1.

- Зацени-ка! Сер-ргей! Юлька, тоже зацени! – он вздрал над столом левую руку, закатав рукав. В месте, где располагается застёжка часового ремешка, молоденькой кожицей сиял буквально сегодня заживший длинный шрам в виде слова «ОКСАНА». – Да, знаю: вроде бы нелегко, но надо просто пересилить, пересилить себя, одолеть свой страх. Не один день лезвиём варганил, зато как, а?

-  Зачем??? – это не я воскликнул, не Юлька, это – вопрос любого сколь-либо вменяемого человека, увидевшего подобное.

-  Я люблю её, люблю, понимаете, друзья!? Люблю! Я буду идеальным мужем и отцом! Я так искренне хочу сына или маленькую дочурку! Я таскал бы её на руках и водил бы в детский садик! Это такое счастье! Нет, вы не представляете, вы же бездетные! О чём тут говорить! Не о чем! Другой такой любви нет и не будет! Нигде и никогда! – уверовав в собственные фантазии, он вскочил на стул, спрыгнул, подбежал к окну, распахнул раму и уселся на подоконнике.

Он невысок, сутул, хрупок фигурой. У него тонкие губы, я бы дал им эпитет «змеиные», почему – не знаю. Его далеко посаженные глаза совершенно безлики, но если их слегка сощурить и чуть наклонить голову набок, то [как ему искренне верится] вид получается таким эффектным-эффектным! У него вертикальное и почти плоское, как кабина львовского автобуса, лицо и скошенный рельефный затылок – будто природа так торопилась поскорее насадить заготовку его будущего черепа на хребет, что в спешке ошиблась ровно на 180 градусов. Мимика и жесты его беспорядочны, как броуновское движение – он сам не знает, как его конечности поведут себя в следующую секунду. Говорит он негромко, с хрипотцой, но быстро-быстро – словно работает двигатель 412-го «Москвича» на холостых оборотах, – именно так сейчас он вещал о своей невозможной любви. Он привык повторять фразы дважды, словно сам не успевает их расслышать. А внезапно он может вскрикнуть так, что «Москвич» превращается в «Урал» с неисправным глушителем и засорённым карбюратором. Ситуационная уместность вскрика в расчёт, как правило, не берётся, как и желание окружающих быть слушателями, однако он после каждого слова, после каждого жеста оборачивается на публику, будто ждёт аплодисментов, будто думает, остальным делать больше нечего, кроме как следить за его поведением и оценивать его. И сейчас он сияет не менее ярко, чем свежепродемонстрированный шрам.

-  Покурю-ка я у вас, друзья, можно? – он выхватил сигарету, зажёг её, дважды затянулся и опять затараторил «Москвичом»: – Ну, можно, я покурю? Ну, можно?

-  Уже ж ведь куришь! – морщась, констатировала Юлька.

-  Уборная у нас в конце коридора! – подхватил я. – Кури-ка там!

-  Ну, уж ду-удки, дорогой мой друг! Оксанкины девчонки увидят! А она не должна знать, не должна!

-  Не должна – так и не цыбарь! Здесь тебе не курилка! – вполголоса проговорила девушка.

-  Но ведь хо-очется! – он капризно скривил рот.

-  Перехочется! – перебиваю, ничуть не проникшись драматизмом его ситуации. – Я в твоём доме – не курю…

-  Сер-ргей! Кури на здоровье! Никто слова не скажет! – лопотал он, а концентрация дыма в комнате делалась всё выше…

-  Вот и убеди потом родителей, что я не курю… – в сторону произнесла Юлька, обречённо оглядывая свой подвешенный на плечиках шерстяной свитер.

-  А не надо убеждать, – отвечаю туда же, судорожно силясь придумать хоть какой-нибудь оправдательный аргумент.

-  Э! Молодёжь! Шепчетесь? Мож, мне уйти? – продолжился спектакль.

-  Я о том и говорю: уборная – в конце коридора!

-  Сер-ргей! Ты сейчас – как свирепый ве-е-епрь!!! – он крикнул мне, но услышала вся улица. – Брось-ка ты! Выветрится! О! Гля, гля, какая дэ-эвюшька из библы пошла! Мордашка-то до чего стр-рашна, правда, Сер-ргей? Ты бы стал целовать такую? А сзади посмотреть – такая цыпа-дрыпа, футы-нуты! Кормá-то – что надо! Правда?..

Юлька поморщилась сильнее. Страстно не желая наблюдать развитие поднятой им темы, она оглядела комнату, заметив чайник, схватила его, как утопающий – соломинку, и отправилась на кухню.

-  Во-во! Правильно: угостите меня чаем! – он не замедлил прокомментировать её поступок. – Да-а, я – водохлёб, да-а! Такая моя амплуа!

-  Ты вообще понимаешь, о чём можно болтать, а о чём можно только молчать? – проговорил я, едва закрылась дверь. – Из-за твоей врождённой, патологической дурости я вынужден краснеть перед своей девушкой!

-  Дорогой мой друг! – завёлся «Урал». – О чём сейчас думаешь?

-  О том, что в чужом доме гости хозяевам не хамят!

-  О технике безопасности думай! – он пхнул меня кулаком в живот, но я успел напрячь пресс.

-  Вот я бы стал обсуждать чью-то корму, да при Оксанке? Ты бы обрадовался?

-  Не смей! Не смей повторять её имя! Я люблю её!.. О чём сейчас думаешь? Сказал же: о технике безопасности думай! – он снова пхнул меня в живот, и сонорный смех заполонил комнату. То, что в просторечии называют ржанием, в данном случае являло собой нечто среднее между гоготом и блеяньем: – Х-хэ-гэ-гэ-гэ-гэ!

-  А ты не смей вносить разлад  в нашу семью! Будущую семью, понял?

-  Сер-ргей! Ты что, сможешь променять друга на бабу? Сможешь? Променяешь?

-  Да без всяких колебаний! Особенно – такого, кому хватает дури противопоставлять любовь и дружбу! – я повысил голос.

-  Сер-ргей! Ты опять – как свирепый ве-е-епрь!!!

Назревающую потасовку предотвратила Юлька, вошедшая с кипящим чайником. Я разложил пакетики по кружкам, девушка полила в них кипяток…

-  А-а-а!!! – хрипло заревел он, будто дверью ему прищемили… ну-у, понятно, что. Юлька чуть не выронила чайник.

-  Чё орёшь-то, придурок! – вырвалось у меня.

-  Но ведь стра-ашно же! – он как бы обиделся, но – именно  как бы.

-  П-придурок!

-  Серёжа! Сергей! – недовольно произнесла Юлька, потом натянуто вежливо обратилась к нему: – Бери кружку! Сахар, печенье…

-  Не хочу чаю, я передумал. Дайте просто холодной кипячёной воды, холодной. Я – водохлёб! – он ожидал реакции зрителей, но в обморок от восторга никто не упал.

-  Какого ж ты чёрта тут со своей амплуёй?!. – децибелами я сам превзошёл «ураловский» двигатель.

-  Расхотелось мне, Сер-ргей, расхотелось, понимаешь? Ну, расхотелось, да! Ты на меня не обижаешься? Не обижайся! – услышав из коридора какой-то звук, он распахнул дверь и выглянул. – О, о, о, какая цыпа пошла на кухню! Знаешь её, Сер-ргей? Хотел бы себе такую? У тебя с ней что-то было? Было? Скажи! Да ла-адно тебе, скажи, не стесня-айся! Дэ-эвюшька, ты куда? Вот, ушла… – он протянул тоном Карлсона у погасшего телеэкрана. – А я вот палочки приобрёл на днях. Чаки, кажется, называются… Незаменимейшее орудие, незаменимейшее…

Он выудил из сумки чёрные полированные нунчаки и тотчас с остервенением принялся разрубать ими воздух. Уж он и крутил их, перебрасывая из руки в руку, потом, упиваясь собственной крутизной, стал наносить себе опоясывающие удары, но при первой попытке перехватить «орудие» через спину рука промахнулась, зато верхняя палка глухо впечаталась в затылок. Начинающий «нунчакист» рухнул на мою койку. Юлька взвизгнула. Прошла минута.

-  Думаете, я промазал? – очнулся гость. – А вот ду-удки! Просто удар отрабатываю! Хороший траходром у вас, друзья!

-  О технике безопасности лучше б подумал! – воскликнул я, пока его язык не выдал очередную глупость.

-  Злой ты, Сер-ргей! Уйду я от вас!

-  Вот и славненько! Сделай милость! Тебе ж домой давно пора!

-  Ты хоть знаешь, что я четыре дня дома не ночую?! – надменно изрёк он.

-  А где же? Неужто на работе? Не бережёшь ты себя, не бережёшь! – Юлька произнесла с явной подковыркой.

-  Ну, уж ду-удки! – он убавил тон, будто собрался признаться в совершении подвига, за который давным-давно обещана награда. – Я пятую ночь в Оксанкином подъезде провожу.

-  За-ачем??? – этот вопрос опять задал бы всякий вменяемый человек.

-  Не понимаете вы! Я люблю её, люблю! Представьте только: ночь, тишина, а ты знаешь, что любимая – здесь, рядом, за этой стенкой… – он с невероятной нежностью посмотрел на свой шрам. – Слышишь, как она дышит… А утром встретишь её словами «Здравствуй, любимая!»... Я ради этих двух слов… Ой, как я буду любить нашего сына! Или маленькую дочурку! Буду водить её в садик… Нет, носить, на руках носить!..

-  Э, братец, для этого дыхание любимой надо не через стенку слушать, а поближе, желательно – рот в рот…

-  Прекращай так говорить! Я – люблю её, слышишь: люблю!

-  Так, ладно, иди уже.

-  Бутерброд хоть возьми! – проговорила сердобольная Юлька.

-  Ну, уж ду-удки! Только ваших бутербродов мне не хватало! – он ушёл, хлопнув дверью.

-  Не знаю. Трудно сказать, – прозвучал мой риторический ответ на не прозвучавший Юлькин вопрос. – Не знаю, чтó меня может связывать с таким другом. Год назад, когда мы только поступили и вглядывались в лица будущих однокашников, нам очень хотелось, чтоб эти лица поскорей перестали быть чужими, сама-то помнишь? В таких ситуациях человек в друзьях неразборчив…

-  В том то и дело, – вздохнула она.

-  Он, в принципе, неплохой парень, простой и открытый. Когда меня в общаге не селили, я ж у него ещё жил почти месяц…

-  Ну да, ну да… Только отчего же порою эта открытость через край перехлёстывает? – она подошла к окну, чтобы распахнуть его пошире.

-  Не злись, звёздочка моя! – приблизившись, обнимаю девушку за плечи и поцелуем пытаюсь растворить неприятный осадок, возникший в наших душах. – Таково его амплуа на данный момент. Сама посуди: из института человека выперли, военкомат – тут как тут! Пусть насладится последними неделями свободы… Оксанку он очень кстати встретил, она хоть скрасит ему неприятный период жизни…

-  Лучше бы он дело какое-нибудь встретил! – девушка отвернулась. – Только и может, что торчать целыми днями у института, Оксанку дожидается… Она уж и не рада. А нам с тобой потом ловить весь поток его рефлексий и этого, как его, экзистенциализма, во!

-  Пойми его, он – такой! Не такой, как я, как ты, как все. Но не откажу же я бывшему сокурснику в гостеприимстве, правда? Тем более, он-то мне – не отказывал!

-  Серёжа, Сергей! – она глянула в глаза, разведя руки, словно собираясь вспорхнуть. – Но моя-то вина – в чём? Почему я...

-  Потому что ты у меня – самая добрая звёздочка во вселенной! – воспользовавшись её беззащитностью, крепко обнимаю и долго-долго целую. Пресловутые осадки в дýшах благополучно растворились.

2.

Его узнаваемую фигуру я увидел в коридоре часа в три пополудни, он шагал к нашей комнате с решимостью Александра Матросова, глаза под сдвинутыми бровями метали молнии, стиснутые до побеления губы вздрагивали в такт шагам, специфическая пятнистость его лица оптимизма тоже не внушала.

-  А-а! Вот он ты! Дол-бан-дяй! Опять к Оксанке приставал! – «Урал» взревел на всё общежитие, вынудив многих жильцов выглянуть из комнат. – Чтоб такого больше не было, понял? Чтоб не было!

-  Я только поздоровался…

-  Кр-ретин! Не смей без меня с ней здороваться! Долбандяй! Я люблю её!

-  И люби себе на здоровье. Орать-то зачем? Юлька отдыхает. Она приболела сегодня…

-  А мне плевать! – пхнув локтем некстати прошедшую мимо первокурсницу, он подошёл к нашей комнате, намереваясь шагнул внутрь.

-  Плевать – иди и плюй! Или тебе прежде нужно моё разрешение? – я встал в проходе.

-  Щас двину! Слышишь – щас двину! Уйди с дороги! И чувихе своей скажи, чтоб не смела со мной разговаривать при Оксанке! Сказала мне «Пр-ривет» сегодня, а Оксанка потом на меня ТАК посмотрела! Чтоб не было больше такого! Понял, ты, долбандяй?!! И отвали от неё! Она твоей не будет, понял?

-  Давай, это ты сейчас отвалишь, дружочек! – не унижая себя ни объяснениями, ни криком, беру его кепку и выбрасываю в коридор. Он, естественно, с показушным воплем выскакивает за нею. Я цинично захлопываю дверь изнутри. Обнимаю Юльку, целую её глаза, уловив языком солоноватый привкус. Ну, дружок, ты только нарисуйся здесь ещё!

-  Прикинь, какое сильное чувство? – виновато бормочу.

-  Серёжа, Сергей, зачем ты с ним так? – тихо произнесла она, не поднимая взгляда.

-  Действительно:  ТАК – это я зря. В следующий раз – тотчас сковородником… Уж скорей бы его забрили…

-  Помирись с ним, пожалуйста. Я простила его, и ты – прости. Он реально переживает, разве не видишь? Или думаешь, это всё шутка? Нет, не шутка! Тебе – что, так уж нужна его Оксанка?

-  Ага! Нужна! Так же, как и он – нужен тебе! – я подмигнул.

-  Помирись завтра же и не напоминай ему об этом. Ему и так нелегко. Глянь, на что он идёт ради любви, как за неё борется… Ведь впереди его ждёт… Сам знаешь… Не дай бог!

-  Звёздочка моя ясноглазая! Да есть ли на свете более добрая душа!?!

Вначале седьмого, когда я вышел на кухню, он сидел под нашей дверью, с кроссвордом в руках.

-  Сер-ргей, дорогой мой друг! Ты лекарства Юльке купил? Купил ей лекарства-то? – завёлся 412-ый.

-  Не купил. У нас старые остались.

-  Кр-ретин! Что б ты без друга делал бы! Я вам кусок мёда принёс, угощайтесь!

Ничего не оставалось, как пригласить его в комнату.

-  Вот, берите, дорогие мои друзья! – он вынул брикетик размером чуть больше спичечного коробка. – Медок – свой, свой, натуральный, заса-ахарился... А ветчинка – это не вам, это я Оксанке! Мы ж сегодня в парк пойдём вечером, – он показал такого же размера кусочек сала без прослоек. – Сегодня ж три недели, как мы вместе, три недели!

-  А яблочек мочёных ты ей не принёс, в честь праздничка-то? А капустки квашеной? – прыснула Юлька.

- Не-ет, это я ей подарю, когда месяц будет. Сегодня вот ещё бру купил, – он показал упакованный в полиэтилен стеклянный светильник в форме перевёрнутой рюмки. – Повесим её над нашим диваном и будем проводить вечера в её свете…

-  Ну, к таким вечерам светильник, как правило, не требуется, – перебиваю.

-  Я просил тебя не говорить так? Пр-росил?? – взревел «Урал». – Я люблю её! А она, между прочим, намекала мне тонко на кое-что толстое! Да, намекала! Так и сказала: очень интересно узнать, каково это – быть парнем, мужчиной! Да-да, так и спросила, знаю ли я, что значит быть опорой и защитой! Ещё, говорит, у меня – привычка высказывать парадоксальные суждения.

-  Ты решил, что это – комплимент?

-  Сегодня уточню, что конкретно она имела в виду.

-  Цветы девушке подарить – не пробовал? – осведомилась Юлька как бы между прочим. – Или вы их больше не выращиваете?

-  Выращиваем, ещё как выра-ащиваем! – он возгордился. – Вы бы видели наши розы! Какие это розы!

-  Привёз бы штучки три, похвалился бы…

-  Ну, уж ду-удки! Все розы бабка для рынка растит, у неё всё просчитано, учтено и заложено…

-  Значит, сходи на рынок да купи у своей бабки.

-  Анекдот новый знаете? – когда ответить нечего, он резко меняет тему. – Во время проведения археологических раскопок студенты истфака обнаружили суслика, повесившегося в своей норке. Смешно? Не смешно! Смешно? А не смешно: суслика, знаешь, как жалко?! – выкрикнул он и заблеял: – Х-хэ-гэ-гэ-гэ-гэ!

-  Какой острый анекдот! Просто слов нет! – выдохнула Юлька.

-  Это у вас что, а? – он схватил половину коробки из-под испанского вина, приспособленную под солонку. – А ну, сознавайтесь: пили?

-  В чём сознаваться? – проговорила Юлька. – В субботу так захотелось красненького…

-  …что я сходил и купил, – добавляю.

-  Я ведь был у вас в субботу! – уличающе отчеканил он. – Но вина ты мне – не налил, не налил!

-  Вдруг бы рожица треснула? – мýки в моей совести и не думали зарождаться.

-  Да и пёс с вами! Зато я завтра к деду пойду самогонку пить!

-  Ну и семейка! – говорю. – Бабка тебе цветы продаёт, дед – самогон…

-  Никто не продаёт! Я сказал: самогонку – пить!

-  Во-во: даже самогон – купить. Нет бы дедуля угостил внучека, не-ет: всё на продажу!

-  САМОГОНКУ – ПИТЬ! – крикнул он, брызжа слюной.

-  Я слышу, слышу! И почём бутылка?

-  Да не пить, а купить самогонку… Тьфу, мать-мать!

-  Серёжа, Сергей! – взмолилась Юлька, пряча улыбку.

-  Так, всё, друг, – вручаю ему его сумку. – Там Ксюшенька твоя заждалась, поди…

-  Она – не Ксюшенька, она – Оксанка! Понял, долбандяй? О ней даже не мечтай! – он с гордостью показал свой шрам.

Ушёл он, как всегда, хлопнув дверью. На столе остался его кроссворд – разгадано было единственное слово из шести букв по вертикали: «Массивный круглый камень для размола зерна». В сетке виднелась корявая надпись: «КАМЕНЬ». Расположенный по горизонтали областной центр РФ, известный кружевами и маслом, должен начинаться на мягкий знак, и друг, очевидно, сломал голову, подбирая подходящий вариант.

3.

Юлькина простуда была жестокой: девчонка, вообще, болеет редко, но, как говорится, метко. Три ночи и ей, и мне удавалось поспать не более двух часов. Поэтому к исходу четвёртых суток, когда дело пошло на поправку, спать обоим хотелось больше, чем жить. И, согласно известному закону, именно в этот вечер за дверью раздалось истеричное блеяние.

-  Х-хэ-гэ-гэ-гэ-гэ! Открывайте, открывайте! Друг пришёл!

-  Нас нет! – шепчу.

-  Отворяйте уже! Хвать в постели валяться! – неслось из-за двери.

-  Серёжа, Сергей, так нечестно, – прошептала Юлька, и на её лице снова появилось выражение невыносимого страдания, лишь недавно это лицо покинувшее. – Открой.

-  Тише, ради бога! – испытывая жесточайшую неловкость перед девушкой, приоткрываю дверь. – Она только заснула. Чего тебе?

-  Пропусти! – дохнув свежим перегаром, он деловито отодвинул мою руку, прошёл в комнату и сел за стол. – Ты не рад меня видеть? Дай краба!

-  Пожалуйста, недолго, очень уж спать хочется…

-  Х-хэ-гэ-гэ-гэ-гэ-э!!!!! – взревел не «Урал», а магистральный двухсекционный тепловоз; подскочила, казалось, вся комнатная мебель. – Оксанка отшила! Сказала, я не её человек! Х-хэ-гэ! Я знал, знал! Это Назаров! Это он к ней клинья подбивал! Она и купилась на цветочки, дура! Ненавижу Назарова! Дрянь, мразь…

Мы с Юлькой, конечно, поняли, что сейчас он в полном неадеквате, поэтому взывать к совести и разуму нынче особенно бесполезно. Он тем временем достал из-за пазухи початую бутылку «беленькой» и незамедлительно к ней приложился.

-  Скажите, друзья, что лучше: порвать рубаху на портянки или порезать кожу на ремни? Лезвиё одолжите? – он начал закатывать левый рукав.

-  За-ачем??? – взвизгнула Юлька.

-  Да ладно, ладно, не парьтесь! Сам знаю, надо переболеть. Х-хэ-гэ-гэ! – он глотнул ещё, потом вынул записную книжку. – Зацените вот: «До свиданья, без руки, без слова. Не грусти и не печаль бровей. В этой жизни умирать не ново, но и жить, конечно, не новей…».

-  Предсмертное есенинское? – говорю.

-  Надо же – знаете! – усмехнулся он и продолжил срывающимся голосом: – А вот: «Я сам, всё зная наперёд, пришёл – и не стучался дважды. Я сам шагнул на тонкий лёд, я сам… Любимая! Не важно… Я приказал себе: Не тронь, и отступил неподневольно. Я сам бросал себя в огонь, горел… Любимая! Не больно… Теперь я сам себе судья, не дай мне бог тебя обидеть…

-  …И никого, кроме себя, мне не дано возненавидеть!» – перебиваю. – Полину Хворову мы тоже любим почитать на досуге.

-  Пош-шёл ты! – дрожь в его голосе исчезла бесследно. – А это чьё: «Мы все подохнем в правильное время. Не рано и не поздно час пробьёт. Пока же мы несём гнилое бремя. Распад во имя возрождения идёт».[1]

-  Понимаешь, дружок: смерть – очень лёгкая штука, но с тяжёлыми последствиями. Не надо её дразнить.

-  Не парьтесь, друзья! – глотнув ещё, он закусил щепоткой соли. – Ктó она такая, чтоб я из-за неё умирал! Доска – два соскá! На цветочки повелась, дешёвка! Пусть Назаров с ней упражняется! Это ж он – мужчина, блин, опора и защита… Вот пусть и опирается! На мой век ещё хватит бл…

-  Тебе нужны только бл…? Порядочные девушки тебя не интересуют?

-  А точно, ничего уже нельзя сделать? – спросила присевшая в уголке кровати Юлька.

-  Все мосты я сжёг одним махом. Вчера утром я видел, как они вместе от неё выходили… А я ведь всю ночь сидел под её дверью! – водка начала оказывать воздействие. – Звал, повторял имя, повторял, что люблю…

-  И зачем? О таких вещах говорить не надо! Вообще, поменьше надо говорить. И не в подъезде ночевать, а в общей постели! – опять перебиваю.

-  Окса-анка! – он сделал пару глотков. – Зачем была эта встреча? Зачем были эти три недели счастья, которые ты подарила и забрала обратно, не дав даже осознать? Это жестоко!

-  Поплакать ты, надеюсь, не забыл?

-  Серёжа, Сергей… – прошептала Юлька, готовая сама разрыдаться.

-  Я ведь так любил тебя! Думал, у нас будет сынишка или маленькая дочка… Ой, как бы я любил её! Я носил бы её на руках и водил бы в садик… Я ж тебя ни разу не обманул, ни разу не изменил… А сейчас Назаров с тобой счастлив…

-  Ага! – встрел я, пока он принимал очередную дозу. – А она-то, прикинь, как счастлива, что избавилась от такого сокровища! Три недели твоих постоянных самоунижений – не всякая выдержит!

-  Серёжа, Сергей! – Юлька произнесла в голос, причём довольно твёрдо, даже резко. Но он не слышал ни её, ни меня.

-  Ю-уленька, скажи: чтó, ну чтó я делал не так?.. Жутко представить, как они там сейчас, вдвоём, на диване, в свете моей бры… – он действительно пустил слезу.

-  Ты и не представляй! Представь, как бабуля цветочки поливает… Или как дед бражку затирает…

-  Серёжа, Сергей! Тут не язвить надо, тут надо выход искать! – она произнесла твёрдо, однако, ладонями по лицу провела.

-  Не надо, Юлечка, спасибо! – наслаждаясь своей «амплуёй» вечного мученика, утирать слезу он и не собирался, наоборот – развернул стул так, чтоб всем её было видно. – Такова моя планида – пойти послужить, когда никто не ждёт… Так даже лучше. Не знаете, чьи это слова: «Уйти в армию и верить, что девушка дождётся – всё равно, что оставить на улице бутылку водки и верить, что её никто не возьмёт»? Бог её простит. А я – отпускаю с миром…

-  То-то спасибо тебе! – говорю. – То-то сна она не знала без твоего отпущения!

-  Серёжа! Сергей! – девушка произнесла ещё жёстче.

-  А ты не пробовал подобное лечить подобным? Оксанка отшила? С Анькой познакомься или со Светкой…

-  Только не надо банальностей, дорогой мой друг! Только не надо! Аньками и Светками уже все уши прожужжали! Не до них мне сейчас, не до них.

-  Ты прав: не годится. А что б такое небанальное придумать? Слушай, ты с Назаровым поговори! Подкарауль его в подъезде… Он-то решит, ты ему морду бить станешь, готов будет к этому, а ты – бац! – и заговори вкрадчиво, как ты умеешь: «Ну зачем тебе Оксанка, ну зачем, ну зачем она тебе? – я сам завёл 412-й. – Отдай мне её, Назаров, ну отдай, ну пожалуйста! Я ведь её так  люблю, так мечтаю, чтоб у меня был сынишка или маленькая дочурка! Я бы так её любил, носил бы на руках в ясельки и сопельки утирал…». Назаров – в шоке, а ты держи инициативу, продолжай натиск: «Ты, Назаров, такой мужественный, такой надёжный, ты себе ещё найдёшь, а у меня такой любви не будет никогда, я же придурок! Сжалься, уговори Оксанку вернуться!». Такой слёзно-слюнтявой атаки ни один Назаров не выдержит!

Меня разбирал задор. Гость взасос целовался с бутылкой и, похоже, мало что понимал. Юлька делалась всё мрачнее, но я не хотел прекращать монолог.

-  Если так поступать по пять раз на дню в течение месяца, ему это осточертеет, и он сам притащит тебе твою Оксанку. Ну, конечно, раз девятнадцать за это время придётся получить по морде, но раны, как известно, украшают! И женщины любят страдальцев. И вообще, тебе это будет приятно…

-  Сер-ргей, дорогой мой друг! – поймав желаемое состояние вестибулярного аппарата, он успокоился и убрал под стол опустошённую стеклотару. – Спасибо тебе за приют. Пойду. Отдыхай. Женись, любись и процветай!

-  Куда же ты пойдёшь сейчас??? – воскликнула Юлька.

-  Ничего, не пропаду. Ладно, совет вам да любовь, дорогие мои друзья. Пока-пока!..

-  Серёжа, Сергей, а ты циничен! Даже жесток со своим другом! – тихо произнесла Юлька после хлопка двери.

-  Зато ты у меня – самое нежное существо на свете, – шепчу ей на ушко. – Отдыхай, спи: тебе сил набраться надо.

-  Если его сейчас загребут?..

-  Вот и хорошо: проспится в цивильных условиях, а не в канаве под кустом…

-  А если он вены вскроет? Видел, как он смотрел на свой шрам? Мне до сих пор не по себе от того взгляда…

-  Не бойся, звёздочка: этот – не вскроет! – приближаюсь к ней, чтоб поцеловать…

-  Зачем ты так с ним? – она отвернулась к окну. – Ему ведь тяжело! Жалеешь частичку доброты для друга?

-  Чтоб он тут вообще раскис? Ему не доброта нужна, а злая ирония, да побольше! Разве не так?

-  Ты, вообще, способен сострадать, или только язвишь?

-  Юленька, раненым в живот пить не дают, хотя те и просят, и мучаются! И врач, значит, не способен к состраданию? При истерике по головке не гладят, а бьют по лицу, наотмашь! Он, вообще, кто? Взрослый малый или соплячка пятнадцатилетняя?

4.

-  Серёжа, Сергей! Скажи, как ты мог? Как ты мог так поступить со другом? Ты хоть чуточку понимаешь, когда твои шутки уместны, а когда – нет? Чего ты хотел? Слышал, что Назаров на весь институт рассвистел, как его уже неделю достаёт какой-то сумасшедший слюнтяй, просит поговорить с Оксанкой, деньги предлагает? Как ты мог выставить друга на посмешище? О чём ты думал, когда учил его этому? Тебе смешно, а ему – больно, реально больно! Ты знаешь, что вчера он попал в больницу с сотрясением мозга? У Назарова кулаки ведь ещё те! Понимаешь, что это твоя вина во всём; что это ты его надоумил? И после этого можешь спокойно жить? Я – не могу. Ему и так от жизни досталось, его столько раз и бросали, и предавали! Ты в армии не служил, не знаешь, каково это – жить, осознавая, что никто тебя не ждёт, никто письма не напишет! Эгоист ты, Серёжа! Тебя только собственное счастье волнует. Раз ты так с другом поступил, значит, и со мной так же сможешь! А стал бы ты вырезать имя любимой на руке? А жить в её подъезде решился бы? Знаю, знаю, ты скажешь: «Зачем?» да «Почему?»... А он – не задаёт себе вопросов, не ищет собственной выгоды, он целиком живёт своей любовью, только ею одной и дышит. Я не могу спокойно смотреть, как этот человек мучается! Будто сижу у постели близкого, слышу одно лишь слово: «Больно…», а помочь ничем не могу – нет таких лекарств, не придумали! В общем, ты понимаешь, что я сейчас скажу, да? Да, я остаюсь с ним! Ему сейчас го-ораздо хуже, чем тебе. Хочешь – прости меня, не хочешь – мне всё равно: я – решила, и менять решения не буду. А ты… Ты – такой хороший, такой нежный, такой заботливый, такой надёжный!.. Ты же себе и другую найдёшь без проблем! Не мне тебя учить…