Я проснулся под утро.

На часах было половина четвёртого, за окном занимался робкий рассвет, а я сидел на кровати, тёр лоб и не мог понять, что меня могло разбудить.

Всё было как обычно: и привычные стены с тёмными обоями, угловой столик с компьютером, полки с книгами, тяжёлые бархатные шторы, но я всё равно чувствовал какую-то неясную тревогу, какое-то смутное беспокойство, которое свило себе гнездо в самом дальнем уголке моей души. Словно из давно и, казалось, прочно позабытого детства, того самого детства, от которого в моей памяти не осталось ничего конкретного, а так – неясные обрывки воспоминаний, редкие мгновения старой испорченной фотоплёнки, оттуда пришёл неясный мотивчик старой песни, слова которой я уже начисто позабыл, а помнил только куплет, вернее, его первые строчки: «Кого-то нет, кого-то жаль, к кому-то сердце мчится вдаль».

Я потёр лоб, силясь припомнить, а когда, наконец, вспомнил, то застонал, заскрипел зубами от непереносимой боли, от такой острой звериной тоски, что мне захотелось кричать, стучать об пол ногами и руками, и за всё, за всё просить прощения у того самого дорогого, родного и близкого мне человека, который у меня ещё остался. Словно тихий ток доходил ко мне сквозь пространство ночи, и я знал, что эту песню мне в детстве пела мама, пела тогда, когда мне было грустно, когда я лежал в кровати и боялся своих же, собою самим придуманных призраков. Тогда она садилась рядом со мной, гладила мой лоб своей прохладной рукой, и говорила, что всё будет хорошо, что всё пройдёт, и что она рядом и никогда, никогда меня не покинет. И я, веривший только ей, спокойно засыпал, убаюканный её голосом, мягким прикосновением и этой незатейливой строчкой теперь уже почти забытой песни.

Помню, как однажды я забежал жарким летом домой с улицы напиться, и, случайно пробегая мимо её комнаты, увидел, что она свернулась калачиком на диване, а плечи её вздрагивают. Я подскочил к ней с криком: «Мам! Ты что»? – и со страхом увидел слипшиеся от слёз ресницы, припухшие глаза и дрожащие губы. Она приподнялась на локте, обняла меня одной рукой, прижала к груди и стала говорить мне тихим, сбивчивым шёпотом, что всё уже хорошо, всё нормально, что ей просто минутку назад взгрустнулось, а теперь вот всё прошло и она снова улыбается.
Я смотрел на неё, и мне хотелось тоже заплакать, потому что это была моя мама, та самая, что не имеет права быть слабой, пока на неё смотрит её сын. Мне хотелось вырваться из её рук и броситься прочь, чтобы не видеть этих слёз, не слышать этот тихий, сбивчивый голос, но вместо этого я прижимался щекой к её груди, слушая лихорадочный, торопливый и какой-то неправильный стук сердца. Тогда я не знал, не мог знать, что это называется «мерцательная аритмия».

А теперь она лежала одна, в невообразимом одиночестве и тишине больничной палаты, и, выплывая из той зияющей пустоты, за которой нет ничего, в эти короткие минуты она звала меня, того единственного человека, ради которого она, наверное, жила и страдала всю свою жизнь. И я скорчился в свой квартире за восемь сотен километров от её боли и страдания, и ходил от стены к стене, кусая руки и пытаясь одной болью заглушить другую, я мучался и всё бормотал и бормотал как в бреду этот незатейливый мотивчик: «Кого-то нет, кого-то жаль».

Наверное, ко всякому хотя бы единственный раз за всю его жизнь не приходит спасение от самого себя.