Ирина Попова
Куба рядом

Есть только один способ заставить этот мир вертеться вокруг себя — понять, куда он собирается повернуться в следующий момент, и немедленно очутиться в этом месте.



[Вместо предисловия]
Шататься по облупленным жарким улицам, грозить пальцем подзывающим меня мужчинам, заскочить к чернокожему юнцу, который на табуретке нальет мне кофе за один песо, потом в местный бар, чтобы купить там за два с половиной песо настоящую сигару в подарок отцу, — и снова шататься по улицам и площадям, где все так просто и притягательно, глазеть на портреты революционеров и допотопные авто, инопланетные вело-такси и толпы рассеянных экскурсантов, и думать: какая невероятная цепь закономерностей притащила меня сюда и какого черта мне теперь с этим делать?

Я не знаю, когда пришло оно — понимание, что я должна поехать на Кубу.
Однажды, классе в одиннадцатом, еще слушая рок и загнав себя в очередное подростково-депрессивное состояние, я зашла в авиакассы и спросила: «А вы можете посмотреть, сколько стоит билет на Кубу?». Тетенька в окошке посмотрела на меня подозрительно и спросила в ответ: «А в какой город вы летите?». Я пожала плечами: «Не знаю». Кассирша тоже не знала. Мимо нее каждый день проходили толпы людей, которые собирались куда-то и точно знали пункт назначения, как он называется, какая там среднегодовая температура и уровень преступности, а она все так же сидела за этим окошечком, наблюдала их всех, сама никогда не двигаясь с места. И в школе, возможно, у нее была тройка по географии. Она не знала, какая столица у Кубы.
Не знала этого и я…
Ей пришлось позвонить кому-то и выяснить.
— Гавана.
— Гавана! Точно! — сразу вспомнила я.
Тетенька посмотрела на меня еще более подозрительно, потом набрала что-то у себя в компьютере.
— Самый дешевый билет туда — обратно будет стоить около тридцати пяти тысяч.
— А виза туда нужна?
Она еще раз что-то перепроверила.
— Нет, виза не нужна.
И я вышла из касс счастливая, как будто только что действительно съездила на Кубу.
Конечно, у меня не было тридцати пяти тысяч.
В кармане не было даже денег на трамвай.
Вообще-то, тогда я и не собиралась на Кубу. Мысли об этой стране как-то сами возникали в момент безнадежного состояния и отсутствия смысла. «А где-то есть Куба, и там совсем другая жизнь». Это было почти песней, звучащей у меня внутри. И эта песня меня спасала, совершенно точно.

У меня не было никаких конкретных представлений об этой стране. Далекое где-то, где есть пальмы и песок, где никак не распрощается с жизнью и абсолютной властью дедушка Фидель. Фильм «Грязные танцы» и книжка «Старик и море» — вещи, не привязанные в моей голове к конкретному месту. И это все.
За время, прошедшее с посещения касс, я успела отрастить дреды, побриться налысо и снова вырастить волосы, почти доучиться в университете и внезапно и фатально стать фотографом-документалистом, нигде толком не могущим найти себе применение.
За эти годы у меня в голове откуда-то взялось четкое представление о месте, в котором я ни разу не была. Так часто бывает в снах: сюжеты разные, но их действие происходит в одних и тех же, уже знакомых и знаковых пространствах.
Куба мне ни разу не снилась, но я как бы внутренним умом видела все это: побережье справа, там ходят черные люди почти без одежды, поют свои песни, чистят ножом кокосы и выглядят как пираты. Мне казалось опасным и немыслимым туда ехать. Еще картинка: совсем рядом с побережьем — обшарпанный район города, длинная галерея с арками — слева, вот здесь прямо на улице вечно бреет кого-то старик-парикмахер, вот там, чуть дальше, тусуется молодежная банда, и я знаю даже, в каком кармане у кого запрятан нож.
Иногда сны и видения отпечатываются четче и ярче, чем сама реальность. Съездив на Кубу и увидев настоящую страну, все ее запятые, заковырки и внутренние смыслы, по возвращении я с удивлением заметила, что первоначальный пространственный образ никуда не исчез, а продолжал упорно сверкать в голове как настоящая Куба, сильнее всего реального, что я видела там.
Так вот, к черту сны, здесь больше не будет ни одного куска, сочиненного бредущим куда-то воображением.
Более того, мне хочется развеять все эти странные ассоциации коллективной выдумки, записанные у каждого второго на подкорке, и рассказать о той Кубе, которую я увидела сетчаткой глаза, которая после этого не растворилась в коридорах памяти, а осталась запечатленной на тысячах фотографий и в тысячах строк потрепанной салатовой тетрадки, которую я теперь с пафосом могу называть «моим кубинским дневником».
Здесь будет только реальность, которая стоит сотен дешевых вымыслов, которая будоражит, разжигает воображение, заставляет задуматься и переосмыслить что-то внутри.

[Москва]
Я сидела в зимней Москве, и хандра накатывала на меня своими черно-серыми волнами.
Из-за кризиса закрылся журнал, в котором я работала, мой руководитель в школе фотографии послал меня ко всем чертям, моя подруга уехала в Индию, а я сбежала из зубного кабинета прямо перед операцией, с уже начавшей действовать заморозкой, и снова вернулась в свою комнатку на окраине города, в комнату, где сложно представить, как такое малое количество вещей может так чудовищно завалить все жизненное пространство…
Не принимая никакого решения, я подняла трубку и стала набирать телефоны туристических агентств с вопросом, сколько стоит билет на Кубу. Моя заморозка зуба еще не прошла, и люди на другом конце провода с трудом понимали, чего я от них хочу. Самый дешевый билет оказался в той фирме, которая, по иронии судьбы, неделю назад отправила мою подругу в Индию. И стоил он столько же, столько и тогда, пять лет назад, в задрипанной тверской авиакассе. Будто специально ждал меня, мой билетик.
Я прикинула, что на завершение всех дел мне нужно три недели. Без регистрации на Кубе можно находиться максимум месяц. Вот и получилось, что я лечу туда четырнадцатого февраля, а возвращаюсь оттуда пятнадцатого марта. Хорошие даты. Просто замечательные. Кто-то в день всех влюбленных женится, а кто-то летит на Кубу. В одиночку. Мне сразу понравились эти числа, и я поехала в агентство за билетом.
В этот момент я вспомнила, как недавно встретила в аэропорту восемьдесят таджиков, которых обмануло агентство и подсунуло фальшивые билеты в Мекку. На границе с Турцией их депортировали обратно в Россию. И вот они, сломленные жизнью восемьдесят бедолаг, сидят и ждут неизвестно чего. Но у меня другая история. И своя Мекка. Моя подруга была уже в своей Индии, и мне не приходилось сомневаться в честности туроператоров.
В этот вечер я пошла в клуб «Карибы», где все танцевали латиноамериканские танцы и пили мохито. Две чернокожие девочки на каблуках и в очень коротких юбочках сказали, что они кубинки, работают в России танцоршами и скоро уже возвращаются на родину. Я обрадовалась и сообщила, что сегодня купила билет на Кубу, но они мне, конечно, не поверили. Закивали в ответ, поулыбались, но я же видела по ним, что не верят. Одна из них достала из сумочки дорогой айфон, чтобы записать мой номер.
На этой дискотеке я напилась рому и все никак не могла допроситься ди-джея-кубинца по имени Пинк, чтобы он поставил, наконец, что-нибудь кубинское вместо русской попсы. После старой версии «Бамболео» можно было спокойно уезжать — в одном такси с совершенно типичным славянским парнем, который танцевал сальсу еще хуже, чем я.
Итак, на подготовку оставалось три недели, когда я с ужасом прочитала в Интернете, что основная масса кубинцев знает только испанский.
Когда-то я изучала английский —– успешно и с удовольствием. Потом пыталась штудировать немецкий и французский —– уже менее продуктивно. По сути, мне так и не удалось ни разу поговорить на этих языках. И все же, после всего этого испанский показался мне детской игрой. Я взяла у приятеля толстый учебник, где в текстах рассказывалось о том, как Хуан и Педро встают в шесть утра, делают зарядку и идут работать на завод… или как заседал рабочий комитет… Было и про любовь: Хуан познакомился с родителями Хуаны, и они все вместе пошли вечером в театр.
Я читала этот учебник в метро, за едой, в туалете… Читала без особого интереса — меня совершенно не волновали Хуан и Хуана и их бурные социалистические отношения. Но фразеология и грамматика как-то сами собой прилипали к оболочке моего мозга, чертя там новые бороздки. Мне нравился этот процесс.
Примерно сутки я скачивала в Интернете аудиоуроки и аудиокниги на испанском. В серии аудиоуроков мужчина низким волнующим голосом обучал, как сходить за покупками, постричься у парикмахера, купить антикварную мебель или заказать у ювелира колье в испаноговорящей стране. Аудиоуроки я слушала в короткие переходы от дома до метро и еще на ночь, засыпая где-то на третьей минуте, всегда на одном и том же упражнении. Это их «искучча-и-ррепита», — до сих пор звучит у меня в голове. Только спустя какое-то время, уже на Кубе, я догадалась, что это значит «Слушай и повторяй».
В Интернете нашлись знакомые, которые уже бывали в вожделенной стране. Среди них была девочка Маша, которая вместе с другом объездила весь остров на велосипеде. Я приехала к ней в гости, чтобы наслушаться страшилок: про то, как они остановились на ночевку в деревне, и какой-то сумасшедший чуть не зарезал их, потому что слишком хотел их кроссовки. Про то, что каждый второй просит денег за фотографирование, воры и попрошайки на каждом шагу. Она отдала мне карту острова и посоветовала изучать испанский. Я похвасталась, что изучаю его уже неделю, на что Маша как-то недоверчиво хмыкнула.
И вот уже на корявом, но своем испанском я разослала письма нескольким десяткам кубинцев, которых нашла в «Клубе гостеприимства» — системе адресов и вписок в Интернете. К этому времени я уже знала, что Интернет на Кубе доступен только в университетах и еще иногда лучшим профессионалам в узких областях. Поэтому кубинцев в «Клубе гостеприимства» оказалось не так много, около половины объявлений было коммерческих, что по законам клуба просто недопустимо. Тем не менее мне все же удалось найти нескольких искренне настроенных друзей.
Действительно, на Кубе единственный способ заработать нормальные деньги — это туристы. На них и зарабатывают. При чем в основном это делает государство. Оно ввело правило: хочешь принимать иностранных гостей у себя дома — имей лицензию. И цены на ночлег поэтому тоже фиксированные государством. Это называется «каса партикуляре» — частный дом. Поэтому даже среди членов «Клуба гостеприимства» половина — владельцы таких домов, а другая половина не может у себя ни у кого вписывать.
А ведь кубинских членов клуба тоже можно понять. Они в неравных условиях с остальными: сами почти не могут ездить в другие страны, и у них получается только принимать гостей.
Но с моим отсутствующим заработком и полупустым кошельком было всего 2 варианта: либо ночевать где-то бесплатно, либо не ехать вообще.
К удивлению, на мои письма откликнулось много людей, которые захотели принять меня и сделать своим гостем. Почему? Зачем? Не знаю. Возможно, потому что просто хорошие люди.
Откликнулся через этот клуб и один кубинец, который живет в Москве.
Матео.
Мы встретились с ним в метро, и я не сразу узнала его. Это был темнокожий мужчина, кожа которого от долгой русской зимы стала такой же болезненно-бледной, как у местных. Он, как и все, был одет в черную кожаную куртку и черные брюки и почти ничем не выделялся среди московской депрессивной толпы. Выглядел он печальным и усталым, совсем не похожим на тех пригламуренных кубинцев, которых я встречала в ночных клубах нашей столицы. Мы с ним пошли в Макдональдс.
Я купила для него гамбургер и кока-колу. В ответ на это он встал и ушел. На стуле оставалась его куртка. Через десять минут, отстояв в очереди, он принес мне кофе и пирожное.
Он почти не говорил по-русски, совсем мало по-английски, а я не могла нормально объясниться по-испански. Нам никак не удавалось выбрать язык общения, и мы окончательно запутались. Да и в его истории тоже все было очень запутано. Я поняла, что он уже два года в Москве, а на Кубе у него жена и двухлетняя дочка, которую он ни разу не видел. Матео очень скучает по ним, он любит Кубу так, как Россию никогда не сможет полюбить. На родину он не может вернуться, так как находится в статусе политического беженца и уже автоматически потерял свое гражданство — Куба лишает его через год отсутствия в стране. Если он все-таки вернется, то его сразу посадят в тюрьму. А жену его сейчас уже не выпустят из страны. Он родом из Санта-Клары — города, который там считается городом Че и где Че похоронен. Я вспомнила продающиеся на Арбате футболки «Че Бурашка» и впервые подумала, как же можно опошлить образ героя, если слишком много о нем говорить. Мы с Матео хором спели в Макдональдсе песню про Команданте, и это нас очень сблизило. Он тут же начал спрашивать, не соглашусь ли я стать его московской женой, ну или хотя бы переспать с ним разик, а я начала объяснять, что с русскими девушками такой номер никогда не пройдет, что мы холодные, а они, кубинцы, — слишком горячие, а если говорить именно про меня, то я — лесбиянка. Наша с ним солидарность нисколько не испортилась из-за этого.

— Какой самый бедный на Кубе регион? – спросила я в надежде получить хоть какую-то полезную информацию перед поездкой.
Он показал на карте самый юг, окончание длинного острова, то, что называется Сьерра Маэстра.
— И что там люди делают?
— Ну, выращивают коку…
— …Кокаин?
Он замахал на меня руками:
— Что ты, что ты… Наркотики на Кубе строго запрещены. Кока, ну это самое…
И он не знал, как дальше объяснить, а я только потом, уже на Кубе, поняла, что кока — это всего-навсего кокос.
Он сказал, что я должна обязательно поехать в Санта-Клару, пожить там у его родственников и передать им всяческие подарки, а я ответила, что еще не знаю, насколько мне это интересно.
Но он настоял. Он поехал проводить меня в аэропорт. Мой самолет улетал в пять утра, я собиралась выезжать на такси в три, а Матео из экономии сидел в зале ожидания с вечера.
Мои сборы превратились в какой-то кошмар. Я никак не могла решить, что же нужно взять, чтобы не обременить себя лишним, но иметь все необходимое. Многие ненужные вещи я взяла, подразумевая их в качестве подарков, ведь я уже слышала от Маши, что там у людей нет ничего, даже мыла и одежды.
Мой скромный друг Матео спал на кресле в аэропорту, когда я туда приехала. Он всучил мне коробку и пакеты с подарками, среди которых я разглядела дешевый радиоприемник и потрепанных кукол Барби. В свободную руку мне легла фотография чернокожей девицы. «Это моя жена. Ее зовут Йисер. Она встретит тебя в Гаване». Потом он позвонил ей и подробно описал, во что я была одета. Мы с ним долго спорили, какие у меня «панталонес», белые или кремовые. Этот звонок стоил Матео гораздо больше, чем он мог себе позволить, и не было на свете ничего трогательнее такой всеобъемлющей заботливости.

[Москва — Гавана]
Самолет принадлежал «Эйр Франсу», и мы летели с пересадкой в аэропорту Шарль де Голля. Значит, Париж. Париж и Куба —– это были как бы две заветных мечты, которым было суждено исполниться одним махом.
Приветствие по-французски (боже, я все уже забыла). В самолете — смесь русских и французов, контраст между теми и другими сразу же бросается в глаза. Папа и три «петит анфанта», которые ползали по нему всю дорогу. Одного посадит на место — другой уползет. Прямо как в советском мультике про обезьянку. Снижаемся, голубые облака — можно щупать взглядом. Почему же кажется, что французы — это какие-то очень культурные и образованные люди?..
Я вспомнила, как позавчера мне рассказывала подруга, побывавшая в Париже: «За вид на белый собор на Монмартре из окна туалета я готова была простить им все — и грязь, и дороговизну этой гостиницы». И только теперь я поняла ее.
Французы на голову выше ростом среднего русского. Это придает дополнительное ощущение культурности и значимости. Плюс красивый язык и очень хорошая одежда. Аэропорт, похожий на космическое сооружение, где от одного терминала до другого нужно добираться на автобусе. И все его помещения будто пропитаны смесью из дорогих духов. Милые бесстрастные негритяночки за информационными стойками постараются понять тебя на любом языке. Duty-free: одежда известных брендов, дорогой алкоголь. Я, конечно, ничего здесь не куплю, но, по совету турфирмы, прошу дать мне их фирменных пакетов. Пакеты оказались ярко-розовыми, чего я от Франции никак не ожидала. Ярко-розовыми, как сборник кустарной попсы. Или как китайский купальник, выгорающий от первой встречи с солнцем. Но в этот пакет на обратном пути можно будет положить ром, чтобы его не отняли в аэропорту. Хотя до этого обратного пути еще так далеко, и неизвестно, что может случиться со мной, а уж тем более с этими пакетами.
Вот и очередь на Кубу. Во время пересадки сменился и контингент: вместо бизнесменов «Москва — Париж» — отдыхающие «Париж — Гавана».
Соседка по креслу — чернокожая женщина с ребенком-блондином. Невозможно поверить, что это ее сын. Она говорит, что Швеция — самая свободная и демократичная страна в мире. Я не знаю,но наверно это действительно так. Отворачиваюсь от женщины и смотрю кино.
И впервые за время всех этих безумных сборов и приготовлений возникает мысль: что я здесь делаю? Куда я рвусь? Все эти люди в самолете готовы тащиться на другой конец земли, чтобы поваляться неделю на пляжах и посидеть в барах. Я — не готова. Я еду вовсе не из-за этого.
Все вокруг только и твердят, что Куба — бедная и глупая страна с низким уровнем культуры, зато высоким уровнем проституции; страна, где нужно иметь огромные запасы терпения, где каждый хинетеро готов выкачать из тебя последние деньги. Фотографии Кубы видели все, проститутки и обыватели на фоне синих стен — этим уже никого не удивишь.
Но для меня Куба — это уникальное место на планете; место, где идеально могут сочетаться социализм и свободная любовь. Я еду сюда затем, чтобы увидеть, как это устроено изнутри, разглядеть все грани свободы и счастья и понять, насколько эти две вещи возможны при крайней бедности людей.
Но прежде всего я еду в поисках Кубы внутри себя. Уехать из этого унылого и пасмурного города, занесенного снегом по ручку двери, где нужно куда-то спешить, где все от тебя чего-то ждут. И приехать на берег, залитый солнцем, словно хлеб — абрикосовым джемом, где все улыбаются и никуда не торопятся, играют музыку и поют свои песни. Окунуться в совершенно иную среду, где нет никаких обязательств и привязанностей, начать жить с нуля. Это как проснуться однажды утром и обнаружить в зеркале чужое отражение. Очутиться в новом месте, говорить на новом языке и видеть, как сами вещи, называемые новыми именами, от этого становятся другими.
Я с нетерпением ожидала всего, что там со мной произойдет. Каких людей встречу, какие истории увижу, в какие места попаду. Я не верю в судьбу и ее предписания. В этот момент я особенно четко увидела: в этой задачке под названием «жизнь» всегда есть только «Дано». Что найти и как, всегда решаешь сам.
С такими мыслями я летела в самолете, и мне казалось, этот полет никогда не кончится, — но вот заложило уши, мы начали снижаться, внизу показалась кромка моря, пальмы и дороги, по которым медленно ползли автомобили-букашки. Это было именно то, что я ожидала увидеть, но все же никак не представляла реальным.
В аэропорту, проходя через кордон иммиграционной службы, я решила блеснуть своими знаниями испанского. «Буэнас диас», — сказала я. «Буэнас тардес», — вежливо поправил меня мужчина за стойкой, показав, что на часах уже три часа дня, и отправил обратно заполнять какую-то бумажку. В бумажке все было только на испанском, и мне пришлось попросить служащую аэропорта заполнить ее за меня. Я огляделась. Прощай, родина. Ни одного русскоязычного человека вокруг. Теперь целый месяц придется приспосабливаться и как-то выживать. Я была в восторге.
Аэропорт был наполнен чернокожими людьми. Их не пускали за ленточку, из-за которой выходили пассажиры. У одних на табличках были имена их гостей, другие кричали «Комнаты! Дешево!», третьи просто смотрели в толпу.
Я начала искать по фотографии девушку, имя которой, конечно же, давно вылетело у меня из головы, но заботливый Матео подписал его с обратной стороны фотографии. Йисер. Странное такое имя…
Наконец она сама подошла ко мне. Я была очень рада, что не пропала, не потерялась, а продралась так просто сквозь облака на другой конец земли, чтобы встретить жену своего друга. Зачем-то я стала говорить ей об этом по-английски, хотя она понимала его так же плохо, как и русский.
Я была счастлива, что я на Кубе. Я должна была быть, и на самом деле чувстовала теплые приливы радости в груди. Напротив аэропорта были пальмы, много пальм, и вывеска с какой-то революционной надписью. Йисер искала нужный нам автобус. Все французы, летевшие со мной, давно были встречены и увезены на такси или трансферах в свои отели. Одни мы с Йисер сидели на остановке, болтая ногами. В этот момент я поняла, что моя поездка будет в корне другой, чем вся жизнь до этого.
Куба пахла по-другому. Наверно, это были запахи чернокожих людей, их пота и одежды, запахи другой земли, другой еды, других растений.
Мы сели в желтый автобус. Там играл местный реггей-тон, и девочка лет шести крутилась вокруг поручня, дрыгая задом. Взрослые смеялись и подбадривали ее. «Такая далеко пойдет, — думала я. — Лучше продаст свое тело — лучше накормит семью». Этот образ так зацепился у меня в памяти, что не отпускал весь месяц. Пожалуй, он точнее всего может рассказать о кубинской культуре, и кубинских женщинах.

[Куба]
Мы долго ехали по жаркой Гаване.
На всех стенах и заборах пестрели революционные лозунги, и там, где старой краской было написано «Фидель», рядом пририсовывали свежей «…и Рауль», как бы не забывая, что он тоже с самого начала был революционером.
Мне казалось, мы три или четыре раза пересаживались с одного автобуса на другой. Йисер каждый раз на входе совала водителю какую-то монетку, и мы проходили в салон. В автобусах не было так душно, как в Москве летом, наоборот, их продувал свежий ветерок. Пассажиров было много, но они терпеливо переносили езду, не толкаясь и не переругиваясь. Я с благоговением смотрела на этих людей, одетых непринужденно и ярко, на их лица, на их улыбки. Это были люди самых разных оттенков кожи, от очень светлых до очень черных, иногда были странные сочетания: например, очень черный человек с европейски тонкими чертами или очень белый человек с плоским носом и пухлыми губами. И люди, казалось, не замечали своих различий, все ехали в одном автобусе, все жарились в одном пекле, все терпели друг друга, дружили и улыбались.
Трое мужчин пили ром из таких коробочек с соломинками, в каких у нас продается сок. Они начали заигрывать со мной и спросили, есть ли у меня жених. Я знала это слово, «новио», решила им подыграть и сказала, что у меня в каждом городе обычно новый жених, а в Гаване еще нет, и я объявляю конкурс. На это моя Йисер почти закричала, зажала мне рот и за руку вытащила из автобуса на следующей остановке. Она начала объяснять, что все подобные типы очень «пелигросо», но я никак не понимала, что это значит, мне запомнился только ром в коробочке и татуировка с Че у одного на плече. Я объяснила Йисер, что всего лишь исследую таким образом мир. Она этого не поняла и потом долго рассказывала всей семье Матео эту историю с женихами как какой-то необыкновенный курьез, который выдала эта чудная иностранка. А я слушала и смеялась вместе со всеми, но каждый раз мне хотелось спросить: «И что такого?».
С этого момента я стала слышать слишком часто ото всех слово «пелигросо» и скоро догадалась, что это значило «опасный». То же самое мне говорили перед тем, как я уезжала из России: осторожнее с дорогой камерой, прячь подальше кошелек, не разговаривай с незнакомцами. Мне же Куба показалась самой доброжелательной и располагающей страной в мире. Гораздо опаснее и чужее — Москва, но почему-то ни кубинцы, ни москвичи об этом не догадываются.

[Санта-Клара]
Наконец мы доехали до перекрестка, где начиналось шоссе на Санта-Клару. «Мы что, даже не посмотрим Гавану? — спросила я. — Ведь уже смеркается». Йисер покачала головой. Это тоже было для нее «пелигросо». Я заверила, что у меня есть знакомые из «Клуба гостеприимства» и мы можем остаться у них. Но Йисер отказалась. Так, сама ничего не решая, я оказалась на пути в маленький провинциальный город. И покорилась. Все равно в эти первые моменты на Кубе мне было интересно все, и было неважно, в какую сторону двигаться.
Моя спутница подняла руку и начала ловить проходящие машины. Я вспомнила, что в моем путеводителе было слово «автостоп». Я порылась и нашла: «асер ботейа», то есть «делать бутылку».
— Ты что, собираешься делать бутылку? — спросила я, и мое мнение о моей новой подруге резко улучшилось, я даже перестала считать сказанные ей слова «пелигросо». Я решила ей помочь и тоже начала сигналить водителям, думая, что моя белокожесть и желтый походный рюкзак вызовут у них дополнительный интерес или хотя бы сочувствие.
Но все было бесполезно. Тогда Йисер отстранила меня от дела, взяла в руки синюю двадцатку и принялась ей махать. Водители стали останавливаться, но из короткого диалога выяснялось, что все они едут не туда.
На самом деле автостоп на Кубе имеет строго официальный характер. Буквально за углом от того места, где мы с Йисер занимались самодельным автостопом, стояла геометрически выстроенная очередь из кубинцев — тетушки с сумками, парни в военной форме, молодые мамы с младенцами. Все они записывались в список к человеку в желтой форме со свистком. У этого человека на планшетке была расчерчена таблица с порядковыми номерами, фамилиями и направлением. Он свистел в свой свисток автомобилям и находил человеку подходящую попутку.
Только вся проблема этой системы заключалась в том, что людей все равно было гораздо больше, чем транспорта, и даже самый добрый автомобилист не мог обслужить всех голодранцев, а останавливаться по свистку человека в желтой форме — дело добровольное.
Наконец остановился дряхленький автобус. Все выстроились в очередь, но когда стала залезать я, водитель запротестовал, закричал и замахал руками. Мест свободных и так не было до того, как он остановился. Почему же он отказался меня брать, что за дискриминация? Я начала было качать права на корявом испанском — бесполезно… Йисер оттащила меня и спокойно сказала: «Подождем следующего».
Только потом я догадалась, что он, возможно, не хотел брать иностранную пассажирку из-за того, что у него нет специальной лицензии на провоз иностранцев. В этой стране все разделено на сферы для местных и для туристов: еда, транспорт, жилье, дискотеки, пляжи. Даже существуют две разных валюты. И не дай бог кто-то пересечет полосу отчуждения. Взыщется не с иностранца, а с того, кто несанкционированно оказал ему услугу, — с кассира, билетера, водителя.
Вот и сидим мы в сумерках, кукуем на пустой остановке.
При виде следующего автобуса я твердо решила молчать. Обо всем договорилась Йисер, а я просто залезла в автобус и плюхнулась на свободное место. К ее величайшей радости, за меня платить не пришлось, я оказалась зайцем. Я стала порываться заплатить за себя, но вспомнила, что за весь день так и не поменяла свои евро…
Мы мчались по унылой пустыне, и чем-то фактура дороги, занавески автобуса и ландшафт за окном напоминали Казахстан, дорогу из Астаны в Караганду. Мы с Йисер шуршали бесконечными твиксами из упаковки, которой я запаслась в парижском аэропорту. Потом я много раз пожалела, что слопала их так быстро, ведь на Кубе туго со сладостями, и что бы я потом не отдала за пару таких обычных твиксов или сникерсов…
И, как это бывает всегда, именно в тот момент, когда дорога уже начала казаться бесконечной, мы вдруг остановились и выгрузились на пустой улице маленького провинциального городка. Желтые фонари освещали маленькие одноэтажные домики, мимо процокала лошадь с одиноким кучером на телеге.
Лошадь!
Я стала ее фотографировать, как будто сроду не видала лошадей. У меня было ощущение, что я попала если не в средневековье, то на какие-нибудь улочки Хосты или Кудепсты, куда не решаются заглядывать сочинские туристы.
Потом я узнала, что одноэтажные домики и гужевой транспорт — фирменная черта Санта-Клары, как, впрочем, и любой другой кубинской провинции. Кроме лошадей, здесь еще ездят на велосипедах или на велорикшах (биси-такси), мотоцикл здесь роскошь, а какой-нибудь допотопный американский автомобиль или настоящий русский жигуленок может считаться предметом особой гордости среди местных.
Мы взяли такси — эта машина, предположительно, была старше моей мамы и чуть младше бабушки. Йисер попросила остановить и заплатила двадцать песо — это около двадцати рублей. Потом пришлось пройти еще минут пятнадцать пешком по дороге, и все ради того, чтобы сэкономить еще двадцать песо.
Мы зашли в одноэтажный домик, и нас встретила мать Матео, ужасно похожая на него, его сестры, племянницы и еще какие-то родственники, названий которых я не могла перевести. Такого приема я не ожидала. Они очень долго разглядывали радио и кукол Матео, примеряли одежду, которую я подарила, потом читали его письма, потом радостно листали гламурные журналы из французского аэропорта. Если бы я знала, что эти журналы вызовут такой восторженный интерес, я взяла бы не два, а пять разных номеров, чтобы девочки не рвали их друг у друга из рук. Всем молодым девушкам семейства было интересно, как выглядят француженки, во что они одеваются и какие у них украшения. Они долго рассматривали, гладили и нюхали понравившиеся страницы, а я при этом вздыхала, глядя на них. Они не были какими-то оборванками, но их одежда, как и на всех кубинцах, была очень яркой, дешевой и безвкусной.
За ужином меня накормили до полной отупляющей сытости. Это был рис, салат, томаты и фасоль с подливой. Держа в руках все новые блюда, мама Матео (все вокруг ее называли абуэла (бабушка), и для меня тоже она обрела такое нарицательное название) приговаривала: «Эсте — арос», «Эсте— лечуга» (Это - рис, это – салат) . После того как я попробовала, все семейство спрашивало, понравилось ли мне. Я отвечала: «Си, си, ме густо мучо». Больше ничем выразить свой восторг и благодарность я не могла.
Почему-то о лечуге отзывались с каким-то особым трепетом и вдохновением. Я этого не понимала, ведь это же обыкновенный зеленый салат, который называется у нас просто «салат».
У меня же особое вдохновение вызвали апельсины — «нараньха». Они были маленькие, с черными пятнами, их сок тут же разъедал кожу. Я стала отдирать кожуру ногтями, но меня остановили, отняли апельсин и стали чистить его ножом, как картошку.
А потом был свежевыжатый сок из гуаявы, и это было чудеснейшее из лакомств, которые я пробовала.
Оставалось только кивать и говорить, что мне понравилось — очень.
Я говорила, что в Москве нет таких свежих овощей и фруктов зимой, что к нам везут все из-за границы, все дорого и пропитано химией.
«Что же у вас тогда едят?» — спросили меня они.
И я не смогла ответить на этот вопрос. Не могу же я сказать кубинцам, что у нас едят кто что хочет, потому что в магазинах есть все. Что если кто-то желает ананас, то он может его купить, но это будет не так интересно и приятно, как съесть ананас на Кубе, особенно если тебя им угощают хорошие люди.
Я хотела сказать, что у нас часто едят картошку и борщ, но слова «картошка» на испанском я не знала, а слова «борщ» не знали они.
Конечно же, больше всего их интересовало, как живет Матео. Ну что я могла им ответить? Что живется ему откровенно плохо, что он выглядит, как бедолага, плохо одевается и наверняка плохо ест, ходит пешком, потому что экономит на метро, что здесь страшно выходить вечером из-за скинхедов и просто московских хулиганов, что за два он года не смог начать говорить по-русски и просит меня найти ему хоть какую-нибудь подработку… Этого я сказать им не могла.
Я видела, с каким трепетом они разглядывали присланные фотографии. Там он одинаково стоит и улыбается в одной и той же клетчатой рубашке на фоне здорового и устрашающего весь мир Кремля, на эскалаторе метро, которого на Кубе сроду не видели, в магазине техники обнимая гигантские колонки, на фоне чужой черной иномарки, где-то в селе среди романтичных березок, потом у мангала с шашлыком… Матео выбрал все те символы хорошей, другой жизни, которая недоступна на Кубе. По тому, как они листали французские журналы, как они восторженно обсуждали «хорошую» жизнь Матео, я поняла, что, несмотря на социализм и официальные призывы потреблять минимум, у всех людей существуют одни и те же представления о благополучии. Что бы там ни вещал Фидель об идеалах революции, девчонки все так же хотят хорошие шмотки, а мальчишки — дорогую машину и ухоженную девчонку.
Йисер сказала:
— Он не передал мне духи. Он что, забыл, что я в прошлый раз по телефону его просила о парфюме? Он тебе что-нибудь говорил о духах?
Наверное, Матео действительно забыл, а может, подумал: зачем ей здесь духи без него?

[Йисер]

На следующий день мы с Йисер пошли гулять по городу.
— Скажи, почему ты так одеваешься? — спросила она.
— Как? — не поняла я.
— Ну, не сексуально…
Она объяснила, что если бы я одевалась более сексуально, то я бы понравилась большему количеству парней.
Я говорю:
— Ну, как бы объяснить, у нас сексуально одеваются проститутки. А все остальные одеваются обыкновенно.
Российский провинциальный гламур и рынки китайского барахла — пустяки по сравнению с кубинскими представлениями о красоте. Здесь даже пятидесятилетние женщины одевают розовые топики с блестящими полустертыми надписями «DnG», открывая свои старческие дряблые животы.
Также я объяснила Йисер, что вовсе не обязательно иметь жениха. Можно иметь, а можно не иметь — ничего страшного в этом нет. Но она считала по-другому и тут же начала подбирать мне кавалера.
Уже издалека она спрашивала: «Тебе нравится этот мучачо? А вон тот? Тебе какие нравятся – негрИтос или бланкИтос (черненькие или беленькие)?», и невозможно было ей объяснить, что я не за женихами сюда приехала. Все парни оказывались ее приятелями, и мы останавливались и подолгу болтали с каждым. Мне приходилось использовать все свое знание языка, чтобы рассказать, что я приехала вчера из России и что там ужасно холодно и снег. Когда словарный запас заканчивался, мне приходилось стоять и ждать, когда моя подружка Йисер наговорится с очередным «мучачито». Я уже начала тяготиться такой опекой и думала, как бы мне сбежать из-под нее.
Мы зашли в обменник. Йисер встала в очередь. На мои сто евро она вынесла толстенную пачку денег, которая не влезала в мой кошелек. Это были разноцветные потрепанные бумажки, на какой-то мелкой красной купюре красовался тот самый портрет Че. «Это — песо, монеда насионале, — объяснила она. — Местные деньги, которыми здесь платят за транспорт и продукты на рынке. А это, — она показала на тоненькую пачку из нескольких купюр, — CUC, си-у-си. Доллар. Монеда конвертибле. На эти деньги покупаются иностранные товары». И я поняла, что без нее у меня была бы в руках только тонкая пачка, потому что песо выдают только местным. За песо жизнь на Кубе дешевая, почти бесплатная. На них можно купить ограниченное число товаров по государственным ценам.
Потом мы пошли на рынок. В воскресный день это было таким самым популярным развлечением. В центре рыночной площади крутились ржавые карусели. По дороге на маленькой машинке с надписью «HAPPY» ехал белый мальчик с удрученным лицом. За ним, в самодельном прицепе из фанеры и картона, привязанном к машине веревкой, ехал чернокожий мальчик, изо всех сил крутил руль и улыбался.
И тут, на рынке, я впервые услышала живые звуки кубинских ритмов, это было именно то, что так ярко ассоциировалось у меня в голове с Кубой, музыка как тонкая нить, связующая разные культуры и цивилизации… Именно такую музыку я слушала эти безумные три недели перед поездкой, продираясь сквозь сугробы, сквозь долгие поездки в метро, сквозь грубость и невежество, в мечтах о прекрасной и удивительной стране, где светит солнце и все играют и танцуют так, как мне никогда не научиться…
Я потащила Йисер на звуки. Она неохотно согласилась. На невысокой площадке играли старые музыканты. Звук шел из небольших колонок. Вокруг собралась кучка народа, в основном это были маргинального вида старики, которых у нас бы назвали бомжами. Сказать так на Кубе — язык не повернется. Две худощавые тетки в коротких юбках и ярких топиках (если бы не это, можно было бы назвать их старухами) танцевали в центре круга.
Музыка была явно импровизированной, колонки шипели и фонили, и все же я стояла как завороженная.
Через некоторое явление время Йисер потянула меня за руку. Ей было стыдно здесь светиться— вдруг кто-нибудь из ее знакомых увидит, что она слушает такое.
И я вдруг поняла, что вся эта старая кубинская «трова», весь этот клуб «Буэна Виста» — это такое же поросшее быльем, как у нас «Катюша» или «Во поле березка». Это было популярно когда-то, это знают за границей, но молодежь чурается, как опостылевшей культурной памяти, дурацких стереотипов. Их можно стесняться, над ними можно шутить или использовать как основу для чего-то нового, но воспринимать всерьез — невозможно.
Йисер все-таки увела меня с этой площади. Потом мы долго ходили по разным рядам, где на стенах лавок были портреты вождей — рядом со свеклой и кукурузой. На одной из стен был изображен Че, немного похожий на Антонио Бандераса. В очереди среди покупателей стоял парень, на майке которого был американский флаг. «И как его здесь еще не побили?» — спросила я у Йисер, но она пожала плечами: «А что такого?».
Долго смотрю за руками суетящегося мальчика-продавца, который взвешивает помидоры. Он пишет мне на картонке свой номер телефона. Амед. Киваю и улыбаюсь. Знаю, что не позвоню, но не говорю об этом. Наблюдаю, как он взвешивает мне и Йисер помидоры. Отбирает самые спелые, но никаких скидок. Здесь и так все слишком дешево. В моих руках шелестят мелкие красные купюры с изображением Че.
Потом я купила Йисер пиво за CUC, поболтала еще с несколькими ее дружками, и мы отправились с тяжелой сумкой домой.
Я поняла, что отдана в распоряжение Йисер, и она будет сопровождать меня всюду, особо не тяготясь этим, но и не стараясь сделать что-то специально для меня, не спеша попивая свое пиво («Купи мне еще одну сербеску!») и болтая с встречными («Смотри, какая мучача приехала из России – подруга Матео»).

Йисер была настоящей кубинской девчонкой. Она стремилась одевать юбки как можно короче, топики – как можно открытее. У нее были чуть вылупленные глаза (как у матери) и манера рассуждать обо всем поверхностно, но упорно, будто бы ее убеждения распространялись сразу на целый мир.
Да, нелегко ей пришлось, и это тоже отражалось на ее лице. Волей какого-то нелепого случая ее угораздило сделаться женой не слишком удачливого Матео, выглядящего гораздо более серьезным и вдумчивым чем она.
Нет, ее нельзя обвинять в легкомыслии – ведь она родилась и живет в пожалуй самой легкомысленной стране в мире, в стране, которая смеется, танцует и занимается любовью несмотря на все невзгоды. Йисер в точности соответствовала коду внешнего вида, поведения и ментальности своей несчастной страны.
И все же, на ее лице отпечатался след какой-то невыразимой боли и грусти. Она часто готова уставиться в одну точку и провести так довольно долго. Такие погружения в молчание – это как бы маленькая смерть, маленькое признание поражения перед временем и судьбой.
У нее мало шансов увидеть Матео. Пожалуй, слишком мало, чтобы она или он могли в это всерьез верить. Но, самое интересное, ни она ни он, кажется, по-настоящему этого не желают. «Скажи, Матео по мне скучает? Он меня любит, как думаешь?» - повторяла она вопросы, как заклинания, и я не могла ответить.
То же самое спрашивал у меня Матео, когда я вернулась. И я так же молчала и не знала, что ответить ему.
«Я так скучаю по Матео. Мне так грустно без него», - говорила мне Йисер, употребляя очередную сербеску. Но мне казалось, что грустно ей вовсе не от отсутствия любимого мужа, а просто от своего собственного неясного положения.
Она живет с маленьким ребенком, который требует слишком много внимания, денег и забот, чтобы с этим можно было справиться молодой легкомысленной девице в одиночку.
Она вынуждена в доме свекрови, потому что замужней женщине вернуться в родной дом – это величайший позор из возможных. Это значит – признать себя брошенной и до конца своих дней обреченной на стыдное в этих краях одиночество. Со свекровью у них очень непростые отношения, та часто смотрит на нее укоризненно, но не осмеливается что-либо заметить.
Йисер - молодая женщина, яркая представительница того типа, который не может и дня прожить без физически ощутимого внимания противоположного пола. Ей на каждом шагу представляется случай к измене. Но она ограничивается лишь кокетством. Потому что вся Санта-Клара знает историю Матео.
Эта пара вообще кажется мне такой странной и нелепой, что может быть порознь они более могут считаться парой, чем будучи вместе. Если бы объединить две реальности в этих двух далеких концах земного шара и поставить этих людей рядом, то они бы смотрелись… как два существа с разных планет, между которыми невозможна ни любовь, ни даже понимание.
Правильный, верящий в семейные ценности, но абсолютно потерявший все ориентиры, уже почти пожилой Матео, беспокоящийся о правах человека и мировой справедливости, и его молодая смазливая подружка, у которой в голове столько же мозгов столько опилок.
Эта связь кажется случайной, не имеющей никаких причин, кроме дурацкого каприза судьбы.
Может быть, Матео сбежал не от социализма, а от неудачного брака, в чем теперь боится признаться даже самому себе? Ведь ни одна страна не дает статуса беженцев людям, спасающимся от войны или урагана семейной жизни.
Эти мысли успели промелькнуть в моей голове, когда Йисер долго и напряженно смотрела в пустоту. Но потом, очнувшись, она продолжила трещать и ворковать, как ни в чем не бывало.


[Семья Матео]
Я еще ближе познакомилась с семейством Матео, и они все кажутся мне удивительными. Я хочу снять про них фотоисторию, через одну семью показать жизнь всего кубинского общества. Взгляд сразу цепляется за слишком короткую юбку жены Матео, за смешную крошку-дочь, оставшуюся без отца, за девочку переходного возраста — племянницу Матео, занимающуюся балетом, за тактильную привязанность к ней отца, на которого она совсем не похожа. Хуана, сестра Матео, и ее муж Пабло — «пинторы», художники, вручную делающие овощи-магниты на холодильник, такими украшены все дома в этом городе, да и в любом другом. Мать Матео — благородная старушка Виктория. Мать Йисер — необыкновенно веселая женщина с выпученными, как у лягушки, глазами. Ее сынок с пузом, туповатый и помешанный на музыке регги-тон. Папаша, революционно подкованный и работающий в гостинице, где уже третий месяц живет извращенец-итальянец, приехавший за сексуальными развлечениями.
Эта семейка — из тех, про которые пишут романы в несколько поколений, но это скорее не Толстой, а Габриэль Гарсиа Маркес и его «Сто лет одиночества».
Вся их незамысловатая жизнь, их характеры и интересы открылись мне за один вечер, когда мы прошлись по домам всех родственников, везде были вкусно накормлены едой и разговорами.
Кубинский язык представляется мне чистым издевательством над испанским. Наверно, никто в мире не говорит так невнятно, как кубинцы, — все звуки сливаются в сплошное неразборчивое «фу-фу-фу», и кажется, что у них всех какой-то ужасный дефект речи, который логопеды не смогли исправить в детстве.
Из-за проблем с языком я нахожусь здесь в статусе какой-то полудурочки, которая ничего не понимает и с которой нужно иметь много терпения, чтобы хоть что-то втолковать. Но иногда я лишь изображаю, что ничего не понимаю, и правы психологи: восемьдесят процентов информации из общения — информация невербальная. Я сама напоминала себе Эллочку-людоедку или дикаря из племени мумбо-юмбо. В моей голове было не больше трехсот слов и всего несколько готовых отлаженных конструкций, и мои мысли были не менее примитивны.
Я попала в безопасную среду, где меня оберегает от всех опасностей и обеспечивает все мои жизненные нужды целое кубинское семейство. Я попала в маленькую Санта-Клару, а не в Гавану, как предполагала сначала. Меня удивляет все — люди, дома, автомобили. Мир перевернулся. Это другое полушарие, и здесь ходят вверх ногами по отношению к моей родине. Мир перевернулся также и внутри меня. Повозки, запряженные лошадьми, базар, где танцуют и пьют пиво, площадь Че, где по утрам орут куры и все бездельничают. Мы едем до улицы Барселоны: загорелый велорикша крутит педали, я уплетаю чурру — кукурузную лепешку с базара, и мир прекрасен, мир удивительно прекрасен.

В этот вечер я все-таки решилась спросить у матери Матео, что она думает про режим Фиделя.
То, что она мне сказала, потом повторялось в устах множества людей почти слово в слово, и наверное, сами они никогда не задумывались над этим всерьез.
Виктория сказала, что страна при Фиделе пережила самые трудные времена, но он — умелый руководитель и сумел вырулить. Да, страна сейчас находится за чертой бедности, но виноват в этом не Фидель, а американцы, которые устроили тут экономическую блокаду.
Слово «блокео» я потом слышала от очень многих людей. Это — главный источник всех бед.
— Но у вас же у самой сын сбежал…
— Матео… Он уехал зарабатывать деньги. Сначала был военным, потом работал таксистом, но в России он зарабатывает гораздо больше денег.
И я вспомнила рассказ Матео, как он должен был пожизненно служить в армии, потому что уже имел военное образование и чин, как он сбежал оттуда и стал работать таксистом в Гаване, пока его не нашли и не пригрозили арестом. Тогда он спешно собрал документы и уехал в Россию как политический беженец. Теперь он мечтает поскорее уехать из России, но… не обратно на Кубу, а куда-нибудь в Европу, например в Испанию.
Этот Матео, несмотря на весь свой вид неудачника, удивительно живучий тип. Он все время карабкается и копошится, как муравей, ищет себе лучших условий и не сдается. Я хотела бы рассказать Виктории, как я восхищаюсь ее сыном, но не знала для этого достаточно слов.

Меня, как всегда, положили спать на огромную кровать и натянули по углам комнаты москитную сетку, хотя в доме не жужжал ни один комар. А на рассвете, когда лучи солнца только продирались сквозь деревянные жалюзи, стоило мне только зашевелиться, в спальню зашла абуэла (бабушка) с подносом в руках, на котором стояла малюсенькая чашка. «Кафесито?» — бодро спросила она. «Си, си, кафесито», — промямлила я сквозь сон. Поначалу я не знала, как реагировать на такой сервис, мне хотелось броситься к бабуле и крепко ее расцеловать, но потом я стала с достоинством принимать утренний напиток и с удовольствием выпивать тут же, под москитной сеткой.
«Кафесито» на Кубе такой, что одна такая чашка заряжает на весь день — и не разу не было такого, чтобы после него колотилось сердце или дергались нервы.
Увидев, что я с головой залезла обратно под одеяло, бабушка пришла и спросила: «Еще кафесито?». После второго спать расхотелось окончательно, и я засобиралась на прогулку, пока за мной не установился тотальный надзор Йисер.
Виктория забеспокоилась: так рано, «пелигросо», мало ли что… А за ставнями тем временем бурлила жизнь: кричали куры, лаяли собаки, стучали копытами лошади, на учебу спешили пионеры в красных и синих галстуках, уже выползли на пороги и веранды старики и усаживались в своих вечные кресла-качалки… Мне так хотелось туда, пока не исчез этот волшебный свет, просачивающийся сквозь листья необыкновенных деревьев и освещающий каждую пылинку в воздухе.
В доме начался переполох, доходящий почти до истерии: «Куда же ты? Что же делать?». Вдруг Виктория, не зная, как еще удержать меня, спросила: «Хочешь кокос?». Я сказала на свою голову: «Хочу», — и тут начался спектакль.
Меня отвели во дворик-патио, где росла кокосовая пальма. «Эту пальму сажал сам Матео», — с гордостью сообщила абуэла, и ее голос дрогнул.
Пришлось будить в соседнем домике Йисер, чтобы она принесла лестницу. Она, заспанная, в ночнушке, приставляет лестницу к стволу, и я, пошатываясь, лезу, но до самого кокоса достать не могу. Тогда приходится звать соседа с мачете, и за доставанием кокоса выбегает понаблюдать вся его семья. Нормальное такое кубинское утро, и сладкая кокосовая водичка струится по подбородку.

Потом начинается завтрак: большая чашка кофе с молоком и плавающими в нем пенками, сэндвич с омлетом и помидорами внутри — удивительное кубинское лакомство. На обед и ужин — рис с фасолью, свежие овощи и снова этот божественный сок из гуаявы. Но эти блюда повторяются изо дня в день, в каждом доме во всех концах страны. Они очень дешевые, и вряд ли на Кубе можно найти что-нибудь еще.
В этом потерянном городке, кажется, есть все, что нужно для счастья. Вот бабушка на табуретке продает самодельные сладости из жженого сахара. Вот дедушка на старом советском велосипеде. Вот дредастый художник, гордый своей новой деревянной скульптурой. Вот мастерская моих друзей, в которой они производят лепные овощи. Я иду по улице и вижу одинаковые дома, одинаковые веранды, на них сидят люди в одинаковых креслах-качалках и одинаково мне улыбаются, они курят одинаковые сигары и пьют один и тот же ром, который продается в любом месте по одной и той же цене. В каждом доме открыты двери, а если зайти внутрь, то увидишь одинаковые полки, на них фотографии, сделанные в одной и той же студии, и одинаковые лубочные фигурки, телевизор и новый холодильник. На холодильнике будут крепиться глиняные овощи, а внутри него будет одна и та же еда — бутылка воды, томаты, рис.
Все в этой стране расцвечено яркими красками, и, несмотря на то что у людей здесь очень ограниченные возможности для деятельности, передвижения, потребления, они действуют в рамках этих возможностей, и они счастливы. У кого ни спросишь, все довольны режимом, все считают Фиделя лучшим и любимым лидером. Правда, с годами чистая и светлая мечта революции о том, как сделать всех счастливыми, начинает подгнивать с боков. Как и в Советском Союзе когда-то, здесь начинается эпоха застоя. То поколение, которое верило в идею освобождения от пут капитализма, уже уходит. Старых героев превратили в памятники, и эти памятники давно заросли мхом, а новых героев не может случиться в стране, где все определено режимом. Молодое поколение не станет ходить на субботники, которые пропагандировал здесь Че, не станет верить лозунгам, выведенным с детской старательностью на стенах. Парады и фестивали, все идеологическое, вызывает у них даже не презрительное фи, а какое-то спокойное равнодушие, как будто бы это все существует в параллельной реальности и совершенно их не затрагивает.
Молодежь здесь любит музыку R-n-B и сексуальные танцы, их интересует количество гигабайт в плеере и марка духов и джинсов. В каждом местном клипе фигурирует красивая телка и блестящий новенький автомобиль. Каждый втайне поглядывает туда, за море, как бы ему ни ограничивали широту взгляда государственной пропагандой.
Мы с Йисер встретили очередного ее друга на мотоцикле.
— Возьми меня в Россию, — сказал он.
— Зачем тебе Россия? Там холодно, люди мало улыбаются, и девушки не так сексуальны, как здесь.
— Я хочу уехать отсюда, заработать денег, а потом вернуться обратно и жить на Кубе долго, чтобы у меня все было. Может быть, найти там жену или жениться здесь, построить второй этаж к дому и жить.
Йисер сказала мне:
— Таких, как он, очень много. Мы можем сделать с тобой бизнес: я буду находить желающих поехать в Россию, а ты — выписывать им приглашение. Деньги делим пополам.
Я засомневалась, что желающих уехать будет достаточно, но потом убедилась, что это действительно так. Правда, приглашения в Россию им выписывать не стала – не хочу, чтобы на мою совесть легла ответственность за все, что с ними случится потом.

[Че]
Мы с Йисер пошли в музей Че Гевары. В Санта-Кларе их два: «Tran blindado» — бронепоезд, который когда-то подорвал Че, совершив тем самым ключевое событие революции, и «Plaza del Che» — площадь, где Че похоронен и где стоит его памятник. Бронепоезд, который наконец открылся после выходных, был набит французскими, немецкими и шведскими туристами. Все хотели посмотреть на оружие героя, на его одежду, они стояли в полупустом вагоне у цепочки, ограждающей экспозицию, и тихонько переговаривались, боясь нарушить благоговейную тишину пространства. За цепочкой стояла кровать с сетчатым дном (точно такая была у моей бабушки в тверской деревне), а рядом с кроватью — пулемет.
В другом вагоне размещалась экспериментальная выставка, посвященная Че. Там был его канонический портрет, повторенный много раз и выложенный из камней, ракушек, бобов, риса, меди, дерева — всего, что есть в этой маленькой и бедной стране.
И я вспомнила историю, которую я слышала о фотографе Альберто Корде, сделавшем эту, пожалуй, самую тиражируемую в XX веке фотографию. Говорят, он мог бы стать миллионером, получая проценты за использование изображения, но отказался от этого подарка судьбы, лишь однажды отсудив компенсацию у водочного бренда и подарив деньги детскому дому.
Потом в центре города мы набрели на одну небольшую галерею, где были выставлены типовые военные гимнастерки с тем же известным портретом, намалеванным краской в примитивной манере.
Зашли в книжный магазин — на прилавках лежит очень много государственных дешевых изданий о Че и Фиделе. Детская книжка с красивыми картинками, в которую тоже вставлены цитаты из дневников Че.
Для меня это было уже слишком. Образ Гевары растиражировали, сделали его неоспоримой иконой для нескольких поколений людей. Уже никто не знает и не помнит, каким был настоящий человек. Мы видим один и тот же портрет, изображенный в виде граффити на стенах по всему миру, на майках и этикетках. И если в Европе этот образ является символом свободы, то на Кубе он сросся с государственной идеологией и одновременно туристическим бизнесом и вызывает только досаду.
Стояла полуденная жара, когда мы дошли до площади Че. Окраина города, массивный памятник с революционными барельефами, над этим всем возвышается сам Че, врач-убийца, романтик и идеалист, вылепленный намеренно небрежно, в импрессионистской манере. По раскаленным лестницам и бетонным возвышениям ходят туристы, изможденные от жары. Они на вытянутых руках держат маленькие фотоаппараты, чтобы сделать памятные снимки, но глаза так слепит солнцем, и на жидкокристаллических экранчиках ничего не видно. Все, что они здесь делают - это пытаются сопоставить образ Че с ощущением его присутствия здесь, в этом месте. Но заметно, что у многих, несмотря на старания, ничего не получается; у других же просто ярковыраженная тоска и «ну-когда-мы-уже-пойдем-отсюда?» на лицах.
Перед входом в мавзолей строгие смотрительницы отобрали у меня камеру и даже плеер с диктофоном. Я была возмущена, ведь Че сам был фотографом! Я стала объяснять про фотопроект и про то, что информацию с диктофона я могла бы расшифровать и перевести потом. Но смотрительница была непреклонна, и сопровождающей меня сестре Матео пришлось записывать все в блокнот под диктовку экскурсовода.
В прохладном подвале могильного заведения на стене были таблички с именами покоящихся здесь революционеров. В центре наверху было написано: «Ernesto Che Guevara». Экскурсовод на минуту благоговейно замолчала. Вероятно, в этот момент я должна была почувствовать священное и непередаваемое ощущение из песни “Y tu querida presencia, Comandante Che Guevara” («Твое возлюбленное присутствие, Команданте Че Гевара») и дрожь в поджилках, будто бы я совершила паломничество к гробу второго Христа. Но я стояла, повторяла про себя: «Здесь покоится тот самый Че», перебирала весь спектр возможных ощущений и не могла найти ничего подходящего. Во мне все еще бурлило возмущение по поводу запрета фото и диктофона, тело ощущало контраст перехода из жары в прохладу, а глаза никак не могли привыкнуть к полумраку.
Я не почувствовала абсолютно ничего, никакого священного восторга и трепета, мне просто стало холодно и скучно, и я попросила: «Пойдемте?».
И мы пришли в большой зал, где неумолкаемо шумели толпы экскурсий на разных языках, где было уже не так холодно, стояло много витрин и больших репродукций фотографий самого Че, которые выглядели, как рекламные баннеры. На экране непрерывно демонстрировалась видеозапись торжественного переноса тела Че. На этой самой площади было невероятно много людей. Все кричали, пели, держали плакаты и махали флагами. И все это под аккомпанемент песни «Hasta siempre comandante», которая всегда трогала меня почти до слез своим искренним пафосом, любовью к Че и верой в бессмертие его духа. А теперь она тоже не вызывает никаких эмоций, и пафос, искренний изначально в этом тексте, становится каким-то ненастоящим после того, как песня прокручена здесь тысячи раз для туристов.
Позже я прочитала в Интернете, что в Боливии тело Че сожгли и развеяли пепел по ветру. Это значит, что вряд ли в этом мавзолее действительно находится хоть одна частичка кумира.

[Комбатьенты]
Осмотр основных достопримечательностей Санта-Клары закончился, мы сидели с Йисер в единственном на весь город ресторане, где обслуживали за национальную валюту. Моя спутница обсуждала, какие жирные здесь официантки (у нее вообще существовало только по одному комментарию на каждый пол. Мучачо — «какой красавчик», чика — «какая жирная»), когда я прервала эти обсуждения и сказала:
— Я бы хотела найти кого-то из старых революционеров.
Она очень удивилась этой неожиданной для туриста просьбе.
— Я хочу увидеть, что произошло с теми, кто были когда-то соратниками Че. Я хочу увидеть, в богатстве они или в нищете, в здравом или помутненном они рассудке, хочу услышать, что они думают о революции, во что они изначально верили и чем это в конечном итоге стало.
Наверно, я говорила слишком громко, старательно выводя знакомые слова на испанском, потому что некоторые люди, сидевшие в ресторане, обернулись и посмотрели в мою сторону. Среди обернувшихся была пожилая пара, которая выглядела именно так, как могли бы выглядеть бывшие революционеры. Это были люди, на лицах которых хранился отпечаток многих лет, проведенных вместе. Несмотря на скромность, в их одежде было что-то, выдающее чрезмерное внутреннее достоинство. У старой женщины волосы были убраны в сложную прическу, а на ушах были висячие сережки.
Они уже обратили на меня внимание и кивнули, позволяя подойти к их столику. Я сделала пару фотографий, а потом начала разговор, но день так утомил меня, что встречу решено было перенести. В то время, как мужчина записывал мне свой адрес в блокнот, женщина ковыряла длинным ногтем мизинца в ухе, а потом долго и удовлетворенно разглядывала извлеченную оттуда серу.


На следующий день мы поехали по указанному адресу. Из нас получилась приличная делегация: я, как главный инициатор интервью, Йисер, как мой фиксер – секретарь и переводчик в одном лице, и еще испанец Рафаэль, который заскучал от обычного туризма и решил поглубже внедриться в среду. Его помощь была особенно важна, так как он сам всерьез заинтересовался темой и, к тому же, мог говорить на испанском. В эти дни я как раз читала воспоминания людей, которые когда-то интервьюировали Фиделя, и почти вошла в этот образ дотошного журналиста-исследователя.
Таксист, который вез нас, заблудился и долго не мог найти адрес. Для меня это было удивительно, ведь Санта-Клара такая маленькая и провинциальная, местные должны знать каждый ее угол.
Думаю, это случилось потому, что наш водитель слишком вдохновенно отреагировал на вопрос, сколько лет его автомобилю, и залился гордой автолюбительской тирадой, из которой я не поняла почти ни слова.
Пол-утра мы колесили на древнем автомобиле по древнему городу, и даже деревья и собаки казались какими-то древними, из позапрошлого века. После этого удовольствия водитель, наконец нашедший адрес, запросил с нас совершенно не по-кубински кусачую цену.
Так или иначе, мы стояли у порога очень респектабельно выглядящего особняка на окраине Санта-Клары. Нам открыла хозяйка, провела нас в идеально убранную гостиную, которая располагалась в типичной для Кубы части дома, обладала типичной меблировкой и расположением вещей. Затем хозяйка угостила нас типичным ананасовым соком со льдом, и по вкусу острых ананасовых частичек, которые попадались в напитке, я поняла, что сок был выжат вручную прямо перед нашим приходом.
Старый революционер был исполнен важности своей исторической роли и ждал вопросов.
Чтобы не попасть впросак, я стала читать один за другим вопросы, переписанные мной из чьего-то стародавнего интервью с Фиделем. Про революцию, про его воспоминания об этих событиях и взгляд на них, про то, как трансформировалась идея революции сейчас.
Старик отвечал обстоятельно, но как-то формально, и, даже не разбирая смысла сказанного, я уже по тону голоса определила, что этот человек не скажет ничего важного для меня.
Я высосала из стакана последнюю каплю сока и совсем заскучала. В разговор вступил испанец, и было видно, что они со стариком гораздо лучше нашли общий язык и теперь готовы трындеть хоть целый день, словно старые приятели.
Но вот старик откинулся на кресло и всей своей позой показал, что он уже устал от болтовни и хочет немного отдохнуть. Напоследок я решила спросить, как он относится к персоне Фиделя, а он посмотрел на меня, как на сумасшедшую, и снова начал медленную и скучную тираду, полную идеологического пафоса, так же тыча указательным пальцем в воздух, как это делает сам старик Кастро.
Я грустно разглядывала и вертела в руках пустой стакан, но акт хозяйской вежливости в виде порции сока был уже выполнен, и напрасно было ждать добавки.
Под конец старик предложил Рафаэлю посмотреть отрывок из фильма, снятого про его отца. При этом меня он как бы проигнорировал, воспринимая просто как одну из стада бесцеремонных контрреволюционных журналистов, напрочь продавшихся капитализму.
Оказывается, его отец был полевым командиром, и вот уж кто настоящий революционер. Мой старик зарядил в видеомагнитофон кассету, где еще более древний старик, прикованный к постели, дает двухчасовое интервью журналистке, машет костлявыми руками, изображая, по-видимому, стрекочущий пулемет и жаркие бои за революцию и свободную Кубу.
Мы поспешили распрощаться, чтобы не пришлось все два часа это смотреть. Старик обрадованно пожал нам руки, но его жена приказала проводить нас и показать «чудесный сад». Старик чуть сник, но покорно согласился.
Мы долго плелись какими-то закоулками, где бегали неумытые дети и старые женщины стирали в обветшалых тазах белье. При виде нашего старика абсолютно все встречные кивали ему с почтением, почти подобострастием.
И вот, наконец, парк-дендрарий, который так рекомендовала нам посетить хозяйка. Пели какие-то птички, и мы счастливо погрузились в тень неизвестных деревьев после всей этой чудовищной жары, когда солнце шпарит прямо сверху, и некуда спрятаться…
Дорожки в парке были посыпаны гравием, и, если верить рассказам, какое-то невероятное количество деревьев и кустов было собрано со всего света. Вокруг сновали рабочие в зеленых костюмах; они казались неотделимыми от всей этой зелени. Кажется, у них был обед, потому что все они несли в мисках какую-то неаппетитную серую массу. Хотя может быть, то, что я приняла за еду, было всего лишь удобрением, или, к примеру, кормом для рыбок.
По бокам от дорожек были аккуратно расставлены нелепые бронзовые статуи мальчиков-эльфов, и вдруг, рядом с крошечным фонтанчиком, — еще более нелепая статуя Че. Он был выполнен в том же стиле, что и эльфы, только без крылышек. Увлекшийся художник, по-видимому, забыл передать ему стандартные героически-пафосные черты. Че здесь так и остался недоделанным эльфом-переростком, утратившим свои крылышки в боях и еле держащим свой многострадальный пулемет. Мне этот образ очень понравился, но солнце слепило слишком сильно, чтобы можно было сделать хорошую фотографию. Однако старик-революционер настоял, чтобы я сделала кадр с Че и даже сама снялась на его фоне. В конце поездки, возможно, могла бы сложиться целая папочка из фотографий объектов, которые, по мнению других людей, я почему-то должна была сфотографировать.
Через заднюю часть парка, уже без эльфов, где деревья больше напоминали дикие заросли, обвитые серой сухой лианой, мы вышли к зеленой остановке. Революционер спросил, пробовала ли я когда-нибудь сок каньи, и, получив отрицательный ответ, заявил, что сейчас меня им угостит. Я обрадовалась: сок сейча