1.
Шелестит за окном осень поздняя изморосью печальной. Ползут вяло, со скрипом тягомотным, минуты бесконечные лекционные. От собственного чтения едва не засыпая, вещает заунывно доцент сухопарый, облезлый, как кафедра его фанерная, и безликий, как дисциплина, им преподаваемая. Формализм, скукотища, обломовщина… А пропустишь лекцию – «зачёт» по предмету безвозвратно расположится позади твоих же ушей! Но энтузиазма учебного факт сей прискорбный отнюдь не прибавляет. Не жаждой знаний в такие минуты томишься, не важностью выдаваемой информации впечатляешься, иное переживание душу изводит: не заснуть бы сейчас ненароком да храпом предательским соседей горемычных не потревожить.
Нерадостное настроение порождается началом, неоптимистичное, не правда ли? Так иным-то ему и не быть на излёте ноябрьском, когда природа вся упокоилась давно с миром, и даже солнце лишь затем по утрам поднимается, чтоб по ту сторону тюфяков облаковых продремать весь день, световым по привычке называемый. И твои силы жизненные тоже в спячку впадают, и что прежде душу радовало, нынче мелким, приевшимся кажется. Новизны ощущений хочется, только где ж ей, родимой, взяться-то! Не на лекции этой же, прóклятой! «Сегодня здесь безжалостно было убито время», – верно мыслям твоим вторя, гласит чья-то надпись на столе аудиторном. Разве можно сказать точнее!
Вообще, если нет под рукой ни книжонки захватывающей, ни журнальчика развлекательного, ни кроссвордика какого завалящего, в борьбе со скукой постылой иногда и крышка столовáя подспорьем весомым служить может. Она – хранитель мысли свободной, нудной буквой параграфов заглушаемой; она – окно в мирок потаённый, чьих-то душ порывы сиюминутные хранящий, и не найти, пожалуй, иного субстрата, первее других способного принять эмоции пишущих. Здесь не встретишь рекламы любимых команд футбольных или высказываний, лекторам адресованных. Писать «Профессор – лопух» – не комильфо; максимум, на что решатся студенты благодарные, так это на тост: «За любимых преподавателей выпьем не чокаясь». То есть принято тут затрагивать исключительно философские вопросы, в масштабах общечеловеческих. Вот ещё одно факсимиле, весьма красноречиво настроение создателя характеризующее:
«Встану утром рано,
Выпью банку ртути
И пойду, подóхну
В этом институте!».
Взор твой полусонный скачет по надписям, как грибник заплутавший по кочкам болотным, и вдруг замирает на очередной фразе, внешне столь неприметной, что колосок ячменный в снопе свежесжатом:
«Двадцать третье. Ночь. Понедельник.
Очертанья столицы во мгле.
Сочинил же какой-то бездельник,
Что бывает любовь на земле».
И – замолкает нежданно чтец заунывный, будто кто на пульте волшебном кнопку «Mute» нажал случайно, а ты задумываешься не на шутку: чей это автограф? Когда был оставлен? Сегодня – вторник, двадцать четвёртое, то есть, вчера, получается? И всматриваясь в находку свою, словно археолог незадачливый – в кованый угол сундука, из раскопа свежего торчащий, ты вплотную задаёшься вопросом первейшим: что же внутри? Но как исследователь настоящий, не торопишься сразу вытащить всё на поверхность, прежде строишь прогнозы предварительные о характере содержания, на изучении особенностей формы основанные.
Итак, почерк – женский, безусловно: слишком плавны, изящны буковки. К краю стола надпись близка – невысокая, стало быть, девушка. Буквы крупные, интервалы широкие – значит, зренье её слабоватое. И глаза, очевидно, светлые – светлоокие близоруки, как правило. Да и волосы, знать, не тёмные, если брать их окрас натуральный.
И сама собою рука твоя на полях тетради, для виду открытой, вырисовывает созданный девичий образ – печальный, ведь стишок тот её кратенький не в минуту счастья, поди, сочинился. А потом возникает желанье невольное тоже что-то взамен тут оставить. Но слаба фантазия, неуклюжа, на экспромт достойный не способная. Поэтому призываешь на помощь Михаила Кузьмина:
«О, быть покинутым – какое счастье!
Какой безмерный в прошлом виден свет –
Так после лета – зимнее ненастье:
Всё помнишь солнце, хоть его уж нет…».
И впервые за долгие месяцы огорчает тебя некогда вожделенный звонок, о финале лекции реланиумной извещающий; впервые не хочется тебе покидать аудиторию ненавистную, с незнакомкой заочной расставаясь, ибо она овладела теперь мыслями накрепко. Ктό она, откуда?
Ноги сами несут к деканату, взор пытливо сверлит расписание, только вывод выходит нерадужным: все семь пар проводились вчера в той аудитории, с нескольких факультетов приходили туда студенты.
2.
Новый звонок врывается в уши, прямиком подсознания достигаючи, оно приказывает ногам нести в следующую аудиторию и занять место прежнее – за шестой партой, в ряду у окна. С надеждой робкой вглядываешься ты в столешницу, что капитан – в ночную даль океанскую. И что твой капитан, свет маяка увидевший, вскрикиваешь радостно [правда, мысленно]: есть!
«Зачем так часто все живут
В тюрьме каких-то убеждений
И сердцу счастья не дают
Среди бессмысленных сомнений?».
И опять от занятия ты абстрагируешься: конечно, это её рука! И стиль тоже её, но теперь от иронии пустотной она дошла до сарказма обличительного. Но литературоведческие нюансы тебе сейчас не важны, тебе необходимо расширить представление об образе знакомом незнакомки прежней. Итак: она, безусловно, молода – почерк почти детский, к тому же, у старших студенток низок уровень приоритетов жизненных, там романтики чуть более напёрстка осталось. Она, бесспорно, талантлива, не лишена чувства юмора, об этом говорят несколько великоватые петли на буквах «а», «е» и «р». И по жизни наверняка реалистка, в сторону оптимизма склоняющаяся, из того это следует, что строчки все почти прямые, чуть заметно вверх уходящие. А ещё аккуратна и последовательна в делах и поступках, и в суждениях консервативна – как все светлоглазые. В общем, достаточно интересная девчонка, с долей «странностей» в пределах нормы возрастной. И, знать, недавно случились неприятности какие-то, на личном-то фронте, видимо.
Надо ответить, но опять безмолвствует твоя фантазия, только память приходит на выручку; да и смысл тут впадать в празднословие, если Максом Волошиным куда как точнее сказано:
«Мы заблудились в этом свете.
Мы в подземельях тёмных. Мы
Один к другому, точно дети,
Прижались робко в безднах тьмы».
Вот. И ещё – перечертить сюда же, сбоку от строчек, тот профиль, почти фоторобот, час назад в тетрадке сделанный.
С новым звонком неизбежным срываешься ты с места, удивление сокурсников провоцируя, и в коридор институтский выскакиваешь. Там, глазами студенток сканируя, ищешь созданный тобою образ. Разумеется, не находишь, но это отчасти и радует, ибо к встрече внезапной не готов ты пока ни вербально, ни поведенчески.
3.
Приходя в третью аудиторию и почерк знакомый на парте увидевши, факту сему ты больше не удивляешься, но уже принимаешь как должное.
«Всего труднее вóвремя понять:
Любовь – награда или испытанье,
И с твёрдым сердцем правду ту принять,
Чтоб не упасть с порога ожидания».
И ты, по привычке недавно возникшей, лектора в астрал отправив, особенно успокаиваешься, решив, что свежий столешный экспромт поэтессы загадочной – обязательный атрибут начала каждого следующего занятия, такой же, как звонок; никуда он не денется, как никуда не денется очередной день учебный. И теперь не задумываешься ты над коррекцией образа новосозданного, лишь недобро усмехаясь от глагольных её рифм; профиль ранее сотворённый рисуешь опять, ныне элементы карикатуры добавив, и цитируешь не классика, но сатирика времени давнего – Курочкина:
«Мчит меня в твои объятья страстная тревога,
И хочу тебе сказать я много, много, много.
Но возлюбленной сердечко на ответы скупо,
И глядит моя овечка глупо, глупо, глупо…»
Истинный источник радости человеческой тогда фонтанирует, когда событие, даже не имеющее значимости практической, даёт стимул мощный к жизни дальнейшей. Окрылённый незнакомыми дотоле ощущениями, ты искришься, и преподавателей, и одногруппников на последней паре энергией своей поражаючи. А тебе одного лишь хочется – отстреляться быстрее с занятиями. И, добившись свободы вечерней, летишь ты в аудиторию утреннюю, точно на свидание. Осматриваешь каждую парту, но нет, не встречаешь нового автографа желанного. Летишь в другую аудиторию, но и там не видишь надписи искомой. Только от цитаты Волошинской отведена стрелочка, указуя на реплику «Они – больные!..», оставленную, судя по почерку, худосочной бледноглазой девицей с причёской «ёжик», курса примерно со второго. В третьей аудитории ничего вожделенного, вестимо, тоже не находишь.
Понимаешь ты, что поторопился с выводом последним, искренне коришь себя за самонадеянность, только надпись желанная не возникнет от этого! Бредёшь ты понуро в общежитие, весь тоскою по ощущениям новым, по жестоко малому их объёму точимый. Из-за этого кусок не лезет в твоё горло, из-за этого нет тебе покоя ночью, и из-за этого готов ты даже «слетать в космос» – новое среди молодёжи продвинутой развлечение, когда один становится на колени, а второй с размаху бьёт его двухметровой доской-тридцаткой по темечку. Впечатления, говорят, непередаваемые, только где же взять сейчас эту досочку! Короче, ты заболел, и не инфекция недугу причина, а ты сам. Очевидно: праздность сердца – испытание куда более тяжкое, нежели праздность тела. Ты – Пигмалион: от незанятости ума создал себе Галатею лишь по трём четверостишиям разрозненным, тут же и втрескался в неё пό уши. А втрескаться – не заслуга великая, не ценность непреложная, втрескаться – слабость! Но тебе невдомёк: влюблённость резко снижает мыслительные способности; по степени повреждения мозга она с алкоголизмом сравнима, но почему-то достоинством, почти подвигом считается. Оттого три ночи кряду не можешь ты сомкнуть вежды, оттого три дня, что часовой, мечешься вотще меж аудиторий. Может, остановиться пора в этой гонке бессмысленной и о том подумать, как изменить ситуацию к лучшему?
4.
Волшебна цифра «3», уникальна воистину. В формах её пружинистых – не перебор «четвёрки» угластой, на одной ножке едва стоящей, и не скользкая извиваемость «двойки» ненадёжной; в ней – капитальная по спокойствию законченность. Не со второго, не с четвёртого раза поймал старик Золотую рыбку, и Иван-царевич шёл к Василисе не двое суток, не четверо! Так и ты к исходу третьего дня метаний бесплодных догадался нарисовать профиль её на листочке отдельном, размножить его да на входе в аудиторию каждую повесить, подписав внизу одну лишь фразу: «Студклуб. Сегодня. Вечером». И доску с расписанием не забыл, и вход в общежитие, и собственно двери клуба студенческого.
Но неспокойно на душе, упорно точит мерзкий червячок сомнений. Дабы заморить его, срываешь ты свои же листки и на каждом велегласно приписываешь сверху: «Люди! Кто знает её, передайте ей этот листок, ПОЖАЛУЙСТА!»
И когда последняя бумажка вновь заняла место своё на субстрате подвернувшемся, тогда переводишь ты дух, да и то – лишь слегка. А вечером, стрелки брюк до остроты скальпеля нагладив, и свежую рубашку, для недели будущей припасённую, надев, и одеколоном лёгким сбрызнувшись, направляешься ты в студклуб, словно Стенька на эшафот – с головой гордо поднятой.
Сумрак интимный зала танцевального сперва притупляет волнение оправданное, через секунды вдвое его усиливая: ты почти ничего не видишь. Но минута проходит, другая и третья – и во тьме из толпы пляшущей выхватывает взор первую девушку одинокую. Двигаясь в такт музыке зажигательной, приближаешься ты к незнакомке и прямо «в лоб» спрашиваешь:
- Сочинил же какой-то бездельник, что бывает любовь на земле?
- Пить надо меньше, родной!..
Но не удивляет ответ: попытка первая удачной быть не обязана! Взор тем временем новую одиночку в тусовке примечает, и направляются к ней стопы, а язык, едва объект достигнут, выдаёт:
- Мы заблудились в этом свете?
- Шлифуй отсюда, дятел! – улавливают уши сквозь грохот музыкальный, но разум опять воспринимает спокойно реплику эту: попытка-то только вторая!
- Мчит меня в твои объятья страстная тревога!.. – сообщаешь ты новой тусовщице, и жбаном льда растолчённого обрушивается ответ:
- …Потому отсюда, милый, скатертью дорога!
Вот тут-то приходится озадачиться не на шутку: третья попытка бесплодной стать права не имеет, четвёртой же не дано!
Понуро бредёшь ты к выходу, непонятками поглощаемый, но выход из данс-холла через буфет пролегает. Направляешься к стойке, вознамеренный поддержать силы жизненные пятьюдесятью граммами стимулятора пятизвёздного, но…
Ты конкретно почувствовал этот взгляд, буквально ощутил каждой клеткой, каждой молекулой... Обладательница его – за ближайшим к стойке столиком, осторожно рассматривает тебя одним левым глазом, правый, что гламурная француженка годов семидесятых, прикрыв длинным локоном тёмно-русым, и весь вид её говорит: «Зачем так часто все живут в тюрьме каких-то убеждений?..».
- Берём что или так и будем стоять? – беспардонно окликает бармен экзальтированный.
- Кофе, пожалуйста, – произносит язык твой, не думая дожидаться команды мозга. И затем столь же самовольно несут тебя ноги к её столику. Ничего не говоря, никак поступка не объясняя, садишься ты напротив незнакомки, от очей её миндалевидных взор отвести не в силах будучи. Никогда раньше ты и подумать не мог, что серый цвет бывает таким богатым, насыщенным и самодостаточным до абсолюта!
Она оказалась лучше, чем предполагалось в фантазиях твоих дерзновенных: рост никак не меньше 170-ти, до óдури приятная, изящная фигурка, отнюдь не скрываемая, напротив, подчёркиваемая аккуратным джинсовым костюмчиком, не на распродаже, очевидно, приобретённым. Правильные, соразмерностью тонкой и строгой поражающие, черты молодого, доброго лица, высокий лоб; интригующе изогнутые бровки; прямой, с горбинкой едва заметной, носик; тонкие, с чуть приподнятыми уголками, губки, лёгкий, чётко очерченный, подбородок…
В замешательстве она отводит очи, направляя взгляд в свой фужер, сока в котором осталось ещё на глоток, и чему-то застенчиво улыбается. А тебе всё не кажется фактом действительность момента встречи желанной с нею, с той, кто смогла в душе твоей новую искру к жизни возжечь; и язык ах как некстати деревенеет. Тщетно пытается мозг хвалёный фразу нужную подобрать, но незнакомка тебе выйти из затруднения помогает, допив сок. И вскакиваешь ты, подсказкой ошпаренный, и к стойке подлетаешь, бармену в лицо выкрикивая:
- Стакан сока для принцессы!..
И не видя дороги, только лучом её взгляда направляемый, несёшь напиток заказанный визави своей молчаливой. Теряется девушка от деянья такого, ей ведь тоже, поди, не верится… А ты, присев, смачиваешь горло кофе полуостывшим. «Надо же: такая красивая – и одна!», – сплетает мозг фразу первую, но язык отклоняет её: примитивно и даже вульгарно. «Скучаешь, красавица?», – предлагается второй вариант, но и он ввиду пошлости отвергается. А третий… Третий вариант фразы первичной язык находит самостоятельно, а то ж пока этого мозга дождёшься!..
- Это – ты?
- С утра была я…
Низковатый, почти «взрослый» голос сводит с ума окончательно. Ты замолкаешь, делаешь крошечный глоток кофе. Девушка сочувственно хмыкает и на несколько секунд отводит взгляд. Когда же очи ваши сходятся снова, она, будто отпустив пружины невидимые, дотоле мимику сдерживающие, улыбается мило, обнажив ровные зубки. А в зале тем временем звучат аккорды первые песни известной, Крисом де Бургом исполняемой – «Lady in red» называется. Знáком свыше принимаешь ты эти звуки нехитрые и, привстав, и на данс-холл глазами указуя, подаёшь девушке руку правую. Незнакомка охотно вкладывает в неё длинную тоненькую ладошку, поднимаясь легко, как частичка пуха тополиного.
Слившись с ней в танце медленном, видя особой теплотой во тьме сияющие глаза, явную симпатию в них читая, забываешь ты о том, что ещё нужно сомневаться – в действительности всего происходящего, в возможности появления именно такой развязки истории, с четверостишия на парте начавшейся. А девушка, интересно, думает ли об этом?
- Тебе стихи понравились? – шепчешь ты ей на ушко левое, носом отведя от него локоны. – «Мы заблудились в этом свете…».
- Волошин? Неплохо, но я равнодушна к серебряному веку.
- Тогда скажи непонятливому, при чём тут столица?
- ???
- «Двадцать третье, ночь, понедельник…».
- «Очертанья столицы во мгле»? Спроси у Ахматовой. Только там было двадцать первое.
- Весело… – произносишь ты, опять уйдя в непонятки.
И совсем из колеи выбивает новая композиция, где под гитарные переборы солистка молодая выводит голосом, отменно поставленным: «Всего труднее вóвремя понять: любовь – награда или испытанье…».
- Поздравляю! – шепчешь ты девушке, радуясь возможности снова заключить её в объятия. – На твои стихи уже шлягеры пишутся!
- Смешная шутка, ха-ха-ха! – улыбается незнакомка. – Вообще-то, это – Алёна Кузнецова. Слышал о группе «Одна вторая»? Она там и автор, и солистка. Культовый коллектив!
- Настолько культовый, что ты решила зацитировать на парте? Там, в 35-й аудитории…
- Я? В 35-й? Ты шутник ещё тот! Я вообще-то в Лингвистическом числюсь. И в ваш клуб пришла впервые – скучно вечерами-то…
- Так это не ты?.. – предательски выдаёт язык дурацкий, и зубы не успевают зажать его своевременно.
- Что-о-о? Говорю же: с утра была я! – девушка подмигнула непринуждённо.
Нет, полностью довести услышанное до сознания ушло для тебя за грань возможного. Поэтому прижимаешься ты в угол пилястры в стене данс-холла, спутницу за собой увлекая. И Алёна Кузнецова, точно над дремучестью твоей насмехаясь, в малость неуместном стиле «хаус» выдаёт из динамиков: «Зачем так часто все живут…».
5.
Стучит синкопами по крышам весёлый барабанщик-дождь, забыв, что дни его сочтены. Капают, капают лекционные минуты, одна другую сменяя и точно говоря: «Мы – скоро, нас ведь меньше сотни!». Доцент подтянутый, фигуры гиппопотама, несмотря на должность, не обретший, старается успеть выдать информацию, на сегодняшний день запланированную, дабы не пришлось студентам добросовестным восполнять пробелы конспектовые в душных залах читальных.
А тебе смешно. От всего, что свершилось за неделю минувшую: от мучений своих бестолковых и метаний напрасных, с уик-эндом недавним никак не связанных; от строк кузнецовских на парте и от своей к ним приписки и пририсовки. Тут, кстати, продолжение появилось:
«Возможно ль сквозь рыданья дождевые
Расслышать чудо-трели соловья?..
Мы стали б в сотню раз с тобой счастливей,
Когда б с тобой была знакома я…».
Но не трогают тебя строки эти трепетные. И не жаль, что остыл на губах вкус поцелуя недавнего; что исчез с рубашки аромат духов эфемерный – вечером обновится и то, и другое. Иная проблема стала отныне насущной – как избежать встречи с дюжиной девчонок доверчивых, себя на листках твоих узнавших и теперь вознамеренных отыскать шутника тупосердного, дабы за время, в клубе напрасно потраченное, да за надежды свои обманутые сполна с ним поквитаться.
Комментарии