Станислав Шуляк


Подполье


монодрама


Странные бывают люди: вроде, ведь и мелкий, и незаметный, и даже гадкий какой-то, а вместе с тем и такой, что вполне собою заполняет пространство, как-то так к сему пространству прирастает, прицепляется, и даже порою захочешь вполне обойтись без него, так ведь нет: вот он здесь и понемногу, исподволь заполняет твои мысли. А всего-то О н сидит за столом и пьет самый обыкновенный русский чаек из самовара.

О н. Да… Люблю чаек-то… эдак… вот так… из самоварчика… ох… хорошо… А иногда так… даже… из блюдечка-то… (Наливает чай в блюдечко.) Ничего здесь нет… такого… Иные говорят, мол, гадость… (Прихлебывает чай.) Из блюдечка-то… А какая ж гадость-то?.. Нет гадости!.. Нет!.. А иногда так даже и пальчик… так сказать… в стороночку… Мизинчик… Мещанство, говорят, мол… Дикость… Пошлость… Азиатчина… купечество… А какая ж дикость? Ежели удовольствие!.. Пальчик-то… В пальчике-то, пожалуй, все удовольствие, вся поэзия… Азиатчина – это-то, пожалуй, и есть наше главное удовольствие. Сидишь вот так… вечер за окном… или ночь… И такая пакость там… Дождь или снег… А ты вот тут, и – чаек, и самоварчик, и пальчик, должно быть… Чай даже и не важен. И самовар не важен. И ничуть-то ведь и не вкуснее, коль из самовара. Так, миф один… Ничего страшного: можно хоть в банке стеклянной заварить. Или даже из пакетика. Ну а хоть бы даже и вкуснее – что ж из того? А ничего, собственно… Вот пальчик-то… от пальчика нельзя отмахнуться. Никак нельзя! А уж сам чай!.. по мне так хоть голый кипяток хлебай, ничуть это не будет лучше или хуже. Ишь ты!.. Оказывается, они пальчиком моим покоробились. Вот еще новости!.. Он, мол, не вместе с прочими пальцами, а эдак вот… в сторонку… В этом, мол, самолюбие… В этом, мол, гордость… Гордец, значит, я… На свои бы пальцы взглянули!.. Где ваши пальцы? Куда указывают они? А? Вы сами-то не в сторонку указываете? Нет, ну я-то точно в сторонку… но да ведь это ничего… Да…

Я очень добрый человек. Добрый… и здоровый, пожалуй… На том и стою. А то повадились, понимаешь, своими болезнями кичиться. Чего же в том хорошего? А они и не ищут хорошего. И не от скверного бегут… А я бегу от скверного. Пускай и не далеко. Или и вовсе не бегу… А что же тогда? Ну, ничего, разберемся. Вот раньше я точно был злым. Надо было бы быть добрым, великодушным, а я был зол. А теперь… успокоился, что ли… Скверного бояться не надо. Оно ведь тоже наше родное, человеческое… Живем мы, будто перед миром извиняемся. Тогда как бытие наше должно быть дерзким, беспричинным и неосновательным. Там вот за окном снег, дождь… или вообще черт знает что… звезды небесные пали на землю, как смоковница, потрясаемая сильным ветром, роняет, так сказать, незрелые смоквы свои… и небо, знаете ли, скрылось, свившись как свиток… А у меня здесь тепло… и чаек сладкий… Чаечек!.. А там-то, у вас, может, уже и вообще ничего нет… Все в тартарарах каких-нибудь!.. И так при этом, знаете, становится хорошо… так себя начинаешь любить, что, кажется, вот даже расцеловал бы себя самого везде-везде, что, кажется, даже повесился прямо вот тут и сейчас… от одного восторгу, разумеется!.. И ничуть бы и не пожалел об этом!.. Умри, Фонвизин! Все равно никогда тебе уже лучше не будет в этой жизни!.. Никогда уж больше, чем теперь, не будешь себя любить… Да-с!.. Умри, Фонвизин!.. Вот пусть и умирает!.. По мне так хоть пусть все фонвизины перемрут, может, оно даже и лучше всего. А я еще поживу немного… И любить себя буду… и за чаечек этот проклятый!.. (С отвращением выплескивает чай на пол, невозмутимо наливает новый, пьет.) и за мысли… да и так просто, и без чаечка, и без мыслей!..

Ибо надобно же все-таки себя любить. А кого же еще любить-то? Вас, что ли? Вас? Нет уж, увольте, вас я любить отказываюсь самым что ни на есть решительным образом! Даже и не просите! И не ходите за мной!.. Да вы вот на себя взгляните: за что вас любить? Да повнимательнее. повнимательнее!.. Как вы сами ходите, как вы дышите, как разговариваете с женами или приятелями!.. Как пытаетесь быть умными, независимыми, либеральными!.. Ну и как? Нравитесь сами себе? Я-то, положим, делаю это все не лучше вашего… Да что там не лучше?! Хуже! Гаже! Мерзее!.. Да вот же и спинка-то у меня кривая!.. Ну, не то, что совсем кривая, а – так… не идеал стройности. Да опять же и хожу-то я, прихрамывая… Покашливаю иногда. А ведь все-таки любить вам меня придется! Придется, придется!.. Я вам любить себя просто приказываю!.. Да вы-то, впрочем, и без приказов, по велению, так сказать, сердца… Никуда-то вы от этой любви не денетесь!.. И раздражитесь, и возненавидите, и содрогнетесь, и, пожалуй, за гадину почитать станете, а ведь все равно полюбите!.. Ибо только таких, которых за гадин почитаете, любить-то и следует!.. А прочих любить, пожалуй, и не за что. Красивых, гуманных, совершенных любить ведь никакая не заслуга. А должна же быть в любви хоть какая-то заслуга, не так ли? А иначе ведь какая ж это любовь? Это так!.. Это все равно, что поскользнуться там, где и без того скользко. А вы вот попробуйте пройти прямо, не покачнувшись, там, где все падают и расшибают себе лбы!.. То-то!.. Я знаю, вы бы и рады во мне какой-нибудь там горбик подозревать. Но вот нет, нет во мне никакого горбика!.. Не повезло вам!..

Это, пожалуй, неплохая тема – любовь!.. Об этом можно и поподробнее. Так много напридумывали слов, которые как будто ничего вовсе не означают. Или, кажется, что не означают. Папаша мой… Или нет, не папаша… Старичок один… Неважно!.. Давно это было. Сказал: мир красотою спасется. Мир… Прямо так и сказал. Интересно, что здесь преобладает – идеализм или размягчение мозга? (С усмешкой.) Красотою!.. Спасется!.. Представляете? Не-ет, этого, пожалуй, извинить нельзя!.. Какою, собственно, красотой? Природными всякими пейзажами? Рафаэлями с тинтореттами? Этими вашими: я помню чудное мгновенье?.. Так, что ли? И что ж, мало разве было рафаэлей с тинтореттами? Да большему числу их, пожалуй, и места-то не найдется: перегрызутся, изведут да перебьют друг дружку!.. И что ж, при всех ваших рафаэлях спасается мир? Так уж он спасся? А я вас по-другому спрошу: а зачем ему, собственно, спасаться? Вы скажете: так ведь и ты ж пропадешь, если мир пропадет!.. На что я вам отвечу: и прекрасно! Если миру дорога пропадать, прямо сейчас… или завтра… так я вовсе не собираюсь быть на этой дороге какой-то помехою!.. Этаким камешком!.. Пусть и он пропадет, и я пропаду! Я бы его даже как-нибудь эдак… и подтолкнул… плечиком, плечиком… да, боюсь, на то силенок моих слабеньких не достанет. А вы еще говорите: любовь!..

Правильно, впрочем, конечно, говорите. Ибо здесь-то высшая любовь как раз и заключается!.. Что ж вы думаете, я мира-то не люблю? Люблю, очень люблю! Хоть он мерзок и гадок!.. Со всеми своими рафаэлями мерзок!.. Да он, пожалуй, рафаэлями-то по-настоящему и мерзок, ибо рафаэли-то все эти ваши, они красотой, которую на холсте-то отображают, только стараются меня еще больше к миру привязать, заставить меня его любить еще больше!.. А ведь надо же когда-то уметь и отстраняться!.. Смыслу-то в вашем Рафаэле ничуть не больше, чем в моем давешнем отставленном пальчике, а уж раздули-то, раздули!.. Прямо до беспредельности!.. Да, если откровенно, то в мизинчике-то моем смысла побольше, чем во всех ваших рафаэлях вместе взятых, ибо пальчик поболее о сущности человеческой, о природе человеческой рассказать может. Умейте только смотреть!.. А вот смотреть-то как раз и не умеем. (Пьет чай, задумывается.)

Хорошо!.. Хорошо, когда не просто чаечек, но и сахарок эдак вот… вприкуску. И еще бубличек какой-нибудь, сушечка… И это ничего, если черствые. В чаечке размочишь, да и пососешь… особенно, коль зубки уже не те, что у молодого были… Начинаешь при этом и норку свою темную любить, без телефона и без телевизора, и думаешь: вот выйдешь сейчас на улицу – а там тоже все хорошо!.. А что ж, разве на улице так все хорошо? Скажите-ка себе откровенно!.. Норка эта теперь, правда, не моя. Раньше моя была, а теперь может вот прийти гражданин такой с бровями черными сросшимися и с говорком южным, взять тебя, извиняюсь, за одежду, повернуть лицом к выходу и пнуть коленкою пониже спины, то есть в жопу, как вы понимаете!.. И на законном, причем, основании!.. Законы-то теперь разве для нас с вами писаны?! Впрочем, это я вперед забегаю. А не надо вперед забегать. Мы-то ведь о любви говорить хотели!..

Да нет же, как ни крути, как ни повертывай, а все ж не то, что для любви, но даже для самой обыкновенной гордости собою положительных оснований никаких не имеется. Не согласитесь, знаю, что не согласитесь. И станете даже всякие резоны приводить. Ум свой, честность, да и либерализм, пожалуй!.. Ах, как приятно собраться вот так компанией, разговоры вести умные, да либерализмом-то своим гордиться. И от гуманности от своей слюною сладкой исходить!.. Патриотизм свой полагать за образцовый!.. Искренне веровать в сие, надеяться!.. И прекрасно!.. Все надежды человечества можно убивать совершенно безнаказанно. Артист тут один… Знаменитый!.. Такой, что его всякий мальчишка знает и помнит… по старым еще временам… Либерал!.. Депутат!.. Ему тут премию какую-то очередную дают, он, как водится, на фуршете речь говорит: беден, мол, наш театр!.. Бедствует!.. Чего, мол, ждать от театра, каких таких откровений, когда наш актер в погоне за куском хлеба должен полжизни на брюхе ползать?! Либерально так сказал, гуманно, икорочкой так закусывая!.. Ах ты ж, думаю, сволочь такая!.. Я-то ведь знаю, что роль тебе… не помню, какую-то там особенную предлагали, так ты тыщу долларов за один выход потребовал и отказался, когда тебе давали только семьсот. Свой либерализм-то ты значит тогда повыше ценил.
А ведь и я тоже выпал когда-то из гнезда этого самого вашего либерализма. Впрочем, это я опять вперед забегаю. Хочу об одной любви, да все на какую-то пакость скатываюсь. (Пауза. Пьет чай, закусывает бубликом.) А чаек-то это только недавно стал… Раньше я все больше другими напитками увлекался. Водочку любил… Ну, то есть не любил, конечно, ненавидел. А вместе с тем употреблял ее каждый божий день, с отвращением к себе, со скрежетом зубовным, да с замиранием сердца, прямо с утра, едва из дурманного, свинцового сна своего выбирался… тут же и начинал. С гусарством пил, с девочками, с поездками на такси, с сидением на чьих-нибудь дачах!.. До свинства напивался, до поросячьего визга, до вырождения полного!.. Как и весь народ наш вырождается… С какими-то личностями темными дружил, со двора да с рынка. На рынок-то пойду и там дружу, дружу себе с кем-нибудь, до отвращения!.. Знал ведь, что выше их неизмеримо, да только нарочно себя в грязь втаптывал. Со злобою пил, но и с идеей тоже. И идея та… была либеральной до мозга костей. Коль я свободный человек, так кто ж мне запретить может мою свободу распространить до того, чтоб хотя бы истребить ближнего моего? Или вот хотя бы и себя истребить, пожалуй. Потихоньку так, исподволь… С расстановочкой!.. Свобода – так уж свобода!.. Вышли на волю, дорвались до воздуха, так и дышите всей грудью, пожалуй!.. А уж что там за воздух, на воле-то!.. Кислород с азотом, или смрад затхлый, гуманистический!.. Этого-то поначалу никто не хотел разбирать.

Скажете, небось: дело бы себе, уважаемый, поискали лучше!.. Тогда б и не до мыслей было, да, пожалуй, глядишь, и от водочки-то отохотились бы!.. А вот уж это-то самая бессовестная ложь и есть! Так себе и на ус намотайте! И другим намотать велите! Ибо главные-то наши русские мысли одновременно с поросячьим визгом и происходят, самые сокровенные дела наши между полетами на кочерге-то и делаются. Или чаще даже во время этих полетов. Клеймо такое на русском человеке, состав его таков химический. Знаю, знаю я все эти ваши искусства и порывы!.. Знаю!.. Сам статейки в газетки пописывал!..
Вам, поди, экстракты-то мои умственные уже прискучили. Ничего-ничего, скоро уж и до дела доберемся. Без дела ведь нельзя, тут-то вы правы. Сидишь вот так вечером, чаек попиваешь, а сам что-нибудь мастеришь понемногу. Это я люблю. Шить что-то или там собирать… (Вздыхает.) Хорошо!.. Вроде, и сам при деле, да и руки заняты…


Достает откуда-то небольшой кусок плотной ткани, вроде брезента, достает иголку с ниткой, складывает ткань по длине вдвое и прошивает края своего изделия, так что выходит что-то вроде небольшого мешка.

Мне так и друг мой всегда один говорил: “Пьешь, свинья, пей! Но и дело делай! Дело! Дело!..” Казбек его звали. Впрочем, это я опять вперед забегаю… Хотя нарочно забегаю, конечно. Так оно расскажется, пожалуй, получше. Ибо когда презрение ко мне на великое обожание менять станете, вот тогда и припомните, пожалуй: вот это, мол, уже было, это он учел, это предусмотрел, это предвидел. А обожать меня станете непременно, уж верно я это говорю!.. Даже если б я вас, положим, и убивать стал, и тогда, пожалуй, любить будете. Да так оно всегда всех и любят. Уж я-то знаю. Когда кого-нибудь там в заложники захватывают и мучают страхом самым последним, смертным, так те на третьи сутки мучителей своих пуще освободителей возможных любят. Боготворят даже. Мучители-то вот здесь, рядом, а освободители где-то там далеко, снаружи… А вот я-то мучитель этот самый ваш и есть!.. В нравственном, разумеется, смысле…
Когда в отечестве нашем стали происходить перемены, начали мы эдак понемногу выходить на волю, на улицу, стали собираться в разные кружки, в общества. Вдруг всем показалось: вот еще чуть-чуть, и настанет новая жизнь, небывалая, удивительная. И тогда только нужно будет быть счастливым заодно со всеми. Стыдно быть счастливым в одиночку!.. Когда такие вот великолепные времена… Это-то, положим, и пережиток, но уж какой-то свой, привычный пережиток. И собирались мы тогда в кружки, чтобы совместно обсуждать наше всеобщее счастье. Кто как это самое счастье переживает и понимает. Тогда, правда, начали уже постреливать, да дома взрывать, но это воспринималось как казусы. Вообще нет такой закономерности, которую нельзя принять за казус. Особенно при либеральном нашем взгляде-то!..

В те времена я тоже захаживал в один кружок, либеральный до нестерпимости!.. Соберемся мы эдак, бывало, и они так, ручки-то потирая: свобода!..

И я так тоже: свобода!..

Они: раньше была несвобода, а теперь свобода!..

И я так: точно – была несвобода, а нынче свобода самая настоящая!..

Они: раньше мы задыхались, а теперь полной грудью дышим.

Я: и никакого в груди, так сказать, стеснения!..

Они: превосходно!

И я: замечательно!..

Потом так начинают об других материях толковать, но тоже все по преимуществу либеральных. Ежели, положим, за свободу надо чуть-чуть крови пролить, так вот и надо ее проливать, не задумываясь и не рассуждая. Если надо много пролить, значит и много проливать надо!.. Отчего-то мы, человеки, все стесняемся кровь проливать за принципы, да за идеи свои человеческие!.. А ведь, ежели так, значит мы и не достойны ни свободы и ни идей с принципами. Волк, положим, проливает кровь, когда кушать хочет, а ведь для человека свобода – та же пища и есть.

И что-то меня тогда стало вдруг разбирать, что-то такое сатирическое, или, пожалуй, двусмысленное!..

Прекрасно, говорю. А вот ежели свобода, спрашиваю, так свободен ли я ныне настолько, чтобы беспрепятственно дать вам теперь, положим, по морде?

Вполне, отвечают, но и мы тоже свободны, чтобы дать вам на то сдачи.

Ну, это понятно, соглашаюсь я. А ежели, к примеру, мне теперь придет охота вас как-нибудь эдак убить? – спрашиваю. Тогда как?

А вот это уж нет, отвечают: свобода, но в рамках закона.

А положим, тогда спрашиваю, кто-то в духе истинного либерализма свободу выше закона почитать станет и беспрепятственно оттого людишек мочить пожелает?

Что ж, говорят, либерализма без издержек тоже не бывает.

Я оттого только про себя дух перевожу.

Заканчивает прошивать свой мешочек по периметру с двух сторон. Разглядывает свое рукоделие, потом внезапно выворачивает его наизнанку. Пришивает тесемки с концов. Начинает прошивать мешок теперь уж поперек, отчего выходят этакие небольшие отсеки, кармашки.

А если я, говорю еще, несмотря на весь европейский гуманизм свой и идеалы просвещения смерти до замирания сердца боюсь, то не есть ли всякая свобода – гарантированное приумножение этого самого страха смерти во мне и в сообществах?

А вы, говорят, дурашливый демагог и сатирический провокатор и вообще вроде нашего Казбека выражаетесь.

Что за Казбек такой? – спрашиваю.

Фамилия его Танауров, наш друг, отвечают, он к нам с гор спустился, он нас примером своим либерализму учит.

Я тоже, говорю, хочу, чтобы примером.

А вот приходите завтра. Казбек завтра быть обещал, вот он вас и научит.

На другой день прихожу, а посреди моих либералов и вправду такой: красивый, молодой, бородатый, башлык на плечи наброшен…
Похаживает так по залу и вещает во всеуслышание: русские, говорит, бараны, они правителей своих достойны, а мы – маленький гордый народ, мы – пример всем прочим народам. Я, мол, специально с гор спустился, чтобы вас, глупых, свободе научить.

Мои либералы ему аплодируют.

А он опять: вы нас всех за третий мир держите, а третий мир, он и есть самый главный!.. Нас два миллиарда, и мы плодимся так быстро, как вы вымираете. Вы – наши рабы, мы – господа!..
Либералы опять ему аплодируют. Звонко так, зажигательно!.. Я и сам чуть было не зааплодировал ему. Да и как же можно было ему не аплодировать, когда даже эта знаменитая проститутка английская, кинозвезда застарелая нашего Казбека, говорят, целовала в его небритую щеку?!

Но все-таки я удержался и не зааплодировал. Вернее, зааплодировал, но как-то так вполсилы, одною рукой. Он это дело заметил, в перерыве подходит ко мне и говорит: а что это, глупый Иван, все мне аплодируют, ты один не аплодируешь? Может, ты свободы не любишь? Это он меня вот так глупым Иваном называл. Да и потом тоже всегда называл так.

Свободу-то я люблю, отвечаю, хотя, может, на самом деле, и не слишком, но вот мне зато интересно знать, чем это таким мы еще плохи.

Вы плохи уж тем, отвечает, что вы рабы вашего телевизора, вы пресмыкаетесь перед ним, а он же вас всякую минуту через коленку ломает. Вы словами его дрянными говорите, вы мыслями его гадкими мыслите, вы жвачку его мерзкую жуете, и не способны истребить его ни в доме своем, ни в сердце своем.

Вот таков был наш Казбек.

А еще? – говорю. Нарочно так говорю, чтобы самому побольше этой желчи презрительной испить.

А еще, говорит, смерти вы все, русские, боитесь. Научились у Европы, что в смерти ваш самый главный страх заключается. А я вот смерти не боюсь!.. Я могу умереть в любую минуту, и тебя с собою в смерть взять, и тем самым я заведомо сильнее вас всех, русских.

Так-так, говорю, будто не соглашаясь. А сам думаю, а может, вообще первейшее и единственное предназначение России – в тартарары катиться и тем самым миру пример указывать, которому следовать нельзя.

А Казбек все не унимается. Христос ваш, говорит, за грех полагает, ежели кто-то жизнью собственною распорядится самовольно, а между тем, будь вы по-настоящему свободны, так распоряжались бы самовольно не только жизнью, но и самим Христом.

Я уж, кажется, что-то возразить готовился, что-то вроде: в говне, мол, но с демократией, оно ведь тоже не так плохо, но тут к нам подошел распорядитель нашего кружка и говорит мне: у друга нашего Казбека временные жилищные затруднения, так не могли бы вы, иронист вы наш уважаемый…

Я тут же в смущении: помилуйте!.. Каморка моя невелика, и одному темно и тесно, но уж если друг Казбек не побрезгует…

Ну, вот и отлично, говорят и Казбек, и распорядитель как будто одним голосом. Вот и решено!..

Так Казбек поселился у меня. Иногда на коленях на молитве стоял, и лицом так в сторону промтоварного магазина, что у меня через дорогу напротив. Но не так, чтобы слишком часто. Чтобы только, я думал, превосходство душевное надо мной показать. Я-то ведь, ясное дело, на молитве не стоял. Русский человек, он всякими другими молитвами силен!..

Тут-то я уж и стал вырождаться. И даже, пожалуй, вымирать.

Когда живешь эдак вот своею мелкою жизнью, такая иногда в тебе вдруг накипает тоска, такой ужас нарастает от своих, так сказать, ничтожных обстоятельств, что хочется порою обняться со слезами с самым первым встречным!.. Да нет, что обняться – вцепиться в него мертвою хваткой и умолять, умолять его простить тебя, умолять его избавить тебя от сего страха и содрогания или даже помочь тебе самую свою жизнь изжить!.. Вот ведь о чем мечтаешь порой в норке своей проклятой!..

Казбек-то мой как будто даже любил меня за мои мысли. Ему было хорошо от моих мыслей. Он был ими доволен. Но и я тоже любил Казбека. Он был мне даже не друг, он был мне брат, действительно брат, даже больше брата!..

Проснешься вот так утром, бывало… угар полный… и думаешь: с Европой еще вот можно поискать точек соприкосновения на базе общечеловеческих ценностей, а уж Америка-то точно жаждет нашего истребления. Умираю, друг, только так говорю Казбеку с отчаяньем, а на столе уже бутылочка белого вожделенная стоит. Знаю, отвечает, пей, Ваня. Пей, русский брат мой! Как он так знал всегда, что мне только и нужно было?!

Потом, вроде, и к жизни новой вот так возродишься, в мыслях своих. Надолго ли? Нет, надолго не получалось.

Черт, никак не хотела Европа нам поклониться!.. Все заносилась над нами, все самолюбием своим тешилась, а нам самолюбием тешиться никак нельзя было. Вот мы и страдали. И я страдал тоже.

А Америка, та вроде снайпера, хитрая, наглая, бесцеремонная!..

У Казбека жена была молодая и двое детей – мальчик десяти лет и девочка восьми.
Они все приходили к нам попеременно. Все-все у меня на глазах и происходило!..

И ты, Казбек, все еще этого глупого Ивана терпишь? – иногда говорила жена брата, жена друга моего, да на меня пальцем показывала.

Терплю, терплю пока, – отмахивался от жены своей Казбек. – Час его не пришел еще!..

А когда, когда придет? Час-то? Его час, и мой час? И наш час?

Скоро, говорил Казбек, скоро!..

Дети Казбековы тоже смотрели на меня с отвращением.

Все теперь стали бояться на улицу выходить. Кто ж теперь не боится на улицу выходить? Вы не боитесь на улицу выходить? А я вот с некоторых пор перестал… А прежде-то боялся тоже!..

Казбек все куда-то уходил; бывало даже, по нескольку дней не появлялся…
Пацаненок его мне тогда утром бутылочку белого принесет, да еще сосисок каких-нибудь, глянет так презрительно и убежит себе восвояси…

Судьба моя, черта родовая – быть таким, какой я есть. Со страной, впрочем, то же самое. Яблочко от яблоньки падает недалеко. Кто здесь яблочко? Кто здесь яблонька?..

Заканчивает прострачивать карманы на своем мешке. Достает откуда-то коробку с гайками, болтами, шурупами и засыпает все эти мелкие предметы в карманы мешка. Гайки просыпаются, катаются по столу, падают на пол.

Помнится, прежде я тоже немало высказывал разнообразных мучительных мыслей. Хорошо хоть, я научился их забывать!.. Это-то меня и спасало. Но вот только не спасло, разумеется…
Мне нужно взять в руки перо, но я не мог взять в руки перо, не держали руки… А может, и не было у меня никаких рук, так мне казалось временами. Где были тогда мои руки?.. А сам-то я где? И где мы все, где?.. И что за дурман такой тогда в моем мозгу был?..

Казбек меня не выпускал. Уходя, он запирал меня на замок и еще поставил решетки на окнах.
Этаж хоть и первый, да в землю вросший, а не выберешься.

Если я говорил ему что-то такое поперек, он избивал меня. Но главное – он перестал со мной говорить так, как говорил раньше. А я-то тогда любил его разговоры!..

Потом куда-то делась жена Казбека, и я как-то догадался, что ее больше нет.

Каждый день тогда что-то происходило – то взрыв, то пожар, то вдруг тотальное отравление. Лишь в нашей норке мы этого как будто не замечали.

Потом пропал и сын Казбека. Утром как-то брат мой Казбек прибегает, весь такой возбужденный.
Норка твоя была твоей норкой – а теперь моей стала! – кричит.

Как так твоей? – спрашиваю.

Так моей! – кричит. Нотариус, помнишь, приходил? Ты договор подписал!..

Ну, было, было!.. Подписывал я какие-то там бумажки. Не помню какие. На кочерге летавши-то!..

Вот! – кричит Казбек. – Моя теперь норка! Если захочу – могу тебе, глупый Иван, пинка под жопу дать. И ты бомжом станешь! – говорит.

Что ж, отвечаю, не привыкать русскому человеку по помойкам шастать. Птица-Феникс из пепла, а мы, глядишь, из мусора возродимся-то!..

Ты, Иван, не будешь по помойкам шастать, говорит Казбек, страшно так говорит, спокойно, у меня для тебя другое дело есть.

Какое? – спрашиваю.

Такое! – отвечает. А сам пояс мне подает. – Возьмешь вот это и пойдешь!..

Достает откуда-то странный прямоугольный предмет, и это, быть может, куски мыла, обернутые в бумагу, но, может, и толовая шашка. Батарейки прикручены к сему предмету, торчат проводки…

Куда? – спрашиваю.

Куда скажу! – отвечает.

А тут дочурка Казбекова восьми лет за папой увивается. Папочка, папочка, дай мне пояс! Я пойду! Я хочу поскорее с мамочкой и с братиком в раю повидаться.

Нет! – говорит. – Сначала Иван пойдет. На него никто не подумает. Потом ты, а потом уже я. Все в раю встретимся, а Иван в аду своем глупом будет в смоле жариться.

Казбек, говорю, брат, говорю. Прости, не готов я еще.

Не готов?! Не готов?! – орет и слюной
брызгает. – Женщина готова, пацан готов, девчонка готова, а он не готов!..

Он избил меня до полусмерти, ребра сломал, почки отбил. А я так либерально по полу катаюсь себе, да ноги Казбековы целовать хочу, простить меня умоляючи. Ах, как я его любил тогда!.. Никого никогда в жизни не любил так, как Казбека в эту минуту!..

Прикручивает скотчем мешочек с металлическими изделиями к подозрительному “предмету”, соединяет торчащие проводки с неким выключателем, болтающемся тут же, на сем взрывоопасном сооружении.

На другой день меня снова спрашивает: готов идти, Иван?

Не готов, Казбекушка, отвечаю. Ребра болят, дышать не могу. Пойду – так свалюсь сразу, не дойду, куда надо.

Казбек мой на меня только зубами скрипит.

На другой день снова: готов?

Не готов, плачу, все болит, кровью писаю, помереть могу.

И хорошо, что помереть можешь, говорит, так хоть с пользой помрешь.

Не могу, не могу, не могу!..

Он снова поколотил меня.

Я тогда думаю: плохо дело-то!.. И в тот же день, лишь только в норке остался один, кое-как до окошка дополз, в форточку высунулся и, как кто по двору пойдет, шепчу через силу: девушка, спаси! дедушка, подойди!.. Что уж там шептал – сам не помню!.. Но чудо все же произошло. Дошептался я!.. Сгинул Казбек!..
Взяли его или сбежал да где-то по другим либеральным кружкам геройствует – сие мне неведомо!.. Меня тоже таскали по разбирательствам разным, да только я дурачком законченным прикинулся, от меня и отстали.
Так приятно, оказывается, в дурачках-то ходить!.. Этаким фарфоровым болванчиком выглядеть!.. Вы-то все, умные, образованные, либеральные, ничего этого знать, разумеется, не хотите!..

И правильно!.. И хорошо!..

У России бы точно мог быть иной, особенный путь. Ежели бы, конечно, не русский народ!..
Нет ничего радостнее обреченной борьбы!.. Кампф ради кампфа. А все цели же – наши великие обманки, наши лживые жупелы, не следует обольщаться ни одной из них.

Друзья еще Казбековы приходили: убьем, говорят. Да это-то и так понятно. Могли бы даже и не говорить.

Но главное: видение мне было!.. Раньше-то все гадюки, да тараканы… Всё такое пакостное!.. А тут вдруг Христа увидел. Точно Христа!.. Но не нашего, какого-то другого… Стоит такой впереди, ослепительный, чистый, смотрит на меня строго, потом палец поднимает и говорит… говорком своим южным: Встань, глупый Иван, говорит, пояс возьми и иди!.. Иди, а Я тебя вести стану!.. Иди за Мной, говорит!..

Встает, опоясывается своим смертоносным изделием, надевает сверху пальто. Неловко топчется на месте.

Может… Раз Он сам… меня… может, и впрямь, впереди будет… любовь… Как же тут спорить?.. Пусть недолго, мгновенье всего… грохот… боль… ужас… любовь… всего мгновенье, только мгновенье… Но это мгновенье… будет мое!.. (Медленно и будто с сожалением уходит.)

К о н е ц