЯ ЖИЗНЬ

Моего любимого увезли в Приморский край. Там, на берегу Славянского залива Японского моря, стоял поселок городского типа Славянка. А возле него располагалась исправительная колония строгого режима. Отари отбывал наказание в ней. Нас разделяли десять тысяч километров.

Если клетку с птицей накрыть полотенцем или одеялом, птица мгновенно засыпает. Таков закон ее бытия. Она не может петь, играть, скакать по жердочкам, клевать зернышки, пить и купаться в сумерках. Без солнечного света жизнь для нее лишена радости и не имеет смысла.

Когда Отари отправили в колонию, моя душа — беспокойная птица в железной клетке обстоятельств — уснула. В моей жизни зашло солнце, в ней стало темно. До вынесения приговора все было иначе. За многие месяцы предварительного следствия и судебного разбирательства я смирилась с отсутствием Отари. Мне было одиноко, я тосковала. Но знала: он здесь, совсем недалеко, в нескольких километрах от моего дома. Его прячут за глухими стенами Бутырской тюрьмы, но… Я чувствовала его, слышала его мысли, жила его жизнью. Да, я жила, моя птица-душа ранила крылья о прутья своей клетки, но упрямо продолжала биться за счастье.

Еще вчера я собирала посылки для передачи Отари, писала ему записки, шла на очередное судебное заседание. Еще вчера знала, что увижу его в зале суда. Еще вчера с нетерпением ждала, когда огонь его любящего взгляда согреет меня. Но вот настал роковой день — и у меня отняли эту радость.

Отари увезли на край света. Я не увижу его целых семь лет…

Семь лет! В минуты отчаяния мне казалось, что это срок, не оставляющий надежд.

Я вспоминала себя первоклашкой, когда меня дразнили толстой Платонихой. Тогда я тихо плакала ночами. «Горе! Горе! Крокодил солнце в небе проглотил!»… Сейчас мое солнце снова попало в пасть этому злому крокодилу. И я не знала, как мне справиться с бедой.

Свет погас. Моя птица-душа уснула.

Я ходила, как сомнамбула. Ничего не видела и не слышала, ни о чем не думала, все делала автоматически. Я не помню, как провожала тетю Циалу и что она мне говорила на прощанье. А может быть, я ее не провожала? И она ничего не говорила¸ а только гладила меня по голове и с тревогой смотрела в глаза? Что-то такое было… Я не помню. В памяти о тех днях осталось удивление — от того, что по моим щекам постоянно текли слезы. «Как такое может быть? — думала я. — Ведь я ничего не чувствую, мне не больно. Почему же я плачу? Кто это плачет?..»

Слезами во сне обливалась моя душа.

Я ни с кем не общалась. Мне звонили Ирка Цветкова и Мишка Ефремов, заходила Алиса — они не услышали от меня ни слова. Я односложно отвечала на вопросы встревоженных родителей, а когда они звали меня обедать, механически садилась за стол и ела, не ощущая вкуса. Мама стала чаще обычного посылать меня в магазин за продуктами — наверное, для того, чтобы как-то расшевелить. Это не помогало. Я молча отдавала ей покупки и уходила в свою комнату. Там было тихо, там меня никто не тревожил. Там я могла сидеть в кресле до вечера, до темноты. Могла неотрывно смотреть на руки-цветы, что тянулись над книжными полками к небу. В ушах звучал голос Пола Маккартни, он пел «Yesterday», и голос Отари:

— Не хочу чай. Хочу с тобой танцевать!

Он крепко обнимал меня в танце, жарко целовал, но я оставалась безучастной. Только чувствовала, как слезы текут и текут по щекам. Я их не утирала: горячая соленая влага обжигала губы, и это напоминало, что я еще жива.

В комнату заходил отец, садился возле меня и молчал. Почему-то в его присутствии я начинала дышать глубже. Вспоминала о том, что за окном раскинулся огромный и шумный мир, что у меня в нем была своя жизнь, что ее озарял яркий солнечный свет…

— Все наладится, дочь, — слышала я голос отца. — Не сдавайся…

Что-то оживало во мне от этих слов, упрямо пыталось подняться на ноги. Я ведь привыкла не сдаваться, никогда не сдавалась. Может быть, действительно, все еще наладится?..

Но папа уходил. Сгущались сумерки. В них скрывались от меня руки-цветы. Я уже не видела, как они тянутся к небу.

Не раздеваясь, я ложилась на тахту, поворачивалась лицом к стене и смотрела на нее до тех пор, пока не впадала в забытье.

Так я жила. Прошел месяц с того дня, как Отари с отчаянием выкрикнул в зале суда мое имя. Подходили к концу летние каникулы, мне предстояло идти в школу. Десятый класс, последний год обучения перед получением аттестата зрелости, все очень серьезно. Я не думала об этом. Не знала, сумею пойти на торжественную линейку первого сентября или останусь дома. Меня беспокоило другое.

Теперь я истекала не только слезами, но и кровью. Первый день менструального цикла наступил точно в срок, в первой декаде августа. Но обильное кровотечение не прекращалось уже две недели. Такого со мной никогда не было. Меня одолевала слабость, кружилась голова, шумело в ушах. Все время тянуло прилечь, уснуть. Я понимала, что со мной происходит нечто катастрофическое, смертельное, что нужно идти к врачу. Но… оставалась на месте. Теперь не только ночью, но и днем я лежала на тахте лицом к стене — равнодушная ко всему на свете, полуживая. «Не сдавайся! — звучал во мне голос отца. — Не сдавайся, Оля! Иди к врачу!» — «Нет… — отвечала я. — Зачем? Отари нет рядом со мной. Моей любви нечем дышать. Солнце погасло. Зачем?..»

— Да что с тобой такое творится?! — возмущенно спрашивала мама, стоя у моей постели: я отказывалась есть. — Заболела? Температура у тебя нормальная, значит, это не простуда! Что болит, говори!

— Валя, не надо! — входил в комнату отец. — Дай ей прийти в себя.

«На что он надеется? — вяло думала я. — На что, если из меня ручьем текут слезы и хлещет кровь?»

Он не надеялся — знал сердцем: Оля выкарабкается. Знал, что во мне столько жизни, столько сил, сколько и в нем самом. Ведь я — его дочь! А он никогда не был слабаком. Поэтому верил: дай мне единственный, призрачный шанс — и я его реализую. Протяни соломинку — и я выберусь из бурной реки на берег. А в том, что касается появления в моей жизни шансов и соломинок, папа нисколько не сомневался. Здесь уверенно говорил его опыт: жизнь может быть скупа на удачу, но всегда остается настолько щедро многообразной, что сильный в ней не пропадет.

Он терпеливо ждал.

А первое сентября стремительно приближалось. Ирка Цветкова звонила, звала в школу: десятиклассникам раздавали учебники на новый учебный год. До начала занятий оставалась неделя.

Я лежала.

Отец напрочь отказался от милой его сердцу идеи о моей вечной разлуке с Отари: «Эта история закончилась, Оля». Жизнь дочери была ему дороже любых идей. Он подходил к моей постели и жестко говорил:

— Ты подумай: Отари твой жив? Жив! Что такого произошло? Уехал надолго? Вернется! Так дождись его, а не умирай!

— Где он? — глухо шептала я в стену.

— Будет! — резко отвечал отец. — Живи, и все будет!

Он все-таки дождался события, которое спасло мне жизнь. Оно непременно должно было наступить, его следовало ожидать. Но почему-то ни папа, ни я в тот страшный месяц не думали о нем. А может быть, я ошибаюсь? И последняя надежда моего бедного отца лежала в ожидании именно этого события?..

Однажды утром, за три дня до начала учебного года, он вошел ко мне в комнату и сказал:

— Поднимайся, дочь. Отари прислал письмо.

Меня как будто ударило током! Каждая клеточка, каждая жилка во мне затрепетала, встряхнулась. Я оказалась в горячем потоке живительной энергии. Да!! Как я могла забыть?! Отари нет со мной, он далеко, но ведь мне достаточно всего лишь его слова, чтобы жить и любить! Всего полгода назад я молилась о том, чтобы он прислал мне весточку из Бутырской тюрьмы. «Хоть бы одно его слово дошло, написанное на клочке бумаги!» И вот оно дошло! И не одно, а целое письмо из десятков слов! Ничто не утеряно, никто не пропал! Все осталось на своих местах: Отари, я, наша любовь, ожидание счастья! И солнце никуда не исчезало: оно также встает каждое утро на востоке и по-прежнему освещает мою жизнь!

Что со мной случилось? Почему я лежу?!

Я вскочила и села на постели. Отец протягивал мне письмо. Я схватила его, впилась взглядом в конверт и тут же узнала угловатый почерк Отари. А потом само собой получилось так, что я стала жадно заглатывать в себя воздух. Это был судорожный, глубокий, бесконечно долгий вдох — с хрипом, с диким напряжением шейных мышц. Так дышит утопающий, которого вытащили из воды и привели в чувство.

Отец смотрел на меня расширенными от испуга глазами. Но не двигался с места. «Дай ей прийти в себя». Я выдохнула, снова глубоко вдохнула, уже намного спокойнее. И внезапно ощутила прилив радости и сил.

Моя птица-душа проснулась. Она расправляла крылья.

— У тебя щеки порозовели, — сказал отец.

— Ага… — рассеянно ответила я, читая строчки с обратным адресом: Приморский край, Хасанский район, поселок Славянка. УЦ 267/30-2-30.

— Что такое УЦ? — спросила я у отца. — Учебный центр, что ли?

— Ну что ты! — ответил он. — Это условная аббревиатура. Нельзя писать ИТК — исправительно-трудовая колония. Не принято.

Я лихорадочно вскрыла конверт. Отец вышел, оставив меня один на один с моим Отари…

Он писал о своей любви, о том, как ему живется в колонии, пытался шутить, успокаивал. «Вор в таком месте не пропадет, Оля! Не волнуйся! Береги себя и пиши мне, каждый день пиши, ладно?» Он не имел права посылать на волю письма чаще, чем один раз в месяц. Зато мог получать их без ограничений.

— Конечно, милый, конечно! — шептала я. Но не плакала. Слезы высохли.

«Потом меня отправят «на химию», и ты сможешь приезжать ко мне, — писал Отари. Эти слова звучали во мне сладкой и тревожной музыкой. — В колонии тебе свидания не дадут, а на поселении нам видеться можно. Только дождись, Оля! Люблю!»

Я аккуратно сложила письмо и сунула его вместе с конвертом под подушку. Так, нужно приниматься за дела. Хватит спать!

Я осторожно встала с постели. К моему великому удивлению, от слабости не осталось и следа. Дрожь в коленях, что донимала меня в последние дни, пропала. Я прислушалась к себе и шестым чувством поняла: кровотечение пошло на убыль, значит, скоро прекратится. Через полчаса отец с молчаливым одобрением наблюдал, как его посвежевшая после душа дочь уплетает за обе щеки омлет. Потом я позвонила Ирке Цветковой, и мы пошли с ней в школу за учебниками.

А вечером я села писать письмо Отари.

С тех пор это стало непреложностью: каждый день мои послания улетали из Москвы в Приморский край. Я писала любимому обо всем. О своих занятиях в школе, об одноклассниках и учителях. Об Ирке Цветковой и Мишке Ефремове, о папе и маме. О том, как делаю уроки, о чем я думаю. Я знала: в скудной и жестокой реальности ИТК любая, самая несущественная мелочь из моей жизни оказывалась для Отари источником света. Мои письма уносили его в мир нашей любви, укрепляли, обещали счастливые перемены.

Я старалась писать разборчиво, четким и красивым почерком. Знала, что Отари с трудом читает русский текст, написанный от руки хотя бы чуть-чуть неряшливо. Очень скоро я выработала каллиграфический почерк. С тех пор этот достойный навык не раз повышал мой личностный рейтинг в самых разных ситуациях. Прежде всего, я заслужила в школе уважение учителей.

Казалось, все пошло по-прежнему. Но это было не так. Моя жизнь изменилась. Она походила на прошлую лишь в том, что десятиклассница Оля Платонова исправно посещала школу. От всего остального не осталось и следа. И не только потому, что рядом со мной не было Отари. Переживания последних месяцев не прошли для меня бесследно.

Я повзрослела.

Меня теперь не привлекала веселая болтовня Мишки Ефремова, не тянуло в гости к Ирке Цветковой. Воспоминания о моих похождениях с Моникой или о приключениях в валютных барах не вызывали ничего, кроме легкого удивления. Отношения с Дэвидом Барбером остались в памяти как история, не имеющая никакого значения. Меня вообще перестала занимать чья-либо влюбленность или интерес к моей персоне.

Я ждала Отари.

Наша любовь и свалившаяся на нее беда перестроили мою внутреннюю реальность. Я жила в ожидании любимого, заботой о его судьбе. Это стало фоном моего существования. Это заставило меня мыслить и действовать иначе.

Мне предстояло провести в одиночестве семь лет. При этом система жизненных приоритетов, которую я прежде создала, рухнула. Время подросткового веселья и забав прошло. Дела любви сводились лишь к написанию писем. Но моя деятельная натура не терпела праздности, неподвижности, пустоты. И тогда пришло решение: к возвращению Отари я выстрою свою жизнь так, что он будет мною гордиться! И не только он! Мой любящий и терпеливый отец — пусть он тоже, наконец, увидит: его вера в меня оправдалась. Он имеет на это право! Я всю жизнь ощущала объятия его бережной любви. Он никогда не бросал меня в беде. В самые трудные минуты был рядом, вытягивал из тьмы, прощал…

Неожиданно в голове возникло незнакомое слово. Это было странно, но я понимала его смысл. И тут же в голове сложилась четкая формулировка того, что мне следует сделать для Отари и отца.

Я подарю им свою лучшую самореализацию!

Во-первых, получу аттестат зрелости с такими отметками, которые не стыдно будет никому показать. Во-вторых, поступлю в Институт иностранных языков и стану дипломированным специалистом с высшим образованием. Я отлично знала английский, любила его, профессия преподавателя или переводчика привлекала меня. В конце концов, моя мама была переводчицей, мне нравилась ее работа, я хотела пойти по ее стопам!

Для начала, пожалуй, достаточно…

Я поделилась своими соображениями с родителями.

— Боже мой! — то ли с иронией, то ли с удовлетворением воскликнула мама. — Наконец-то наша дочь стала думать! Ego cogito, ergo sum! (лат. — «Я мыслю, следовательно, существую».) Коля, что скажешь?

— Молодец, Оля! — с радостью воскликнул отец. И тут же озаботился: — Валя, ИнЯз — это же престижнейший вуз, наверняка в нем конкурс — десять человек на место! У тебя там знакомые есть?

— Здесь не знакомые нужны, — нахмурила брови моя правильная мама, — а репетиторы. Из тех, что в институте вступительные экзамены принимают.

Я не собиралась студенткой сидеть на шее у родителей и выпрашивать у них деньги на одежду и проезд. Поэтому сказала:

— Я буду учиться и работать. Пойду на вечерний. Туда, наверное, легче поступить, чем на дневной?

Мама отмахнулась:

— Даже не думай! А то и на вечерний не пройдешь!

— Правильно! — поддержал ее отец. — Нужно всей массой давить! Даже если кажется, что все просто!

— Когда я туда поступала, — задумчиво сказала мама, — сдавала устный русский язык, историю, английский и еще писала сочинение. Если все осталось по-прежнему, то будем искать репетитора-историка и словесника. Английский ты сдашь, в этом я уверена.

Я съездила в институт и навела там справки. Мамина информация о вступительных экзаменах подтвердилась. Кроме того, я узнала, что на решение экзаменационной комиссии большое влияние оказывает аттестационный бал абитуриента. То есть среднее арифметическое годовых оценок, что проставлены в аттестате зрелости по всем учебным дисциплинам. Чем оно выше, тем лучше. Значит, за год мне следовало по всем школьным предметам выйти если не в отличницы, то в крепкие хорошистки.

Ну, что делать? Взялся за гуж — не говори, что не дюж!

Я решила стать как минимум хорошисткой.

Сказано — сделано! Я спокойно и серьезно принялась улучшать успеваемость в школе. Дома выполняла все домашние задания — не жалея времени и сил. Порой сидела над ними до позднего вечера. В классе внимательно слушала учителей. Перед каждым уроком пролистывала учебник: освежала в памяти выученное дома. Одноклассники сначала поглядывали на меня с удивлением, потом привыкли. Успокоиться не мог только Мишка Ефремов. У него не укладывалось в голове: как могла его компанейская и лихая «классная подруга» превратиться в скучную буквоедку?!

— Что с тобой стряслось, Платонова? — подходил он ко мне на переменах. На них я обычно не убегала из класса, как все остальные, а оставалась сидеть за партой: готовилась к предстоящему занятию. — С тобой теперь парой слов перекинуться нельзя! Все книжки читаешь! — Я не отвечала, уткнувшись в учебник. — Алё! — стучал он по моей парте кулаком. — Ты где? Куда идешь по жизни, а?

Я не обращала на него внимания.

— «Русь, куда ж несешься ты? — философски цитировал Мишка Гоголя. — Дай ответ. Не дает ответа». — И неожиданно предлагал: — Пойдем сегодня в «Метелицу», потанцуем!

Я отрывала глаза от учебника и строго говорила:

— Отстань, Ефремов! Танцевать ему… А у самого двойка по алгебре! Ты в десятом классе учишься. Как аттестат получать будешь?

— Тьфу на тебя! — в сердцах выдавал он и отходил, осуждающе бормоча: — Вот так хорошие люди и пропадают!..

Результаты моих усилий не заставили себя ждать. В прошлые годы учебы мой дневник наводняли тройки. Теперь же на его страницах красовались исключительно четверки и пятерки. Отличницей я чаще всего выступала на уроках английского языка. Но через три-четыре месяца после начала учебного года вышла в первые ученицы класса еще по трем предметам. После моего разговора с родителями о поступлении в институт мама быстро нашла репетиторов. И уже в середине сентября я под патронажем опытных преподавателей стала усиленно изучать историю, литературу и русский язык. Ну и, само собой, применяла полученные знания в школе! Постепенно неуверенные одноногие четверки, что я обычно получала по всем «репетиторским» предметам, уступили место пузатым самодовольным пятеркам.

Я вела строгий образ жизни зубрилы-затворницы. Утром и днем — сосредоточенная учеба в школе, после обеда — приготовление домашних заданий. Три раза в неделю я ездила на занятия с репетиторами. Вечерами писала письма к Отари. Перед сном читала учебники английской грамматики: самостоятельно готовилась к сдаче вступительного экзамена в институт.

Размеренное, ровное, терпеливое движение вперед…

Я не переставала себе удивляться. У меня получалось теперь настойчиво и успешно делать то, от чего я шарахалась с первого класса! Более того — мне это понравилось!

Такого поворота дел я никак не ожидала. Учеба всегда была для меня тягостным бременем. Решение повысить успеваемость, получить хороший аттестат и поступить в институт, вообще говоря, противоречило моей натуре. Поэтому выполнение поставленных задач представлялось мучительным. Но я должна была выстроить то, что задумала! В моей любви, в моей новой жизни не было другого пути! Я мужественно готовилась отдать все силы на достижение цели. Но вполне допускала, что однажды свалюсь без сил на обочине дороги, по которой рискнула пойти.

Я плохо себя знала. Непреклонное намерение добиться желаемого неожиданно поставило меня лицом лицу с собственным alter ego, моим вторым «Я». Это была совершенно неизвестная мне Оля Платонова — настолько неизвестная, что я только диву давалась! Хотя...

Было ясно, что мы с ней давно знакомы. Это она все предыдущие годы выручала меня в школе. Я могла начхать на учебу, но ее сообразительность, отличная память и развитое мышление спасали меня от двоек. Это она уверенно изучила английский и грузинский языки. А когда королева Великобритании Елизавета II посетила спецшколу № 20, блестяще выступила переводчиком для почетной гостьи. В конце концов, именно эта Оля Платонова направила все мои усилия на «лучшую самореализацию». Ей было присуще не только развитое, но и конструктивное мышление. К тому же она обладала разумной практичностью и высокой работоспособностью. Ее не пугали трудности пути.

Осознав это, я решительно дала карт-бланш лучшей части своей натуры.

И стала другим человеком.

Время летело незаметно. Моя новая жизнь шла своим чередом. Каждый месяц я получала письма Отари, перечитывала их сотни раз, и на каждое из них отвечала тридцатью посланиями — подробными рассказами о себе. А в остальное время училась, училась, училась. И все было бы хорошо. Но…

Обильное кровотечение, которое я пережила после суда над Отари, не прошло бесследно. Разлука с любимым нанесла моему телу удар, от которого оно оправиться не смогло. Меня стали беспокоить нарушения менструального цикла. Регулы не наступали по два месяца. А потом длительные, по две-три недели, мучительные кровотечения лишали меня сил.

Мне вспоминались времена, когда я двенадцатилетней девчонкой часами каталась на коньках по льду Патриарших прудов. В любой мороз выходила на каток не иначе как в модных, но легких джинсах. И в конце концов заболела воспалением придатков. Доктор, который лечил меня, предупреждал:

— Гинекология — твое слабое место! Не переохлаждайся, береги себя!

Но разве я тогда кого-нибудь слушала? И в ту зиму, и в следующую ходила на каток легко одетой. И простужалась. Всего за год я перенесла воспаление придатков целых три раза!

Слабое место… Теперь оно снова дало о себе знать. Только ведь я не переохлаждалась. Травмирующее воздействие было иным. Но именно «гинекология» ответила на него. Где тонко — там и рвется…

Я не знала, что с этим делать. К врачу идти боялась, стеснялась. У мамы спросить совета не могла: наши отношения этого не допускали. К тому же я помнила: когда мне исполнилось тринадцать лет, наступление месячных оказалось для меня полной неожиданностью. Мама не удосужилась посвятить дочь в тайны женской природы!

До поры я решила терпеть свой недуг. Думала: «Сейчас нет времени на походы к врачу! То уроки, то репетиторы. Вот поступлю в институт — тогда схожу». И терпела. Кровотечения случались всегда неожиданно и были такими обильными, что неизменно меня пугали. Я слабела, становилась рассеянной, с трудом воспринимала объяснения учителей. Занятия дома становились пыткой. Я не давала себе поблажки: болезнь никак не сказывалась на моей успеваемости. И все же в такие дни мне приходилось отказываться от изучения английской грамматики перед сном: не было сил. Но и сон на фоне кровотечений не шел. Хотелось спать, а не спалось.

Тогда я вставала, зажигала свет и листала журнал «Работница», его выписывала мама…

Подумать только! Через десять лет я буду держать в руках номер «Работницы» с моей фотографией на обложке и надписью «Деловая женщина года». Если бы я могла об этом знать в те томительные ночи! Знать, что все мои усилия — не напрасны. Что я выбрала верную дорогу, и поэтому воплотятся в жизнь мои самые смелые мечты! Мне было бы легче переносить слабость, бессонницу, дурноту. Меня не терзал бы страх смерти от потери крови…

В журнале я всегда находила подшитые к нему листы приложения. На них размещались схемы вязания, выкройки, рисунки для вышивки, тексты с комментариями и советами. Я всегда с интересом изучала приложения, в которых шла речь о кройке блузок, юбок, платьев, брюк. Ведь я любила и умела шить. Но вот однажды увидела изображение роскошного букета белых калл…

Рисунок для вышивки был чудесный — пять крупных белоснежных цветов с волнистыми лепестками и широкими стреловидными листьями на стеблях разной длины. Казалось, вереница белокрылых и нежных созданий устремляется ввысь.

Я замерла над рисунком. Однажды мы с Отари гуляли по Манежной площади и увидели свадебную процессию. Многолюдное, шумное и веселое шествие возглавляли молодожены. Счастливая новобрачная держала в руках большой букет белых калл. Это было так красиво, что я не могла отвести от них глаз.

— Каллы — свадебные цветы, — тихо произнесла я. — Символ семейного счастья…

Отари внимательно посмотрел на меня и прижал к себе. А на следующий день подарил точно такой же букет.

— Увезу тебя! — прошептал он, обнимая меня вместе с охапкой цветов.

Рисунок в журнале «Работница» был символом моего счастья с Отари.

Глядя на него, я поняла, что обязательно сделаю эту вышивку. И не как придется, а так, чтобы получилась большая картина в раме. Изображение букета было разлиновано на клетки. Поэтому его можно было без труда воспроизвести на ткани в большем размере. Журнал предлагал исполнить вышивку гладью.

Я прочла все, что было написано в приложении. Узнала, какую иглу нужно использовать, какой ширины должны быть стежки, как их наносить на ткань полотна. Меня озадачило то, что журнал рекомендовал использовать для работы блестящие нитки самых разных цветов: белого, желтого, зеленого, бежевого, коричневого. Но в советские времена текстильная промышленность не радовала граждан богатством и яркостью красок. Вряд ли удастся купить то, что требуется, думалось мне.

На следующий день я отправилась в ближайший магазин «Ткани», в отдел товаров для рукоделия. Мои опасения подтвердились. Широкой цветовой гаммой могли похвастать только пряжа «Ирис» и мулине. Для моей вышивки вполне годились нити, из которых они были скручены. Я подумала и решилась: буду сидеть и распускать пряжу! Все равно полночи не сплю! И купила «Ирис»: он отличался от мулине уверенным блеском.

Теперь надо было подумать о полотне-основе для вышивки. Я поговорила с отцом. Он разрешил мне отрезать от своего старого форменного плаща цвета хаки кусок ткани. В результате от него остались только воротник, рукава и передняя часть.

— Да ты всю спину вырезала! — изумился отец. — Настенное панно собираешься вышивать?

— Ну, что-то вроде этого, пап! — бодро ответила я. — Мне еще нужна деревянная рама из багета, приблизительно полметра на полтора. Сделаешь?

Отец засмеялся и развел руками:

— Ну, у тебя и масштабы!.. Сделаю, конечно, и багеты, и раму! Я же тебя знаю! Если не сделать, ты же сама возьмешься! А позволить тебе работать пилой и рубанком мне совесть не позволяет!

Через пару дней я сделала первый стежок на туго натянутой на деревянную раму плащевке. Работа началась.

Она продолжалась семь лет. Все годы, что я ждала Отари. Вышивка гладью занимала меня в часы бессонницы и одинокого досуга. Она уводила от тоскливых мыслей, гнала прочь тревогу и страхи. Каждый новый стежок был для меня крошечным шагом к Отари, к счастливой жизни вдвоем. Я представляла, как повешу мою рукотворную «картину» на стену в нашем доме и буду рассказывать о ней любимому. О том, как я ее делала, о чем думала, как мне без него жилось.

Сегодня эта работа — вышитое изображение пяти белых калл, обрамленное паспарту и классической багетной рамой, — украшает одну из зал моего дома…

Я окончила школу. Выпускные экзамены сдавала, обливаясь кровью. Может быть, поэтому в моем аттестате зрелости оказалось меньше пятерок, чем я хотела. Зато совсем не было троек. Я была довольна. И стала срочно искать работу. К вступительным экзаменам на вечерний факультет Института иностранных языков имени Мориса Тореза абитуриентов без справки о трудоустройстве не допускали.

И здесь я столкнулась с трудностями. Мне было семнадцать лет. Я имела, вообще говоря, специальное образование, но знание английского языка без институтского диплома в поиске работы помочь не могло. Еще у меня была рабочая специальность. Я получила ее в старших классах на производственной практике в школе. Все мои одноклассницы осваивали профессию продавца. А я вместе с мальчишками выбрала обучение вождению грузовика! Да… Теперь у меня были юношеские водительские права ДОСААФ. Но они дела не решали. Я могла сесть за руль только в восемнадцать лет. Да и не собиралась я работать шофером! А водить грузовик училась потому, что это было намного интереснее, чем изучать кассовый аппарат и товарные накладные.

В общем, получалось, что у меня в действительности не было ни специального образования, ни профессии. Я могла идти в любую организацию, на любое предприятие — везде меня ждала низкоквалифицированная, тяжелая работа. Нет, я не боялась ее! Но хотела найти дело по душе.

В этом поиске рассчитывать можно было только на удачу.

***

Государственный Дом радиовещания и звукозаписи (ГДРЗ) стоял совсем недалеко от моего дома, в конце улицы Качалова. По дороге в школу я всегда проходила мимо него. Он представлял собой монументальное здание в стиле «сталинский ампир» — этакая семиэтажная серая громада без всяких архитектурных излишеств.

Когда-то, в середине 30-х годов, советское правительство задумало возвести в Москве самую крупную в Европе фабрику звукозаписи. Грандиозное по тем временам строительство было объявлено стройкой пятилетки. В результате ровно через четыре года на углу улицы Качалова и Вспольного переулка вырос огромный сталинский дом. В нем обустроили студии звукозаписи и разместили все, что нужно для производства матриц граммофонных пластинок в индустриальных масштабах. Было здесь и несколько радиовещательных аппаратных. В годы войны именно отсюда транслировались сводки Совинформбюро. В ночь с 8 на 9 мая из маленькой речевой студии в подвале здания Юрий Левитан объявил об окончании войны.

Теперь же здесь располагались мощные цеха магнитной звукозаписи, реставрации и копирования матриц грампластинок, десятки монтажных аппаратных, работали сотни людей. В студиях ГДРЗ записывались выступления лучших симфонических оркестров и хоровых коллективов страны. Здесь пели знаменитые солисты оперы, популярные эстрадные певцы, выступали известные актеры и целые театральные труппы. Почти все записи ГДРЗ фирма «Мелодия» использовала для выпуска грампластинок. В подвалах здания хранилось больше сотни тысяч оригинальных носителей звукозаписи. Они составляли «золотую» фонотеку Всесоюзного радио.

Вот такой замечательный дом стоял на моей улице! В середине 60-х годов рядом с ним выросло шестиэтажное здание из стекла и бетона. В нем размещалось множество монтажных аппаратных и кабинетов для руководства, инженеров и звукорежиссеров. Казалось бы, ничего особенного: так, пристройка к ГДРЗ. Но она имела одну отличительную особенность планировки и внешнего вида. И об этом стоит рассказать подробнее.

Здание спроектировали так, что почти весь первый этаж в нем занимал холл. И был он очень необычным. Во-первых, в размерах он не уступал холлам больших концертных залов: его площадь составляла не менее двухсот квадратных метров. Во-вторых, со стороны фасада его отделяли от улицы не стены, а огромные витринные окна. Это придавало ему сходство с крупными выставочными павильонами ВДНХ. Но главным было другое.

В холле располагался зимний сад с удивительными тропическими и субтропическими растениями. Пальмы, папортники, фикусы, гибискусы, фуксии, толстянковые заполняли буйной зеленой массой весь немалый объем помещения. Они простирали к окнам опахала перистых, веерных, мечевидных листьев. Толклись в стекло охапками побегов с листьями кожистыми, плотными и блестящими. Казалось, еще немного — и это неистовое зеленое воинство выдавит витринные стекла и хлынет на улицу.

Проходя мимо ГДРЗ, я с неизменным удовольствием взирала на бурную растительную жизнь, что разворачивалась за огромной стеклянной стеной. Картина производила особенно сильное впечатление в зимние морозные дни.

Теперь этот сад не давал мне покоя. Первое предприятие, на котором я решила навести справки о вакантных рабочих местах, был Дом звукозаписи. Но единственное, чем я желала здесь заниматься, — ухаживать за своенравными иноземными обитателями зимнего сада ГДРЗ. Я очень хотела получить именно эту работу! Почему?

Всему виной была тетя Наташа. Она с детства привила мне любовь к растениям и цветам. Тетя была великая труженица и не только работала дворником, но еще и дежурила в нескольких бойлерных. Так вот, во всех ее служебных помещениях, дворницких и операторских, стояли комнатные растения. Испускала мускусный аромат и радовала глаз розовыми соцветиями пеларгония. Рео решительно выталкивала из горшка пучки бордовых мясистых листьев. Традесканция вывешивала гибкие побеги с подоконника до пола. В одной из бойлерных вознесся до потолка каучуконосный фикус. В другой — полностью закрывала окно буйно цветущая китайская роза. Ее пышный высокий куст был усеян крупными алыми цветами.

— Ты видишь, какая прелесть! — нежно смотрела на розу тетя Наташа. — Круглый год цветет! Поставь ее в светлом месте, но так, чтобы солнце не обжигало, поливай правильно да от сквозняков береги. И будет она тебя каждый день радовать!

Цветы китайской розы увядали на следующий день после того, как распускались. Они обвисали на ветках, а потом постепенно опадали. Но кустарник не мог себе позволить остаться без украшений и ежедневно выбрасывал новые россыпи алых бутонов и соцветий. Тетя Наташа не уставала этому удивляться.

Она относилась к своим зеленым питомцам так, будто они — разумные существа. Разговаривала с ними, спрашивала о самочувствии, рассказывала о себе. Я же, маленькая девчонка, смотрела на растения снизу вверх, как на взрослых. Чувствовала: у каждого из них — свой характер, особенные вкусы и предпочтения. И хотя тетя Наташа говорила, что большинство из них неприхотливы, я не разделяла ее мнения. Растения были существами требовательными. Да, им не нужно было многого. Но они ожидали от меня уважения к своим ограниченным потребностям. Если им чего-то не хватало, посматривали на меня осуждающе, строго. Но если я что-то делала им во благо, отвечали теплой волной щедрой благодарности, гладили листьями по рукам, тянулись душистыми цветами к лицу.

Я изо всех сил старалась доставить им радость.

И однажды поняла, что мы — друзья.

Тетя Наташа научила меня всему, что знала об уходе за растениями.

— Хорошо бы, конечно, талой или дождевой водой их поливать! — говорила она. — Но раз нет такой — отстаивай водопроводную. И хлорка из нее выветрится, и нагреется она до комнатной температуры. То, что надо!

Она рассказывала мне об условиях полива, требованиях к влажности воздуха и освещенности каждого из множества ее питомцев. О том, как их выполнить. Крестьянская душа, она многое делала интуитивно и, само собой, безошибочно.

— Одним перегноя в горшок нужно добавить, а другим — песочку подсыпать. Кому-то — листья протереть, а кому-то — опрыскать, — говорила она. И показывала кому.

Все это было безумно интересно. Мне нравилось заботиться о растениях. С годами я ухаживала за ними все более грамотно и уверенно. В новой жизни без Отари приезды к тете и общение с зелеными друзьями стали для меня лучшим отдыхом.

Вот почему работа по уходу за зимним садом ГДРЗ была для меня желанной. Но разве мои желания играли какую-то роль? Наверняка там работает дипломированный агроном или садовод, думала я, место давно занято!

И все-таки пошла в отдел кадров Дома звукозаписи.

— Нам секретари нужны, — сказал мне седовласый, но энергичный работник отдела кадров. — На машинке печатать умеете?

— Нет.

— А рабочая профессия у вас есть?

— Нет.

— Жаль, — легко резюмировал кадровик мои краткие ответы. И зашуршал бумагами на столе. — Ну, тогда вот: есть вакансия уборщицы. Пойдете?

— Я не хочу в уборщицы.

Он удивленно поднял брови:

— Но ведь вам работа нужна. А квалификации никакой нет. Чего же вы хотите?

Да, подумала я, мое желание ничего не решает. Но его надо хотя бы высказать!

— За вашим зимним садом ухаживать, — бесстрастно и четко выдала я. И с тоской посмотрела за окно.

— Да?! — выпрямился на стуле кадровик. Я услышала в его голосе удивление и заинтересованность. — А вы что, умеете?

Я ощутила в этом, казалось, безнадежном разговоре твердую почву под ногами. И сразу же взяла быка за рога. Выпалила:

— Еще бы!

И стала бурно рассказывать все, что знала об уходе за растениями. Он ошарашенно слушал и прервал меня только минут через десять.

— Ладно, ладно, девушка! Понятно все! Верю, что вы справитесь. И вижу, что любите это дело. У нас за садом ухаживают уборщицы. Ну, и… Сами понимаете. Многие растения гибнут. — Он поморщился. Наверное, плохое содержание сада вызывало нарекания руководства и приносило ему неприятности. — Дело не первой важности, прежде всего решаем производственные проблемы. Но недавно обратили внимание и на эту. Так что давайте, беритесь. Вы приняты на работу. Будете получать зарплату уборщицы. Устраивает?

Я даже не стала спрашивать: какая она — зарплата уборщицы!

— Устраивает!

Отдел кадров ГДРЗ я покидала с восхитительной уверенностью в себе и одной-единственной мыслью в голове. До сих пор она меня не посещала. Но теперь звучала во мне с такой убедительной силой, что не оставляла никаких сомнений в своей истинности. Вот она.

«Желания исполняются!»

На следующий день я приступила к работе. Первая запись в моей трудовой книжке гласила: «Государственный Дом радиовещания и звукозаписи, уборщица». Но меня это нисколько не смущало. Главное, я нашла работу по душе и теперь могла представить в экзаменационную комиссию справку о трудоустройстве.

***

При близком знакомстве с зимним садом ГДРЗ я расстроилась. Мне было его жалко. Он пытался выжить в условиях, абсолютно не пригодных для выживания. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять: уборщицы ГДРЗ относились к растениям равнодушно и ухаживали за ними без знания дела.

Сад пребывал в удручающем состоянии. Растения усыхали, листья на них желтели и опадали. Финиковая пальма увядала от недостатка света, так как стояла в дальнем от окна углу. Непритязательное к влажности денежное дерево задыхалось от толстого слоя пыли на своих круглых и плоских, как монеты, листочках. Теневыносливая ампельная фуксия сбросила все свои пурпурные, удивительной красоты, бутоны. Она отказывалась цвести, потому что стояла на подоконнике, и ее жгли прямые солнечные лучи.

Я знала, как им помочь. И немедленно взялась за дело. В саду было около сотни растений. Поэтому реанимационные мероприятия заняли у меня несколько рабочих дней.

Я расставила растения по холлу так, чтобы каждое из них получало столько света, сколько ему нужно. Обрезала желтые листья и увядшие цветы. Оценила влажность и состав земли в каждой кадке, в каждом горшке. Составила график полива.

В подсобке для уборщиц нашлось много ведер. В первый день работы я наполнила их водой из-под крана, но сразу заниматься поливом не стала: вода должна была отстояться. На следующий день мои питомцы получили животворную влагу, не рискуя переохладиться или заболеть хлорозом. Еще полдня я протирала их запыленные листья.

Позже я вытребовала у руководства широкие поддоны. Их мне добыли в производственных цехах ГДРЗ. Я наполнила емкости водой и установила в них кадки с влаголюбивыми деревьями и кустарниками. Во дворе предприятия накопала богатой перегноем почвы из-под старых яблонь. Поменяла верхний слой земли в тех кадках и горшках, где это было нужно.

В общем, сделала все, чему меня учила тетя Наташа. Такой уход обеспечивал ее зеленым питомцам комфортное существование. Значит, должен был оживить и зимний сад ГДРЗ!

Так оно и случилось.

В первые дни работы я пропадала в саду с утра до вечера. Но когда напряжение спало, и растения ожили, стала работать, как мне и полагалось, до обеда. Теперь я могла приступить к подготовке к вступительным экзаменам в институт. «Аттестат ты получила, на работу устроилась, — говорила я себе. — Остался последний рывок. Не подкачай!»

Каждый день после работы я зарывалась в учебники с головой. Освежить знания английской грамматики и правил русского языка труда для меня не представляло. Этим предметам я уделила совсем немного времени и сил. Но вот подготовка к сочинению и экзамену по истории далась тяжело.

Насчет сочинения у меня сомнений не было. Я должна была легко справиться с письменным изложением своих мыслей на заданную тему и при этом не сделать орфографических, пунктуационных или стилистических ошибок. Не зря же весь учебный год с репетитором занималась! Но в подтверждение своих рассуждений о произведениях русской и советской литературы нужно было приводить цитаты! И если речь пойдет о поэтах XIX-XX веков, думала я, то нужно выучить кучу стихотворений!

Я выучила шестьдесят три. Как мне это удалось — одному Богу известно! Только я до сих пор многие из них помню. И порой звучат во мне то пушкинское бодрое стаккато: «Мороз и солнце; день чудесный! Еще ты дремлешь, друг прелестный…», то сумрачная лирика Блока: «Дыша духами и туманами, она садится у окна…», то блестящая есенинская анафора: «Задремали звезды золотые, задрожало зеркало затона…».

На подготовку ушло две недели.

С историей все было еще сложнее. Держать в голове весь многолетний школьный курс казалось немыслимым. Огромное количество знаменательных дат. Нескончаемый перечень великих дел и свершений исторических деятелей. Их имена, титулы, должности и звания. Названия населенных пунктов, местностей и местечек. Бесконечный список понятий и терминов прошлого… Как все это можно было запомнить?! По сравнению с такой задачей разучивание шестидесяти трех стихотворений казалось детской игрой!

Я всегда презирала шпаргалки. И не из каких-то там моральных соображений. Просто считала, что понять и запомнить намного легче, чем записать. А память меня никогда не подводила. Но в случае экзамена по истории рассчитывать на нее не приходилось. Во всяком случае, на те ее ресурсы, которые я задействовала.

«А какие у меня есть еще?» — задумалась я.

И тут же вспомнила, что не раз удивлялась одной своей особенности. Если мне доводилось писать в классе диктант или составлять конспект, написанное запоминалось надолго — слово в слово.

«Ага, вот оно! — обрадовалась я. — Дополнительный ресурс! Я хорошо запоминаю то, что пишу! Лучше, чем то, что читаю! Как это назвать — память руки?.. Неважно! Нужно делать шпаргалку! Тогда убью двух зайцев. Во-первых, хорошо запомню то, что в ней написала. А во-вторых, будет у меня запасной парашют на случай, если что-то забуду!»

Я изготовила толстенькую книжицу из сшитых маленьких листочков. Ее ширина была пять сантиметров, а высота — семь. Она удобно умещалась на ладони. Я разбила ее на разделы по буквам алфавита, как телефонную книгу. И каждый день все, что разучивала по истории, не спеша записывала на соответствующие странички. Например, откроешь шпаргалку на букве «А» — прочтешь об Александре I и Аустерлицком сражении, откроешь на «П» — узнаешь о Петре I и что такое подушная подать. Ну, и так далее.

Трехнедельную подготовку к экзамену по истории я завершила необычно. Не стала повторять то, что писала и старалась запомнить. Вместо этого сшила для себя из легкой ткани элегантный летний комбинезон. Он состоял из двух элементов: брюк и верхней трапециевидной части, которая надевалась через голову и крепилась к брюкам с помощью трёх пуговиц. В ней был потайной карман. Туда я и положила книжицу-шпаргалку.

Я поступила в институт. Сочинение написала на отлично, экзамен по истории сдала на четыре.

Шпаргалка мне не понадобилась. Расчет на «память руки» оказался верным.

***

Я вышла из подъезда и улыбнулась солнечному сентябрьскому утру. Старый высокий тополь у храма Вознесения приветливо зашелестел пронизанной солнцем желтеющей листвой. Я помахала ему и тихо спросила:

— Помнишь, как мы с папой кормили куклу Машу твоими сережками? Я помню!..

Наручные золотые часы, что подарил мне Отари, показывали без четверти семь. Отлично, успеваю. Ровно в семь часов утра, точно по рабочему расписанию хозяйственного персонала ГДРЗ, юный садовод Ольга Платонова приступит к работе. А когда вернется домой, напишет своему Отари письмо и поедет на занятия в институт.

День начинался, как обычно. Но обычным он не был.

В то утро мне было дано услышать дыхание судьбы…

Я вошла в здание и с наслаждением вдохнула влажную свежесть сада. На стуле под пальмой дремал старенький вахтер. Я поздоровалась с ним, он вскинулся и неестественно громко со сна выкрикнул:

— А, Оля! Пришла? Хорошо!

— Да, все в порядке, дядя Петя, — успокаивающе сказала я. — Поспите еще, время есть.

— Ну да… — пробормотал он, снова обмяк на стуле и закрыл глаза.

Я требовательно оглядела сад. Он был здоров и радовался жизни. Но сейчас мне было не до него. Растениями я могла сегодня заняться только часа через два. Накануне одна из уборщиц попросила меня подменить ее на уборке второго этажа. Мне предстояло хорошенько поработать половой тряпкой в аппаратных и кабинетах. До начала рабочего дня персонала ГДРЗ они пустовали.

— Ладно, ребята, — ласково прошептала я, оглядывая своих зеленых питомцев. — Ждите, скоро приду.

И двинулась к подсобке. Мой путь лежал мимо высокого и пышного куста китайской розы — точно такой, какая стояла у тети Наташи в бойлерной. Я прошла близко от нее, но точно помню, что не задела ветвей кустарника. И, тем не менее, ощутила на лице нежное прикосновение одного из его больших махровых алых цветков.

Как такое могло произойти? Роза протянула его ко мне?..

Или мне показалось? И не было этого прикосновения?

Было, я знаю…

Тут-то меня и настигло первое переживание.

Голова закружилась, я закрыла глаза и внезапно ощутила: эта мимолетная нежность растения — она со мной навсегда. Такое повторится в моей жизни не раз: приятие, ласка, немая благодарность зеленых друзей. Я буду ими заниматься, изучать их, выращивать, ухаживать за ними. Это станет моим призванием. Я напишу книгу о растениях… Зимний сад ГДРЗ — только начало пути. Через много лет у меня будет собственный сад — большой, богатый, роскошный. Я увижу в жизни много других садов. И буду дарить их хозяевам свои знания и опыт…

Переживание оставило меня столь же внезапно, как и наступило. Я открыла глаза и растерянно оглянулась на китайскую розу. Что это было? Прозрение, предвидение? Или всего лишь временное помутнение сознания? Не похоже на помутнение… Через меня пронесся поток четко оформленных мыслей и ощущений. В нем я почувствовала себя взрослой, зрелой женщиной — уверенной, знающей, увлеченной своим делом.

Это было прикосновение реальности будущего.

— Ничего себе! — пробормотала я. — Оказывается, нас ждут великие дела!..

И не поверила своим словам. Встряхнулась, прошла в подсобку, взяла швабру, ведро, тряпки и отправилась на второй этаж.

Второе переживание пришло тогда, когда я убиралась в кабинете какого-то звукорежиссера. На его столе лежала открытая записная книжка. Ее страницы были заполнены телефонными номерами. Рядом с каждым стояло имя его владельца. Не знаю, почему эта книжка оказалась у меня в руках. Только помню свое изумление, когда в глаза бросились записи: «Лев Лещенко», «Аркадий Райкин», «Андрей Миронов», «Юрий Яковлев», «Юрий Антонов»…

Знаменитые артисты эстрады, легенды театра и кино, кумиры миллионов советских людей! Звезды! Они всегда казались мне недосягаемыми — обитателями иных миров, куда нет доступа обычному человеку. И вдруг — вот их телефоны, в моих руках! Можно снять трубку, набрать номер Льва Лещенко и услышать его голос!

Я немедленно так и сделала. Часы показывали полвосьмого утра. Это было просто неприлично — беспокоить певца в такую рань! Но в тот момент я ни о чем таком не думала. Не могла думать.

— Алё? — раздался в трубке знакомый, мягкий и звучный, баритон Льва Лещенко.

Я молчала.

— Алё! Я вас не слышу. Говорите!

Я затаилась, как мышь.

— Ничего не понимаю! — с легким раздражением сказал Лещенко. — Звонят ни свет ни заря и в молчанку играют! Ерунда какая-то!

В трубке раздались короткие гудки.

И в этот момент у меня опять закружилась голова. Гулкая вибрация, что ощущалась внутри меня после первого переживания, усилилась. Я закрыла глаза и вдруг ясно поняла: мир звезд мне доступен. И дело здесь не в телефонных звонках. Просто передо мной однажды раскроются двери в эту реальность, я стану в ней своей, буду работать на телевидении… Таково еще одно мое призвание. Я уже не увижу Аркадия Райкина и Андрея Миронова — к тому времени они уйдут из жизни. Но однажды со своими помощниками-садоводами и съемочной группой приеду в гости к Юрию Яковлеву, в загородный дом актера. Помогу украсить новыми растениями его любимый уголок в саду, и с этого начнется наша дружба. Льва Лещенко я приобщу к выращиванию миниатюрных деревьев бонсай. А когда он даст мне телеинтервью, мы вместе споем «Родительский дом». Юрию Антонову подарю яблоню сорта «Антоновка» и разобью посреди его сада оригинальный цветник…

Я вынырнула из потока видений и снова спросила себя: «Что это? Неужели правда?» Студентка ИнЯза и юный садовод Оля Платонова сомневалась в истинности прозрения. Но та взрослая энергичная женщина, которой я себя ощущала в обоих переживаниях, говорила: «Все это с тобой случится!»

Я ей поверила. В тот же момент меня накрыло волной безумной радости. Да! Меня ждут великие дела!!

Через много лет я стану телеведущей программы «Все в сад» на канале ТВЦ. И в точности сделаю все то, о чем узнала в кабинете звукорежиссера. Это будет малой толикой работы, что предстояла мне на телевидении…

В тот день я возвращалась из ГДРЗ домой окрыленная. Мой жизненный путь лежал в регионы, о которых я не могла даже мечтать! Неважно, через сколько лет я их достигну. Главное — все это будет! Это дано Оле Платоновой — такой, какая она есть сейчас. На той дороге, по которой она идет. А раз так — нужно просто оставаться самой собой. Учиться в институте и работать в Доме звукозаписи. Любить и ждать Отари. У нас с ним будет дом в Тбилиси, как он обещал. А вокруг я посажу сад…

Все в моей жизни стоит на своих местах, думала я, а дорога под ногами ведет к самой-самой лучшей реализации! И к счастью!

От этой мысли я даже подпрыгнула на ходу. И сразу же ощутила, что из меня полилась кровь.

Как всегда, не в срок. Как всегда, нежданно и обильно…

Я прибавила шаг и вдруг разозлилась на себя: «Сколько можно это терпеть?! Приведи здоровье в порядок! Если у тебя есть призвание, и даже не одно, а два… Если ты должна их осуществить — будь в форме! Иди к гинекологу! И никакого страха! Никакого ложного стыда!»

На следующий день после работы я пошла к врачу.

Это положило начало последовательности истинно драматических событий.

 

Глава V

ДИСФУНКЦИЯ

Врач женской консультации, худощавая женщина средних лет с умными глазками-кнопками, смотрела на меня, как на умалишенную. То есть с изумлением и опаской. Она только что выслушала мои жалобы.

— Так что же у нас с тобой получается, девочка? — осторожно улыбаясь, спросила она. — Ты несколько раз в течение года на ногах переносила двухнедельные маточные кровотечения?

— Ну да, — пожала я плечами. — А что?

— И к врачу не обращалась?

— Мне некогда было.

Глазки-кнопки растерянно хлопнули короткими ресницами.

— Некогда? — переспросила гинеколог. И вдруг отстраненно констатировала: — Дура ты.

Я опешила: никак не ожидала от врача такого обращения.

— Почему это?..

— А я тебе сейчас объясню! — Она с возмущением воззрилась на меня. — Если менструация у женщины не прекращается всего лишь шесть дней, врач трактует такую картину как патологическую! И направляет пациентку в стационар! А ты по две недели в таком состоянии ходила! Как можно столь объемные кровопотери выдерживать?! — Она потрясла в воздухе моей девственно чистой медицинской картой. — Уже год болеешь, а на прием явилась первый раз! У тебя же дисфункция яичников! Тебе бесплодие угрожает! Ясно?! Нет? Объясню другими словами, если ты действительно ничего не понимаешь! Ты — не сможешь — иметь — детей!

И вот тут я по-настоящему испугалась. Мне и в голову не приходило, что менструальные расстройства сигнализируют о болезни, которая ведет к бесплодию! Если бы я знала об этом, со всех ног бросилась бы к врачу при первом же затянувшемся кровотечении! Я желала иметь детей от Отари, много детей, мы не раз с ним говорили об этом! И вот, оказалось, что целый год мое невежество и глупое терпение рыли яму нашим мечтам!

Врач, смешно мигая глазками-кнопками, продолжала негодовать:

— Ты почему о своем здоровье не думаешь?! Нужно немедленно обследоваться и лечиться! А она гуляет себе! — И решительно встала из-за стола: — Марш на кресло!

Через некоторое время она вернулась за стол, заполнила в моей медицинской карте размашистым почерком несколько страниц. Потом написала что-то на отдельном листке, протянула мне его и сказала:

— Вот направление в больницу на обследование. Там выявят причину твоей дисфункции и назначат лечение. Скорее всего, у тебя поликистоз яичников.

Я замерла от неожиданности. Пробормотала:

— Как это — в больницу?.. Мне нельзя! У меня работа, институт… Может, позже?..

— Опять тебе некогда?! — гневно замигала на меня врач. — А детей рожать ты хочешь?!

— Да! — само собой вырвалось у меня.

— Тогда подождут и работа, и твой институт! — отрезала она. — Это всего недели на две. Поедешь прямо сейчас, на «Скорой».

— Зачем это? — опять попыталась воспротивиться я. — Со мной все нормально, чувствую себя хорошо. Сама с направлением доберусь!

— Если ты с направлением в больницу одна придешь, — уже спокойнее пояснила гинеколог, — может оказаться, что мест нет, тебе откажут. А по «Скорой» в любом случае положат!

Я подумала: «Если мест нет, но «в любом случае положат», то придется мне ютиться в коридоре!» Впрочем, это соображение ничего не решало. Моему материнству угрожала какая-то там дисфункция. Значит, ее следовало вылечить. Любой ценой. Врач права: работа, институт подождут. Тем более не имеет значения, где будет стоять моя больничная кровать: в палате или в коридоре.

Через час я в сопровождении фельдшера «Скорой помощи» входила в приемный покой 11-й гинекологической больницы.

***

Медсестра ввела меня в палату и громко сказала:

— Вот, девочки, принимайте новую соседку!

Я крепче прижала к груди выданный мне больничный халат с полотенцем и оглядела «девочек». Их было семеро. Все как одна — полные женщины в возрасте около сорока лет. Они сидели, лежали на кроватях и с добродушным любопытством смотрели на меня. Наверное, я представляла собой довольно жалкое зрелище. Слишком уж была обескуражена внезапным неблагоприятным поворотом событий. Да и здорово растерялась от быстрой «смены декораций». Поэтому соседки поспешили прийти мне на помощь.

— Тебя как зовут? — подошла ко мне одна из них.

Я тихо представилась.

— Проходи, Оля, вон твоя кровать, — указала она на свободную койку. — Белье там чистое. Меня Наташа зовут. Чаю хочешь?

У Наташи было симпатичное кругленькое личико, обрамленное забавными кудельками светлых волос. Но его портила мелкая жидкая поросль на подбородке. «Почему она от этого не избавится?» — подумала я.

— Наташка, не говори ерунды, какой там чай! Обед через полчаса! — сурово одернула ее другая, крашеная брюнетка с крупными чертами лица и уверенным взглядом. Она лежала на постели, скрестив руки на полной груди. — Я Марина, — строго представилась она. — Ты в халат переоденься пока. Вещи свои в тумбочке разложи. Устраивайся, в общем. А после обеда поговорим.

Похоже, она любила распоряжаться. И была грубовата.

Закатанные до локтя рукава Марининого халата открывали предплечья, густо покрытые темными волосами. «Словно у мужика!» — с испугом оценила я. И тут же мой взгляд упал на голени новой знакомой. Короткие полы халата их не скрывали. Ноги Марины были покрыты темными волосами так же, как и предплечья.

Я прошла к своей кровати и стала переодеваться в больничную одежду.

— Так у нее с собой нет ничего! Наверное, по «Скорой» доставили, как меня? — обратилась ко мне еще одна соседка, румяная и крепколицая, с веселыми ямочками на щеках. Она сидела на кровати, что стояла рядом с моей. — Мы с тобой, кстати, тезки!

Над ее верхней губой я заметила множество мелких темных точек — остатки сбритых волос. Вероятно, у нее росли усы. Причем так интенсивно, что их приходилось сбривать.

«Да что же это такое! — запаниковала я. — У одной волосы на подбородке, у другой — на руках и ногах, у третьей — усы! Они все здесь такие… волосатые, что ли?» И стала осторожно приглядываться к остальным обитательницам палаты.

Мои худшие опасения оправдались. Соседки по палате были схожи не только возрастом и полнотой. У каждой из них волосы на теле росли, как у мужчины. Было видно, что многие из них брились. Другие даже и не пытались бороться с густым волосяным покровом на руках и ногах. Можно было смело предположить, что он присутствовал у женщин и на других частях тела — на груди, например, на спине…

Я вспомнила из школьного курса биологии понятие «вторичные мужские половые признаки». Да, у них развивался именно один из таких признаков. Почему?!

— После обеда покажу тебе, где кабинет нашего лечащего врача, — продолжала тем временем Оля. — Там телефон, нам разрешают после семи вечера оттуда звонить. Сообщишь родным, пусть привезут тебе все, что нужно.

— Ну, рассказывай, как ты здесь оказалась! — то ли шутливо, то ли всерьез приказала грубоватая брюнетка Марина.

Я рассказала, как попала в больницу. Женщины выслушали меня с предельным вниманием.

— Дисфункция яичников? Все наши беды с этого начинались, — вздохнула Наташа, когда я закончила свой короткий рассказ. Она горестно потрясла светлыми кудельками на голове и значительно оглядела подруг. — Сначала дисфункция, а потом, оказывается, поликистоз яичников. — Я тут же с тревогой вспомнила: о поликистозе мне говорила гинеколог. Наташа продолжала: — И забеременеть ты, получается, не можешь. Обследуешься, лечишься… Без толку все!

В разных углах палаты раздались вздохи. Наташа кинула на меня сочувственный взгляд. Меня охватило гнетущее ощущение причастности к общей беде этих женщин. Как будто я была одной из них. Но ведь я здесь только на обследовании! Со мной еще ничего не ясно!

Наташин взгляд говорил мне другое. «Неужели и я?.. — мелькнула страшная мысль. — Черт, не может такого быть!! Какой там поликистоз!!»

— Теперь вот одна надежда осталась — на операцию… — тихо проговорила Оля.

— А что за операция? — резко спросила я. Если со мной действительно случилась такая же беда, как и с ними, то я не собиралась валяться здесь и вздыхать, как они. Если надо будет, сделаю операцию. И две сделаю!! — А лечащий врач когда придет?

— После обеда все узнаешь! — прервала наш разговор Марина. И скомандовала: — Все в столовую, девки! Надо есть, а то рожать не сможете!

В ответ раздались деланно-бодрые смешки. Похоже, эта шуточка звучала в палате каждый день.

***

После обеда я узнала от своих соседок много нового и страшного для меня. Все они с юности страдали нарушением менструального цикла. Так же, как и я в последний год. Всем им был поставлен первичный диагноз «дисфункция яичников». Так же, как его поставили и мне. Никто из них не мог забеременеть. Врач женской консультации говорила и о моем вероятном бесплодии… Позже, при тщательном медицинском обследовании, у всех моих соседок по палате выявили наличие доброкачественных образований на яичниках — кист.

— Вот это и есть поликистоз, — поясняла мне крепколицая Оля. Она отличалась от подруг обстоятельной и правильной речью. — Из-за него у нас нарушение гормонального баланса и бесплодие.

— А из-за нарушения баланса волосы на теле растут! — нервно трясла кудельками Наташа. — Видишь, у меня на лице бородка? Я пока не сбриваю. Может, по волоску потом пинцетом выдерну...

«Так вот в чем дело! — подумала я. — Вот почему они все волосатые!»

— Лечили наше бесплодие до сих пор только гормональными таблетками, — продолжала Оля. — Только ни черта они не помогают. Волосы везде растут, как у мужика, а беременность не наступает. Меня, вон, двадцать лет лечат! А результат — ноль!

— А еще от этих гормонов разносит во все стороны! — округляла глаза Наташа. — Видишь, какие мы все толстые?

— Так что, девочка, — резюмировала Марина, почесывая волосатую руку, — если у тебя действительно поликистоз, пиши пропало!

Я похолодела от ужаса. Превратиться в усатую бесплодную толстуху?! Ну уж нет!! Я вскрикнула:

— Так вы про какую-то операцию говорили!

— Марин, не пугай девчонку! — осуждающе посмотрела на подругу Оля. — Может быть, у нее не все так драматично, как у нас. — Она повернулась ко мне: — Не слушай ее. Не так страшен черт, как его малюют. А насчет операции Наташа верно сказала: для всех нас, — она обвела взглядом палату, — это последняя надежда. Наш лечащий врач — Надежда Николаевна Баканова. Завтра утром на обходе с ней познакомишься. Она разработала новый метод оперативного лечения бесплодия. Клиновидная резекция яичников. Даже диссертацию защитила! В общем, специалист!

— Одним словом, — прервала ее Марина, — если тебе такую резекцию сделают, сможешь иметь детей, поняла? Поэтому мы здесь.

— Ну да, — подтвердила Оля слова подруги. — Мы все готовимся к операции. До сих пор резекцию яичников только за рубежом делали. Пишут, что процент излеченных таким способом очень высок. Ну, вот, слава богу, и у нас теперь врачи зашевелились…

Спустя много лет причины поликистоза будут изучены намного глубже, чем в 70-80-е годы. Врачи разработают эффективные и безопасные методы комбинированной фармакотерапии. Такое лечение будет возвращать здоровье девяти женщинам из десяти. К оперативному вмешательству станут прибегать в самом крайнем случае. Но во времена СССР на резекцию яичников смотрели как на панацею от всех поликистозных бед.

Вечером я позвонила домой и рассказала отцу все как есть. Он растерянно молчал. Потом сказал осипшим от волнения голосом:

— Все будет хорошо, дочь. Я это знаю. Завтра приеду. Скажи, что привезти?

В ту ночь мне приснился кошмар. Я подходила к зеркалу и вместо своего отражения видела какого-то толстого и бородатого мужчину. Я начинала искать другое зеркало, в котором увидела бы себя, а не кого-то другого. Находила — и жадно смотрелась в него. И снова видела то же самое — толстого бородача. Тогда я кидалась искать новое зеркало, и все повторялось с тем же результатом. Казалось, этому не будет конца… Так продолжалось до тех пор, пока я, вне себя от ярости, не вдарила по очередному бородатому отражению подвернувшейся под руку табуреткой. Зеркало разбилось вдребезги.

Бородач исчез. Зато из каждого зеркального осколка на меня смотрело отражение Оли Платоновой…

Я проснулась в холодном поту.

***

Надежда Николаевна Баканова оказалась молодой, стройной и энергичной женщиной. Когда она вошла в палату, все мои соседки оживились. Было видно: ей рады. И неудивительно: собранная и улыбчивая, Надежда Николаевна создавала вокруг себя атмосферу спокойной уверенности. Она была из тех редких врачей, одно только появление которых перед пациентом становилось началом успешного лечения.

Я ко времени утреннего обхода еще не совсем очнулась от морока ночного кошмара. Лежала в постели и пыталась сообразить: что значит этот гнетущий сон? Слишком уж ярким и выразительным он был, чтобы о нем забыть. Или все это ерунда? Я никогда не верила в толкование сновидений… А еще мне вспоминались вчерашние рассказы новых подруг. И я теперь со страхом думала о предстоящем обследовании. Что оно покажет?

В общем, настроение у меня было дрянь. Когда Надежда Николаевна подошла ко мне, я с трудом села на постели и накинула халат. Но как только врач заговорила, состояние мое резко улучшилось. Ее доброжелательная улыбка и спокойное внимание сделали свое дело. «Ничего ведь страшного еще не произошло, — думала я, отвечая на ее вопросы. — Зачем заранее психовать?»

Надежда Николаевна как будто услышала мои мысли.

— Я понимаю, Оля, что тебе сейчас тревожно, — погладила она меня по руке. — Но не терзайся понапрасну. Для начала сдай все анализы, что я назначу. Пройди рентгенографию, а там посмотрим. В любом случае вместе мы справимся. Ведь так?

Я вдруг почувствовала, что мы действительно справимся. И благодарно кивнула лечащему врачу.

Днем приехал отец. Я поняла, что он ради этого отпросился с работы. Мой папа привез все, что я просила: туалетные принадлежности, одежду. А еще — яблоки, гранаты и много другой еды — какие-то ненужные булки, печенье и бутерброды. Я знала: для этого он бегал в магазин и на Палашевский рынок, а потом долго стоял на кухне и резал хлеб, колбасу, сыр, мыл фрукты…

— Пап, ну зачем мне так много?! — Я благодарно обняла его.

— Чтобы поправиться, силы нужны! А для этого есть нужно!

— Ты как наша Марина рассуждаешь! — засмеялась я. — Привези мне две книги на английском языке. Я их в институтской библиотеке взяла, они у меня в комнате лежат. «Портрет Дориана Грея» Оскара Уайльда и «Убить пересмешника» Харпер Ли. Почитаю здесь, все равно вечерами делать нечего.

Я знала, что каждый день после ужина буду писать письма Отари. Но это обычно не занимало у меня много времени. Тем более, я не собиралась подробно расписывать ему свои больничные переживания: не хотела расстраивать.

Рентгенография показала множественные кисты на яичниках. Когда я услышала это от Надежды Николаевны, у меня потемнело в глазах.

— Поликистоз?.. — мертвым голосом произнесла я страшное слово.

Врач быстро взглянула на меня и сказала:

— Давай-ка сделаем биопсию — возьмем у тебя кусочки тканей для гистологического исследования. Готовься на завтра, будет немножко больно.

Я рассказала об этом своим соседкам по палате. Марина крякнула и отвела взгляд. Оля с Наташей понимающе переглянулись.

— Что такое? — с тревогой спросила я.

— Да ничего хорошего! — криво усмехнулась Марина. — У тебя все, как у нас когда-то начиналось, подруга! Рентген, биопсия, гистология… Потом поставят диагноз «бесплодие», и до свиданья!

— А гистология зачем?

— Чтобы исключить вероятность онкологического заболевания, — пояснила Оля. — Кисты и злокачественные кистозные опухоли на вид похожи. Поэтому исследуют кусочки новообразований.

— А, — произнесла я. Так, будто ничего не произошло. Будто я и не услышала о том, что мой лечащий врач собирается проверить, не больна ли я раком. А если больна? Интересно, как она будет меня лечить? — Быстро эту гистологию делают?

— Замучаешься ждать! — бросила Марина. — Десять дней, не меньше.

Я легла на кровать, накрылась до подбородка одеялом и уставилась невидящим взглядом в потолок.

— Да не переживай ты, Олька! — затрясла надо мной своими кудельками Наташа. — Все мы через это проходили — и живы! Какая там онкология! Обычный поликистоз у тебя!

Ну да, подумала я, худшее — враг плохого. Если рак не обнаружат, буду рада тому, что у меня всего лишь поликистоз и бесплодие! А если все-таки онкология?!

С той самой минуты я потеряла покой. «Рак… Рак…» — с утра до вечера стучало у меня в голове. После биопсии я стала считать дни до получения результатов гистологии. Они тянулись мучительно долго. Первый, второй… У меня брали какие-то анализы, делали какие-то уколы, снова проводили рентгенографические исследования — мне было все равно. Я со страхом ждала приговора. На третий день приехал отец, привез книги, что я просила.

Это здорово помогло. Я залегла на кровати с романом «The Picture Of Dorian Gray» («Портрет Дориана Грея») и забылась в чтении.

Соседки по палате отнеслись к моему знанию английского с огромным уважением.

— Ну, ты даешь, подруга! — присела на мою кровать Марина и осторожно взяла в руки «To kill a Mockingbird». — У меня муж по-русски-то не иначе как матом разговаривает, а ты прямо книжки на английском читаешь! Эта как называется?

— «Убить пересмешника», — ответила я.

— Необычное какое название, — подключилась к разговору Оля. — Интересная книжка, наверное!

— Слушай! — округляя глаза, подсела к нам Наташа. — А ты с ними общалась? Ну, с американцами, с англичанами?

— Общалась немного, — улыбнулась я.

— Они, наверное, необычные, как вот эта книжка, да? Умные, и вообще!..

— Да уж точно не такие, как мой муж! — вздохнула Марина.

Я вспомнила американских друзей Моники, Мамаду, своих ухажеров из валютных баров, Дэвида Барбера… И сказала:

— Они такие же, как мы. Только живут лучше.

Если бы не чтение, я бы извелась долгими тоскливыми вечерами от тревоги и страха. В ожидании результатов гистологии я чувствовала себя так, будто меня медленно ведут на казнь, ежедневно принуждая делать несколько шагов к плахе. Но книги помогали забывать о пугающих реалиях моей настоящей жизни. Это спасало меня от нервного срыва.

Остальные обитательницы нашей палаты коротали вечера по-разному. Кто-то вязал, кто-то слушал радио, кто-то слонялся по коридору. Оля читала старые журналы «Новый мир», Наташа болтала, с кем придется. Марина обычно на весь вечер уходила в холл: там стоял телевизор, около него собиралась большая часть больных нашего отделения. Но вот однажды телевизор сломался, и после ужина она осталась в палате. Что ей было делать? Она бесцельно побродила от двери к окну и обратно, послушала Наташину болтовню, повалялась на кровати… И вдруг сказала:

— Ну-ка, девчонки, бросайте свои книжки, хватит глаза ломать! Гадать на детей будем! Хотите?

Оля отложила журнал и повернула к ней голову:

— На картах, что ли? Я этого не люблю.

— Да какие там карты! — Марина уже сидела у нее в ногах и стягивала с пухлого пальца толстое золотое обручальное кольцо. — Вот! Мне это гадание еще в юности бабка показала. Узнаем, сколько детишек у нас будет и какие — мальчики, девочки… Нитки есть?

Оля скептически поиграла ямочками на крепких щеках и достала из тумбочки катушку черных ниток. Я оторвалась от книги и села на кровати. Подошла Наташа. Ее кругленькое личико вытянулось от любопытства. Марина протянула нитку сквозь кольцо, оборвала ее, связала концы и накинула на палец. Кольцо закачалось перед нашими лицами.

— Вот так, подруги! Это будет наш гадательный инструмент! Теперь объясню, как пользоваться. — Она обвела нас шутливо-строгим взглядом. — Успокойтесь, думайте о своих будущих детях! Кто первый гадать будет?

— Да ты объясни сначала, в чем тут дело, — резонно заметила Оля. — Если это кольцо заглатывать в желудок надо, то увольте, я пас!

— Дура ты, что ли? В желу-удок! — передразнила ее Марина. — Слушай сюда! Сначала кольцо нужно потереть в ладонях, чтобы чужую энергию разогнать. Потом — посидеть на нем. Ну, для того, чтобы оно твою информацию как бы впитало. Потом подвешиваешь его правой рукой над ладонью левой и ждешь. Если оно качаться начнет — будет у тебя ребенок! Если вдоль ладони или поперек — мальчика родишь, по кругу — девочку. А если не будет качаться, значит, не сможешь иметь детей. Ясно?

Оля собралась что-то ответить, но Наташа заверещала тонким голосом:

— Ой, девочки, я хочу, я хочу! Я первая!! Ладно?

— Давай! — протянула ей «гадательный инструмент» Марина.

Наташа потерла обручальное кольцо пальчиками, подержала в ладонях. А потом сунула его под свои объемные бедра и, что-то быстро нашептывая себе под нос, несколько раз мелко перекрестилась.

— Во дает! — ухмыльнулась Марина. — Ты или Богу молись, или гадай. А так ни то, ни другое не выйдет!

— «В одну телегу впрячь неможно коня и трепетную лань», — иронически процитировала Пушкина начитанная Оля.

Наташа еще немножко посидела, достала из-под себя кольцо и подвесила его на нитке над левой ладонью. Нитка натянулась и застыла в вертикальном положении.

Все замерли, не сводя с кольца глаз. Секунду или две оно висело в сантиметре от ладони неподвижно. Наташа снова что-то быстро зашептала и закрыла глаза. Кольцо сдвинулось в сторону пальцев, совсем на чуть-чуть, и тут же качнулось к запястью. Оно прошло к нему от центра ладони совсем немного и опять двинулось в другую сторону. И так — еще раз, уже с большей амплитудой. В конце концов, импровизированный маятник раскачался очень уверенно. Что удивительно, двигался он строго в одной плоскости. Если бы Наташа раскачивала его сознательно, вряд ли такое случилось.

Она открыла глаза и выкрикнула тоненьким плаксивым голосом:

— Мальчик!..

— Да-да! — приобняла ее за плечи Марина. — Будет у тебя мальчик! Только не плачь, тебе сейчас снова гадать.

— Зачем? — удивленно всхлипнула Наташа.

— Если у тебя будет после мальчика еще один ребенок, следующее гадание покажет. Так что соберись и клади кольцо под пятую точку!

Наташа, блаженно улыбаясь, снова села на кольцо. На этот раз маятник завис над ее ладонью неподвижно. Она долго сидела, закрыв глаза и шевеля губами, ерзала — все тщетно. Кольцо не шелохнулось.

— Вот это да! — прищурилась на «гадательный инструмент» Оля. Она была впечатлена. От ее скептического настроя не осталось и следа. — Дай-ка я попробую!

В первом ее гадании кольцо пошло по окружности. Во втором — закачалось в плоскости поперек ладони. А подвешенное в третий раз — осталось неподвижным.

Оля откинулась на подушки и резко выдохнула:

— Уф-ф! Девочка и мальчик! — Глаза ее сияли. — Ничего себе! Двадцать лет ждала!

— То-то! — покровительственно похлопала ее по коленке Марина. — Поздравляю! — И протянула кольцо мне: — Твоя очередь!

И тут я испугалась. Правдивость Марининого гадания не вызывала у меня никаких сомнений. Кольцо вело себя так, будто им управляла невидимая рука. К тому же мою уверенность укрепляли искренние реакции подруг на результаты гадания. Я верила Оле и Наташе. Они были намного старше меня, опытней, наверняка имели более развитую женскую интуицию. С другой стороны, годы лечения, разочарований и поиска путей к выздоровлению приучили их мыслить трезво. Они не привыкли успокаиваться самообманом. И вот счастливые слезы и сияющие глаза подруг говорили: все будет так, как предскажет кольцо!

Потому-то мне и было страшно. А что если кольцо застынет над моей ладонью и не сдвинется в сторону ни на сантиметр?!

— А можно после тебя? — с не свойственной для себя робостью спросила я у Марины.

Она опустила глаза и пробурчала:

— Я не буду гадать. Слишком часто в молодости с судьбой игралась, хватит. Самое главное, — с горечью усмехнулась она, — что это колечко мне ни разу беременности не предсказало! А вам вон какие подарки раздает! Так что… Гадай смело, — весело подмигнула мне Марина, — тебя удача ждет!

Я глубоко вздохнула, сильно потерла кольцо между ладоней, посидела на нем и подвесила на нитке над левой ладонью. Оно почти сразу завертелось по большой окружности. Причем так быстро, будто его кто-то подталкивал! От сердца сразу же отлегло. У меня будет дочка!

Марина с удивлением смотрела на движение маятника.

— Вращается, как бешеный! Я такого никогда не видела! Ну-ка, давай еще раз!

Во втором гадании кольцо на нитке сильно закачалось от пальцев к запястью. Мальчик! Есть! У меня будет двое детей!!

Наташа с Олей захлопали в ладоши, глядя на мое счастливое лицо:

— Давай еще!!

В третьем гадании кольцо снова закрутилось по большой окружности, но уже медленнее. В четвертом — по меньшей окружности и совсем не торопясь.

Подруги смотрели на меня округлившимися от изумления глазами. Наташа спросила:

— Девочки, такое бывает?.. Четверо детей! У нее же все-таки дисфункция…

Я молчала, совершенно ошарашенная предсказанием.

— А почему четверо? — засмеялась Марина. — Гадай в пятый раз, мать-героиня!

— Если и сейчас твое колечко ей ребенка покажет, — небрежно сказала Оля, — значит, все эти наши игры — полная чепуха! Кто в такие предсказания поверит?

 В пятом гадании нитка с кольцом зависла над моей ладонью в вертикальном положении без движения.

— Вот так! — победно вскрикнула Марина и нервно зачесала волосатые предплечья. — Никакая это не чепуха! Четверо детей у девчонки будет, ясно? Три девочки и мальчик! Кольцо в первом гадании быстро крутилось, помните? Это означало, что много раз гадать придется! Все правильно!

Оля с шутливо-почтительной гримасой на лице пожала мне руку. Наташа смешно таращила глаза и удивленно качала головой. Марина еще что-то объясняла про действие кольца на нитке и смеялась. Я же сидела и пыталась сообразить: что со мной происходит в этой больнице? Какая-то чехарда вероятностей, и ничего доподлинно неизвестно! То поликистоз, то рак, то четверо детей… То болезнь, то смерть, а то здоровье, жизнь и роды… Чему верить?!

Я не знала, что обручальное кольцо Марины нагадало мне в тот вечер чистую правду. Через годы я действительно стану матерью четверых детей. И появляться на свет они будут в той очередности, как было предсказано: девочка — мальчик — девочка — девочка.

Да, я ничего этого не знала. Но в тот вечер уснула со счастливой улыбкой на лице.

***

Через несколько дней Надежда Николаевна пригласила меня к себе в кабинет.

— Так, Оля, — деловито сказала она, просматривая какие-то бумаги, — получены результаты гистологического исследования. Онкология исключена. В этом смысле ты здорова.

Плаха, десять дней маячившая перед моим внутренним взором, пропала из виду. Я облегченно вздохнула. Но радоваться было рано. Надежда Николаевна продолжала:

— За две недели ты полностью прошла обследование. Результаты такие. У тебя поликистоз яичников, исключающий овуляцию. Как результат — бесплодие третьей степени. Вот такой диагноз…

Она внимательно посмотрела на меня, как бы ожидая вопроса. И мне обязательно нужно было его задать. Ведь на меня только что наложили клеймо «бесплодная», и с этим нужно было немедленно что-то делать. Биться, бороться, кричать, требовать… Но это самое «бесплодие третьей степени» меня совершенно оглушило. В голове словно гремели бьющие в берег морские волны.

Я сделала над собой усилие и зашевелила онемевшими губами:

— Третья степень… Что это такое?

— Это означает, что бесплодие лечится! — мягко улыбнулась Надежда Николаевна. — Я пропишу тебе лекарства, будешь их принимать и наблюдаться в своей женской консультации. Нормализуешь препаратами менструальный цикл. Это способствует восстановлению способности зачать ребенка.

Сквозь шум прибоя в голове прозвучал еле слышный Олин голос: «Лечили наше бесплодие до сих пор только гормональными таблетками. Но они не помогают. Результат — ноль!»

— А препараты… Они гормональные? — Я изо всех сил старалась продраться сквозь грохот волн в голове, уйти с морского берега, мне там нечего было делать.

— Ну да, — спокойно ответила Надежда Николаевна. — Ничего более эффективного пока не придумали. Сейчас для тебя гормональная терапия — самое лучшее!

«От этих таблеток разносит во все стороны! — услышала я Наташин голос. — Видишь, какие мы все толстые?»

Я вспомнила кошмар, что увидела в первую ночь, проведенную в больнице.

— Вы меня в толстого бородача превратить хотите… — пробормотала я.

— Что? — не расслышала Надежда Николаевна.

И тут я пришла в себя. В голове прояснилось, шум морского прибоя пропал.

— Мне не нужно ваше гормональное лечение, — твердо сказала я. — Сделайте мне клиновидную резекцию яичников!

Лицо у Надежды Николаевны вытянулось:

— А откуда ты про это знаешь?

— Знаю! — с вызовом ответила я. — Почему вы не предлагаете мне эту операцию?

— Потому что она не показана семнадцатилетним пациенткам, — категорическим тоном ответила Надежда Николаевна. — Таков регламент! Ты еще слишком молода!

Она была в растерянности, но сказала это очень уверенно. Скорей всего, так оно и было.

— Да?! — взбесилась я. — Так вы будете ждать, пока я состарюсь и превращусь в волосатого мужика?! Такой у вас регламент?! Нет уж! Я ждать не буду!

— Ольга! — строго прикрикнула на меня Надежда Николаевна. Но меня уже нельзя было остановить. Я разбивала табуреткой зеркало, из которого на меня смотрел толстый бородатый мужик.

— Я не уйду из больницы, пока мне не сделают операцию! — кричала я. — А если откажете, найду частного врача, знахаря, понятно?! Заплачу ему, и он у себя дома эту резекцию проведет!

— Платонова, что ты такое говоришь!

Про знахаря, конечно, я загнула. Но меня уже несло!

 — А перед этим подробно распишу, как вы здесь людей лечите! — стучала я кулаком по столу. — И пошлю это письмо в Минздрав!

Надежда Николаевна побледнела. Она вскочила со стула, потеребила в руках мою историю болезни и бросила ее на стол. Нервно поправила прическу и засунула руки в карманы своего врачебного халата. Потом тряхнула головой и решительно сказала:

— Пойдем к главврачу! Если она разрешит, сделаю тебе эту операцию!

Все-таки она была молодец! Недаром пациентки ее любили!

Главврач 11-й гинекологической больницы, флегматичная женщина с рыбьими глазами на обрюзгшем лице, отнеслась к бурлению наших страстей бесстрастно.

— Раз вы так настаиваете, Платонова, мы вас прооперируем, — равнодушно сказала она. — Но при одном условии: вы напишете мне заявление. «Прошу… По семейным обстоятельствам… Всю ответственность за последствия оперативного вмешательства, сделанного по моей просьбе, беру на себя…» И так далее. Будете писать? — подняла она на меня рыбий взгляд.

— Конечно, буду! — обрадовалась я.

— Не тяните с этой операцией, — обратилась главврач к Надежде Николаевне. — И не задерживайте с выпиской. Случай исключительный, нам это здесь ни к чему…

Руководитель крупного лечебного учреждения имела насчет моего пребывания в нем свои соображения. Они были не очень понятны, но и не имели для меня никакого значения.

Под диктовку главврача я быстро написала заявление.

— Оля, я не понимаю, чего ты добиваешься, — сказала мне Надежда Николаевна, когда мы возвращались в ее кабинет. — После резекции гормональный фон, менструальный цикл и способность к зачатию восстанавливаются максимум на один год. Потом могут начаться те же проблемы. И без гормональной терапии все равно не обойтись! В течение года тебе нужно забеременеть, иначе эта операция бесполезна. Ты студентка, работаешь, тебе всего семнадцать лет. Да и мужа у тебя еще нет! Успеешь за год найти? — Она остановилась и взяла меня за руку: — Куда ты спешишь?

Будущее показало: мне действительно некуда было спешить. Но не с резекцией, а с тем, что касается беременности. Операция, которую я столь яростно отспорила у врачей, стала спасительной для моего женского здоровья. После нее я навсегда забыла о поликистозе, бесплодии и дисфункции яичников. Такое бывает. Очень редко. Годы спустя один знакомый гинеколог объяснял мне: «Резекция воспринимается организмом как травма. В этих условиях он спасается, как может, мобилизует все ресурсы. Стрессовое воздействие приводит к восстановлению функции оси «гипоталамус-гипофиз-яичники», нормализует секрецию гормонов. Но временно. Твой же организм мобилизовался так активно, что… В общем, он не захотел больше переживать ничего, подобного резекции, и привел яичники в порядок. Удивительный случай!»

Там, в 11-ой гинекологии, меня вела сама судьба. Но она всегда тщательно скрывает свои намерения. Тогда я не могла знать о последствиях операции.

— На один год? — переспросила я. И постаралась не подать виду, что это стало для меня обескураживающим открытием. Значит, у нас с Отари всего один год, чтобы я родила ему дочку! Ведь гадание показало, что первым моим ребенком будет девочка… Но как ее зачать?! Отари на другом конце света, за колючей проволокой!

 «Летом! — сказала я себе. — Летом, через девять месяцев, после сессии, я возьму на работе отпуск и поеду к нему!»

«В колонии тебе свидания не дадут», — вспомнилась мне строчка из его письма.

«Ничего! Пролезу через колючую проволоку! — спорила я неизвестно с кем. — И предупреждать Отари о своем приезде не буду! Пусть это станет для него сюрпризом! Мы встретимся, и тогда у нас родится дочь!»

Вот такой безумный план сложился у меня в голове в коридорах 11-гинекологоческой больницы! Я не знала, где находится колония, — кроме того, что недалеко располагается поселок Славянка. Не имела представления о том, как буду до нее добираться. Каким образом проникну в зону, охраняемую автоматчиками на вышках. А если проникну, как найду Отари за колючей проволокой среди сотен заключенных. Я сильно сомневалась и в том, что при встрече мы сможем остаться наедине…

Все это не могло заставить меня отказаться от принятого плана. Наверное, только в юности принимаются такие безрассудные решения! «Как будто у меня есть другое! — думала я. — Делай, что должно, и будь, что будет! Отари, я так соскучилась! Летом мы будем вместе!»

В своем кабинете Надежда Николаевна сразу же уселась за стол и стала что-то быстро писать в моей истории болезни.

— Ну, так что? — сердито спросила она. — Ты окончательно решила? Еще не поздно отказаться!

— Я решила.

— О чем ты думаешь? — вздохнула Надежда Николаевна. — Стать матерью в восемнадцать лет — это значит уйти с работы, прервать учебу в институте. Зачем тебе это?

«А еще мне совершенно не на что будет жить, — подумала я. — Мама помогать не станет, это ясно. Только отец! И тетя Наташа! Вот кто нас с дочкой никогда не оставит в беде!»

Больше я об этом не думала.

— Когда операция? — вместо ответа спросила я Надежду Николаевну.

— Завтра.

***

Я очнулась от наркоза и первое, что увидела, — лицо своего лечащего врача. Надежда Николаевна сидела рядом с моей кроватью и улыбалась.

— Ну, вот мы и проснулись! — ласково сказала она и погладила меня по плечу. — Операция прошла нормально, все хорошо. Как ты себя чувствуешь?

Меня беспокоила боль внизу живота, кружилась голова, подташнивало. Но я выдавила из себя:

— Терпимо…

— Я вот что хочу тебе сказать, Оля, — выпрямилась на стуле Надежда Николаевна. — Ты очень правильно сделала, когда настояла на операции. Капсулы твоих яичников настолько уплотнились, что превратились в настоящую скорлупу. Пришлось использовать не просто скальпель, а хирургическую пилу! Ничего подобного в своей практике не встречала… Никакие лекарства в твоем случае не помогли бы. Ну, а теперь все будет нормально.

Я благодарно улыбнулась и прошептала:

— Спасибо. Я вашим именем дочку назову…

— Ты уже знаешь, кто у тебя родится?! — засмеялась Надежда Николаевна.

— Знаю, — ответила я. — Долго мне еще лежать?

— Недолго. Скоро сможешь начинать поиски жениха, будущего отца твоей дочки!

 Я вспомнила о решении ехать к Отари и радостно вздохнула.

Уже через неделю я вышла на работу в ГДРЗ, а вечером то же дня сидела на лекциях в институте.

 

Глава VI

КРУТОЙ МАРШРУТ

Когда я всерьез занялась подготовкой поездки в Приморский край, мне открылась одна простая истина. Путешествие на другой конец материка к берегам Японского моря требовало от меня не только отваги, но и кучи денег.

Поняла я это сразу после того, как построила маршрут от Москвы до колонии строгого режима УЦ 267/30-2-30.

Дело это оказалось непростым. Советчиков у меня не было. Если бы я попросила в письме помощи у Отари, он, конечно, узнал бы у друзей, как к нему добраться. Заключенные имели право на свидания с родными, те приезжали и наверняка рассказывали о том, как преодолевали трудности пути. Моего же Отари никто не навещал. Сестру Гулико не отпускал муж. Тетя Циала не решалась на дальнюю поездку. Любящая жена Асмат потеряла, наконец, терпение и развелась с ним… Тем не менее, Отари мог бы мне помочь. Но ведь я не раскрывала ему своего замысла! Поэтому рассчитывать приходилось только на себя.

Первым делом я нашла в библиотеке географический атлас СССР и открыла карту Приморья. Поселок Славянка был обозначен на ней крохотной точкой. Я сразу же поняла: сначала мне нужно добраться до Владивостока. Оттуда я смогу доехать до Славянки на автобусе или на такси. Поселок располагался от города приблизительно в 200 км. Там мне придется спрашивать у людей, где находится колония. Ну, это уже пустяки, думала я, язык до Киева доведет!

Тут же встал вопрос, как лучше добираться — самолетом или поездом? В подземном переходе на Пушкинской площади работала касса авиа- и железнодорожных билетов. Я навела там справки и без колебаний решила: лечу самолетом! Он доставит меня в Приморье всего за девять часов!

Вот тут-то я и начала считать деньги. Билет на авиарейс «Москва-Владивосток» стоил около 150 рублей — две моих месячных зарплаты в ГДРЗ! К этому нужно было прибавить расходы на дорогу от аэропорта до Славянки. Если придется брать такси, думала я, то 200 километров пути влетят в копеечку. Плюс стоимость дороги обратно, домой: умножаем все расходы на два.

Нельзя было скидывать со счетов и покупки для Отари. Их нужно было сделать обязательно. До сих пор я не могла посылать ему передачи по почте. И никто из родственников Отари не мог. Администрация колонии лишила его права получать посылки с воли. Это было наказание за многочисленные нарушения режима.

— Я вор, Оля! — говорил он мне. — Вор не работает!

И неукоснительно следовал этому правилу.

Но не только отказом от работы тревожил Отари администрацию. Он делал все для того, чтобы стать уважаемым преступником, поэтому активно участвовал в любых акциях насилия или протеста. Платил он за это неоднократным пребыванием в штрафном изоляторе. А еще тем, что не имел собственных теплых вещей, чая, сигарет. Всего того, что я могла бы посылать ему, будь он примерным заключенным.

Отари никогда не писал мне о своих нуждах. Да и вряд ли он чувствовал себя в колонии обделенным. Его преданность воровскому братству и авторитет опытного «сидельца», скорей всего, обеспечивали ему достойное, по меркам лагерного мира, существование. Но то, что я знала о тюремном быте, подсказывало мне: он должен иметь свои вещи и продукты. Это так или иначе укрепляло его положение в агрессивном замкнутом мужском сообществе. А кроме того, давало возможность приобрести для себя что-то необходимое путем обмена. Я помнила, как женщины из очереди в бюро приема передач Бутырской тюрьмы говорили мне:

— И сигарет побольше положи! Даже если твой не курит, обменяет на что-нибудь. Они там — те же деньги!

 Я могла увезти с собой не более двух туго набитых сумок. Поэтому решила купить для Отари только самое необходимое. Прежде всего, несколько блоков сигарет «Прима» по 15 копеек за пачку. Дюжину 50-граммовых пачек индийского чая «со слоном». Они тогда стоили по 57 копеек. Ну, и, конечно, побольше сладостей. Два вафельных торта, «Сюрприз» или «Балтийский», по 1 рублю 10 копеек. И еще накуплю килограммов пять разных сортов карамели, решила я. Они у зэков в почете. Это можно сделать в один заход в гастрономе № 5, что в сталинской высотке на Баррикадной! Там выбор конфет огромный. «Клубника со сливками», «Слива», «Раковые шейки», «Снежок», «Лимончики», «Огни Москвы» — каких только нет! Стоят они все около 2-3 рублей за килограмм.

 К этому списку я добавила теплое нижнее мужское белье и две пары шерстяных носков. Вместе они приблизительно тянули на 10 рублей.

После этого я суммировала все предполагаемые расходы на дорогу и покупки. Получилось около четырех сотен. Больше пяти моих месячных зарплат!

Стало понятно, что положение мое — хуже некуда. Откладывать деньги от получек я не могла. Большую часть заработка отдавала родителям на питание, а остальные деньги уходили на необходимые бытовые мелочи. Ну, ладно, думала я, мне помогут тетя Наташа и отец. Может быть, дадут половину требуемой суммы. Но не более! А где мне достать еще двести рублей?

Можно было сдать в ломбард или комиссионный магазин мои украшения. Но их мне дарил Отари, как я могла расстаться с ними! Правда, были еще и те, что не имели к любимому никакого отношения. Золотой жук, жемчужная диадема и кольцо с бриллиантом — память о Дэвиде Барбере…

Я выдвинула из-под тахты запыленный чемодан из перламутровой кожи, открыла его и долго смотрела на драгоценности. Дэвид любил меня. Я вдруг увидела, как он прижимает мою ладонь к губам и тихо произносит:

— Be my wife... (Будь моей женой...)

Эти дары хранили память о его трепетном чувстве, были пронизаны энергией нежной привязанности ко мне. Нет, решила я, жук и диадема останутся со мной. Такими вещами не бросаются. В мире не так уж много людей, кто искренне любит нас. Или любил так, что память об этом не стирается с годами…

Мне не оставалось ничего иного, как найти другую, более высокооплачиваемую работу. Но где и как? Я вспомнила свои давние соображения о возможности трудоустройства и сказала себе:

— Ну ничего, пойду на завод. Или на стройку. Там платят хорошо и обучают быстро. Кладовщица, фасовщица, маляр, бетонщица, учетчица… Все дороги открыты!

Я с тоской вспомнила о своих зеленых питомцах в зимнем саду ГДРЗ. Бросила унылый взгляд на книжную полку с романами на английском языке. Джером Сэлинджер, «Над пропастью во ржи». Джон Голсуорси, «Сага о Форсайтах». Чарльз Диккенс, «Посмертные записки Пиквикского клуба»… Я собиралась их прочесть: в ИнЯзе эти произведения изучались в курсе английской литературы.

«Растения, книги, лингвистика… — с горечью подумала я. — Что останется от Оли Платоновой после того, как она станет бетонщицей?»

Судьба улыбнулась мне и в этот раз. В комнату заглянула Алиса.

— Оль, ты свободна? Ну, пойдем ко мне! Наши все уже собрались. Олег Васильевич о тебе спрашивал. Говорит, у него к тебе есть деловое предложение.

Было воскресенье. Обычно компания любителей поэзии, искусства кино и бардовской песни собиралась у Алисы по выходным. В последнее время и я стала заходить к соседке в гости. Тихо сидела в уголке, просто смотрела и слушала. Это стало для меня лучшим отдыхом после рабочей недели. Мне нравились друзья Алисы. Интеллигентные, образованные молодые люди, они любили поспорить, бурно философствовали, рассуждали о творчестве и смысле жизни. А еще душевно пели авторские песни под гитару и читали стихи.

У меня установились с ними легкие приятельские отношения. Они не досаждали мне навязчивым вниманием, не вовлекали в беседы, деликатно предоставляли возможность оставаться в тени. Зато не забывали угощать чаем и вкусными сладостями, что приносили с собой.

В этой компании выделялся один человек — тем, что был немолод и довольно сдержан в общении. Худощавый мужчина с высокими залысинами, лет сорока пяти на вид, он никогда не горячился и всегда рассуждал здраво. Звали его Олег Васильевич. Он любил подкреплять свои доводы в спорах длинными цитатами на английском и французском языках. При этом никогда не забывал о переводе. Я поняла, что он прекрасно владеет этими языками. Когда Олег Васильевич узнал от Алисы о моей учебе в ИнЯзе, заговорил со мной по-английски. Я охотно ответила. Он воскликнул:

— Великолепный разговорный американский! Немыслимо! Расскажите, как вы этому научились!

Мы стали добрыми приятелями. Оказалось, Олег Васильевич несколько лет возглавлял Общество дружбы «СССР-Франция», был хорошо знаком с Мариной Влади. Сейчас же занимал высокий пост в центральном органе всех профсоюзов страны — ВЦСПС. Алиса рассказывала:

— Он у нас в райкоме работал, правда, недолго. Всегда любил о театре и кино поговорить, я его в гости приглашала. Но он отказывался, после работы домой спешил, к жене и сыну. А вот недавно развелся. Видно, после этого переживал сильно. Однажды позвонил мне. Ну, и влился в нашу компанию. Наверно, нашел здесь отдушину…

Олег Васильевич отнесся ко мне с отеческим вниманием. А когда узнал, что я в ГДРЗ числюсь на должности уборщицы, ужаснулся:

— Это с вашим знанием английского, Оля?! Так не годится! Я что-нибудь придумаю!

И вот, кажется, придумал… Иначе не говорил бы о «деловом предложении». Я быстро привела свой внешний вид в порядок и пошла в гости к Алисе.

Олег Васильевич встретил меня радостным возгласом:

— Оля, наконец-то! У меня для вас хорошие новости! — Он увлек меня к окну, подальше от Алисиных друзей, и быстро заговорил: — Бросайте свою работу с нищенской зарплатой! В текстильном институте нужен преподаватель английского, почасовик. У меня там приятель в деканате работает, я о вас рассказал, ваша кандидатура подходит! Оплата труда — достойная, не то что в ГДРЗ! Это на два-три дня в неделю. А в остальные дни можете работать у нас в ВЦСПС гидом-переводчиком. Будете для иностранных профсоюзных делегаций экскурсии по Кремлю проводить. Неплохой дополнительный заработок! Как вы на это смотрите?

Я смотрела на это восторженно! Всего пять минут назад готовилась стать фасовщицей или бетонщицей. И вот мне предлагают реализоваться сразу в двух престижных профессиях — преподавателя вуза и гида-переводчика! Не было ни гроша, да вдруг алтын!

Через неделю я уже проводила первый урок в Московском текстильном институте. А еще через несколько дней показывала делегации английских тред-юнионов Кремль. ВЦСПС в те годы всячески поощрял приезд в СССР иностранных гостей — руководителей и членов профсоюзных организаций.

— Наверху считают, — объяснял мне Олег Васильевич, — что это способствует развитию мирового коммунистического движения. Здесь на конференциях иностранцам здорово мозги промывают. Зато живут они в комфортабельной гостинице «Спутник». Ходят на экскурсии и концерты. Пьют дорогой коньяк и закусывают шоколадными конфетами. Политика!

 Мне понадобились все мое мужество и самообладание, чтобы освоиться в профессии преподавателя. Знаний вполне хватало, чтобы вести обучение строго в соответствии с программой вуза. Но все мои студенты были старше меня и смотрели на семнадцатилетнюю «училку» снисходительно. К тому же мужская часть аудитории высоко оценила мои внешние данные. Кое-кто стал за мной ухаживать, а кто-то повел себя с откровенным мужским цинизмом.

Я не могла допустить ни того, ни другого. Мне пришлось занять жесткую позицию.

— Ваша успеваемость напрямую зависит от умения корректно вести себя по отношению к преподавателю! — недолго думая, заявила я. — Так будет до тех пор, пока вы не поймете: институт — не площадка для игрищ, а храм науки! Хотите играть и завалить сессию? Нет? Тогда занимайтесь на уроках английским — и ничем другим!

Я беспощадно пресекала любую попытку сближения, любую фамильярность, любое хамство. Я действовала огнем и мечом. Выставляла из аудитории, давала непомерно сложные задания и ставила двойки, угрожала санкциями деканата. И добилась своего. Студенты перестали смотреть на меня как на сексуальный объект. Более того, они прониклись к юной преподавательнице уважением. Я знала предмет, и со мной было нескучно. Я умела живо и доходчиво растолковать тонкости английской грамматики, привести интересные, часто забавные, примеры. Но главное — мне это нравилось!

В дальнейшем я отдам профессии преподавателя не один год своей жизни. Эта работа неизменно будет дарить мне радость и удовлетворение, а моим ученикам — отличное знание языка.

Проводить экскурсии по Кремлю в качестве гида-переводчика нравилось мне не меньше, чем преподавать. Я с удовольствием общалась с улыбчивыми и бодрыми иностранцами из англоязычных стран — США, Канады, Великобритании, Ирландии, Австралии. Любовь к истории Москвы, которую когда-то пробудил во мне Дэвид Барбер, сослужила мне хорошую службу. У меня дома стояли на полках книги об архитектурных древностях и достопримечательностях Кремля, сборники исторических очерков о столице, энциклопедия «Москва», несколько путеводителей. Все это я когда-то с увлечением читала. И теперь мне было что рассказать иностранцам. Кроме того, я взяла за правило в свободное время ездить в Кремль в одиночку. Там я пристраивалась к туристическим группам и слушала, что рассказывают профессиональные гиды. Внимательно изучала в музеях текстовые сопровождения экспонатов.

Я с гордостью показывала иностранцам величественную красоту кремлевских площадей, башен и стен, изобильное убранство соборов, сокровища царской казны и патриаршей ризницы в Оружейной палате. И всегда видела в их глазах искреннее восхищение.

Но было в Кремле одно место, которое иностранцев и пугало, и вызывало настоящую брезгливость. Как правило, в конце экскурсии они спрашивали у меня:

— Olya, where are the facilities? (Оля, где здесь удобства?)

Я отлично знала, где в главном общественно-политическом и историко-художественном комплексе столицы располагаются удобства. А главное, что они собой представляют. Поэтому внутренне сжималась и молча вела иностранцев через Соборную площадь к Успенскому собору. За ним располагалось небольшое строение из оштукатуренного кирпича — общественный туалет. Возведен он был еще в хрущевские времена. А, как известно, тогда строили «дешево и сердито». Поэтому внутри кирпичной коробки не было никаких унитазов, писсуаров или, тем более, биде.

Вместо них в каждой туалетной кабинке зияла круглая дырка в полу.

Справедливости ради нужно сказать, что сюда была подведена канализация. Возможность слива в кабинках существовала, но никто ее не использовал. Русские граждане воспринимали туалет как вариант обычного деревенского нужника с выгребной ямой. А иностранцы при столкновении с реальностью кремлевских «удобств» вообще теряли способность соображать. Поэтому в помещении стояло невыносимое зловоние.

Мои подопечные выходили из туалета с расширенными от ужаса глазами. Одна пожилая чопорная англичанка как-то сказала мне:

— Еxcuse me, Olga, but it is an Asian toilet! Unthinkable! In the center of your capital! (Извините, Оля, но это азиатский туалет! Немыслимо! В центре вашей столицы!)

Я стыдливо молчала.

Ну, а в остальном иностранцы оставались довольны времяпровождением в Кремле. Я хорошо справлялась со своей работой и тихо этому радовалась. Правда, частенько настроение омрачало навязчивое ухаживание молодых иностранцев-мужчин. Их в любой делегации было немало.

— Оля, что вы делаете сегодня вечером? — приставали они ко мне. — Разрешите пригласить вас в ресторан!

В обращении с ними я не могла позволить себе нелицеприятную жесткость. Она годилась, чтобы отвадить какого-нибудь надоедливого студента текстильного института. Но иностранцев я должна была только мягко увещевать. В ином случае можно было лишиться работы. Я деликатно отказывалась от свиданий, ссылалась на занятость, приводила десятки причин невозможности встречи. Ну, а если все-таки не удавалось отвязаться, просто незаметно исчезала после окончания экскурсии. Опыт у меня был. Мы с Мишкой Ефремовым когда-то не раз проделывали такое с иностранцами!

Вот так я жила, училась и работала в течение всего учебного года.

В апреле я отметила свое совершеннолетие. И теперь имела полное право выйти замуж за Отари. Мысли об этом грели мне душу.

В июне я сдала экзаменационную сессию. Наступили летние каникулы. Я посчитала деньги, накопленные на поездку. Их оказалось столько, сколько нужно, — четыреста рублей. Помощь отца и тети Наташи не понадобилась.

Я с благодарностью подумала об Олеге Васильевиче.

Настало время собираться в дорогу.

***

Самый массовый советский авиалайнер Ту-154 уносил меня от Москвы к Владивостоку. В багажном отделении самолета лежали все мои покупки для Отари. В сумке-тележке из плотной клетчатой материи уместились объемные вещи: теплое белье, несколько блоков сигарет «Прима», вафельные торты, упаковки индийского чая. А в хозяйственную сумку из синтетической сетки красного цвета я насыпала пять килограммов карамелек разных сортов. Конечно, намного удобнее было бы использовать полиэтиленовый пакет с ручками. С изображением, например, актера Михаила Боярского! В те времена такая штучка в руках была высшим шиком. Но об этом я даже не думала: дефицит!

На коленях у меня стояла женская кожаная сумка-баул. В нее помимо кошелька и косметики я засунула свое полотенце, летний комбинезон, джинсы с майкой и смену нижнего белья.

По дороге из дома в аэропорт Домодедово я оценила, насколько тяжело и неудобно тащить весь этот багаж. Одной рукой я тянула за собой сумку-тележку, другую оттягивала пятикилограммовая хозяйственная сумка. На плече болтался набитый доверху баул. Я выбилась из сил, пока добралась до аэропорта.

В Москве стояла тридцатиградусная жара. Поэтому в дорогу я оделась весьма легкомысленно. На мне был сарафан с лямками и босоножки на подошве-танкетке. Зонт с собой я не взяла. Зачем? Почему-то я думала, что в Приморье стоит такая же жаркая и сухая погода, как в Москве. Но, как оказалось, первая половина лета во Владивостоке — всегда пасмурная, дождливая и прохладная. Об этом рассказал мужчина, который сидел в самолете рядом со мной.

— Сейчас во Владике только держись, — говорил он. — То и дело с неба льет! Сыро, туманы!

Я летела туда легко одетая и без зонта. Комбинезон или джинсы с майкой, что лежали в бауле, были в условиях непогоды жалкой заменой сарафану…

— А вы положите сумочку на полку! — вывел меня из задумчивости попутчик. — Хотите, подсоблю?

Это был ничем не примечательный малый лет тридцати по имени Иван с очень простыми манерами и речами. Он начал приставать ко мне с разговорами сразу же, как мы взлетели. Рассказал, что работает во Владивостоке мастером на судоремонтном заводе, задавал дурацкие вопросы, угощал конфетами, делал комплименты и болтал без умолку. В общем, откровенно и неуклюже меня клеил.

Я подумала и решила не отвергать его знаки внимания. Ссориться с ним — себе дороже: все-таки лететь вместе несколько часов. К тому же он был аборигеном Приморья, и его знания могли пригодиться.

«Надо спросить, как добраться от Владивостока до Славянки!» — подумала я и благосклонно протянула ему баул. Он лихо вскочил, геройски выпятил грудь и закинул его на полку для ручной клади.

— В поселок от аэропорта раз в сутки автобус ходит, — охотно затрещал Иван в ответ на мой вопрос. — Но билеты на него только по паспорту продают. И только тем, кто в Приморском крае прописан. А без местной прописки в Славянку не пускают. Она в запретной зоне находится. Я там поработал пару месяцев на стройке. Такая дыра! — Он озабоченно сморщился и почесал короткопалой лапой в затылке. — Эту зону военные охраняют. Километрах в тридцати от поселка у них КПП. Там они любой транспорт останавливают и документы проверяют. У вас приморская прописка есть?

Я отрицательно покачала головой. Он глупо хохотнул:

— Тогда вам дорожка туда не светит!

Это была вторая плохая новость, которую он мне сообщил. Она была намного хуже известия о том, что добираться до Славянки мне придется под дождем. Выходит, план поездки к Отари был провальным! Я расстроилась, но виду не подала.

— Ничего. Придумаю что-нибудь.

Я могла поехать в Славянку не на автобусе, а на такси. Водитель спрашивать паспорт не будет. Но как миновать КПП?

— А вы к кому туда едете? — живо полюбопытствовал Иван. — В такую даль?

— К родным, — лаконично ответила я.

— Ничего себе родные! — снова зачесал мой попутчик в голове. — Не сказали, что в запретной зоне живут! Что же вы теперь делать будете?

Я не ответила. Напряженно думала как раз о том, что же мне теперь делать.

Мы летели уже несколько часов. Стюардесса принесла бутерброды и лимонад. Я перекусила и задремала. Разбудил меня громкий женский голос из динамика:

— Уважаемые пассажиры! Из-за неблагоприятных метеоусловий во Владивостоке наш самолет делает вынужденную посадку в Хабаровске. Полет продолжится, как только позволит погода. В ожидании рейса…

Стюардесса продолжала что-то говорить о нашем размещении в аэропорту, про погоду в Хабаровске, но я уже ничего не слышала. Сердце бешено колотилось, ладони вспотели. Я дико испугалась: а вдруг стюардесса лжет и наш самолет терпит крушение?!

— Иван, что происходит?! — шепотом вскрикнула я. И вспомнила, как пятилетней девочкой ездила одна на метро к тете Наташе. Иногда случалось так, что поезд подходил к станции, двери вагонов открывались, и машинист объявлял:

— Поезд дальше не идет, просьба освободить вагоны!

Я всегда боялась этих непредвиденных остановок. Мне в таких случаях казалось, что в метро случилось что-то ужасное, и мне теперь из него не выбраться. Я выходила из вагона на ватных ногах и, дрожа от страха, ждала следующего поезда. Успокаивалась только тогда, когда доезжала до своей станции.

Иван не обратил внимания на мой испуг, а с раздражением проговорил:

— Да небось во Владике ливень! У нас летом без этого не обходится. Теперь часа на три в Хабаровске зависнем! Я уж налетался здесь, знаю!

Его искренняя досада подействовала на меня успокаивающе. Он нисколько не сомневался в том, что причина внеплановой посадки — неблагоприятные погодные условия во Владивостоке. По его словам, обычное дело. А опыту аборигена Приморья можно было доверять.

Самолет начал снижаться. Я посмотрела на часы: московское время — одиннадцать вечера. Мы вылетели в 16:00, пересекли несколько часовых поясов…

— Сколько сейчас времени в Хабаровске? — спросила я.

— Как и во Владике, шесть утра, — сразу же ответил Иван. Он быстро свыкся с мыслью о вынужденной посадке и теперь смотрел на меня с хитрой улыбкой. — Послушайте, Оля… Нам в Хабаровске долго торчать придется... Вы хотите добраться до Славянки?

— Ну да, — осторожно ответила я, соображая, в чем здесь подвох.

— Вот! — удовлетворенно хмыкнул Иван. — А я хочу посидеть с красивой девушкой в ресторане! Так что давайте договоримся. Как прилетим во Владивосток, я вам куплю по своему паспорту билет на автобус в Славянку. А за это вы со мной пойдете в ресторан! В аэропорту он круглосуточно работает. Идет?

Вот ушлый малый, подумала я. И тут же поняла, что получаю верный шанс доехать хотя бы до КПП. А потом? «Высадят из автобуса — буду разбираться на месте!» — решила я. И с добрым чувством посмотрела на своего простоватого ухажера. Его услуга стоила того, чтобы сходить с ним в ресторан. К тому же я проголодалась и была не прочь вкусно поесть. По московскому-то времени давно пришла пора отужинать!

— Вы, Ваня, хитрец? — засмеялась я. — Вымогаете мое расположение? Ладно! Я согласна! — Мой ухажер расплылся в самодовольной улыбке. — Но тогда подскажите, как мне проверку документов на КПП обойти!

Иван развел руками:

— Да никак! Здесь я вам помочь ничем не могу!

— Так меня задержат как нарушительницу режима!

— Не задержат! — уверенно возразил он. — Высадят на дороге и скажут: «Езжай обратно!» Я, когда в Славянке работал, пару раз такое видел!

Иван замолчал и стал выжидающе, с лукавинкой в глазах, смотреть на меня. Его игра была понятна. Сейчас я должна была спросить: «А что мне дальше надо будет делать? Не ехать же обратно!». Ответ он знал, это было видно. Но, похоже, собирался выложить его за какие-то дополнительные знаки внимания с моей стороны. Вот зануда! Я нахмурилась и ворчливо сказала:

— Ладно, выкладывайте, что вы еще знаете! Хотите помочь — помогайте! Иначе ваш билет мне ни к чему, и в ресторан я с вами не пойду. Вы сказали, что зона охраняется. Значит, дальше КПП мне дороги нет.

— А вот и есть! — радостно осклабился он. — Но я вам этот секрет только в ресторане выдам! А то вдруг откажетесь со мной пойти!

«Дурачок какой, господи боже мой!» — подумала я. И сказала:

— Тогда угощайте меня тем, чего у нас в Москве нет!

Я почувствовала мягкий толчок и посмотрела в иллюминатор. За стеклом мелькали огни аэропорта. Самолет приземлился и катил по взлетно-посадочной полосе.

Через полчаса мы с Иваном сидели в ресторане и ели спаржу, запеченную с ветчиной и сыром.

— Ну, как вам дальневосточная кухня? — с победным видом спрашивал он. — Видали такое в своей столице?

Я попробовала спаржу в первый раз в жизни, хотя и слышала о ней. Этот деликатесный овощ охотно выращивали и употребляли в Европе, а в Москве я его никогда не видела. По вкусу и консистенции продолговатые стебли спаржи напоминали удивительно вкусный и нежный зеленый горошек. А с горячей ветчиной и расплавленным сыром… В общем, блюдо, которым угощал меня Иван, показалось мне восхитительным!

Я потягивала из бокала белое вино, а мой ухажер усиленно налегал на коньяк. Похоже, он пришел в ресторан не «посидеть с красивой девушкой», а просто напиться. Иван заглатывал рюмку за рюмкой, быстро хмелел и говорил глупости. В конце концов, он стал тупо допытываться, зачем я еду в Славянку.

— Какие у тебя могут быть в этой дыре родные? — перешел он на «ты». — Я тамошний народ знаю! В Славянке судоремонтный завод стоит, один рабочий люд живет. Да зэки еще жилые дома строят. Там зона есть, знаешь? — пьяно лупил он на меня покрасневшие глаза. — А ты такая!.. Волшебная вся! Царевна! — Он часто моргал и шевелил перед своим лицом растопыренными пальцами. — Ты им всем не ровня! Говори: зачем едешь?!

Я испугалась, что он вскоре опьянеет так сильно, что не сможет сказать мне ничего путного. Он выпил почти целую бутылку.

— А этот секрет, Ваня, — решила я сыграть в вымогательство под стать ему, — ты узнаешь, когда расскажешь, как мне добраться от КПП до поселка!

— Ха! Договорились! — навалился он грудью на стол. — В общем, так. Смотри. Запретная зона не огорожена. И не патрулируется. Ну, по периметру, ясно? — Он стал сосредоточенно выводить пальцем на скатерти большой круг. — Там лес кругом. Военные только на шоссе стоят. Поэтому… — Иван вылил остатки коньяка в рюмку и тут же выпил. Его глаза скатились к переносице, он клюнул носом.

— Ваня! — сердито окликнула я.

— В общем, — поднял на меня мутный взгляд Иван, — действуешь так. Тебя высаживают, ты уходишь в лес, огибаешь КПП… — Он запнулся, пытаясь поймать ускользающую мысль. — Метров через пятьсот выбираешься на шоссе… — Его голова упала на грудь, и он еле слышно пробормотал: — А потом ловишь попутку до Славянки…

«Как просто! — подумала я. — Сама бы на месте могла догадаться! Хотя лучше все знать заранее. Повезло мне с попутчиком. Но как некстати он напился…»

Мой бедовый ухажер откинулся на спинку стула и расслабленно прикрыл глаза. Я решила его до поры не тревожить. Он выложил все, что надо, и теперь имел право на заслуженный отдых.

Объявили посадку на наш самолет. Я решительно растолкала Ивана, заставила его расплатиться с официантом и повела к выходу из аэровокзала. Он качался, лез целоваться и кричал:

— Я еду с тобой! В эту долбаную Славянку, да!!

В одиннадцать утра по местному времени наш самолет приземлился в аэропорту Владивосток. К этому времени Иван немного пришел в себя. Морщась с похмелья, купил мне билет на автобус.

— В три часа отходит. Подождать придется,— буркнул он. Пряча глаза, стыдливо простился и пропал из виду.

Я держала в руке билет и победно улыбалась. Путь на Славянку был открыт.

***

Старенький однодверный ПАЗик, «король» всех пригородных автобусных маршрутов в СССР, стоял на мокрой после дождя площади аэропорта. Он должен был отвезти меня в поселок.

Я долго ждала его, почти четыре часа. За это время пообедала в буфете аэровокзала, подремала в зале ожидания. От безделья изучила расписание авиарейсов. И поняла: время отправления автобуса на Славянку было подобрано с умом. Подавляющее большинство самолетов из столицы прибывали во Владивосток в первой половине дня. А московское направление в аэропорту было наиболее востребованным. Поэтому к 15:00 водитель автобуса получал максимально возможное число пассажиров.

Я сумела оценить и все «прелести» местного климата. Иван говорил правду. Погода здесь стояла хоть и теплая, но пасмурная. Утром шел моросящий дождь.

«Когда меня высадят на КПП, придется идти по мокрому лесу, — озабоченно думала я. — Точно промокну! Даже если дождя не будет!»

Мне казалось, что людей в автобусе наберется немного. Все-таки Славянка, как утверждал Иван, была «дырой». Но пассажиры заняли почти все сидячие места. Из разговоров в салоне я поняла, что среди них немало жителей поселка, что накануне просто ездили во Владивосток за покупками. Видимо, снабжение Славянки продуктами питания и промышленными товарами было скудным…

Впрочем, товарный дефицит царил тогда везде. Особенно плохо обстояло дело с мясом и колбасными изделиями. Их можно было купить только в крупных городах. Жители Подмосковья, например, ездили за ними в столицу. В выходные дни штурмовали переполненные пригородные электропоезда. Недаром в те времена среди москвичей ходила шуточка: «Отгадай загадку. Длинное, зеленое и пахнет колбасой. Что это? Электричка!»

Я со своими объемными сумками пристроилась в автобусе на длинном заднем сиденье. Рядом со мной села молодая женщина с двумя маленькими дочерьми — белокурыми близняшками 4-5 лет. Я спросила у нее:

— А сколько ехать до Славянки?

— Три часа, — ответила она.

Я так и думала. Не ближний свет, конечно. Но все ничего, если бы у меня была возможность добраться прямо до поселка!..

Автобус тронулся с места, покрутился возле аэропорта и выехал на шоссе. Женщина кивнула на мои сумки:

— Из Москвы, наверное? В гости едете?

Из сумки-тележки, что стояла у меня в ногах, выступали углы коробок с вафельными тортами. На коленях я держала хозяйственную сумку с конфетами. Сквозь мелкие ячейки синтетической сетки проглядывали разноцветные фантики карамелек. Они источали слабый, но ощутимый кондитерский запах.

Я поспешила утвердительно кивнуть и выдала легенду, что вчера придумала для Ивана:

— Да, к родным!

Женщина сказала с легкой завистью:

— Вот они будут рады! Тортики, конфеты… Такого у нас днем с огнем не сыщешь!

Я удивилась, что в Славянке нет в продаже обычных вафельных тортов и карамелек. Но солгала:

— Я знаю. Тетушка моя жаловалась…

А как иначе? Ведь по-другому не объяснишь, почему я везу несколько килограмм сладостей!

— Да уж, — вздохнула женщина. — У нас и крупы-то порой не купишь! Мои девчонки гречку раз в год видят!

Я взглянула на ее дочерей. Запах и вид конфет ввергли их в смятение. Они растерянно смотрели то на сумку, то на меня. Они суматошно перешептывались. Они морщили носики и раздували ноздри: усиленно вдыхали карамельные ароматы. В конце концов, одна близняшка не выдержала, сползла с сиденья и неуверенно шагнула ко мне. Автобус качнуло на повороте. Девочка пошатнулась.

— Катя, сядь на место, упадешь! — схватила ее за руку мама.

Маленькая Катя не слышала ее. Она потянулась к сумке и робко дотронулась до нее пальчиком. В ее взгляде смешались изумление, восхищение и горячее желание отведать карамелек…

«О боже! — ужаснулась я. — Похоже, она таких конфет никогда в жизни не видела!»

По всей стране в те годы власть трубила о достижениях развитого социализма. Для меня сейчас цену им назначал взгляд несчастной малышки в простеньком ситцевом платьице. Она смотрела на дешевые московские карамельки, как на невиданное сокровище.

Грош была цена этим достижениям, два пятьдесят за килограмм!..

— Подставляй ручки, Катенька! — весело скомандовала я. И открыла сумку.

Девочка просияла и протянула мне сложенные лодочкой ладошки. Я насыпала в них горсть конфет.

— Ух ты-ы!! — Малышка была счастлива.

— А мне, а мне!! — закричала ее сестренка, вскочила с места и протянула мне ручонки.

— Да что же это такое! Нина, как не стыдно! — возмутилась ее мама и загнала обеих близняшек на сиденье. — Попрошайки какие! — Она виновато посмотрела на меня.

— Это не стыдно, — сказала я, угощая конфетами готовую заплакать маленькую Нину. — Детям ведь иногда очень-очень нужны карамельки! Да, девочки?

Близняшки не отвечали. Они, высунув язычки, сосредоточенно разворачивали яркие фантики.

Я стала смотреть в окно. К шоссе с обеих сторон подступал густой лиственный лес. Вдоль опушки над высокой травой кое-где висели клочья тумана.

«Сыро… — с тревогой думала я и уныло шевелила пальцами ног в босоножках. — В такую погоду только в резиновых сапогах в лес ходить!»

Прошло два часа пути. За это время пару раз моросил дождь. Я обратила внимание на то, что шоссе стало почти пустынным. Очень редко навстречу проезжали грузовики. Попутных же машин ни впереди автобуса, ни сзади видно не было. К концу рабочего дня автомобильное движение в Славянку замирало. Это встревожило меня. «О каких попутках говорил Иван? — думала я. — Где он их здесь вечером видел?! Не пришлось бы в лесу ночевать!»

Наконец, мы подъехали к КПП. Он представлял собой всего лишь широкий дощатый навес у дороги. Под ним стояли двое солдат с автоматами, рядом прохаживался высокий офицер. Завидев наш автобус, он лениво стянул с головы фуражку и небрежно ею помахал. Водитель припарковал автобус возле навеса, и солдаты вошли в салон.

— Документики предъявляем, граждане! — громко распорядился один из них, здоровый парень с широким рябым лицом. Другой, смуглый, смахивающий на цыгана, строго вглядывался в лица пассажиров. Люди полезли в сумки и карманы за документами.

Через пять минут солдаты вывели меня из автобуса. Рябой парень держал в руках мой паспорт.

— Что же вы, москвичка Платонова, — широко ухмыляясь, начал он, — пропускной режим нарушаете? Приморской прописки нет, а следуете в закрытую зону! Будем сейчас разбираться!..

Похоже, он был настроен на игривую и долгую беседу. Может быть, хотел пофлиртовать. Или поиздеваться. Бог знает, что творилось у него в голове. Но «цыган» прервал его:

— Как билет на автобус достала? С какой целью в Славянку едешь? — резко спросил он.

Хитрить с ними не имело смысла. Солдаты действовали уверенно, они явно поднаторели в своем деле. Один-два конкретных вопроса — и меня уличат во лжи.

Я рассказала им все как на духу. Мой парень отбывает наказание в колонии. Свиданий нам не положено: не успели расписаться. Поэтому разрешительных документов на проезд в запретную зону у меня нет. Я о ней попросту не знала. Ехала наобум. Но в самолете…

— А зачем? — отрывисто спросил «цыган».

— Что?.. — не поняла я.

— Зачем поехала? — Он смотрел на меня испытующе. — Даже если доберешься, все равно своего не увидишь!

— Если доберусь, увижу! — Мой голос зазвенел. — Я люблю его! Он меня ждет! Мы тоскуем друг без друга, два года не виделись…

Эти простые слова возымели на солдат непредсказуемое действие. Ухмылка на лице рябого здоровяка сменилась рассеянной улыбкой. Строгий взгляд «цыгана» смягчился. Солдаты переглянулись. Я видела: они были готовы посадить меня в автобус. Потом здоровяк обернулся и посмотрел на офицера. Тот вышагивал возле навеса и посматривал в нашу сторону.

— Слушай, — сочувственно сказал «цыган». — Мы бы тебя пропустили. Но вон тот… придурок не даст. Если опять сядешь в автобус, докопается. Так что…

— Иди на другую сторону шоссе и жди там, — закончил за него здоровяк. — Если будет попутка до Владика, мы тебя посадим. Или на автобусе доедешь. Он обратно через час пойдет.

Надежда на то, что мне удастся избежать похода по сырому лесу, умерла так же быстро, как и родилась. Я посмотрела на небо, затянутое серыми тучами. Не было бы дождя…

— Спасибо и на этом, ребята.

«Цыган» дал знак водителю автобуса: мол, можно ехать. Здоровяк подхватил мои сумки и перенес их через шоссе, поставил на обочину. Я молча прошла за ним.

— Ты извини, — смущенно сказал он. — Служба. Порядок такой…

Я не ответила. Провожала взглядом уходящий автобус. Солдаты вернулись под навес, что-то стали говорить офицеру. Тот покуривал и с интересом пялился на меня.

И тут я поняла, что нахожусь в идиотской ситуации. Под взглядами военных уйти в лес не представлялось никакой возможности. Нет, конечно, я могла бы скрыться от их глаз якобы по нужде и потом дать деру. Но тогда осталась бы без сумок. Ведь в кустики с багажом не ходят!

Я переминалась с ноги на ногу и не знала, что делать. В любую минуту на шоссе могла показаться какая-нибудь машина из Славянки. Солдаты остановят ее и отправят меня обратно в аэропорт!

«А ведь это выход! — вдруг пришла в голову здравая мысль. — Сойду через километр — вот и желанная свобода действий!»

Все разрешилось в одну минуту и совсем не так, как я рассчитывала. На шоссе со стороны аэропорта возник огромный ревущий КамАЗ. Его кузов был доверху набит белым силикатным кирпичом. Солдаты вышли на обочину, дали знак остановиться. Грузовик фыркнул облаком черного дыма, тяжело затормозил напротив навеса и… полностью скрыл от меня военных!

— Куда летишь на ночь глядя? — услышала я голос рябого здоровяка. — Кто тебя в шесть вечера в Славянке разгружать будет?

— Да полдня на заводе кирпич получал! — раздраженно ответил водитель. — Теперь ночевать в поселке придется! Утром разгрузят!

— Так суббота завтра!

— Ничего! Зэков пригонят!

Дальше я слушать не стала. Схватила сумки и рванула в сторону леса.

По невысокой пологой насыпи шоссе я съехала в сырую придорожную траву. Она была мне по пояс, подол сарафана сразу же стал мокрым. Я стала продираться сквозь нее изо всех сил. Длинные крепкие стебли растений наматывались на колеса сумки-тележки. Через несколько шагов мне пришлось тащить ее волоком. Я не глядела под ноги, оступалась на неровностях почвы, спотыкалась о коряги. И тянула, тянула за собой изо всех сил сумку-тележку. За ней простиралась полоса умятой травы.

«Следы оставляешь!» — мелькнула мысль. Я отогнала ее. Если военные кинутся в погоню, найдут меня в два счета и без следов. С тяжелой и объемной ношей я не сумею далеко уйти, тем более надежно спрятаться. Я рассчитывала только на сочувствие солдат. Если офицер пошлет их на поиски нарушительницы, вряд ли они станут рьяно исполнять приказ…

 Я врезалась в заросли на опушке леса и оглянулась. КамАЗ еще стоял возле КПП. Военных не было видно. Я перевела дух, осторожно пробралась сквозь густой подлесок и запетляла между деревьями. В ожидании погони мне хотелось углубиться как можно дальше в лес. Но терять из виду шоссе нельзя было ни в коем случае. Иначе я рисковала заблудиться. Оставалось одно: как можно быстрее идти лесом от КПП в сторону Славянки!

Задыхаясь, я упорно продвигалась вперед.

Под густыми кронами деревьев трава не росла, и это было хорошо. Но теперь ноги и колеса сумки-тележки утопали в сыром мху. На пути то и дело попадался валежник. Его приходилось огибать. Я шла с огромным трудом, быстро теряя силы. И это были еще цветочки. Настоящая беда дала о себе знать через пару минут после начала моего лесного рейда.

Меня начали атаковать полчища комаров и мошек. Насекомые звенели в ушах, лезли в глаза, облепляли обнаженные участки тела. Мое лицо, руки, плечи, ноги моментально покрылись болезненными зудящими укусами. А я даже не могла отмахиваться от гнуса, руки были заняты!

Мне удалось выносить это жестокое издевательство не больше десяти минут. Я остановилась, достала из сумки-баула полотенце и стала бешено отгонять им насекомых. Но это мало чем помогло. Гнус был неистребим.

Стало понятно, что долго в лесу я не продержусь. Нужно было при любой возможности выбираться на шоссе. Я могла это сделать после того, как достигну первого же поворота. За ним военные меня не увидят. Но шоссе, как я помнила, начинало изгибаться метрах в пятистах от КПП. А я прошла по лесу не более двухсот метров!

Справа раздался приглушенный рев мощного мотора. Сквозь заросли я увидела оранжевый кузов КамАЗа, заполненный кирпичом. Солдаты пропустили грузовик в Славянку. Сейчас они обнаружат, что меня нет, и кинутся искать!

Я сжала зубы, накинула полотенце на плечи и двинулась вперед.

Не знаю, в каком виде я выбралась бы из леса. Наверное, распухла бы от укусов до неузнаваемости. Но вдруг прогремел гром. В одну минуту лес погрузился в сумерки. Я посмотрела на небо. Серые тучи на нем почернели и набухли. По листьям деревьев защелкали капли дождя.

И хлынул ливень.

Комаров как будто корова языком слизнула. Но я не знала, радоваться мне или печалиться. На меня обрушились потоки холодной воды. Полотенце на плечах промокло и отяжелело. Сарафан облепил тело, я мгновенно продрогла. Дождь заливал мох под ногами, и теперь я шла по щиколотку в воде.

О том, во что превратилось содержимое сумок, лучше было не думать…

Мне было холодно и страшно. Я ничего не видела вокруг за плотной гудящей завесой дождя. Мокрые волосы налипли на лоб, лезли в глаза. Босоножки на ногах скользили, я боялась их потерять. Хозяйственная сумка оттягивала руку так сильно, что ломило суставы. Баул резал плечо, сумка-тележка то и дело застревала в корнях. Ветки деревьев хлестали в лицо. Но я шла и шла — уже ничего не соображая, только все время забирая вправо, к шоссе…

В глазах помутилось. Неведомая сила оторвала меня от сумок, от земли и вознесла высоко-высоко над лесом. Я посмотрела вниз и увидела себя и всю картину, посреди которой находилась, с высоты птичьего полета.

Вот я, поникшая, как мокрая стрекоза, пробираюсь по густому лесу к шоссе. Я совсем недалеко от него, и бояться военных мне нечего. За пеленой дождя они меня не увидят. Да и не рискнут в такой ливень выйти из-под навеса… Но о чем это я? Нет здесь никаких военных. Никого нет. Я одна в этом серо-зеленом, залитом дождем, мире. Одна-одинешенька. Зачем я здесь?.. «Зачем поехала?» — спрашивал меня солдат. Это был важный вопрос. И я никак не могла вспомнить, что на него ответила. Но знала, что сейчас это важнее всего — вспомнить. Иначе я пропаду. И никогда не выйду на шоссе, которое приведет меня… Куда? К кому я иду?!

«Ты идешь ко мне, Оля! — раздался в голове тихий голос Отари. — Ты идешь ко мне! Забыла? Ты не одна в этом мире! И кроме нас есть еще наша любовь. Очнись!»

Сознание вернулось ко мне. Я спустилась на землю. И поспешила оглядеться. Куда меня занесло?

Я стояла посреди шоссе, и на меня из пелены дождя мчался автобус.

Свет фар ударил в лицо, громкий гудок заложил уши. Я закричала от ужаса, резко дернула сумку-тележку и бросилась в сторону. Автобус пролетел в метре от меня и с возмущенным ревом скрылся за поворотом.

Я дождалась, пока перестанет бешено колотиться сердце. Перешла на другую сторону шоссе. Бросила на асфальт сумку-баул и обессиленно опустилась на нее.

Прошло не менее получаса, прежде чем я окончательно пришла в себя. Дождь перестал. Я пошевелила ноющими от боли руками, с трудом поднялась на ноги и открыла сумку-баул. Она была изготовлена из качественной кожи, мои вещи остались сухими. Я стянула через голову мокрый сарафан, переоделась в майку и джинсы. Достала из сумки пирожок и бутылку минеральной воды, что купила в буфете аэровокзала…

Подкрепившись, я почувствовала себя намного лучше. Причесалась, стерла с лица потекшую с ресниц тушь. Открыла сумку-тележку. Коробки с вафельными тортами разбухли от воды. Бумажные упаковки сигаретных блоков тоже намокли, покоробились. Та же участь постигла и пачки индийского чая. В сумку с конфетами я заглядывать не стала: и так все было ясно.

— Ничего, это можно высушить! — веско сказала я неизвестно кому и закрыла сумку-тележку. Потом посмотрела на свои наручные часики, подарок Отари. Они уцелели под дождем, показывали время исправно. Семь вечера. С момента моего побега из-под надзора военных прошло полтора часа. А мне казалось — вечность...

Я вспомнила, как с удивлением смотрела на пустое шоссе, пока ехала в автобусе. И как рябой здоровяк кричал на шофера КамАЗа: «Куда летишь на ночь глядя?». Похоже, вечерняя машина на пути в Славянку — это фантастика. Попутки мне сегодня не увидеть. Нужно думать о ночлеге.

Спать в лесу или в траве на опушке леса не годилось. Сыро, и комары сожрут. «Устроюсь на насыпи, — решила я. — Гравий, песочек — то, что надо. Постелю комбинезон, и дело с концом!»

Жизнь налаживалась. Я ощутила прилив бодрости. «Нужно пройти еще немного, пока темнеть не начнет, — подумалось мне. — Пусть насыпь немного подсохнет. Да и от КПП хорошо бы удалиться, нечего у военных под носом спать!»

Я встала, размяла руки и ноги, впряглась в сумки и решительно зашагала по шоссе.

***

Меня разбудили яркое утреннее солнце и громкое пение лесных птиц. Я открыла глаза и сразу вспомнила, где нахожусь. Ощутила спиной жесткую каменистую поверхность насыпи, под головой — неудобное возвышение из смятого баула. Было холодно, в спину врезались мелкие камешки. Тело тихонько постанывало. Но все-таки я чувствовала себя отдохнувшей после вчерашних приключений.

«Сумки!» — мелькнула тревожная мысль. Я быстро приподнялась на локте, повернулась на бок и собралась встать. Гравий, перемешанный с песком, подо мной зашуршал.

Это было ошибкой — делать резкие движения и шуметь. Во всяком случае, в тот момент…

Сзади раздалось громкое злобное шипение. Я в испуге обернулась. На расстоянии вытянутой руки от меня поднимала с насыпи голову змея. Она была не менее метра длиной и толщиной в три-четыре пальца. Гибкое, буровато-серое тело с зигзагообразной черной полосой вдоль хребта быстро сворачивалось кольцами. При этом треугольная голова с вертикальными черными зрачками поднималась все выше и отклонялась назад. Змея приняла форму опрокинутой буквы Z и угрожающе выстрелила в меня раздвоенным языком.

Она была готова к броску.

Меня парализовало от страха. Я застыла в нелепой позе: полулежа на боку, вывернув голову, неотрывно глядя на змею. Она шевелила кольцами, но ее зловещая морда оставалась неподвижной. Рептилия смотрела прямо мне в глаза. Ее натужное свистящее шипение выворачивало наизнанку. Вот сейчас она перестанет стрелять языком, откроет пасть и ударит меня ядовитыми зубами!

«Беги!»

Я дернулась всем телом, кубарем скатилась вниз по насыпи и бросилась бежать. Метров через тридцать выбралась на шоссе и только тогда остановилась. Кинула испуганный взгляд в придорожную траву. Мне казалось теперь, что в ней ползают десятки змей. Вот-вот я снова увижу их плоские головы и застывшие зрачки! Они выползут на асфальт и кинутся на меня!

В ушах звучало хищное змеиное шипение.

Через некоторое время я немного пришла в себя. Вид ровного и пустого, залитого солнцем шоссе подействовал на меня успокаивающе. Собравшись с духом, я осторожно направилась туда, откуда бежала.

Мои сумки стояли на обочине дороги. На откосе валялся смятый комбинезон, ночью он служил мне постелью. Сумка-баул лежала рядом.

Змею я увидела не сразу. Она успела спуститься с насыпи и теперь, энергично извиваясь, уползала в высокую траву.

Я схватила свои вещи и поспешила прочь от страшного места.

Позже я найду пару толковых книг о змеях. Мне станет интересно: кто же меня так сильно напугал в то солнечное утро? По всему выходило, что это была сахалинская гадюка, причем крупная. Как она оказалась в окрестностях Владивостока, неясно. Ведь ее сородичи обитают на севере Приморского края, на широте Хабаровска…

Гадюки любят после дождя или росы погреться на солнце. Вот и моя выползла утром на теплую насыпь. Пока я спала, змея не обращала на меня внимания и пристроилась неподалеку. Но мои резкие движения испугали ее. Вообще говоря, гадюки людьми не интересуются и стараются уползти от них подальше. Они кусают человека, только обороняясь. А перед этим предупреждают шипением: не приближайся, убью!

Сахалинская гадюка так себя и повела. Предупреждала. Но, если что, была готова и укусить.

Когда я прочла об этом, подумала: мне действительно угрожала опасность! Слишком близко я была от змеи! Одно неверное движение — и она бы бросилась на меня.

***

Тетя Наташа говорила: «Как начнешь день, так его и проведешь». Верно! Встреча с гадюкой положила начало новым испытаниям. Я тихонько продвигалась по шоссе, все время оглядываясь: ожидала попутки. Прошел час, но ни одна машина на дороге не появилась. Ни в сторону Славянки, ни в сторону аэропорта. Я сошла на обочину, присела на баул и допила остатки минеральной воды. Хотелось есть. Но пирожок, которым я подкрепилась вчера, составлял весь мой дорожный провиант. Кто же знал, что мне придется ночевать в пути!

Торты для Отари я трогать не хотела. Поэтому сунула в рот карамельку «Слива» и стала медленно ее рассасывать.

Часы показывали одиннадцать утра. «Рабочий день давно начался, — подумала я. — Почему нет машин? В конце концов, из поселка должен проехать вчерашний КамАЗ. Его, наверное, уже разгрузили!»

И вспомнила разговор рябого солдата и водителя КамАЗа: «Так суббота же завтра!» — «Ничего! Зэков пригонят!» Мне стало тоскливо. Я сразу же поняла, что меня ждет, но все-таки продолжала мысленно переваривать очевидное.

«Сегодня суббота… Выходной. Никакие работы не ведутся. Может быть, заключенных и заставляют что-то делать, но это неважно. Главное, что сегодня никаких поставок в поселок не будет. Грузовые машины туда не поедут — ни с кирпичом, ни с продуктами, ни с медикаментами. Ждать, что кто-то появится на легковом автомобиле, глупо. Славянка — бедный рабочий поселок на краю света. Туда никто просто так не ездит, и местные жители личных автомашин не имеют. Остается только рейсовый автобус. Сегодня он стартует из аэропорта в три часа и будет здесь после пяти…»

Вот это абзац, как сказал бы Мишка Ефремов. Я тяжело вздохнула.

Небо быстро затягивалось тучами. Солнце пропало. Через несколько минут заморосил дождь. Похолодало.

«Ну и пусть! — разозлилась я. — Воды нет, еды нет, автобуса нет!.. Зато силы есть! Сама пешком дойду!»

Я подхватила сумки и двинулась дальше.

К полудню майка и джинсы промокли насквозь. Вчерашняя история повторялась: я снова брела под дождем по серо-зеленому миру, снова изнемогала под тяжестью сумок, снова чувствовала себя одинокой и несчастной. Навстречу проехал порожний КамАЗ с оранжевым кузовом. Я проводила его взглядом. Можно было проголосовать и попросить водителя вернуться со мной в Славянку… Но слишком уж медленно я теперь двигалась и думала. Пока мне удалось обмозговать эту идею, машина пропала из виду.

Я устало опустилась на баул…

С каждым часом мне приходилось делать остановки для отдыха все чаще. Меня мучила жажда. Желудок сводило от голода. Рук я уже не чувствовала, на ладонях образовались плотные мозоли. Ноги ныли от усталости, мокрые ремни босоножек оставляли на тыльных сторонах стоп кроваво-красные полосы. Болели плечи, спина. Но не идти я не могла. Сидеть под дождем и обреченно мокнуть было невыносимо.

В половине шестого автобуса все еще не было. Мне в голову пришла убийственная мысль: «А что если у водителя в субботу тоже выходной?! Как у всех советских людей?! Расписание-то в аэропорту я не посмотрела!»

От этого можно было сойти с ума. Я бросила сумки, развернулась и стала вглядываться в серую морось над шоссе. Из глаз готовы были брызнуть слезы.

Вдалеке послышался гул мотора. Я воспрянула духом. Через минуту показался старенький ПАЗик, который вез меня вчера. Наконец-то!

Я раскинула руки и встала посреди шоссе.

— Ты что, целые сутки шла? — вытаращился на меня водитель, впуская в автобус. Значит, запомнил нарушительницу пропускного режима! — Сбежала, что ли, от них? — Он, видимо, имел в виду военных на КПП.

— Нет, пропустили, — буркнула я, втаскивая сумки в салон. Подумала и осталась стоять у двери, сесть не решилась: с одежды и сумок текла вода. Пассажиры смотрели на меня, как на восьмое чудо света. Я повернулась к ним спиной.

Минут через десять ПАЗик выехал из леса и покатил по зеленой равнине. Слева открылся вид на океанскую бухту. На ее берегах возвышались сопки.

— Это Славянский залив? — спросила я водителя.

— Ну, считай, что так, — усмехнулся он. — Бухту видишь? Славянка называется. Она выходит в залив. Приехали уже…

Автобус повернул вправо, бухта пропала из виду. По бокам дороги замелькали промышленные строения и трубы, потянулись серые бетонные заборы. Наконец ПАЗик вырулил с шоссе на асфальтовый пятачок посреди заросшего пустыря и остановился.

— Выходи, народ! — весело закричал водитель.

Я подхватила сумки, выскочила из автобуса и засмеялась. Надо же, добралась!..

***

Радоваться было рано. В принципе, положение мое не улучшилось. Я приблизилась к цели, но так же, как и на шоссе, стояла под дождем, голодная и бездомная. Справа от меня, за пустырем, высились заброшенные заводские здания с выбитыми окнами. Слева я с удивлением обнаружила двухэтажное строение с вывеской «Милиция». А прямо вела узкая асфальтированная дорожка. Она пересекала пустырь и терялась среди убогих деревянных домов и покосившихся заборов. За ними вдалеке виднелись жилые трехэтажки. Судя по всему, я находилась на окраине поселка.

Что мне теперь делать, куда идти? Искать колонию? Можно в милиции спросить, где она находится. Еще в Москве я решила: в Славянке начну с того, что потребую в ИТК свидания с Отари. Но в седьмом часу вечера такие вопросы не решаются!

«Не сейчас, — решила я. — Все хорошие дела делаются с утра. Меня ноги не держат... Пить хочу! Поесть нужно, обсушиться. Переночевать где-то…»

Я нуждалась в помощи людей. Но неожиданно обнаружила себя на асфальтовом пятачке в полном одиночестве. Автобус стоял пустой. Водитель исчез. А мои попутчики… Пока я оглядывалась, все они резво вывалились из салона, раскрыли зонты и все как один устремились по утоптанной дорожке к жилым домам. Пять минут моей задумчивой рассеянности — и вот рядом ни одной живой души!

— Нездешняя? — раздался позади меня хриплый голос. Я обернулась. Передо мной стоял высокий сутулый старик в телогрейке и кирзовых сапогах. У него было длинное худое лицо, поросшее седым мхом. Тяжелая нижняя челюсть и блеклые глаза делали его похожим на злодея.

«Тот еще видок у старика! — оценила я. — Как будто из колонии сбежал!» Откуда взялся этот страшноватый дед? Точно из-под земли вырос!

— Вам что нужно? — неприветливо спросила я.

— Да вот смотрю: девчонка стоит, не по погоде одетая, с сумками, — глядя в сторону, лениво проговорил старик. — Куда идти, не знает. Значит, приезжая. В поселок не идет. Значит, не в поселок ей нужно… — И неожиданно спросил: — На свиданку, что ли, приехала?

Я поняла, что он имеет в виду. Умный дед!

 — А вам что за дело?

— Да много вас здесь таких бывает. Приедут на ночь глядя, а до колонии три километра, не ближний свет. Да и не принимают там в такое время… Койка на ночь нужна? — снова завершил он неожиданным вопросом свои рассуждения.

Ох, не внушал мне этот дед доверия! Но он предлагал как раз то, без чего сейчас я не могла обойтись. Откажусь — и как быть? На пустыре комбинезон расстилать? Нет уж! Тем более, старик знает дорогу к колонии.

— Смотря где ночевать, — осторожно ответила я.

— А вон моя избенка, — указал старик на ветхий деревянный дом на краю пустыря. — Живу я один. Печка затоплена, на топчане место есть. Вещи просушишь, выспишься в тепле. Вареную картошку будешь? С огурчиками?

Я непроизвольно сглотнула. Но постаралась сказать как можно более сдержанно:

— Буду. Картошку я люблю.

Старик почесал седой мох на подбородке.

— Ну, тогда за все про все — пять рублей!

Пять рублей! И это за ночлег на топчане и тарелку вареной картошки? Классный дед! Я сразу почему-то успокоилась. Было ясно: старик зарабатывал тем, что предоставлял кров родственникам заключенных, приехавшим в колонию на свидание. И знал цену своей уникальной услуге! Этот замшелый «злодей» не сделает мне ничего плохого.

 — Договорились, — сказала я. — Вас как зовут?

— Потапыч. А тебя?

Через час я сидела в жарко натопленной избе за столом с Потапычем и блаженствовала! Передо мной стояла тарелка горячей картошки с постным маслом, лежали ломти черного хлеба, брусочки сала и свежие огурцы! Одну тарелку я уже умяла и теперь наслаждалась чувством сытости и теплом. На мне был сухой комбинезон: перед ужином я умылась и переоделась. Все мои мокрые вещи Потапыч развесил в избе на веревке. А разбухшие вафельные торты, сырые пачки чая и блоки сигарет положил на печь.

— Не боись, будут как новенькие! — говорил он, наливая в стакан из большой стеклянной бутыли мутный самогон. Он предлагал и мне, но я отказалась. — Насчет этого не беспокойся! Кстати, твои подарочки для зэков дорогого стоят! Уж я знаю!..

— Откуда? — спросила я, с удовольствием отхлебывая из кружки дымящийся черный чай.

— Да был я там… — задумчиво подвигал тяжелой челюстью Потапыч. — На этой вот зоне сидел, куда ты завтра пойдешь. А когда освободился, остался в Славянке, пошел на завод работать. Как говорится, на свободу — с чистой совестью! — Он опрокинул в себя стакан самогона и крякнул. — И не жалею! — вызывающе посмотрел он на меня. — Хоть и в годах уже был, а все успел: и любовь встретил, и дом построил, и детей мне жена родила!

— А где же ваша семья?

Потапыч поднял на меня блеклые глаза:

— Клава моя умерла. Дети разъехались. А я вот теперь таким, как ты, помогаю… — Он тяжело поднялся со стула. — Ладно, посидели, и будя. Хорошего понемножку. Завтра утром покажу тебе дорогу в колонию. А сам на рыбалку пойду… Я тебе на топчане постелил, но могу раскладушку дать. Сгодится топчан-то?

Я вспомнила свой ночлег на шоссейной насыпи и сказала:

— Еще как сгодится, Потапыч! Спокойной ночи.

Мне казалось, что стоит прилечь, и я усну мгновенно. Но не тут-то было. В ночной тишине и покое мое измученное тело стало рассказывать о своих страданиях. Стонали мышцы, ныли суставы, саднили царапины, чесались комариные укусы. Вчера вечером я провалилась в сон, не успев почувствовать под собой каменистое ложе насыпи. Теперь жесткая поверхность топчана не давала мне покоя. Я вертелась с боку на бок и никак не могла устроиться.

Наконец, я отчаялась уснуть и села на постели. Посмотрела на часы, они показывали полночь. Из-за фанерной перегородки слышался храп Потапыча. Я тихо встала, оделась и вышла из дома.

Меня обняла ночная прохлада. Я с удовольствием вдохнула свежий сырой воздух и сошла с крыльца. Вокруг было тихо. Дождь прекратился. Из-за тучи выглядывала луна, освещая пустырь и развалины завода… В здании милиции во всех окнах первого этажа горел свет. Я пересекла небольшой, заросший травой участок и вышла за калитку.

Со стороны поселка раздался шум мотора, во дворах залаяли собаки.

— Небось зэков со станции везут, — прозвучал позади меня голос Потапыча. Он неторопливо шел от дома в накинутой на плечи телогрейке. — Слышь, автозак идет? — Он встал рядом. — Захотел воды попить, смотрю — нет тебя. Вышел вот проведать. Не спится? С дороги бывает…

— Зэков? С какой станции?

— С железнодорожной. Есть здесь в десяти километрах станция Бамбурово… На нее новые партии заключенных в спецвагонах привозят. Оттуда — в колонию, в автозаках. А вот если ночью поезд придет, сюда почему-то доставляют. На зону утром отправят, ага.

Дверь в здании милиции распахнулась, из нее выбежали несколько милиционеров с автоматами, один из них держал на поводке овчарку.

— Пойдемте! — потянула я за руку Потапыча. — Посмотрим.

Не знаю, что меня туда влекло.

— Неймется тебе! — ворчал старик, ковыляя за мной в смятых шлепанцах по пустырю. — Завтра в колонии все увидишь!

            Когда мы приблизились к зданию, к нему подъехал грузовик.

— А вот и автозак! — кивнул на него Потапыч.

Кузов машины представлял собой цельнометаллический фургон с единственным зарешеченным окном на двери. Из кабины грузовика выскочил солдат с автоматом. Милиционеры построились цепью от входа в здание до двери фургона. Солдат распахнул ее и скомандовал:

— По одному — на выход! Первы           й!

В дверном проеме показался бритый наголо мужчина в черных штанах и укороченной робе — летней униформе заключенных. В тусклом свете, льющемся из окон здания, лица его было не разглядеть. Он не мешкая спрыгнул на землю и выкрикнул свою фамилию.

Овчарка громко залаяла. Зэк заложил руки за спину и трусцой побежал вдоль цепи милиционеров в здание. Солдат вызвал следующего заключенного:

— Второй!

В дверном проеме фургона возник другой черный силуэт. Тяжелые ботинки зэка ударились об асфальт.

— Третий!..

Я завороженно смотрела на эту картину. Она вызвала во мне острое, щемящее чувство протеста. «Вот так и с Отари обращаются! — думала я. — Так же и его заставляют фамилию выкрикивать … Ненавижу все это! Не хочу!!»

Во мне поднялась волна возмущения. И тут же усталость и переживания минувшего дня дали о себе знать. У меня закружилась голова, я покачнулась.

— Ты чего? — поддержал меня за локоть Потапыч. Я не ответила. В дверях фургона встал следующий заключенный — худощавый, стройный, высокий. Он задрал голову и посмотрел на небо. Я сумела разглядеть кавказские черты лица…

Возможно, он был похож на Отари. Но, скорее всего, нет. Просто я очень хотела видеть своего любимого. И еще у меня кружилась голова, звенело в ушах… Сердце бешено застучало: неужели это он?!

Заключенный не спешил покидать фургон. Огляделся по сторонам, заметил зрителей — девушку со стариком. Помахал нам и выкрикнул:

— Прощай, воля!

Я сквозь шум в голове услышала: «Прощай, Оля!» И окончательно потеряла способность трезво мыслить. Это был он, мой любимый!!

Я рванулась вперед.

— Отари!

— Куда?! — зашипел Потапыч и попытался меня удержать. Но тщетно. Я откинула его руку и бросилась к фургону.

— Отари, милый!!

— Стой, девка, убьют! — кричал сзади старик. Я не слышала.

Меня отделяли от любимого двадцать метров. Я пробежала ровно половину пути. Один из милиционеров обернулся на крик, сделал два быстрых шага навстречу и ударил меня прикладом автомата в правое плечо. Я отшатнулась и упала на бок, задыхаясь от боли.

— Куда прешь, дура? — заорал милиционер. — В тюрьму захотела?! Сейчас пойдешь!

Я ничего не понимала. Попыталась подняться, опираясь на левую руку. Подбежал Потапыч, с неожиданной силой обхватил меня за талию и поставил на ноги. Милиционер стоял напротив с автоматом наперевес и сверлил меня бешеными зрачками.

— Ну?! Успокоилась?!

— Не ори, парень! — сурово бросил ему Потапыч, играя желваками на поросшем мхом лице. — Ошиблась она, с кем не бывает!

И только услышав эти слова, я пришла в себя. Да, ошиблась... Тот худощавый кавказец никак не мог быть Отари. Показалось… Мой милый давно в ИТК, а этого только что привезли бог знает откуда. И кричал он не «Оля», а «воля»…

Потапыч повел меня к дому. Всю дорогу он ворчал. Я виновато помалкивала. В избе старик усадил меня на топчан, стянул с плеча комбинезон и внимательно осмотрел красно-багровую гематому возле ключицы.

— Просто ушиб сильный. Пройдет, — пробормотал он. — Сейчас… — Открыл старый низенький холодильник, достал из морозилки кусок сала и привязал его чистой тряпицей к моему плечу. — Здесь холод нужен, поняла? Сиди так пока. Первача выпьешь?

Немного спиртного теперь не помешало бы. Я кивнула:

— Одну стопку…

Потапыч выпил со мной за компанию и, вкусно хрустя огурцом, спросил:

— А кто он, этот твой Отари? Из-за кого убиваешься?

Ледяной компресс успокоил боль в плече. Меня клонило в сон. Но все-таки я вкратце рассказала Потапычу о нашей с Отари любви. И о том, что помешало нам быть вместе. Он слушал внимательно. Потом долго сидел, смотрел в сторону, мял заскорузлыми пальцами подбородок. В конце концов сказал:

— Я в зоне немало времени провел, дочка. Всяких людей видел. И таких, как твой Отари, хорошо знаю. Он тебя любит, но свою воровскую жизнь ни на что не променяет. Даже на твою любовь. Такой у него закон. Не видать тебе с ним счастья. Помяни мое слово…

***

Наутро Потапыч заявил:

— Сам тебя до места доведу! Ты девка бедовая. За тобой глаз да глаз нужен! Да и сумки теперь ты одна далеко не унесешь.

Плечо на любое движение рукой отвечало сильной болью.

— Не шевели ею пока, — советовал старик. — Пусть висит плетью. Через пару дней легче станет.

Я уложила с его помощью в сумки высохшую одежду, покоробленные, но сухие коробки с тортами, чай и сигаретные блоки. Потапыч закинул на спину старый рюкзак. В нем он разместил тяжелую хозяйственную сумку с конфетами. Я повесила на левое плечо баул и взялась за ручку сумки-тележки. Старик перехватил ее у меня и вздохнул:

— Иди уж, горемычная …

Мы долго шли по окраине поселка, потом — по шоссе. Свернули с него, и извилистая луговая тропинка вывела нас к редкому перелеску.

— Ну, все, — сказал Потапыч. — Дальше давай одна. За этим вот лесочком — зона. Тропинка выведет. А я не пойду. Видеть эти заборы не могу.

Он помог мне надеть на спину рюкзак.

— Я занесу на обратном пути. Спасибо, Потапыч… — благодарно бормотала я.

Старик поставил передо мной сумку-тележку. Оценивающе смерил меня взглядом.

— Ну, порядок. Дотащишь, здесь недалеко. — В его блеклых глазах мелькнула улыбка. Он по-отечески погладил меня по голове. — Удачи тебе!

И пошел обратно. Я долго провожала его взглядом.

Извилистая тропинка безошибочно привела меня к цели. Я миновала перелесок и вышла к белому одноэтажному кирпичному строению. От него в обе стороны тянулся высоченный бетонный забор, увитый сверху спиралями колючей проволоки. Над забором возвышались караульные вышки.

Передо мной была исправительно-трудовая колония строгого режима УЦ 267/30-2-30.

 

Глава VII

ПОСЛЕДНЕЕ СВИДАНИЕ

В колонию можно было попасть только через дверь в одноэтажном кирпичном строении. Или через железные раздвижные ворота, что находились рядом с ним. Но ворота были закрыты, а в здании меня ждала контрольно-пропускная служба ИТК. Я подошла к двери и остановилась.

Мне нужно было обрести должный настрой. Неизвестно, что меня ожидало. История могла закончиться прямо здесь, на пороге колонии. Охрана меня не пропустит — и все. На свидание я права не имею, передачи для Отари — запрещены. «Зачем вы здесь, девушка? Езжайте обратно. Не положено!» Если я буду мямлей, то не смогу обратиться к начальству и попробовать добиться легального свидания с Отари. Тогда придется искать возможность тайно проникнуть за бетонный забор с колючей проволокой. Но в этом случае я даже не знала, с чего начать.

Мне следовало действовать решительно, бороться против формального отношения к моему появлению всеми доступными способами. Протестовать, увещевать, плакать, кричать, умолять… И не сдаваться.

«Главное, чтобы не выставили силой!» — подумала я. Затем сделала глубокий вдох, резко выдохнула и решительно вошла в здание.

Контрольно-пропускной пункт ИТК был очень похож на обычную заводскую проходную. Небольшое помещение для ожидания, в нем — стол и пара стульев. Металлический турникет-вертушка, рядом — комната охраны. За барьером с панелью из оргстекла сидел дежурный офицер. Он пристально осмотрел меня, кинул быстрый взгляд на сумку-тележку и сухо спросил:

— По какому делу?

— На свидание с заключенным, — так же сухо и твердо ответила я, проглотив приветствие. Судя по поведению дежурного, здороваться здесь было не принято.

— Имя, фамилия заключенного. В каком отряде?

Никогда мне Отари не писал ни про какие отряды. Я так и сказала.

Дежурный фыркнул.

— Паспорт давайте!

Он полистал учетный журнал у себя на столе и снял трубку с телефонного аппарата. Бросил мне:

— Ждите. Присядьте.

Заныло больное плечо. Что ему ответят на том конце провода? Я была как натянутая струна. Бросила сумки возле стульев и ходила от турникета до двери, нервно разминая пальцы на руках. Офицер что-то бубнил в трубку, пару раз заглядывал в мой паспорт.

— Так точно! — закончил он разговор и вышел из комнаты охраны с листком бумаги и карандашом в руках. Кивнул на сумки: — Для передачи? Опись вещей и продуктов составляйте.

Я сразу вспомнила прием передач в Бутырской тюрьме. Там я тоже описывала все, что приносила для Отари. Правда, на бланке и шариковой ручкой. Здесь все было проще, по-семейному, так сказать…

Указание дежурного обрадовало меня. Видимо, где-то там, в глубинах ИТК, некто власть имущий решил не прогонять меня сразу, а принять хотя бы посылку для Отари. А ведь мой любимый был наказан: ничего с воли получать не мог! В этом я увидела знак благоволения к собственной персоне и подумала, что теперь одной передачей дело не закончится.

Так оно и вышло.

Я села за стол и стала быстро составлять опись. Где-то громко хлопнула дверь, в коридоре послышались тяжелые шаги и веселый мужской голос:

— Ну, где эта Оля Платонова? Показывай, Соколов!

Дежурный встал за своим стеклянным окном и указал кому-то на меня. За турникетом появился крупный высокий мужчина в офицерской форме, с майорскими звездами на погонах. Он был немолод, его волевое лицо с четко очерченным квадратным подбородком расплывалось в добродушной улыбке.

— Узнаю, узнаю знаменитость пятого отряда! — подошел он ко мне. — Красивая, как и на фотографии!.. Отари показывал! — И представился: — Начальник отряда майор Костенко.

Я поднялась со стула. Почему знаменитость? Отари писал: его друзья по лагерю восхищаются мной, моей преданностью. Ведь он получал от меня письма каждый день. И фотографии свои я, конечно, ему посылала. Но при чем тут весь отряд?

Майор дружески пожал мне руку:

— Сумки с передачей оставляйте здесь, их досмотрят и заберут. После вечерней поверки ваш Отари все получит. Пойдемте, поговорим!

Я вытащила из рюкзака сумку с конфетами, закинула его вместе с баулом на здоровое плечо и поспешила за майором. Мы прошли по длинному коридору. Стены в нем были увешаны плакатами и старыми стенгазетами. И на тех, и на других красовались крупные лозунги: «Задумайся о своих поступках!», «Совесть есть закон законов!», «Помни: за твое прошлое общество тебя не отвергло, будущее в твоих руках!». Увидела я там и лозунг, который слышала от Потапыча: «На свободу — с чистой совестью!»

Майор провел меня в пустую комнату с крашеными синими стенами. Посередине стояли два сдвинутых вместе письменных стола и два стула. Мы уселись напротив друг друга так, что столы оказались между нами. Я ощутила дискомфорт: не привыкла беседовать с человеком, находясь от него на расстоянии двух метров. Майор Костенко увидел в моих глазах растерянность и улыбнулся:

— Это комната для коротких свиданий в присутствии сотрудника ИТК. В этих случаях физический контакт заключенного с родственником не допускается. Поэтому такая диспозиция. Привыкайте!

Мне понравилось это слово — «Привыкайте!». Надежда на свидание с Отари окрепла.

— Как он здесь живет? — спросила я тихо. — Я так долго его не видела…

По лицу майора пробежала тень.

— Нормально живет, — ровным тоном сказал он. — Не волнуйтесь.

Было ясно, что Отари для начальника отряда — не подарок, скорее, источник беспокойства. И майор справляется с ним как может. Штрафной изолятор, лишение права получать передачи…

Вряд ли Отари показывал Костенко мою фотографию, подумала я. Доверительные отношения со своим цербером — не его стиль. Просто вся личная переписка заключенных подвергается цензуре, письма вскрываются. Вот майор и полюбопытствовал…

— Дело сейчас не в нем, а в вас, — мягко сказал Костенко. — Я бы пальцем о палец не ударил, чтобы принять передачу для Отари, если бы на вашем месте был кто-то другой.

— Почему?

Начальник отряда удивленно усмехнулся:

— А вы ничего не знаете? Он вам не писал? Да о вашей любви к Отари легенды ходят! Целых два года он каждый день письма от любимой женщины получает! Такого никогда не было!

— Ну и что? — не поняла я причин ажиотажа вокруг моих посланий. — Пусть не каждый день, но пишут же другим? Ведь ждут их, любят?

Костенко задумался:

— Любят?.. — Он с сомнением покачал головой. — Жизнь — сложная штука. Зэков трудно любить. Тем более таких, на строгом режиме…

«Что он имеет в виду?» — подумала я. В ушах зазвучал хриплый голос Потапыча:

— Он свою воровскую жизнь ни на что не променяет. Не видать тебе с ним счастья...

Костенко как бы растолковал эти слова:

— Здесь отбывают наказание осужденные за особо тяжкие преступления, рецидивисты. Многие из них имеют весьма искаженные представления о жизни и человеческих отношениях. С ними женщинам трудно.

«Может, оно и так! — подумала я. — Только мой Отари совсем другой! Хоть и рецидивист. Мне легко его любить!»

— Жены или подруги перестают их ждать, бросают, — продолжал тем временем Костенко. — И очень часто, скажу я вам. Здесь сплошь и рядом — разбитые сердца и утрата веры в личное счастье… А тут вы! — Он встал и энергично прошелся по комнате. — Да они молятся на вас! Подарили Отари большой фибровый чемодан. Не знаю уж, как достали. У нас не положено, но я разрешил… Он в этот чемодан ваши письма складывает, под кроватью его хранит. И что вы думаете? Зэки даже из других отрядов смотреть на это приходят! — Майор снова сел за стол и с воодушевлением сказал: — Когда они видят стопки ваших писем… Понимаете, что происходит? Они начинают верить, что и у них может быть такое же счастье, как у Отари! Надо только поскорее выйти отсюда!

Я воодушевилась вслед за ним и засмеялась:

— Ну, конечно, может быть такое счастье! «Есть женщины в русских селеньях…»!

— Вот! — вытянул он указательный палец в мою сторону. — А это очень хорошо на людях сказывается! Им уже не наплевать на свою жизнь, они думают о будущем! Поэтому — меньше конфликтов между собой и с администрацией, меньше нарушений трудовой дисциплины. В отряде порядок. И все это благодаря Ольге Платоновой! — широко улыбаясь, заключил Костенко.

«Так вот что мы с Отари натворили! — изумленно думала я. — Зэкам — свет в окошке, начальству — порядок в отряде!»

Я развеселилась и тихо пропела:

— All you need is love… — А в ответ на непонимающий взгляд майора пояснила: — Группа «Битлз» поет: «Все, что тебе нужно, это любовь». В точку, получается! Даже в колонии!

— В общем, Ольга, — приосанился и принял шутливо-серьезное выражение лица Костенко, — от имени администрации колонии и от себя лично выражаю вам благодарность!

Я подумала: «Самое время просить о свидании! Лучшего момента не будет!» Мне было известно, что майор мог разрешить нам с Отари прожить вместе двое-трое суток в специально оборудованном жилом помещении. Такие есть в каждой колонии. В них проводятся так называемые долгосрочные свидания. Вот что было пределом моих мечтаний!

— Дайте мне увидеть его! — выпалила я. — Побыть с ним наедине! Хотя бы сутки!

И сразу же натолкнулась на прямой взгляд-отказ.

— Это невозможно, — жестко сказал Костенко. — При всем моем расположении к вам. Вы понимаете почему. Нарушать закон я не имею права. Да и начальник колонии не утвердит моего решения!

— В виде исключения, товарищ майор! — умоляющим тоном выкрикнула я.

У него уже был заготовлен ответ на мои мольбы. Он лукаво посмотрел на меня:

— А ведь я не случайно вас сюда привел, Оля. Как только узнал, что вы приехали, сразу решил: так и быть! Пойду ради вас на должностное преступление!

Майор сделал интригующую паузу. Мое сердце учащенно забилось. Я смотрела на него во все глаза. Костенко продолжил:

— Можете поговорить здесь с Отари в присутствии сотрудника администрации. Даю вам полчаса!

Я подскочила от радости на стуле. Любимый придет сюда! И тут меня пронзило предчувствие: все у нас с Отари получится! Не напрасно я проделала такой долгий и трудный путь! Не знаю как, но то, о чем я думала весь год, случится. Мы будем вместе, в объятиях друг друга! И попробуем зачать ребенка. Не здесь, конечно, не в этой комнате. И тем более не в присутствии какого-то там сотрудника! Но это будет!

— Сегодня воскресенье, все осужденные находятся на территории колонии. Сейчас вашего Отари приведут, я распоряжусь, — сказал майор Костенко и встал. — Ну, Оля, пора прощаться. Любите своего суженого. — И, направляясь к двери, тихо вздохнул: — Глядишь, исправится...

Мне не понравились его последние слова. Они были небрежными. Похоже, начальник отряда говорил их уже не мне, а себе. Но это дела не меняло. Я поняла: в моего любимого он не верит.

***

Я долго ждала прихода Отари. Гуляла по комнате, смотрела в окно. Оно выходило на перелесок и разбитую машинами бетонку. Дорога тянулась от ворот колонии вдоль забора, потом огибала перелесок и через дикий луг устремлялась к далекой строительной площадке. Я различила на ней неровные силуэты недостроенных малоэтажных домов и стрелу подъемного крана.

Отари все не было. Я потерла ушибленное плечо, вытянула на столе левую руку, положила на нее голову… и уснула. Приключения прошедших в Приморье двух суток, ночевка на обочине шоссе и бессонница в доме Потапыча сделали свое дело.

— Оля! — разбудил меня крик Отари. Я вскинула голову, разлепила глаза и увидела его! Он стоял в дверях — руки за спиной, худой, осунувшийся, в черной робе с белой прямоугольной нашивкой на груди — и в глазах его полыхало пламя. Казалось, он сейчас бросится ко мне и с бешеной силой опрокинет столы, что были между нами. Но он не двигался с места. Его крепко держал за локоть молодой офицер с пустым, как чистый лист бумаги, лицом.

Я вскочила — стул грохнулся на пол — и кинулась к Отари. Родной, любимый, мой! Прижалась к нему, обняла изо всех сил. Правое плечо пронзила резкая боль, но я тут же забыла о ней. Отари вырвал у офицера руку, обхватил меня за плечи и стал покрывать поцелуями мое лицо.

— Отставить! Не положено!

Офицер разорвал наши объятия, втиснулся между нами и оттолкнул Отари к двери.

— Сейчас обратно пойдешь! — На пустом лице появилась гневная гримаса.

Мой любимый не обращал на него внимания, жадно смотрел на меня. По его щекам текли слезы. Он плакал!

— Оля! Как ты приехала, зачем? — быстро заговорил он. — Ты одна добиралась?

Я молча кивнула.

— О, гхмерто чемо!! — выкрикнул он по-грузински «О, Боже мой!» и вскинул сжатые кулаки к лицу: — Такой опасный путь! Я не хотел! Не звал тебя! Страшно подумать, что с тобой могло случиться! — И тут же стал говорить о другом: — Люблю тебя! Жить без тебя не могу! Так ждал!! — И снова перескочил на тему дороги: — Как ты поедешь обратно? Я буду волноваться!!

Он был вне себя.

— Люблю, Оля!!

Офицер раздраженно обернулся ко мне:

— Сядьте оба на стулья! Марш! У вас полчаса! Время свидания пошло!

Мы сели напротив друг друга. Нас разделяли сдвинутые столы. Я протянула Отари носовой платок:

— Вытри слезы, милый! Все будет хорошо!

Офицер встал у него за спиной, как столб, и бесстрастно уставился поверх моей головы в окно. Стало понятно, что он намерен пребывать в таком положении все полчаса свидания. Ни одно слово не минует его ушей! Как же поговорить с Отари о возможности нашей тайной встречи?

Он немного успокоился и стал горячо рассказывать мне:

— Вчера получил твое письмо! Как ты сдавала экзамен по латыни! А сегодня перечитываю, и вдруг говорят: «Оля твоя приехала!» Я чуть с ума не сошел! Гляжу на твой почерк и не понимаю: ты же в Москве! А мне — «Здесь она!».

Я счастливо засмеялась:

— На Ту-154 свою весточку догнала!

Отари опять озаботился:

— На самолете летела? Расскажи!

Я стала описывать ему свое путешествие. О злоключениях на шоссе и в Славянке умолчала. Потом Отари задавал один вопрос за другим: о моей учебе, о работе, «Как Николай Харитонович себя чувствует? Как мама?». И жадно слушал ответы. Я удивлялась: он же все это знал из моих писем! Но потом поняла: ему нужно было слышать меня, видеть, идти со мной по улицам Москвы, прожить вот так, вместе, глаза в глаза и — мысленно — рука в руке, хотя бы эти полчаса! Милый мой! Я потянулась к нему через столы, он вскочил. Офицер глухо рявкнул:

— Сидеть! Физический контакт запрещен!

И снова мы говорили, и снова Отари ласкал меня взглядом. Минуты свидания истекали. Офицер посмотрел на часы:

— Осталось пять минут! Заканчивайте!

Я опомнилась: нужно немедленно что-то придумать и дать знать Отари о моей готовности к следующей встрече! Может быть, он что-нибудь придумает?!

— Помнишь, я лежала в больнице?

Отари знал из моих писем только о том, что у меня были нарушения «по женской части», но врачи их устранили.

— Помню! — с тревогой ответил он. — Что-то опять не так?

— Наоборот! Все отлично. — Я пристально, со значением посмотрела ему в глаза. Он должен был уловить подтекст моих следующих слов. — Милый, я хочу, чтобы ты стал отцом моего ребенка…

Он все понял. И, к моему удивлению, нисколько не растерялся. Ласково улыбнулся, на мгновение успокаивающе прикрыл глаза.

Значит, у него был план! Он знал, как нам встретиться снова, наедине!

— Свидание окончено! — объявил безликий офицер. И скомандовал Отари: — Встать! Руки за спину! На выход!

Отари поднялся со стула и четко сказал мне по-грузински:

— Мойцадэ КПП стан! (Подожди у КПП!)

Я ответила ему сияющим взглядом:

— Каргад! (Хорошо!)

***

Покинув колонию, я отошла от здания контрольно-пропускной службы к перелеску. Меня охватило волнение. Кого мне ждать и что скажет посланец Отари? Когда появится? Я подумала, что ожидание может оказаться долгим. Тогда нечего торчать перед окнами КПП. Девушка, разгуливающая возле зоны, это ненормально. Доложат дежурному офицеру, тот меня узнает и опять майора Костенко вызовет. Объясняйся тогда!

Я засунула пустой рюкзак в баул и вскинула его на плечо. Как легко мне теперь было без тяжелой и громоздкой поклажи! Да и правая рука, кажется, могла теперь двигаться более или менее свободно. «Обняла Отари, и все прошло! — мелькнула мысль. — All you need is love…»

Я деловито зашагала в сторону бетонки, что тянулась от ворот колонии и огибала перелесок. А когда вышла на нее, убедилась: из окон здания меня никто видеть не может. Но и здесь я чувствовала себя неуютно. Видела, что на меня пялится солдат с ближайшей караульной вышки. Возможно, служивый не мог отвести глаз от девичьей фигурки в стильном комбинезоне. А может, его тревожило мое длительное присутствие возле охраняемого объекта… Интересно, думала я, на караульных вышках есть телефоны? Если да, позвонит на КПП — и конец моим планам!

К счастью, посланец Отари появился довольно быстро. Хлопнула дверь в здание, и я увидела возле нее невысокую фигуру военного. Издалека я не могла разглядеть его лица. Он осмотрелся, нашел меня взглядом и несколько раз махнул в сторону перелеска: иди, мол, туда. Я охотно скрылась от глаз караульного под кронами деревьев и стала ждать. Через несколько минут сбоку раздался гортанный голос с южным акцентом:

— Оля, я здесь!

Я обернулась. Ко мне подходил низенький и неказистый молодой кавказец в военной форме. Судя по погонам, он был из прапорщиков. Китель на его субтильной фигуре сидел мешковато. Фуражка — наверное, размера на два больше, чем нужно, — сползала на лоб.

Он имел явно армянскую внешность. Смуглое лицо, толстые губы, нос сливой, правда, небольшой, и густые черные брови. У него были добрые карие глаза — круглые, выпуклые и блестящие. Он открыто и слегка смущенно улыбался.

— Я Хачик. Отари попросил помочь, так что… — Он развел руками, как бы говоря: вот, пришел, располагай мною!

Я почему-то сразу прониклась к нему доверием. И вспомнила, как однажды Отари в сердцах рассуждал:

— Нас, кавказцев, в Москве хачиками называют. Оскорбить хотят! А «хач» с армянского на русский — это крест, армяне же христианской веры… У меня друг был в тюрьме, армянин. Так он говорил: Хачик — это ласковое Хачатур, «рожденный крестом». Красивое имя, да? Так что хорошее это слово — хачик! Крестик, значит…

— Ах, да, совсем забыл! — спохватился мой новый знакомый, захлопал руками по карманам кителя и протянул мне смятый листок бумаги. — На, прочти сначала! — На листке торопливым почерком Отари было написано: «Оля, верь Хачику, это мой друг. Он поможет».

— Друг? — спросила я, возвращая записку. — Странно. Он сидит, ты его охраняешь. Как же вы с Отари дружите?

— А, ты об этом! — Хачик указал на свои погоны. — Какая охрана! Я по хозяйственной части. А в чужом краю кавказцы друг другу всегда помогают. Заодно держатся! — Он говорил с напором, при этом комично двигал сливообразным носом и рассекал перед собой воздух раскрытой ладонью. — Я армянин, он грузин. Я прапорщик, он — зэк. Я на складе работаю, он — в строительной зоне. Ну и что? Нет между нами разницы! Мы друзья! Я Отари очень уважаю. Если он попросил помочь — сделаю!

Его темпераментная речь произвела на меня сильное впечатление. Но тут козырек фуражки съехал Хачику на глаза. Я чуть не прыснула. Он быстро сдвинул головной убор на затылок и проворчал:

— Второй месяц не могут фуражку по размеру выдать!

«Бог мой, что он может сделать? — с сомнением подумала я. — Такой маленький и смешной, к тому же всего лишь прапорщик…» Я доверяла другу Отари, но он не походил на человека, который способен совершать сильные поступки.

— Спасибо тебе, Хачик, — со вздохом сказала я. — Но ведь ты знаешь, нам с Отари нужно встретиться, а как это…

— Знаю, — решительно прервал он меня. — Завтра утром встретитесь! А сегодня готовиться надо. Ночью выходим. Сейчас пойдем ко мне домой, отдохнешь, поешь. Потом — в поселок, веревки добывать… Давай сумку! Я понесу!

Он взял у меня баул и потянул за руку в глубь перелеска. Я с ошарашенным видом последовала за ним. Что он такое сказал?.. Ночью? Выходим? Куда?! К чему нам нужно готовиться? И какие, черт возьми, веревки из поселка?!

Я ничего не понимала. Но оценила: уверенности Хачику было не занимать. Похоже, он хорошо знал, что собирается делать.

Друг Отари вывел меня из перелеска на знакомую луговую тропинку: мы с Потапычем шли по ней утром. Теперь я могла уверенно сориентироваться. Так, прямо по ходу, в двух километрах, — поселок. За спиной — колония. Еще дальше за ней — та стройплощадка, к которой ведет бетонка. Я почувствовала себя увереннее и потребовала:

— Хачик, рассказывай, что вы с Отари задумали! Но прежде скажи: куда ты меня ведешь?

Он шел впереди и ответил, не оборачиваясь:

— В военный городок. В нем все сотрудники колонии живут. Там у меня служебная квартира.

— А далеко этот городок?

— Нет. Рядом с поселком. — Он вдруг остановился и строго сдвинул густые черные брови: — Слушай, сейчас сама все увидишь! Потерпи немного!

— А куда мы ночью собираемся идти? — не отставала я.

— В стройзону. Ты на дороге стояла, меня ждала. Вот по ней и пойдем.

Я поняла, о какой стройзоне он говорит. И сразу торопливо спросила:

— А зачем?

Он возмущенно сверкнул на меня глазами:

— Оля! Ты кушать хочешь? Душ принять хочешь? У нас котельная как часы работает, горячая вода всегда есть! Пойдем, а? Дома все за обедом тебе расскажу!

И снова зашагал впереди меня по тропинке. Я тихо засмеялась. Он был дельный малый, этот маленький невзрачный прапорщик! И забавный!

***

Хачик жил в длинной панельной трехэтажке. Из окон его квартиры был виден лес, за ним, вдалеке, можно было различить островерхие крыши караульных вышек ИТК. Обстановка в единственной комнате его жилища была спартанской. Узкая кушетка, старая этажерка, тумбочка, громоздкий платяной шкаф… Зато в доме царили чистота и порядок. А его хозяин был по-кавказски гостеприимен и предупредителен.

— Сейчас на стол накрою, обедать будем! — сразу заявил он, как только мы переступили порог его жилища. — Ванная там! Вот полотенце свежее! А спать на моей кушетке будешь. — Он бегал по комнате, открывал дверцы шкафа, сунул мне в руки полотенце, кинул на кушетку комплект чистого постельного белья. — Я себе на кухне постелю, на полу. Правда, спать нам сегодня не придется… Ладно, устраивайся!

И поспешил в кухню.

Я с наслаждением встала под горячий душ. А когда вышла на кухню, Хачик уже ставил на стол тарелку с дымящейся наваристой ухой. На сковороде жарились плоские тушки камбалы.

— Вот это да! Рыбный обед! — восхитилась я. — Ты что, умеешь варить уху?

Никогда не слышала, чтобы армяне такое делали.

— Нет! — засмеялся он. — Подруга моя вчера приготовила. Она в поселке живет, а здесь мою холостяцкую жизнь налаживает!..

 «Да он неказистый только с виду! — подумала я. — А, оказывается, парень не промах, умеет обустроиться!»

— Летом в Славянке свежей рыбы полным-полно, она и покупает! — оживленно рассказывал Хачик. — Рыбаки сейчас в бухте красноперку и камбалу прямо с берега на спиннинг ловят! — Он поставил сковороду с пахучей жареной камбалой на стол. — Ешь, а я пока расскажу, что нам с тобой сделать надо. Потом отдохнешь, поспишь, может.

За стол он садиться не стал, встал у окна.

— А ты есть не будешь?

Он отмахнулся:

— Потом!

И вдруг я поняла, почему Хачик торопил меня в дороге. Не потому, что был голоден или не любил говорить о важных вещах на ходу. Он просто хотел как можно скорее предоставить мне пищу и кров, поместить меня в мало-мальски комфортные условия. Отари рассказал ему о том, какой длинный путь я проделала, и вот… Его армянский друг поспешил окружить меня заботой!

— Сегодня, хоть и воскресенье, к вечеру Отари отправят в строительную зону, — деловито стал излагать Хачик. — Цемент привезут, разгружать надо. Там на стройплощадке стоит бытовка. Отари оставит ключ от нее под порогом. Ночью мы с тобой проникнем в зону, откроем бытовку, и ты в ней спрячешься.

Моя рука с ложкой замерла над тарелкой. Я тут же забыла о еде.

— Не бойся, охрана в нее никогда не заходит. Утром зэков приведут на работу, и Отари к тебе придет. Целый день будете вместе! — Хачик широко улыбнулся, озорно подвигал густыми бровями, но тут же принял серьезное выражение лица. — Вас никто не потревожит. В отряде Отари уважают. А тебя вообще боготворят, знаешь? — С любопытством уставился он на меня своими выпуклыми блестящими глазами.

— Слыхала, — сдержанно ответила я.

— Ну вот! Зэки около этой бытовки еще и на шухере встанут! Так что будет вам долгосрочное свидание!

Я подумала и спросила:

— А почему ты сказал «проникнем»? Эта стройплощадка охраняется?

— В этом все и дело! — Хачик заметил, что к ухе я еще не притрагивалась, и прикрикнул: — Ну-ка, кушай! А то колючку не перепрыгнешь!

— Что-о-о? — возмущенно протянула я. — Почему это мне прыгать придется?! Да еще через колючку!

— Съешь обед — расскажу! — пообещал хлебосольный хозяин. И требовательно уставился на меня.

Подруга Хачика оказалась великой мастерицей в деле приготовления рыбных блюд. Я опустошила свою тарелку ухи в один присест. Даже о прыжке через колючую проволоку забыла. А когда принялась за камбалу, не смогла от нее оторваться, пока не съела все до кусочка.

Хачик удовлетворенно хмыкнул и снова заговорил:

— Так вот. Эта стройплощадка — будущая промзона. Зэки в ней что-то производить будут. А сейчас они мастерские там строят, ангары, склады. Ну и, сама понимаешь, первым делом им приказали обнести эту стройку бетонной оградой с колючей проволокой. Есть там и контрольно-следовая полоса, и пропускной пункт. Все, как в колонии, только без караульных вышек. Ночью там никакой охраны нет. Лишь полуслепая бабка Евдокия на КПП сидит. Я ее знаю. Она, кстати, раньше надзирательницей в женской колонии работала…

— Мы с тобой мимо нее проберемся, да? — с надеждой спросила я. — А зачем тогда через колючку прыгать? И про веревки ты какие-то говорил…

— Мимо бабки мы проползем на четвереньках через турникет, как миленькие! — бодро сказал Хачик. — Она и глазом не моргнет! — И упавшим голосом добавил: — Но только на выход. На вход вертушка заблокирована. Зэков через ворота туда и обратно водят. Им КПП ни к чему. Ну и турникет, пока производства нет, получается, не нужен. Его для бабки разблокировали в одну сторону. Чтобы ворота для нее не открывать, когда она с дежурства по утрам уходит.

— А входить-то мы как будем?

 — Подожди! — отмахнулся Хачик. — Дай мысль завершить!.. Выберемся мы с зоны легко. Я уйду сразу, как только в бытовку тебя проведу. А ты — на следующую ночь. Побудешь с Отари весь день, а когда зэков увезут, зона опять пустая останется. Подождешь в бытовке до темноты и проползешь мимо бабки. Ясно?

— Ясно, конечно, — сказала я, внимательно глядя на него. Он оттягивал момент, когда нужно будет описывать, как мы попадем в зону. И я его понимала! Из его речей получалось, что нам нужно через ограждение перелезать! Через бетонный забор высотой не меньше четырех метров! Да еще со спиралью колючей проволоки сверху!

Наверно, я сказала это вслух, потому что Хачик ответил:

— Нет там спирали. Но с внутренней стороны козырьковая колючка установлена.

— Это еще что такое?!

Хачик с досадой крякнул и стал мерить свою крошечную кухоньку широкими шагами. Два шага от окна к двери, два — обратно. Потом неохотно стал разъяснять:

— Ну, может, видела где-нибудь?.. На столбах забора — кронштейны буквой Г, а на них натянуты несколько рядов колючей проволоки. Получается защитный козырек над контрольно-следовой полосой. Он метра полтора шириной. Его перепрыгнуть надо.

— С забора? — уточнила я.

— Ну да, откуда еще? — пожал узкими плечами Хачик. — Сможешь с места на полтора метра прыгнуть?

«Сумасшедший дом!» — подумала я. И ответила:

— Нет проблем. А контрольно-следовая полоса — это что такое?

— КСП? — переспросил Хачик. — Это… В общем, около забора по всему периметру земля вспахана. Если кто пройдет по такой полосе, оставит следы. Обнаружит их контролер — и поднимает тревогу: «Нарушение периметра запретной зоны!» — Он помолчал, потом спокойно выдал: — Она широкая, ее нам не перепрыгнуть.

Отлично! Если я после неудачного прыжка с забора не повисну на козырьке из колючей проволоки, то обязательно оставлю следы на контрольно-следовой полосе! Утром охрана их обнаружит, начнет искать нарушителя и найдет меня в бытовке!

Я не стала высказывать свои соображения. Просто спросила:

— И что делать?

— А ничего, — легкомысленно ответил Хачик. — Это в колонии контролеры три раза в день КСП проверяют. А в стройзоне охрана на нее внимания не обращает. Там все проще.

— Да откуда ты все знаешь?!

— Оля, — осуждающе посмотрел на меня Хачик. — Я здесь в роте охраны два года служил! И пятый год на складе работаю!

— Ладно, принимается… — не очень уверенно сказала я. — А как мы на четырехметровый забор залезем?

— По веревке, конечно. На заборный столб закинем и вскарабкаемся!

Так вот почему Хачик говорил о веревках! Я задумалась. На уроках физкультуры в школе у меня вроде неплохо получалось лазить вверх по канату. Должна справиться. Хорошо, если на заборе выступы найдутся, чтобы ногами на них опираться… Но почему Хачик собирается веревки добывать в поселке?

— Альпинистского снаряжения ты, конечно, не держишь! — пошутила я. — Покупать надо?

— Не получится! — сердито вскрикнул Хачик. — Воскресенье! Магазин промтоваров не работает! Придется в поселок идти и бельевые веревки во дворах срезать! Нам много нужно, метров тридцать. Свяжем, вдвое-втрое сложим, чтобы прочно было. Петлю на конце сделаем, как лассо на столб закинем — и готово!

«Так, еще один сюрприз! — обескуражено подумала я. — Веревки в поселке воровать! Да это ни в какие ворота не лезет!»

Я вдруг осознала дикий абсурд предприятия, придуманного Отари с Хачиком. Все начнется с мелкого бытового воровства. Это раз. Потом глубокой ночью я буду висеть на веревке, взбираясь на плоскую бетонную громадину, и прыгать через колючую проволоку. Это два. Весь день я проведу в бытовке, окруженной зэками и солдатами. При этом в любую минуту охранники могут обнаружить мои следы на КСП и начать искать нарушителя. Это три. А следующей ночью я на четвереньках проползу через турникет, буду долго бежать по бетонке, а потом в кромешной тьме пробираться через перелесок к военному городку…

— Ты меня встретишь, когда я выберусь оттуда? — жалобно спросила я.

 Хачик встрепенулся, сверкнул глазами:

— Я Отари дал слово, что с тобой все будет в порядке! С вечера у КПП встану! Засветло приду!

«Все это — чистой воды безумие!» — пришла унылая мысль.

«А что ты хотела? — спросила я себя. — Ты ехала сюда и прекрасно знала, что свидания с Отари тебе не дадут! Знала, что если хочешь его обнять, придется нарушать запреты! Рисковать! Совершать безумные поступки! И ради своей любви ты была готова их совершать! Так радуйся, что имеешь такую возможность! Действуй!»

— Время еще есть, Оля, отдохни пока, — ласково улыбнулся Хачик. — А через часик в Славянку отправимся.

— Не хочу отдыхать! — Я встала из-за стола. — Пойдем веревки резать!

***

Ближе к ночи мы были полностью готовы к штурму строительной зоны. Я в преддверии свидания с Отари почистила комбинезон, причесалась, накрасилась — словом, была при полном параде! Хачик закончил мастерить крепкий аркан из связанных концами и сложенных втрое бельевых веревок.

Воровской рейд по дворам Славянки прошел успешно. В течение дня над поселком висели тяжелые черные тучи, так что никто из хозяек сушить на улице белье не собирался. Свободных веревок, натянутых между столбами и заборами, в поселке было хоть отбавляй! Мы делали вид, что неторопливо прогуливаемся, и поглядывали по сторонам. У Хачика на плече висел рюкзак Потапыча. Убедившись, что вокруг никого нет, он с заговорщическим видом шептал:

— Работаем!

Друг Отари доставал из-за пояса штык-нож от автомата Калашникова и нервически озирался по сторонам. В такие моменты он становился очень похожим на пирата из фильма «Айболит-66» в исполнении Фрунзика Мктрчяна. Я бы смеялась, но было некогда. Хачик отсекал один конец висящей веревки. Я подхватывала ее и начинала быстро наматывать на руку. А в это время он шел к другому концу. Пока срезал веревку, я успевала встать у него за спиной с готовым мотком. Он забирал его у меня и прятал в рюкзак. Весь процесс занимал несколько секунд. После этого мы спешно скрывались с места преступления.

Если кто из жильцов окрестных домов и видел из окна наше хулиганство, просто не успевал отреагировать. Возмущенных окриков мы не слышали.

И вот теперь у нас было «лассо». Хачик закинул его на плечо и встал в дверях комнаты.

— Пора, Оля!

Он выглядел беспечным. Но я вдруг подумала: если что-то пойдет не так и нас задержат в стройзоне… В этом случае Хачику грозит военный трибунал. Я-то наверняка отделаюсь штрафом, а вот он сильно рискует.

— Хачик, тебе не страшно? Что с тобой будет, если мы попадемся?

Он ответил просто:

— Ты знаешь, что такое мужская дружба? У нас на Кавказе знают!.. О каком страхе ты говоришь?!

Славянку обняла ночная мгла. На небе, затянутом тучами, не было видно ни луны, ни звезд. Пахло мокрой травой и морем. Сырая духота предвещала дождь.

В темноте мы потеряли тропинку, ведущую к колонии. Но вышли на свет прожекторов, установленных на караульных вышках. Когда же зашагали по бетонке, нас снова поглотила тьма. Я не видела, куда ступаю. Через некоторое время далеко впереди замаячило желтое пятнышко светящегося окна.

— Бабушка Евдокия — на посту… — пробормотал Хачик. — Постараемся ее не тревожить, пусть спит…

Через полчаса мы достигли стройзоны и пошли вдоль ее высоченной бетонной стены прочь от КПП. Я с неудовольствием заметила, что ни на заборе, ни на столбах нет никаких технических выемок, выступов или скоб. При подъеме по веревке опоры для ног не найти. Хачик начал считать шаги.

— Метров через двести залезать нужно, — объяснил он. — Тогда как раз напротив бытовки спрыгнем. Она рядом с КСП стоит, наши следы кое-как от охраны закроет. — Он остановился. — Здесь! Смотри, как удобно!

Хачик указывал на толстый кол с фанерной табличкой, вбитый в землю возле заборного столба. Крупная красная надпись на табличке гласила: «Запретная зона! Проход запрещен!». Хачик ухватился за кол, потянул на себя, тот не шелохнулся.

— Надежно вкопан! Пару раз перехватишь руками по веревке и встанешь на фанерку! А я сверху тебя за руку вытяну!

Он размотал «лассо» и ловко заарканил заборный столб. Затянул петлю на опоре, подергал конец самодельного каната и не мешкая полез вверх. Бельевая веревка, сложенная даже втрое, была слишком тонка, чтобы можно было обхватить ее ногами. Хачик легко передвигался, подтягиваясь на руках. Я так никогда не пробовала делать. На уроках физкультуры толстый спортивный канат давал возможность помогать себе ногами. А тут… Смогу ли?

Хачик оседлал забор и шепотом крикнул:

— Давай! Не бойся!

Я подпрыгнула, уцепилась за веревку и повисла над землей. Силы рук едва хватало, чтобы не заскользить вниз. Правое плечо сильно заныло, но боль была терпимой. Я изо всех сил подтянулась обеими руками. Было неимоверно трудно, но получилось. Правая рука захватила веревку выше. К ней подоспела левая… Я начала задыхаться от перенапряжения. И снова через силу подтянулась…

— На табличку! — услышала я голос Хачика. Нашла ногами фанерку на колу и встала, держась за веревку и опираясь о забор.

— Руку давай!

Я потянулась вверх, табличка перекосилась, нога с нее соскользнула. Но Хачик уже крепко держал меня за правую руку и тащил вверх. Он лежал на животе, сжав бетонную плиту ограждения ногами, и сипел от натуги:

— Еще немного…

Я ухватилась левой рукой за край забора.

— Хватайся теперь правой, я тебя за плечи вытяну! Так… Ногу забрасывай! Отлично!

Я, как и Хачик, оседлала забор, оперлась руками о плиту. И все никак не могла отдышаться. Сердце колотилось, тело дрожало. Хачик смотрел на меня с тревогой.

— Не свалишься?

— Все нормально. — Я понемногу приходила в себя. — Дальше что?

А дальше пошел сильный дождь. Точнее, тропический ливень! Вода с неба хлынула неожиданно. Не было предупредительных громовых раскатов, редких капель или шуршания мелкого дождичка. Просто кто-то наверху молча включил гигантский душ — и все. Разверзлись хляби небесные…

Волосы и одежда мгновенно намокли. По лицу текла вода. «Плакал мой макияж!» — подумала я и с тоской посмотрела на стройзону. Ее закрывала непроглядная дождливая тьма. В ней можно было различить только приземистую коробку бытовки. Она стояла совсем недалеко от забора.

Я опустила взгляд. Моя левая нога висела над землей со стороны стройзоны между бетонной плитой ограждения и козырьком из колючей проволоки. Козырек крепился на кронштейнах по отношению к бетонной стене строго перпендикулярно. Он был такой ширины, что у меня захватило дух: «Как можно это перепрыгнуть?!» Сквозь ряды колючей проволоки я увидела внизу ровные борозды вспаханной земли. Контрольно-следовая полоса тянулась вдоль забора и простиралась от него метров на пять.

Хачик снял со столба петлю аркана и теперь сноровисто наматывал веревку на руку. Он спешил.

— Надо же, дождь! Скорей в бытовку, там обсушишься!

Он определенно жил последние двенадцать часов только заботами о девушке своего друга!

— Прыгаем? — мужественно прокричала я сквозь шум дождя.

— Давай! — Хачик поднялся на ноги. Моток веревки полетел за контрольно-следовую полосу и упал возле бытовки. — Вставай, Оля, только не поскользнись! Помочь?..

Плита забора имела такую толщину, что на ней можно было стоять довольно уверенно. Я поднялась на дрожащих ногах. Мокрая земля лежала далеко внизу. При взгляде на нее я покачнулась и с трудом сохранила равновесие. Меня окатило волной ледяного страха. «Заканчивай это быстрей! — обозлилась я на себя. — Прыгай скорее!»

— Делай, как я! — крикнул Хачик.

Он присел, отвел руки назад и резко выпрыгнул высоко вверх. Пролетел дугой над колючим козырьком и эффектно приземлился на корточки посреди контрольно-следовой полосы.

«Ну да, — подумала я, — конечно… Он мужчина, служил, прапорщик! А я — слабая девушка…» Но уже пружинила ногами, готовясь к прыжку.

— Давай, Оля! — замахал мне снизу Хачик.

Я что было сил оттолкнулась от бетонной плиты. В прыжке восприятие мое изменилось. Мне казалось, что все происходит, как в замедленной съемке. Я не летела, а плыла по воздуху. Вот подо мной ушли назад первые несколько рядов колючей проволоки… Я неторопливо посчитала, сколько их осталось впереди. Еще десять. Капли дождя стекали с ржавых проволочных шипов… Вот ушли назад следующие пять рядов. Еще три… Я начала падать. Земля двинулась снизу мне навстречу. А вместе с ней — колючки крайней проволоки козырька. Я дернулась, подалась корпусом вперед и вбок. И увидела: один, самый длинный из всех, острый проволочный отросток деликатно цепляет меня за левую штанину комбинезона и с треском разрывает ее от щиколотки до самого бедра…

Время потекло прежним темпом. Я врезалась ногами в рыхлую мокрую землю КСП. Всем телом ощутила сильный болезненный толчок и завалилась набок. Хачик бросился ко мне, помог подняться:

— Ты как?!

Я прислушалась к себе.

— Вроде все на месте… — И вспомнила треск разрываемой материи. Выставила левую ногу вперед. На ней свободно болталась разорванная снизу доверху штанина. Хачик присел, деловито осмотрел ногу. Что удивительно, она была цела, ни царапинки.

— Все хорошо, — облегченно вздохнул друг Отари, глядя на меня снизу вверх. Дождь лил ему в лицо, а он радостно улыбался. — Перепрыгнула! Молодец! Пойдем!

Я кое-как счистила ладонями грязь с комбинезона и двинулась за ним. На краю контрольно-следовой полосы оглянулась. Посреди нее выделялась глубокая рытвина, что осталась после моего падения. Борозды вспаханной земли пересекались красноречивыми цепочками наших следов. «Завтра днем это безобразие будет видно всем, кто не поленится взглянуть на КСП!» — подумала я. И решила об этом забыть.

Бытовка представляла собой низенький бревенчатый сарай с плоской крышей. Хачик подошел к нему, потрогал на двери огромный висячий замок.

— Сюда электричество подведено, обогреватель есть! — весело сказал он. — С комфортом, в тепле устроишься! — И зашарил рукой под брусом, над которым висела дверь. Через минуту неуверенно сказал: — Не нахожу что-то… — Встал на колени в грязь и глубже просунул руку под бытовку…

Я стояла рядом, дрожа от холода, обхватив плечи руками. Вода лила за шиворот, по спине стекали струйки воды. Хачик долго водил рукой по земле и наконец поднялся с вытянутым лицом:

— Нет ключа…

— Хачик, дорогой!.. — пролепетала я. — Ну, посмотри еще, вокруг поищи… Не мог же Отари ключа не оставить!

— Да не мог, конечно! — Хачик присел и стал ощупывать землю около входа в сарай, потом обшарил ее вдоль нижнего венца от угла до угла.

Ключа нигде не было.

— Может, через окно полезем?

Хачик скрылся за углом бытовки, появился снова:

— Оно слишком маленькое. Да и стекло разбивать нельзя. Охрана увидит — начнет разбираться.

— А без ключа открыть не сможешь? — уже ни на что не надеясь, спросила я.

— Нет. Я не по этой части, — сказал Хачик и с озадаченным видом полез в карман кителя. Достал ключи от квартиры. Примерил к висячему замку. Это был бесполезный жест отчаяния. Ключи, конечно, не подошли…

Хачик повернулся ко мне с выражением крайней решимости на лице:

— Пилить будем!

— Что пилить? — не поняла я.

— Замок, конечно, не дверь же! Дужку от него отпилим, и все! — Хачик задумался. — — Ножовка по металлу нужна. Только ведь все инструменты в бытовке хранятся! Ах, Отари, Отари… Пойду поищу, — направился он в глубь стройзоны. — На стройке обязательно что-нибудь найдется!

Хачик исчез из виду. Я неподвижно стояла под дождем и пыталась осмыслить происходящее. Трудностям, что мне приходилось преодолевать на пути к Отари, казалось, нет конца.

«Наверное, так оно и должно быть, — думала я. — Если люди решили запрятать человека подальше, лишить его комфорта, запереть, сделать несчастным… Они создают для него особую, жестокую и нелепую, реальность. И начинается она не здесь, за колючей проволокой, а по дороге сюда. Если ты решаешь попасть к этому человеку, тебе противоречит сам порядок вещей. Попутки сюда не ходят. На тебя все время льет дождь и бросаются ядовитые змеи. На твоем пути встают бесчисленные КПП, милиционеры бьют тебя прикладами. А если ты все-таки уцелеешь и подойдешь к дверям, за которыми тебя ждет встреча с любимым… Ты просто не найдешь ключа!

Adversa fortuna (лат. — «Злой рок».)?.. Что хочешь, то и думай!»

Хачик вернулся только через полчаса и принес несколько узких металлических полосок с мелкими зубчиками — ножовочных полотен.

— Только это нашел, в ангаре возле верстака валялись. А ножовки нет. Намучаемся полотном орудовать!.. — Он не стал больше ничего объяснять и подошел к двери бытовки. — Ты держи замок, а я пилить буду.

— Хачик, давай ушки перепилим, — ткнула я пальцем в дверные накладки, которые сцеплялись замком. — Они тоньше.

— Нельзя. Увидят, сразу поймут, что взлом был. Охрана на уши встанет. А на то, что замка нет, внимания никто не обратит. Днем он на двери висеть не должен.

Дужка замка была толщиной с палец, а главное — изготовлена из прочнейшей стали. Хачик несколько раз с сильным нажимом провел по металлу ножовочным полотном. Я ожидала, что после этого на дужке появится глубокая бороздка. Но увидела лишь жалкую царапину.

— Ладно! — угрожающе сказал Хачик. — Мы еще посмотрим, кто кого!

И стал терпеливо водить по дужке ножовочным полотном. Я же обеими руками держала корпус замка: он не должен был колебаться под напором инструмента. Мокрая сталь скользила под пальцами, мне приходилось сжимать их изо всех сил. Хачик помогал мне левой рукой: придерживал ею дужку, а пилил правой. Ему было неудобно. Полотно несколько раз соскальзывало. Он пыхтел, выпячивал нижнюю губу, сдувал с лица капли дождя.

— На верстаке ножовкой в пять минут перепилил бы! — глухо ворчал он. — А так черт знает что получается!

У меня занемели руки. Я попросила:

— Давай отдохнем!

Хачик охотно разогнулся, раскрыл правую ладонь. Узкая металлическая полоса оставила на ней глубокий след, а мелкие зубцы — кровавые ранки на пальцах. Царапина на дужке так и осталась царапиной... Хачик размял пальцами ладонь, через силу улыбнулся:

— Во попали, да? Теперь только держись!

Он снова склонился над замком. Я — тоже. Наши головы соприкасались. Зубцы полотна легли на дужку и стали вжикать по металлу. Примерно через полчаса Хачик уже стонал от боли в ладони, а у меня стало сводить от напряжения пальцы рук.

— Нам нужно сменять друг друга, — сказала я, — а то покалечимся.

Хачик отдал мне ножовочное полотно и взялся за корпус замка. Я стала пилить дужку. Снова заболело больное плечо, а ведь я совсем о нем забыла…

Прошел час. За это время мы несколько раз менялись ролями. Хачик уже не ворчал, тем более не улыбался и не шутил. Я ничего не видела, кроме размеренного движения металлической полосы. Ничего не слышала, кроме бесконечного «вжик-вжик». Ничего не ощущала, кроме боли в руках. Моя правая ладонь была стерта в кровь.

Начинало светать. Сквозь тающие сумерки я теперь могла видеть стоящий поодаль недостроенный трехэтажный кирпичный дом, рядом с ним — самоходный гусеничный подъемный кран. Из-за дома выглядывал арочный металлический ангар…

Дождь затихал. Полотно углубилось в дужку замка на половину ее толщины.

— Попробуй сломать, Хачик, — прошептала я. — Сил больше нет…

Он криво ухмыльнулся в ответ:

— Ты что… Это легированная сталь! Здесь на волосок ее останется, и то пилить придется!

Хачик выпрямился и часто замигал, сбрасывая с ресниц капли дождя. Он стоял напротив меня — мокрый, обессиленный, устало опустив руку с ножовочным полотном. Его нос и губы посинели от холода, голос звучал напряженно. Но я не видела в глазах Хачика ни злости, ни раздражения. Только усталость. И еще — стремление довести дело до конца.

Я вспомнила, что он говорил мне о мужской дружбе. «Он просто исполняет свой долг, — подумала я. — Без оценки, без рассуждений. Это для него то, что должно быть сделано, и все!.. Потому что он кавказец… Надо же! И ростом невелик, и статью не вышел, и всего лишь прапорщик. А ведь настоящий мужчина!»

Прошел еще час. Стало совсем светло. Дождь прекратился. Хачик со стоном нажал на ножовочное полотно, и оно прошло сквозь палец дужки насквозь. Я тут же отпустила замок: держать его больше не было сил.

— Все! — выдохнул Хачик. — Сколько времени?

Я посмотрела на свои верные «непромокаемые» наручные часики:

— Пять утра.

— Через час в колонии подъем. Еще через полтора зеков на стройку поведут. Успеешь почиститься, обсохнешь. — Он снял замок и распахнул дверь бытовки. — Заходи!

В лицо пахнуло сырой затхлостью, запахом масляной краски. Я осторожно переступила порог. В помещении было не убрано. На полу валялись лопаты, ломы, испачканные бетонным раствором ведра. Возле окна стоял голый топчан. На нем красовалась куча грязной ветоши. «Здесь что-то не так! — пришла тревожная мысль. — Отари не мог звать меня в этот бедлам! Он такой аккуратный, обязательно сделал бы уборку!»

— Эй… А мы куда надо пришли? — дрожащим голосом спросила я.

Хачик молча встал рядом со мной и огляделся. Его взгляд уперся в две пары армейских сапог, что стояли рядом с топчаном.

— А это что еще такое?! — воскликнул он. — Ерунда какая-то… — Он подошел к сапогам, внимательно их оглядел. — Это охранники оставили, точно! Почему? Сушить? В казарме места нет?.. — Он с тревогой посмотрел на меня. — Слушай, может, поэтому Отари и ключ не сумел оставить? Отобрали у него?

— Кажется, он здесь и не был, — хмуро ответила я. — Иначе порядок бы навел…

Хачик выругался. Взял меня за руку.

— Я все узнаю сегодня, Оля! Пойдем. Утром солдаты за сапогами придут. Нельзя здесь оставаться.

Мы вышли из бытовки. Хачик, перед тем, как захлопнуть дверь, еще раз кинул взгляд на армейские сапоги и сказал обреченным голосом:

— Вот невезуха!..

Я опустила голову. Силы оставили меня. Господи, ну что же это такое? Значит, все, что мы сегодня пережили, — напрасно? Значит, Отари я не увижу?! Меня захлестнуло отчаяние. Нестерпимо заныло плечо, ему ответила саднящей болью израненная ножовочным полотном ладонь. На глаза навернулись слезы.

— Пойдем, Оленька, пойдем! — не глядя на меня, звал Хачик и осторожно тянул за руку. — Не расстраивайся, мы все исправим. Только давай сначала через КПП проползем!

Мне теперь было наплевать, выберемся мы со стройки или нет. Я не хотела ни о чем думать, шла за Хачиком, с трудом переставляя ноги. Он подвел меня к КПП со стороны глухой стены, заглянул за угол:

— Дверь открыта, бабка спит! Вставай на четвереньки, двинули!

Я так и не увидела старую Евдокию, бывшую надзирательницу женской колонии. Толкнула лбом решетку турникета и выползла из КПП…

Когда мы проходили мимо колонии, в ней резко завыла сирена.

— Подъем в зоне! — прокомментировал Хачик. — Через час моя смена… Выйду и тут же с Отари переговорю. — Он заботливо приобнял меня за плечи. — Все у него узнаю, слышишь? Вечером расскажу!

Я не ответила. Мне нужен был горячий душ. И чистая постель. Ни о чем другом я сейчас думать не могла.

***

Хачик пропадал в колонии весь день. Вернулся только под вечер.

— Хорошие новости! — прокричал он с порога.

К тому времени мне удалось сделать много полезных дел. Прежде всего — принять душ и хорошенько выспаться. Потом — подкрепиться остатками ухи и привести себя в порядок. Порванный комбинезон я засунула в помойное ведро, оделась в майку и джинсы. Обнаружила в комнате на этажерке пузырек йода и обработала раны на правой ладони. А теперь стояла на кухне и готовила к приходу Хачика макароны с тушенкой. И то, и другое я нашла в хозяйстве у холостого прапорщика.

Я ждала его с нетерпением. Что там случилось с Отари? Почему он не смог организовать нашу встречу? Я снова была полна решимости преодолевать любые преграды на пути к нему. Лишь бы он указал мне этот путь!

Хачик прошел в кухню прежде, чем я успела оторваться от плиты.

— Представляешь, вчера поставку цемента, оказывается, отменили! Зэков на стройку не отправили, Отари остался в колонии! — оживленно стал рассказывать он. — Вот почему мы ключа не могли найти! Он его и не оставлял! Но сегодня точно получится! Ночью снова пойдем!

Я радостно встрепенулась:

— Да?! Хачик, дорогой!.. Расскажи! Снова в бытовку? А как же охрана со своими сапогами?

— Не нужна нам бытовка! Мы с Отари другой план придумали!

Хачик был преисполнен энтузиазма. Глаза его горели. И это после бессонной ночи и работы в колонии! Выносливости субтильному прапорщику было не занимать! Хачик говорил, а сам жадно глядел на скворчащую сковороду на плите.

— Слушай, на складе поспать удалось под конец дня! Теперь есть хочу зверски! А ужин уже готов! Спасибо, хозяйка! — Он восхищенно поцокал языком. — Отари везучий! Такая прекрасная жена у него будет!

— Иди руки мой! — засмеялась я. — Только сначала расскажи о вашем плане!

Хачик опустился на стул.

— Понимаешь, в стройзоне утром серьезный шмон был. Охранники наши следы на КСП обнаружили. Стали нарушителей искать. Бытовку, конечно, осмотрели.

«Ну и дела! — испуганно подумала я. — Если бы не армейские сапоги, меня бы там взяли! Недаром говорят: что Бог не делает — все к лучшему!»

— И завтра, получается, тоже тревогу поднимут. Мы же с тобой опять через колючку прыгать будем, следы оставим! — продолжал Хачик. — Поэтому вы с Отари в кране встретитесь. Там искать не будут.

— Как это — в кране? — непонимающе уставилась я на Хачика. — В каком таком кране?!

— Он на стройке один. Монтажная самоходка на гусеницах. Стоит около недостроенного заводского корпуса. Ты его видела.

Я вспомнила проступающий сквозь рассветный сумрак массивный желтый корпус самоходного подъемного крана. И его задранную над строящимся домом длиннющую стрелу.

— Конечно, видела! — Мой голос зазвучал возмущенно. — Только там кабина, как аквариум, Хачик! В ней окна на четыре стороны света смотрят! Вы что, сбрендили?! — Я повертела пальцем у виска.

— Слушай, не кричи! — сморщился друг Отари. — Никто тебя в кабину не приглашает! Вы в машинном отделении будете!

Я сразу же поняла, что он имеет в виду корпус крана. Эта желтая махина, собранная из железных листов, была размером с Хачикову комнату, а то и больше. Места в ней нам с Отари хватит. Хотя…

— А что там внутри?

После того, как я побывала в захламленной грязной бытовке, этот вопрос возник сам собой.

— Порядок внутри! Я сегодня на стройку заскочил, Отари мне все показал, — успокаивающим тоном сказал Хачик. — Там, конечно, не гостиница. Два дизеля стоят, генератор, лебедка, ходовые механизмы всякие… Но все-таки место есть. Отари прибрался там, бушлаты постелил. Отдохнешь, пока ждать его будешь. Годится? — весело подмигнул он.

«Гостиница или машинное отделение крана… Какая разница? — думала я. — Мне нужен Отари, а не комфорт и красивый интерьер. Я хочу, чтобы у нас родилась дочка… Каким бы тесным и темным это место ни было, оно вполне подойдет! Только бы нас никто не тревожил!»

— А ты уверен, что охрана туда не сунется? Ну, когда опять следы на КСП обнаружит? — осторожно спросила я.

— На всякий случай вы изнутри запретесь. Там задвижка есть, — уверенно ответил Хачик. Похоже, в этот раз они с Отари все продумали до мелочей. — А замок с собой заберете. Кран завтра на стройке не нужен, машиниста из Славянки не будет. Спросить о ключе не у кого. Охранники потыкаются в дверь и уйдут. Так что все будет тип-топ, Оля! Ты меня кормить будешь сегодня, хозяйка? — засмеялся он.

— А ключ где нам Отари оставит? — спросила я, накладывая ему полную тарелку горячих макарон с тушенкой.

— Под гусеницей крана. — Хачик жадно набросился на еду.

— Когда выходим?

Друг Отари, набивая рот макаронами, только выразительно округлил глаза.

— Понятно, — сказала я. — Как обычно, когда стемнеет.

***

На этот раз, как пишут в старых романах, погода нам благоприятствовала. Ночь была ясной и теплой, в небе сверкали россыпи звезд. «Дождя, кажется, не будет! — радовалась я. — Встречу Отари в сухой одежде, и тушь по лицу не размажется!» Если учесть, сколько раз я превращалась здесь за последние дни в мокрую курицу, это большая удача!

Знакомой дорогой идти было легко. Мы с Хачиком добрались до стройзоны без приключений. И на забор по веревке забрались без особых проблем. Правда, напомнили о себе наши израненные ножовочным полотном ладони. Но мы не жаловались: на войне как на войне!

С высоты забора я увидела: там, где мы прошлой ночью оставили на КСП следы, их уже не было. На месте характерных углублений тянулись прежние ровные борозды земли.

— Как это сумели полосу восстановить? — удивилась я. — Трактора здесь вроде нет!

— Охранники зэков в ручной плуг запрягают, — просто ответил Хачик. — Это такой длинный брус со стальными зубьями, на нем лямки. Ну, и человек пять-семь тащат его, как бурлаки на Волге!

«Простите меня, ребята! — мысленно обратилась я к несчастным заключенным, которых из-за меня завтра снова запрягут в ручной плуг. — Другого пути у меня нет!» И прыгнула с забора. Мне очень не хотелось предстать перед Отари в рваных джинсах, а тем более исцарапанной. Поэтому я сделала все возможное, чтобы не встретиться с шипами крайнего ряда козырьковой колючки. И мне это удалось! Более того, я ровно приземлилась на корточки и даже не испачкала одежду!

— Быстро учишься! — похвалил Хачик, подавая мне руку.

— Не этому надо учиться! — проворчала я, выбираясь вслед за ним с контрольно-следовой полосы.

Мы прокрались в темноте к желтой громаде крана. Огромная стальная коробка корпуса неподвижно застыла над тяжелыми траками гусениц. На глухой металлической двери в машинное отделение висел съемный замок. Выглядел он намного изящнее, чем тот, что запирал бытовку. Но это дела не меняло: без ключа нам с Хачиком было не обойтись.

Я еще раз внимательно оглядела корпус крана. Мне почему-то казалось, что в его верхней части есть одно или несколько маленьких окошек. Но ничего такого там не было.

— Хачик, — тихонько позвала я. Он в это время отошел к кабине и присел возле гусеницы: искал ключ. — А свет в этой машине включается?

— Не, — пропыхтел он в ответ, выгребая руками землю из-под траков. — Ну, то есть включается, когда кран работает. Но завтра-то он стоять будет!

— Так мы что, в полной темноте с Отари окажемся?

— Видишь на стенах вентиляционные решетки? — задрал голову Хачик. — Через них немного света внутрь попадает. Не волнуйся, увидите друг друга! А до утра в темноте посидишь, ладно? — Он вдруг радостно вскрикнул: — Нашел! — И встал, показывая мне измазанный землей ключ.

— Ура-а!! — шепотом закричала я и заскакала на месте. Хачик вскочил на гусеничную ленту крана, пробежал по тракам к двери в машинное отделение. В одно мгновение открыл замок и распахнул дверь, она противно завизжала. Хачик протянул мне руку:

— Залезай! На катки ногами опирайся!

Я не знала, что он называет катками, только встала сначала на какие-то металлические колеса, а потом уже с его помощью влезла на траки. Передо мной зиял черный проем двери. Внутри машинного отделения было ни зги не видно, сильно пахло соляркой.

— Добро пожаловать! — широким жестом пригласил меня Хачик в душную кромешную тьму. Я вытянула вперед руки и крадущимся шагом двинулась вглубь помещения. Хачик шагнул за мной, чиркнул спичкой, пробормотал:

— Теперь можно зажечь, бабка из КПП не увидит…

Вспышка огня выхватила из темноты металлические коробы, неуклюжие нагромождения неизвестных мне тяжелых механизмов, рычаги и тумблеры управления на панели справа… Спичка погасла, меня снова окружила темнота.

— Иди налево, — сказал Хачик. — Здесь над полом какая-то штуковина металлическим кожухом прикрыта, очень удобная лежанка получается.

Я последовала его совету, сделала два шага и уперлась коленями во что-то твердое. Снова вспыхнула спичка. Я увидела, что стою перед широкой и низкой стальной коробкой с покатыми краями. Длиной она была в человеческий рост. На ней лежали форменные бушлаты заключенных. В том, как они были аккуратно расстелены, я узнала руку Отари.

— Как здорово! — повернулась я к Хачику с сияющим лицом.

— Нравится? — обрадовался он. — Видишь, сколько людей вам свои бушлаты отдали! Отари говорил, что народ ждет вашего свидания, как праздника! Зэки для вас все сделают! Вы здесь как у Бога за пазухой будете! — Он поспешно отшвырнул горящую спичку: она жгла ему пальцы. — В общем, устраивайся, Оля. А я пошел.

— Что, уже? — встрепенулась я. Мне вдруг стало страшно оставаться одной. В ночи, в темной глубине корпуса огромного крана, посреди пустой стройзоны, за колючей проволокой…

— Нужно хоть немного поспать до работы. — Голос Хачика звучал виновато. — И ты отдохни. Зэков в половине восьмого привезут. Пока перекличка, то да се — часам к восьми Отари придет. — Он отыскал в темноте мою руку, ткнул в нее спичечный коробок. — На, возьми спички. И вот еще замок и ключ, отдай потом Отари. — Он стал на ощупь пробираться к выходу.

— Я провожу!

Мы спрыгнули на широкие гусеничные траки. Хачик повернулся ко мне, строго посмотрел и стал давать последние наставления:

— Вечером, как стемнеет, тихонько выбирайся. На КПП делай все так же, как вчера. Ползи себе через турникет, ни о чем не думай, бабка тебя не увидит. А если даже и заметит — беги, она не догонит! А я буду ждать тебя на выходе. Как обещал, засветло приду!

Я с нежной благодарностью обняла его:

— Спасибо тебе за все, Хачик! Ты настоящий друг!

Он ответил робким объятием, смущенно отстранился:

— Да ладно… — И вдруг задорно улыбнулся: — А здорово, что мы это сделали, а? Все ждали, все хотели, все старались! Отари, зэки в его отряде, ты, я — все! И получилось! Жди его, Оля!

Он спрыгнул с гусеницы и пошел в сторону светящегося во мраке окна КПП.

Я еще долго сидела на пороге машинного отделения и смотрела на звезды. Прохладный ветерок овевал лицо, приносил ароматы луговых цветов… Мне удалось сделать почти невозможное — добраться до этого странного места. Здесь все смешалось самым удивительным образом: неволя, разлука, запах солярки — дерзкий порыв, встреча, дыхание дикого луга. Сюда совсем скоро придет мой любимый. Я дома…

***

Меня разбудил скрип дверных петель, яркая полоса солнечного света прорезала сумрак машинного отделения. Я услышала отдаленные голоса людей, шорканье шагов, стук кувалды, визг циркулярной пилы. И тут же раздался тихий голос Отари:

— Оля! Ты здесь?..

Я резко села на своей импровизированной постели из бушлатов. Надо же, уснула! А ведь не собиралась!

— Отари!! — закричала я, бросилась к двери, наткнулась на какую-то железную преграду, она загудела.

— Тихо, родная, тихо! — Отари шагнул ко мне, жадно обхватил, стал целовать. Я обмякла в его руках, выдохнула жарко:

— Милый! Наконец-то!.. — И заплакала.

Он взял в ладони мое лицо, зашептал:

— Что ты, что ты, любимая?.. Все хорошо! Мы вместе! Как ты здесь?..

Как?! Моя душа пела, моя душа плакала, сердце трепетало в горячем мареве любви.

— Видишь, теперь и у меня слезы... — всхлипнула я, утыкаясь мокрым лицом в грудь Отари. — Так долго к тебе шла!..

— Подожди… — Он отстранился, закрыл дверь на задвижку и снова заключил меня в объятия: — Все расскажешь мне, Оля! Все! Люблю тебя! Скучал, ждал!! Пойдем!

Он увлек меня к ложу, которое так любовно вчера для нас готовил. На бушлаты падал слабый рассеянный свет из вентиляционной решетки.

— Тебе удобно здесь? — ласково спросил он, склоняясь надо мной.

— Да…

И была любовь. Воды Славянского залива вышли из берегов. Лазурные волны вздыбились, накрыли поселок, луг, бетонный забор стройзоны и унесли нас в бескрайние просторы океана Нежности и Огня. Там мы дышали небом, пили солнечный свет, резвились в глубинах прозрачных вод. Наши губы сливались, мы растворялись друг в друге, теряли себя… Волны спадали, мы снова оказывались в сумраке нашего убежища, и тогда не отводили друг от друга глаз. «Оля!..» «Отари!..» Ласкающий взгляд, немое движение горячих губ: «Люблю!..», трепетное касание рук… И снова нас уносило лазурное цунами.

Раздался осторожный стук в дверь. Приглушенный голос снаружи позвал: «Эй, ребята! Обед!» Отари стал быстро одеваться:

— Не может быть! Полдня уже прошло?!

— Ты уходишь?! — отчаянно вскрикнула я и протянула к нему руки.

— Нет-нет, Оленька! Я сейчас…

Он открыл дверь, о чем-то тихо переговорил с товарищем и сразу вернулся.

— Кушать подано! — В руках мой любимый держал две стальные миски и радостно улыбался. У меня отлегло от сердца. И тут же я поняла, как сильно проголодалась!

— Смотри! — Отари поставил миски рядом со мной на бушлаты. Они были до краев наполнены картофельным пюре, густо перемешанным с кильками в томатном соусе. При виде этого простого блюда у меня разыгрался волчий аппетит! — Обычно мы пустую картошку едим. Смажут ее жиром из банок с тушенкой, и считается, что она с мясом! А сегодня друзья консервы с килькой для нас открыли! И вот! — Он царственным жестом указал на посуду. — В зоне это деликатес, Оля! Ради тебя старались, понимаешь? Чтобы мою любимую женщину угостить!

Мы набросились на еду. Никогда я не ела ничего вкуснее! Этот обед из одного блюда — в интерьере машинного отделения самоходного гусеничного крана — стал лучшим в моей жизни!

Потом Отари ненадолго выходил с пустыми мисками, принес бутылку воды. И снова мы принадлежали друг другу, снова были вместе. Я рассказывала ему о Хачике, о том, как мы штурмовали стройзону, как разрезали замок бытовки. Отари скрипел зубами:

— Обманули менты, дзагхлеби (собаки)! Не повели нас сюда в воскресенье! — Виновато обнимал меня, гладил по плечам, говорил: — Хачику скажу — он тебя до аэропорта проводит, на самолет посадит! С его ксивой везде пройдете, никто тебя проверять не будет!

Несколько часов пролетели, как несколько минут. На стройке раздались звонкие мерные звуки ударов металла о металл.

— В рельс бьют! Конец работе! — Отари смотрел на меня не отрываясь. — Пора идти, Оля! Перекличка сейчас будет!

Я бросилась ему на шею, прижалась губами к его сухим горячим губам. Не отпускала от себя. Прильнула к нему всем телом.

— Пять лет еще, милый! Как долго! Пять лет!

Сердце мое обливалось кровью.

Он торопливо шептал:

— Оля, Оленька!.. Я выйду на химию, ты сможешь приезжать, жить там сможешь!.. — Он писал об этом не раз. Я верила его словам. Но когда все это будет? Когда?!

Он бережно разомкнул мои объятия, встал, шагнул к двери.

— Как приедешь домой — сразу пиши! А то сердце мое болеть будет!

Я осталась сидеть на нашем любовном ложе, провожала его взглядом. По щекам текли слезы.

— Отари, береги себя!..

Он осторожно приоткрыл дверь, выглянул наружу, повернулся ко мне.

— Люблю! Жизнь моя!.. Дождись!..

Яркий свет, бьющий из дверной щели, оттенял фигуру Отари. Я всматривалась, но не могла разглядеть его лица.

Он отвернулся и прыгнул с порога на гусеничные траки. Дверь с визгом захлопнулась. Меня окружила серая полутьма.

В тот день я видела Отари последний раз в жизни.

***

Время все меняет. Мы привыкли считать его мерой длительности событий. Но это не так. Время творит наши судьбы. Оно делит жизнь на периоды и в каждом из них накатывает на нас волнами перемен, новых обстоятельств, встреч, обретений, потерь. Постепенно или вдруг мы становимся иными, наше окружение превращается в общество малознакомых людей. Мы вынуждены растерянно оглядываться и признавать: мир вокруг и внутри нас изменился, нужно действовать и мыслить иначе. Мы ощущаем незнакомый напор событий, он нас тревожит. Плыть в этом внезапно нахлынувшем потоке или сопротивляться ему изо всех сил? Решение всегда остается за нами. А Время расставит все на места…

После моей поездки к Отари наша любовь продолжалась еще пять лет. Я думала, это будет длиться всю жизнь, но…

Время все меняет.

Наша встреча не принесла того, чего я от нее ждала. Беременности не случилось. После операции, что мне сделали в 11-ой гинекологической больнице, прошел год. Теперь я жила с мыслью о том, что у меня не будет детей. Ведь мой лечащий врач Надежда Николаевна Баканова говорила: «В течение года тебе нужно обязательно забеременеть, иначе эта операция бесполезна. Потом начнутся те же проблемы…» Гадание в больнице, добрые предчувствия, хорошее состояние моего женского здоровья обещали мне другое. Нужно было прояснить ситуацию, решить проблему. Но до тех пор, пока Отари не выйдет на свободу, я решила об этом не думать.

Моя жизнь потекла своим чередом. Учеба в ИнЯзе, работа в Московском текстильном институте, в ВЦСПС. Ежедневные письма в колонию, Отари. Вечерами я привычно вышивала гладью изображение пяти белых калл.

Так прошло четыре года. Я окончила институт, получила диплом преподавателя английского языка. Стала работать в текстильном институте не только на дневном, но и на вечернем отделении. Там же, на кафедре английского языка, писала диссертацию «Билингвизм в СССР». Я взялась за нее не случайно, еще на последних курсах ИнЯза. Эта работа раскрывала важную тему. В многонациональной советской стране практика владения двумя языками — билингвизм — была широко распространена почти во всех республиках СССР. Ее научное исследование считалось чрезвычайно актуальным. Таким оно, кстати, остается и для современной России.

Тема диссертации была интересна мне, прежде всего, благодаря отношениям с Отари. Ведь он был классическим билингвом! Его ошибки в произношении или подборе русских слов давали мне самый живой материал для исследований. Я с упоением писала ему о своей работе.

Прошло еще полгода. Я готовилась к защите, печатала дома на пишущей машинке последние листы своей диссертации.

Тогда Отари и прислал письмо, которое изменило все.

Он совершил в зоне преступление. Какое — в его послании об этом не было ни слова. Состоялся суд. Срок заключения Отари в УЦ 267/30-2-30 увеличился на три с половиной года.

Сказать, что это известие было для меня ударом — не сказать ничего. Оно разрушило саму основу моей внутренней жизни — веру в счастье с Отари. Я вдруг сделала ужасное открытие: он всегда, всегда ставил свои чувства ко мне на второе место! Самым важным для него была преданность воровскому делу. Он говорил о любви и перечеркивал наше будущее все новыми и новыми преступлениями. Он был создан не для семьи. Он был создан как вор.

«Такой у него закон», — говорил старик Потапыч…

Письмо Отари стало приговором нашей любви. Я могла ждать его еще три с половиной года, еще пять или десять лет. Могла дождаться и заключить его в объятия. Но никогда не смогла бы построить с ним жизнь, обрести судьбу Женщины, Жены, Матери.

А я мечтала о такой судьбе. Мечтала иметь детей. Думала: «Отари вернется, и я узнаю, могу забеременеть или нет. Если нет, снова пойду в женскую консультацию, в больницу, к Бакановой, к знахарям — куда угодно! Черта возьму за рога, но стану матерью!» А теперь… Ждать еще три года? И почему три, а не больше? Кто знает, что натворит Отари за это время и сможет ли вообще выйти на свободу!..

С ним у меня не было будущего.

Мое сердце стонало от боли. Я должна была принять роковое решение: отказаться от своей любви. Но я любила!.. Что мне было делать?! Я продолжала посылать в колонию письма…

К разрыву меня подтолкнул сам Отари. После того, как он получил новый срок, что-то в нем надломилось. Его письма стали сдержанными, сухими. В них все чаще появлялись злые жалобы на строгости режима, на произвол администрации. Но этим дело не ограничилось. Он стал меня болезненно ревновать. «Ты пишешь холодные слова, без сердца! — жестко укорял он. И спрашивал: — Ты что-то скрываешь? У тебя кто-то есть?» Из месяца в месяц эта болезнь усугублялась. В конце концов он стал угрожать: «У меня в Москве есть друзья. Они за тобой следят. И если что…»

Мне было обидно до слез, но я не могла ему помочь. Не могла исцелить его ревность, его больную душу: он был слишком далеко и сделал так, чтобы мы не увиделись как можно дольше. Я не могла изменить его воровскую судьбу: ее законы вбивались в его сознание годами на пыльных улицах Сабуртало и в Глданской тюрьме. А семь лет пребывания в колонии Приморья довершили дело…

Неизбежное произошло. Я приняла решение — раз и навсегда лишила себя права строить жизнь с уголовником-рецидивистом. И написала об этом Отари.

На следующий день после получения моего письма он попытался покончить жизнь самоубийством. Забрался на стрелу того самого гусеничного крана, в котором мы встречались с ним пять лет назад, и спрыгнул с 20-метровой высоты.

Об этом я узнала из письма бывшего начальника отряда в УЦ 267/30-2-30 майора Костенко. К тому времени он стал подполковником и занял должность начальника колонии. «Отари жив, получил переломы, лежит в больнице, — писал мой старый знакомый. — Он выздоровеет. Но его психическое состояние оставляет желать лучшего. Он в тяжелой депрессии. Вы могли бы излечить его. Что случилось, Оля? Почему вы решили разорвать отношения с Отари?..»

Я читала и думала: «Боже мой, вы же сами пять лет назад в разговоре со мной дали ответ на этот вопрос! «Зэков трудно любить. Тем более таких, на строгом режиме…»

«Скажу больше, — продолжала я читать послание Костенко. — Ваш разрыв с Отари очень плохо сказался на дисциплинарной обстановке в его отряде. Вера в счастье и стремление заключенных к светлой жизни…»

Я отложила письмо. Меня не интересовали вера и стремления заключенных, тем более заботы начальника колонии. Костенко не получил моего ответа.

Долгие годы я сохраняла дружеские отношения с тетей Циалой. Мы иногда обменивались письмами. От нее я узнала о дальнейшей судьбе Отари.

Он вернулся из колонии домой, в Тбилиси, привез с собой большой фибровый чемодан, набитый моими письмами. Тетя Циала рассказывала, что не раз видела, как он читал их и плакал.

Он любил меня. И в моем сердце продолжала звучать стонущая нота любви к нему. Но мы оба ничего уже не могли изменить.

Тетя Циала стала подыскивать для Отари невесту. Надежда на то, что женитьба благотворным образом скажется на судьбе любимого племянника, не оставляла эту добрую женщину. Женой Отари стала скромная 16-летняя девушка. Она родила ему сына.

Но ему не нужны были ни сын, ни молодая жена. Он знал свой жребий.

Отари уехал во Владивосток, отыскал друзей по колонии и занялся криминальной торговлей подержанными японскими автомобилями. Это был опасный бизнес. В нем всегда на кону стояли большие деньги. Охотников за доходами группировки Отари находилось немало. Однажды преступники похитили малолетнего сына его друга и стали требовать за жизнь мальчика огромный выкуп. Состоялись переговоры, стороны к согласию не пришли. Отари с друзьями решил отстоять жизнь ребенка силой. Завязалась перестрелка. Мальчика освободили, вернули отцу. Но мой любимый в ходе того жестокого столкновения был убит…

Отец спасенного ребенка с почестями проводил своего друга в последний путь. Заказал для него гроб из ценных пород дерева с золотой инкрустацией, отправил тело на родину и организовал похороны. На одной из золотых пластин, украшающих последнее пристанище Отари, было написано: «Спасибо, друг!».

Я много думала над обстоятельствами смерти моего любимого. Они говорили сами за себя. Он погиб, спасая жизнь ребенка… Его заблудшую растерянную душу всегда озарял немеркнущий свет. Вот почему он был способен искренне и сильно любить, вот почему вызвал во мне столь же искреннее и сильное ответное чувство. Вот почему он не видел жизни без любви ко мне и шагнул со стрелы подъемного крана в пустоту. Иногда мне кажется, что он погиб в тот день, когда получил мое последнее письмо…

Я заставила себя забыть о первой любви. Нужно было строить другую жизнь, без нее. Я успешно защитила диссертацию. Мне прочили должность штатного преподавателя на кафедре английского языка Московского текстильного института. Тогда же меня вызвали на Лубянку, в КГБ, и предложили работать переводчицей. В стране началась перестройка, повеял, как тогда говорили, ветер свободы и перемен. Перед людьми, казалось, открывались невиданные перспективы. Страна вступала в новую эпоху.

Новая эпоха настала и в моей жизни. Я с надеждой смотрела в будущее. И верила в себя. «Плохая» девочка с Лисы, лихая подруга бразильянки Моники, кокетливая Актриса, невеста американского бизнесмена Дэвида Барбера, любимая девушка грузинского вора Отари — все они ушли в прошлое. Как там у Марины Цветаевой в стихотворении «Тебе — через сто лет»? «Друг! Не ищи меня! Другая мода!..» Мне предстояло развить и отстоять собственный бизнес, четырежды выйти замуж и развестись, родить и воспитать четверых детей, построить дом и взрастить вокруг него роскошный сад, стать телеведущей и лицом Первого канала, написать книги…

Да, в моей жизни настала новая эпоха.

Но это совсем другая история.

И я обязательно ее расскажу.