1.

Словно дюжина кузнецов ухватила мозг раскалёнными клещами, и каждый настырно тянет в свою сторону. По ногам будто каток проехал. Или целый танковый батальон. А во рту – точно кошки нагадили... С такими колоритными ощущениями Новиков встретил в постели новое апрельское утро. Дужкин аритмично посапывал на соседней койке, изогнувшись так, что голова лежала на прикроватной тумбочке, одеяло валялось на полу, а притянутые к груди коленки обнимали невесть как попавшую туда подушку.

На круглом столе, стоявшем посреди комнаты, чайник красовался в блюде с недоеденным салатом. Полбатона варёной колбасы «два-двадцать» в восходящих лучах выглядывало из банки с вареньем. По закопчённой сковородке в луже чая плавали хлебные корки в соседстве с окурками, огуречными обрезками и картофельными пригарками. Стулья вокруг стола улеглись так, словно вчера были пьянее своих хозяев. И на фоне этого чрезвычайно живописного натюрморта два пустых пузыря из-под «Пшеничной», сиротливо стоявшие в углу, были почти незаметными. Но проскочить мимо трезвых глаз вошедшего Алексеева им не удалось.

-  Чегой-то вчера отмечали? – будто не зная ответа, спросил прибывший, опускаясь на поднятый  стул.

-  О-ох, Лё-ох, – застонал Новиков. – Олечка опять приходила...

-  Эт я в курсе.

-  Два пузыря приносила...

-  Опять в курсе!

-  Ну, и потом ушла.

-  И всё-то? – притворно разочаровался Алексеев.

-  Ну, там, поесть приготовила, прибралась в хате, посидела с нами за столом. Сама-то не пила!..

Скользящий удар перебил этот нестройный диалог: Дужкин уронил голову на кроватную сетку, с которой давно сполз матрас.

-  …Потом, кажется, пыталась спать уложить...

-  Ну, а ты?!! – Алексеев перебил с издевательским нетерпением.

-  А я – что? Сперва отбивался, потом – не помню, – Новиков поморщился.

-  Эх ты-ы! Погляди только, какие глазки, какая фигурка! Ух, я бы за ней приударил!.. Язык бы ей только ампутировать. Что ж ты, Лёша, так? Дефка тебя хочет... – Алексеев нарочно выделил звук [ф].

-  Да не спрашивает, хотят ли её, – хриплым баском вставил Дужкин. – Лёш, дай сигарету...

Пока они с Алексеевым курили, Новиков благополучно отыскал штаны, рубашку и даже носки. Сложнее получилось с кроссовками: левый схоронился под столом, правый – на книжной полке.

-  Никак, опять воевали? – скрывая смех, спросил Алексеев.

-  О-ох, Лё-ох, – снова заныл Новиков. – Этот спортсмен вздумал ей приёмы показывать.

-  То есть, вечер был не только томным? А поточнее?

-  Пристала: научи, и всё тут, – виновато пояснил Дужкин. – Ну, я был нетвёрд в движениях, потому и задел её малость пяткой.

-  В нос?

-  Не, в щёку. Она так и рухнула мимо стула.

-  О-ох, Лё-ох, что потом начало-ось! Схватила она тот стул, и давай махаться! Мы тут еле увёртывались! Дужкин, вон, бедный, половины зубов не досчитался. Потом всё бросила, и – в слёзы. Хотел пожалеть, а она как накинется, как стиснет! Думал, задушит. И опять своё: «Ты меня любишь?». А меня и спасти-то некому – этот уполз «белого друга» стращать. А потом, Лёх, ей-богу, не помню, что было. Может, заснул, а может, и натворил чего. Что ж делать-то теперь? Ведь опять прижмёт она меня, и не отвертишься... – Новиков левой рукой потрогал раскалывавшуюся голову, правой надеясь нащупать под койкой бутылочку живительного пивка. Но трудно отыскать в тёмном помещении известное млекопитающее при условии отсутствия последнего. Пришлось обойтись таблеткой анальгина. Кузнечные клещи зазвенели, рассыпаясь одни за другими.

-  В общем, как и раньше, – резюмировал Алексеев. – Хорошо, я вчера у Любашки остался.

Дужкин тоже встал, и начался очередной день студенческой жизни.

2.

Назвать её страшной мог разве что лишённый вкуса извращенец. Она похожа на свою тёзку Ольгу Кабо, и только шикарный греческий нос отличает её от известной актрисы. Этот нос в союзе с томными карими глазами и изящными эротичными губками многим не давал покоя. Но – недолго. Через неделю после знакомства с Олечкой большинство парней жалели о том, что вообще оказались в этом вузе. Мало кто мог долго выдерживать её холерический темперамент и двойственную натуру Близнецов. Сия участь не обошла стороной ни Алексеева, ни Дужкина, но в сравнении с Новиковым, чья вина состоит во внешнем сходстве с одним из гардемаринов, остальные отделались до неприличия легко.

Впервые увидев его на абитуре, Олечка загорелась идеей-фикс, что этот парень предназначен ей свыше, что если воротить нос в условиях сложной демографической обстановки на фоне общего дефицита мужского пола, то можно запросто помереть в девках, и направилась к цели с упорством, достойным куда как лучшего применения, ничего не видя вокруг.

Попытки очаровать его в течение первого семестра остались без успеха, поэтому позже она начала распускать такие сплетни об их совместных отношениях, что у Новикова дыбились волосы, а ни одна другая девчонка не решалась и взглянуть в его сторону. Однако он великодушно прощал её фантазии, а претензии по достоверности сплетен переадресовывал непосредственно к распространительнице оных.

Образ её жизни при этом был отнюдь не затворническим, она регулярно заводила романы, но – исключительно показные, ради ревности Новикова. А он, узнавая об очередном увлечении, искренне радовался, подсознательно молясь, чтоб оно оказалось последним, в смысле – серьёзным. И чем слёзнее были молитвы, тем безжалостнее потом била пó лбу реальность.

Со временем Олечка поумнела и сменила тактику, взяв на вооружение пословицу «Путь к сердцу мужчины лежит через желудок». Имея отдельную квартиру в трёх остановках от университета, она стала завсегдатаем общежития. Без неё не обходился ни один праздник в жизни Новикова, Дужкина или Алексеева, и все высоко ценили её кулинарные способности. Но, естественно, просто так ничто никогда не делается. Найдя слабое место Новикова, коим было чревоугодие, эта замечательная девушка уже стреляла без промаха…

-  Скажи, Лёша, это всё – правда, что ты говорил мне вчера? – страстно зашептала она, глядя в потолок. Новиков вздрогнул.

-  Чтó я говорил?! – его нижняя челюсть глухо стукнулась о грудную клетку, глаза беспокойно забегали.

-  Уже и не помнишь? Значит, ты не хозяин своим словам? – её шёпот задрожал. – Нет, ты, правда, не помнишь?

-  Каким словам, Олечка? Подскажи хоть малость, прошу тебя, – Новиков заволновался сильнее.

-  Ах, так? Я так и знала! И чего наобещал – тоже не помнишь? И как руки распускал?

-  Я? Наобещал? Когда, Олечка? – как ни крути, но подробностей перехода вчерашнего вечера в ночь он не помнил.

-  Не придуривайся! – шёпот перешёл в фальцет. – Свиньи! Сволочи! Скоты! Вы все такие! Вам главное – упиться, а на человека – плевать, на все его чувства!!!

-  А кто ж мне наливал-то?!

-  За что ты так со мной, Лёша, за что?!! – слёзы хлынули водопадом Анхель.

В последние три месяца подобные диалоги стали повторяться не реже двух раз в декаду. Новиков, безусловно, сомневался в подлинности её слёз, но всё равно чувствовал себя, мягко говоря, погано. В такие минуты он всякий раз клялся, что с выпивкой завяжет, но… Но больно уж вкусен был приготовленный Олечкой ужин, больно уж ласкала взор и слух злодейка-«Пшеничная», Олечкиной рукой наливаемая из вспотевшей бутылки в его стакан. И никто ничего не мог поделать…

-  Скажи, Лёша, ты меня любишь? – она повторила коронный вопрос.

-  Я тебе сотню раз говорил, – в голосе Новикова звучала только мольба о пощаде. Но Олечка этого не заметила и зарыдала громче, размазывая косметику.

-   Ну-у... ну, скажи, что любишь, ну, скажи-и! – истошно заголосила она, готовая пасть на колени.

-  Кончай дурить! Не люблю! Ты знаешь об этом, – Новиков и сам бы бросился на колени, только б от него отвязались. Несмотря на свою абсурдность, эти допросы, тем не менее, имели свойство изрядно утомлять.

-  У тебя есть другая! Ты любишь её сильней, чем меня! – эта Олечкина фраза также прозвучала не впервые.

-  Нет у меня другой, и никого сильнее я не люблю, – он не соврал: после таких «интимных» бесед какой-либо любви не захочется в принципе. Олечка аж в лице переменилась:

-  Значит, это правда! Ты никого не любишь сильней, чем меня! Я знала, Лёшенька, я верила! Скажи, миленький, почему ты так редко говоришь мне это прекрасное слово – «Люблю»? Не бойся, прошу тебя, не скрывай свою любовь! – она схватилась за Новикова, который опять пожалел, что когда-то научился говорить. Но слово – не воробей...

3.

-  У-у! – радостно воскликнули все трое. – Какие люди! Здравствуй, Олечка!

-  Проходи, проходи, – вскакивая, засуетился Алексеев. – Садись... В смысле, присаживайся.

-  Олюнчик! Пузырёк давай? – искренне нахально сказал Дужкин.

-  Сейчас, радость моя, что-нибудь сообразим, – она  по-матерински погладила наглеца.

В комнате впечатления от недавнего застолья ещё не сгладились. Но сегодня друзья ждали прихода девушки. Она, как всегда, блистала: распущенные каштановые волосы до талии, красная блузка и чёрные обтягивающие брючки делали её неотразимой ни в одном способном отражать предмете.

Из сумки Олечка выложила на стол банку китайской ветчины, пакет майонеза, плавленый сырок, пятóк сваренных яиц и, традиционно, два пузыря «Пшеничной».

-  Ах, Олечка, ты – прелесть! – елейно простонал Новиков.

-  Мы к твоему приходу тоже заготовились, – Дужкин тряхнул сумкой, в которой звякнула стеклотара, причём, не порожняя.

-  А картошки начистили? Да-а? Ай, молодцы! – на Новиковском лбу появился помадный овал.

Когда стол был сервирован, Дужкин включил магнитофон. Шевчук запел про последнюю осень.

-  Всем, всем наливай! – приказал Новиков.

-  Мне не надо, – Олечка воспротивилась, но Алексеев уже отмерил ей «пятьдесят капель».

Следующим стакан подставил Дужкин. Но едва горлышко занеслось над его посудиной – бутылка  вдруг выскользнула под стол.

-  Эх ты! Ещё не пил, а руки дрожат, – произнесла Олечка.

-  Алкаш, что ж поделать! Надо срочно выпить. Да я и не пролил ни капли, – Алексеев  вытащил из-под стола почти полный пузырь и налил всем «до ватерлинии».

-  За то, что мы – вместе! – выдал Дужкин...

-  Между первой и второй... Олечка, давай фужер, – Новиков налил себе ещё.

-  Ой, не надо! Водки мне хватит, – испуганно проговорила девушка.

-  Тогда – пива? – будто обрадовавшись отказу, легко согласился Дужкин.

-  Ну, да-авай, – сдалась она.

Новиков долго возился под столом с открывалкой, настолько долго, что гостья насторожилась.

-  Ой, какой салат вкусны-ый! – воскликнул сидящий слева Алексеев. – Олечка, ты – сокровище! 

Она взглянула с гордостью и благодарностью одновременно. Дужкин протянул ей стакан, полный несколько бледноватого пива.

-  За тебя, Олечка! Хорошо, что ты есть на свете! – прочувствованно высказался Алексеев.

-  Надо б ещё, а то ветчина посуху не ходит, – пробормотал Дужкин минут через пять.

-  Мне хватит, – она затянула старую песню.

-  Раззе тты... не хошь выпить... ить, шоб нам ишшо вместя ссбрацца? – сказал Новиков.

-  Надо, надо, – согласились остальные.

И снова полный весьма светлого пива стакан с вызовом смотрел на Олечку. Ничего не поделать.

Ещё минут через пять Дужкин, кряхтя и пошатываясь, неуверенно встал.

-  О-леч-чка! Злот-це! Я тож хчу выпить за тя! А то шо – эти за ття пили, а я – нет. Негодисца...

Новиков тем временем опять налил ей до краёв, она схватила стакан с готовностью, забыв поломаться для порядку.

Ещё через пять минут Дужкин открыл вторую бутылку водки и наполнил все бокалы на треть.

-  Олечка, твой ответный тост, – Новиков хотел рукоплеснуть, но промахнулся.

Она поднялась и вдруг резко потеряла равновесие. Шикарный нос клюнул бы прямо в опустевшую сковородку, не подставь Алексеев в нужный момент ладони.

-  О-ой! – произнесла девушка испуганно. – Шо ж вы с мной сделали-то?! Ма-амочка!

-  Верно! Пьём за то, шо мы сделали сёдня с нашей любимой Олечкой, – перебил Алексеев. – А ты тож пей, солнышк! Теперь-то какай разниц?!

Через двадцать минут лишь воспоминания остались и от водки, и от пива, и от закуски. Шевчук в магнитофоне затих. Алексеев нетвёрдой рукой вставил новую кассету. Воцарилась тишина.

-  Чё ж он молчит? – спросила девушка, с трудом держа голову.

-  А, наэрно, касет пустай. Над ваще ыключить ео на фих, – Алексеевская рука нащупала клавиатуру и шлёпнула по первой попавшейся кнопке...

-  Лёш, курить пойдём? – позвал его Дужкин.

-  Да здесь давайте! Чё тащиться в такую даль? – воскликнула Олечка, толкнув упёршегося лбом в стол Новикова. Последний тяжело рухнул на койку.

-  Ты с нами не подышишь, солнышко? – спросил Алексеев.

-  Алёш, мне хватит.

-  Тогда я выйду: не могу курить в присутствии девушки.

-  Смотри, Олечка, хорошо себя веди, – добавил Дужкин, уходя.

4.

Это в целом симпатичное лицо нынче сделалось ещё пленительнее: затуманенный взгляд чуть раскосевших очей хранил интригующую таинственность, а ради такой аристократической бледноты кожи красавицам начала XIX века пришлось бы испить немало уксуса. Лишь великолепный нос после вчерашней попойки не претерпел изменений. Мысли – тоже, что, впрочем, неудивительно.

-  Ты, конечно, опять не помнишь, чего мне наговорил? – обречённо начала она.

Новиков пластом лежал на своей койке, Олечка сидела у изголовья. Дужкин с Алексеевым уже десять минут курили в коридоре.

-  Вот и нет, Олечка, сегодня-то я как раз всё помню, – ласково отозвался Новиков. – Сама-то ты ни о чём не забыла?

-  Значит, это – правда: теперь мы всегда будем вместе? – не слыша его, победно воскликнула девушка.

-  Вместе, Олечка, вместе. Куда ж я без тебя? – участливо проговорил он, приподнимаясь.

Девушка собралась утопить его в объятиях, но Новиков увернулся:

-  Погоди минутку, солнышко, я хоть музончик включу.

-  Да здесь давайте! Чё тащиться в такую даль? – запел коварный прибор чьим-то до боли знакомым голосом, и сам же себе ответил:

-  Ты с нами не подышишь, солнышко?

-  Алёш, мне хватит.

-  Тогда я выйду: не могу курить в присутствии девушки.

-  Смотри, Олечка, хорошо себя веди...

Магнитофон щёлкнул замком, хлопнул дверью, затем издал звук неясного происхождения и снова заговорил – тихо, но вполне отчётливо:

-  Прости меня, Алёша! Прости, если сможешь.

-  А чё?

-  Я не могу больше, не могу!..

-  Не можешь – туалет  вон он.

-  Прекрати, мне не до шуток. Я его люблю, слышишь, люблю!!! – магнитофон всхлипнул. – Я не могу без него жить! Я поняла, что без него буду несчастна. Прости меня, Алёшенька. Простишь?

-  Я-то тебе кто? Муж? Люби кого хошь, хоть облюбись. И за что мне тебя прощать-то?

-  Как? Тебе всё равно? Ты так легко забыл всё, что у нас было?

-  Имеешь в виду пьянки, слёзы и головную боль?! Да-а, такое забыть невозможно!.. А кого ты любишь-то, если не секрет?

Магнитофон всхлипнул, глубоко вздохнул и заговорил еле слышно:

-  Кого люблю, тому я не нужна... Он на меня и не смотрит, и никогда не узнает, что я не могу без него.

-  А почему он не узнает? Ты – чё, не скажешь ему?

-  Я ему никогда не скажу об этом, потому что буду с тобой. Я не могу без тебя жить, Алёшенька! Я очень долго шла к тебе, очень много мозолей натёрла в пути.

-  Т-так... т-ты, это, для себя-то реши сначала, без кого именно ты не можешь жить. Странная какая-то...

-  Да, такая я, такая! – завопил магнитофон. – Неверная! Распутная я! И ещё – пьяная вýсмерть. Да, я – пьяная распутница! Доволен? Это ты ждал услышать? Это?!!

Вместо ответа раздался хрюкающий храп.

-  Лёша, Лёша, ты меня проводишь? Я ж одна не дойду, Лёша! Да очнись же ты! Ма-амочки!..

Заскрипела кровать, и сердитый стон Новикова мало отличался от этого скрипа:

-  Т-ты хто? Мой сладкий сон! Шо вижу во сне – наяву приди ко мне! Окра-асился ме-есяц багря-анцем...

Послышались тихие всхлипы, что-то зашуршало, и печальный Олечкин голос произнёс издалека:

-  Алёш, Алексеев, проводишь меня?

-  Тебя? Куда ж деваться! Пойдём!

Магнитофон умолк, и тут в комнату вошли Дужкин с Алексеевым.

-  Ты всё обижалась, что я ничего не помню. Вот я вчера и записал для памяти, – проговорил Новиков, чеканя слова.

Олечка сделалась цветом подстать своей блузке, и первая нефальшивая слезинка скатилась по раскалённой щёчке. Воцарилось тягостное молчание.

-  Ладно, шутки в сторону! – произнёс Дужкин, беря её руки в свои. – Прости нас, Олечка. Мы грубо пошутили. Явно хватили лишку. Прости!

-  Ну, не плачь, солнышко! – Алексеев  погладил её волосы.

Она вдруг жалобно запричитала:

-  Мальчики, отдайте мне кассету! Прошу вас! Умоляю! Ну, хоть продайте её!

-  Как бы не так! – преодолевая охватившую жалость, ответил Новиков. – Давай-ка, посиди с нами, похмелись, у нас ещё пузырёк остался…

-  Откуда? – она распахнула краснющие глаза, чей вид окончательно растопил сердцá этой не сáмой святой троицы.

-  Со вчерашнего, Олечка. Это ты давеча поллитру одна уговорила, да ещё пивком шлифанула. Мы-то водичку глотали, – пояснил Алексеев, робко опуская ресницы.

-  Думаешь, случайно пузырь под стол упал? Думаешь, зря… – бодро продолжил Новиков, но вдруг, взором встретившись с нею, прикусил язык.

Снова установилось молчание, но теперь – не столь тягостное. Медленно, словно повинуясь приказу свыше, он присел перед девушкой и протянул к ней руки. Она плавно подалась навстречу ему, будто их невидимые внутренние магниты наконец-то развернулись противоположными полюсами. И едва слышно в этой тишине прозвенела тетива лука Купидона. Моментально оценив ситуацию, Алексеев безмолвно направился к выходу, красноречиво хлопнув Дужкина по плечу. Удаляясь, последний вынул кассету из магнитофона и тихонько засунул её в Олечкину сумку.