Вернуться

02.07.2007

54. Игорь ШНУРЕНКО. Сон о динозавре

Пьеса для одного актера

Наши дни, Петербург. Сева Портной, продюсер эротических фильмов, постоянно проживающий в Северном Голливуде, сидит на диване в старой петербургской квартире, попивает коньяк и рассматривает фотографии актрис из фотобанка. Ему от 40 до 50 лет. По телевизору идет какой-то японский фильм без звука. На Севе тяжелая золотая цепь и почти нет другой одежды. Сева откладывает фотографии в сторону.

СЕВА

Подождите, Леночка, больше не надо. Ерунда какая-то – ни одного приличного лица. Ни прекрасного, ни страшнющего, ни ужасного, никакого. Слушайте - куда подевались лица? Как мы будем снимать наш фильм, если не найдем ни одного лица? Вы скажете мне, что для фильмов, которые мы снимаем, лица не главное, но вы ошибаетесь, Леночка. Жопы, конечно, очень важны, жопы, сиськи, письки – все это так, но лица тоже имеют значение. Я продюсер уже, слава Аллаху, со стажем, но и мне не удается ухватить ни одного лица. Кто избавил этот город от лиц? Я знаю кто. Страх. Страх – это кто, это не что. У него есть своя воля. Не верите? Когда-то в прошлой или даже позапрошлой жизни, когда я жил в Ленинграде, в угловом доме на улице Савушкина, меня часто мучил один и тот же сон. В этом сне я оказывался совершенно один на каком-то бесконечном и унылом поле, поросшем низенькой бурой травкой. В том мире не было больше никого. Я хорошо помнил травку, потому что всегда внимательно смотрю себе под ноги. У меня не было сил поднять голову, потому что я знал, что меня ожидает. Я знал, что если подниму голову, то случится страшное. Я увижу Динозавра, огромного, как гора. Я никогда не осмеливался посмотреть на динозавра, но знал, что это существо страшнее смерти. Я чувствовал, как динозавр переводит свой тупой, цепкий взгляд с мутного, нечеткого горизонта все ближе и ближе ко мне. Моя кровь застывала, в голове что-то шумело и стучало все громче и громче: тук, тук, тук. Сейчас я окажусь в поле зрения существа, и тогда не будет спасения. Ноги и руки не шевелились, и я в ужасе сдерживал дыхание. Я знал, что это не поможет, но уже, кажется, не мог дышать, если бы и хотел. От страха я забывал, как это делается - дышать. Я становился беспомощным и безмысленным, как младенец, и тогда приходил настоящий ужас – ужас существа, которое не знает ничего кроме ужаса. Вскоре я начинал задыхаться, и в тот момент происходило самое ужасное - взгляд динозавра обращался ко мне. Я терял сознание и просыпался.

Вообще-то у этого кошмара есть простое объяснение. Астма, возможно, вызванная родовой травмой. Во всем виновата мать, которая оставила меня одного – не умерла, а именно оставила одного, что еще хуже.

Теперь меня ничто не беспокоит. У меня нет страхов, фобий. Иллюзий тоже нет, но это две стороны одной медали. Я в целом хорошо себя чувствую. Как я мог раньше жить здесь, в болезненном климате Ленинграда? От этого только физические и психические расстройства.

Меня исцелила Калифорния. В Лос-Анджелесе зимой постоянно плюс двадцать, мы здесь не знаем, что такое дождь. Астма отпустила, а вместе с ней ушли все недомогания, ушло общее состояние несчастливости.

Теперь я не знаю, что значит чувствовать себя несчастным. У меня нет комплексов, и я хожу в Hooters в этой идиотской футболке Whigger. Whigger, Леночка, означает white nigger, но не примите это за комплекс неполноценности. У меня нет комплексов, нет уже после Флориды. Жаль, мне пришлось покинуть Ки Уэст – это мое любимое место на Земле. Хэмингуэй тоже любил Ки Уэст, старик понимал суть вещей. Флорида ближе всего подошла к определению рая, это идеальное место для жизни. Здесь можно ездить без номеров, можно жить без документов. Захотел – поставил номер на машину, захотел – поезжай так.

В Калифорнии, конечно, есть свои проблемы. Здесь слишком много людей, слишком много латиносов. Я люблю латиносов, они веселые, но их просто слишком много. Деваться некуда, скоро здесь будет их государство. К этому идет. Во Флориде, может быть, многовато ниггеров, там половина Гаити, но в солнечном штате просто меньше людей, и ниггеры там не суются там в те места, где живут нормальные люди.

Есть среди них, конечно, всякие, но по большей части не суются. А в Калифорнии так много людей, что трудно держать дистанцию. Поймите меня правильно. Я не против ниггеров, латиносов и прочих. Я очень либерально ко всем отношусь, не так, как моя родня. Тут все непросто. Когда я впервые приехал в Нью-Йорк и поселился у своего дяди на 107-улице, на Западной стороне, он сдавал комнату молоденькой негритянке. Она была из Сенегала, работала во Всемирном торговом центре. Звали ее Кунда, ударение на последнем слоге. Дяде нужны были деньги, он брал с Кунды триста долларов. Немного, но комнатка у нее была тоже небольшая. По сути дела, одна кровать и плакат над ней. Днем Кунда работала, а по выходным ходила в ночные клубы. То с одним, то с другим – много у нее было парней. Белых и черных, она не различала. Она была интернационалисткой. Она никогда не приводила парней к себе – всегда оставалась у них. Вход в комнату Кунды был через кухню, а на кухне всегда кто-то был. Или сам дядя, или Кира Львовна, его жена. Она сама просила звать ее просто Кира. Кира всегда что-то варила или жарила, обязательно с салом или чем-то вроде этого, а вытяжки не было, так что на кухне всегда стоял чад. Чад и смрад. Дядина семья была из Житомира, с Украины. Конечно, всякие запахи и к Кунде тянуло, Кунда иногда говорила об этом Кире, но Кира делала вид, что не понимала. Жаловалась, что Кунда слишком быстро говорит. Speak slowly, говорила Кира, I don’t understand your English. Якобы Кунда плохо говорит по-английски, хотя она лучше Киры говорила, бойко так, быстро. Кира, конечно, все понимала, на языке-то говорила, работала преподавательницей в Колумбийском университете. Работа, конечно, на подхвате, ассистенткой на кафедре или что-то вроде того. Что-то связанное с социологией, они каким-то опросами для телевидения все время занимались. Домой распечатки таскала. Кира Кунду ненавидела, но с дядей ничего поделать не могла. Или, может быть, триста долларов позарез нужны были. К ним бы вряд ли кто-нибудь еще пошел, дышать этим смрадом. Только негры и ближайшие родственники. Кроме всего, они с негритянки за свет и коммунальные услуги отдельно брали. Дядя имел на Киру влияние – может, она боялась, что он ее бросит в условиях свободной страны. Дядя не работал и жил за счет Киры. У них и дочка была, Света, полненькая такая, шестнадцатилетняя хохлушка. У дочки была своя комнатка, где ей положено было заниматься. Она, по-моему, мечтала сбежать из дому как можно дальше, и я уверен, что сейчас она как минимум на другом побережье. В гробу она видела папу с мамой.

Дядя и Кира на кухне всегда говорили по-русски, даже когда там присутствовала Кунда. Дядя к вечеру был уже в подпитии, но приносил еще упаковку какого-нибудь дешевого просроченного пива и угощал всех. Я как-то выпил с ним на халяву, всю ночь потом в туалет бегал. Спасибо, больше не надо. Но он все равно предлагал. Наверно, получал удовольствие, думая, что все ему достанется. Дядя предлагал Кунде пива, а Кира с улыбочкой рассказывала ей – Кунде, Кунде рассказывала! - что-нибудь о тупых неграх, которые хороши только пить и воровать. Пить и воровать, воровать и пить, и может быть, немножко бить в барабан. Света пыталась перевести разговор на английский, но ее никто не слушал, даже Кунда. По-моему, Кунда немножко понимала по-русски, потому что отказывалась от пива и сразу убегала. Она была симпатичная, но ее лицо в такие моменты дурнело, она становилась как-то вдвое старше.

Я как-то высказал на кухне, что видел в метро, в нью-йоркском метро – негра, читающего Фрейда, но Кира сказала, что это ничего не доказывает. Это исключение, подтверждающее правило. Разве я обратил бы внимание на белого, читающего Фрейда? Обратил бы, сказал я – все они читают “Нью-Йорк пост” или в лучшем случае детективы. Ну, русский может читать что угодно – Пелевина там, Кафку, Донцову, что угодно. Но негр – Фрейда! Все равно это не типично, сказала Кира. Кроме того, на какой это было ветке? На нашей? Ну вот, может, этот негр ехал в университет. Их там заставляют, читать заставляют, она-то знает. У нас в департаменте социологии они мартышку заставят читать, тем более сенегалку. При чем здесь сенегалка? – спрашиваю я. Мы говорили о Фрейде. Нет, говорит Кира, мы говорили о неграх, не правда ли? Сейчас придет Кунда – грязная, похотливая Кунда – и завалится спать, говорила Кира. Я никогда не видела, чтобы Кунда мылась, сказала Кира. А ты видел?

Не то чтобы мне нравилась эта черная, я просто хотел ее. Я могу сейчас называть вещи своими именами, мог и тогда. Ведь “порно” что значит с греческого? Значит “разврат”. Я очень развратный человек, Леночка, я этого не скрываю. Мне хотелось попробовать с черной – а что, кому бы не хотелось? Вам, Леночка, стоило бы попробовать черного мужчину, просто ради любопытства. Я знаю, вы любопытная.

Раньше, лет двести назад, все было бы просто. Мой предок купил бы на аукционе где-нибудь в Марокко или в Алжире черную рабыню, семнадцатилетнюю сенегалку. Мог бы он это себе позволить? Почему бы и нет? Мои предки приехали в Петроград после революции, когда стало можно, то есть после семнадцатого года. До первой мировой жили в Польше, а до этого кто знает? Германия? Португалия? Все возможно, наши люди прошли везде. Выгоняли из одного места, переходили на другое. Не думаю, что они всегда жили в нищете. Всегда жаловались – это да. Так что живи я двести лет назад, я бы купил Кунду на базаре и долго бы не церемонился. Но тогда не было бы интереса, не было бы истории.

Я платил дяде с Кирой триста долларов из денег, которые мне выдал отец на первое время. Отец не хотел, чтобы я жил с ним или даже близко от него - наверное потому, что у него была новая семья. Его устраивало, что я живу на восточном побережье, в Нью-Йорке. Он уже тогда жил на Западе, в Санта-Монике. Когда я к нему приехал, я его не узнал: отец отпустил бороду и вообще выглядел как ортодоксальный еврей. Соблюдал субботу, регулярно ходил в синагогу. Странно для всех тех, кто знал его в России.

Его новой жизни я сначала не мог понять, все выглядело для меня странно – да и он сам, кажется, не стремился включить меня в свою новую семью. Хотя приглашал на семейные праздники, где я сидел далеко от него, как бедный родственник. Деньги, что он мне дал, когда я приехал в Штаты, я уже вернул, так что теперь мы на равных. Он богат, но и я не беден. И мне все равно, есть у него новая семья или нет. Я тоже женился, у меня теперь свой бизнес, что бы вы ни говорили, вполне легальный бизнес, почти взрослая дочь, своя жизнь.

Вы меня слушаете, Леночка?

Я, наверное, мог бы зацепиться в Нью-Йорке, но судьбе было угодно распорядиться иначе. Судьба хотела, чтобы я поехал во Флориду и избавился от комплексов, а для этого мне нужно было уйти из семьи.

В университетском магазине на Бродвее я познакомился с одним русским, который дал мне пару контрамарок на балет, в Линкольн-центр. Вы слышали про Линкольн-центр, Леночка? Это, кажется, на 66-й. Джульярд-скул? Не звенит? Эх, вот куда я дочку отдам, как наш проект выгорит. В Джульярд.

Вы, Леночка, любите балет? Конечно? Иного ответа я и не ожидал.

В прошлой жизни, в Ленинграде, я, приличный мальчик из приличной семьи, разумеется, бывал на балете. Не то чтобы мне очень нравилось. Студентом театрального я, откровенно сказать, никуда уже не ходил, но у меня была девушка - будущая балерина. Здесь у вас от балета не уйти. Но все это было в прошлой жизни, в том Ленинграде, от которого уже ничего не осталось, кроме дождя, от которого не хочется ни о чем думать. Вам, Леночка, хочется думать? Вы думайте, а я не буду. Мне хорошо лежать здесь, на этом диване, пузом вверх – не машите руками, не деликатничайте, это именно пузо. У меня нет комплексов, Леночка, и потому я это я, Феликс это Феликс, а вы это вы. Я не хотел никого обидеть. Может, нам выпить еще коньяку? Не надо никуда бегать, здесь еще есть немножко. Вы знаете, что написано у меня на майке? Whigger, то есть белый негр, white nigger, это очень модное такое словечко сейчас в Америке. Я так заваливаюсь в Hooters, такая сеть ресторанов с девочками сисястыми, только сисястых туда берут – в этой майке и в шортах, пузо торчит, все выпадают в осадок, но у меня нет комплексов, нет проблем, пузо и пузо. Таким меня создала природа – или родители, или матрица, мне все равно, все по барабану. Мне все равно – на мне эта майка, а на ней вот эта толстая цепь. Думаете, подделка? Нет, это настоящее золото. Мне все равно, подделка или золото, золото это обычный химический элемент, я просто люблю этот стиль, такой роскошный стиль, просто красиво. Сделайте мне красиво, Леночка, я не имею в виду минет. Настоящую красоту можно встретить только в Палм-бич или где-нибудь в Ки-Уэст. Шикарно, аляповато – и вместе с тем это чистое золото. Хотите – не верьте.

Ну вот, я решил пригласить на балет негритяночку Кунду – позвонил ей на работу по телефону-автомату. Кунда долго смеялась в трубку, потом сказала, что придет.

Мы встретились в семь часов у входа в центр, там, где лежат буклеты. Я дал ей буклет, который она тут же положила в сумочку.

Кунда выглядела шикарно: она только что сделала высокую прическу с этими заплетенными косичками, сто пятьдесят долларов такая прическа стоила, она специально куда-то в Бронкс ездила. Кунда была вся в белом. Где она успела переодеться?

Сегодня эта черная гордячка может стать моей, подумал тогда я. Ведь вначале я думал пригласить Свету – а с ней ничего быть не могло в принципе.

Сева ложится на диван и закуривает.

Леночка, вы не хотите прилечь? Молчание надо понимать как отказ? Тогда вас не затруднит принести пепельницу? Курить лежа – еще одна вредная привычка, но я вам сказал, что очень развратен.

Балет был, конечно, ничего особенного, если не считать одного танцора из Кировского – ему публика аплодировала, как сумасшедшая. Американки танцуют как коровы: плюх, плюх по полу, только доски трещат да пыль летит. Или что там вместо досок? Публика в Нью-Йорке, все эти старушки с огромными перстнями, приезжающие с Лонг-Айленда, ходят только на иностранных танцоров.

Кунде балет понравился. После спектакля я пригласил ее в тайский ресторан, но она отказалась. Сказала, что все это ей уже знакомо и очень скучно. Я подумал: может, она сразу хочет в постель?

Хотите знать, что было дальше? Мы с Кундой пешком прогуливаемся домой, через сорок улиц, это не так страшно как звучит, за полчаса можно дойти, и по дороге она меня приглашает в клуб. Какой-то облюбованный ею клуб, модный, где-то в нижнем Манхэттене, я уже не помню адреса. Но надо зайти домой переодеться.

На 107-й мы повернули направо, прошли мимо католической церкви, нас окликает пушер-пуэрториканец, который все время дежурит на углу, предлагает наркотики, но мы обходим ее стороной – и вот я чую знакомый кухонный чад. Мы заходим по одному, Кунда проходит через кухню перед молчаливой почему-то Кирой. Молчаливой, наверное, потому что дяди еще нет, дядя где-то пьет или за пивом пошел. Светы тоже нет, что довольно странно. Может быть, сбылась тайная мечта Киры и девушку пригласили на свидание? Как они старались друг от друга избавиться, Света от папы с мамой, а те от нее.

Может быть, лучше проскользнуть в комнату Кунды – и не нужно никакого клуба? Попросить Киру подойти к телефону или что-нибудь в этом духе?

Кира сама уходит с кухни: путь свободен. Я тихонько скребусь в дверь Кунды, потом захожу. “Ты что?” - ожесточенно шепчет Кунда. - “Не видишь, я переодеваюсь. Иди в клуб, встретимся у входа. А сейчас закрой дверь”. Кунда кажется разъяренной, и я закрываею дверь.

На кухне стоит Кира и делает вид, что чистит лук. Она ничего не говорит.

“В кино сходить, что ли?” - говорю я. – “В “Метро” что-то новое”.

Кира ничего не отвечает и поворачивается ко мне спиной.

Я выхожу на Бродвей. Пар вырывается из-под асфальта, жаром дохнуло снизу, из-под решетки, на которой ночью спят бомжи. Прямо под решеткой проходят поезда, принося с собой и выталкивая наружу сгустки затхлого воздуха. На прутьях решетки трепещет вчерашняя газета.

Я спускаюсь в метро и чувствую себя дураком. Доехав до нужной станции, беру на улице пиццу и ем ее возле нескольких чахлых деревьев, называемых сквером. Какой-то нищий медленно направляется ко мне, но я выгляжу настолько жалким, что нищий произносит дежурную фразу и отходит.

В назначенное время я появляюсь у входа в клуб. Жду десять минут, пятнадцать, двадцать. Кунда появляется внезапно и непонятно откуда, сверкая как поп-звезда. Она вся в белом. Оказывается, ее жду не только я. Пришли ее сенегальские родственники, три парня, которых она называет братьями. Входящих в клуб выстраивают в очередь и ощупывают с ног до головы, ищут оружие и наркотики. Кунда и ее приближенные заходят внутрь, и Кунда пропадает. Я пью пиво с братьями.

Пиво, Леночка, в этих клубах дорогущее, по пять долларов, а по вкусу моча. Зал весь залит пивом, пиво липнет к ботинкам. Толкотня, шум, ничего не слышно. Я вижу Кунду в обнимку с каким-то мужчиной лет за сорок, она идет с ним куда-то наверх и там надолго пропадает.

Делать в клубе нечего, знакомиться со мной никто не хочет, рядом то и дело появляются парни угрожающего вида. Я делаю вид, что мне очень нравится пиво, беру одну бутылку за другой.

И тут выходит Кунда. Она говорит, что встретила своего учителя, в которого она влюблена без памяти, но он сегодня не может, у него сегодня другая девушка, так что она будет ночевать дома. “Ты меня довезешь?” И вот я еду обратно вместе с Кундой.

Я поймал такси и мы долго целовались на заднем сиденье. Поцелуй распаленной негритянки – это что-то. Мы тихо вошли в квартиру и проскользнули в ее комнату. Она не дала мне включить свет и быстро разделась. Она занималась любовью так, как будто это было главным в ее жизни, как будто завтрашнего дня не существовало. Как если бы завтра она собралась умирать.

Кому это не понравится? Но нужно было быть на высоте как любовнику. Впрочем, мне тогда было полегче – не было этого живота. Я был тоненький, вы можете в это поверить?

Под утро я выскользнул к себе в комнату так, что никто не заметил. Кунда еще спала. Когда я проснулся, она уже исчезла – пошла на работу. Каждый фак похож на предыдущий, не так ли?

Дядя меня заподозрил. Кажется, у него самого были виды на Кунду. Так что долго я у них не прожил и вскоре уехал в Эл-Эй. То есть в Лос-Анджелес.

А может, все было и не так, Леночка? Может, Кунда мне не дала, выгнала меня той ночью? На память полагаться не следует. Наша память – проститутка, она сделает все, что вы захотите.

Что-то я все об Америке да об Америке. Давайте о Ленинграде, тем более что мне здесь фильм снимать. Я здесь первый раз за 15 лет, но город не слишком изменился, Леночка. Раскрашенные фасады, дорогие бутики, продавщицы скучают на Невском. А если зайти во двор-колодец, все то же самое. Скажите, что это не так.

И люди ничуть не изменились, Леночка. Посмотрите, например, на меня.

В этой стране нет профессионалов, одни любители.

Где-то рядом до сих пор могут бродить бесшабашные приятели моей юности. Наверное, без гроша. Хотя вчера я встретил на улице одноклассника. Он пригласил меня домой, и оказалось, что он занимает целый этаж в очень хорошем доме на Петроградской. Пентхауз, евроремонт, мебель из карельской березы, телевизор с плазменным экраном. Никогда бы не подумал. Но наверняка не все из моего поколения смогли хорошо устроиться. Не может такого быть. Даже я чего-то ждал, питал какие-то иллюзии. Пока не осенило очевидное: надо ехать. Надо ехать, лететь, плыть, карабкаться, ползти. Надо ехать прочь. Но не всем есть куда ехать, не у всех есть духовная Флорида, ментальная Санта-Моника, не все поняли, что надо изживать комплексы.

Я изжил все комплексы, все страхи, кроме родовой травмы, но он все равно хотел бы заявить о себе. Например, на каком-нибудь фуршете подойти к Михалкову-Кончаловскому, вытащить у него из кармана носовой платок и обильно в этот платок высморкаться. Вы дворяне? Мы тоже, своего рода. Взаимно.

Мы сделаем вас, мастера культуры. Мы, грязные, толстые, безнравственные, потные, вонючие, развратные, мы, не стесняющиеся шальных денег, взятых у тех, кто не смог их хорошо положить. Да, мы хотели заграбастать как можно больше, и не вам обвинять нас, вам, которые вырывают друг у друга объедки с нашего стола. Вы еще не чувствуете, что ваше время истекло? Вы раскланиваетесь только друг с другом и не замечаете нас – людей, благодаря которым вы не сгинули в дни нового пришествия золотого стандарта. Вы презираете нас и думаете, что теперь, когда вы подтвердили свой полученный еще в прошлой, роскошной для вас совдеповской жизни статус, вы можете послать нас, рассчитать, как лакеев, заменить на новых.

Сева постепенно засыпает, но продолжает говорить.

Не выйдет. На самом деле вы ничего не понимаете. Прежде всего вы не понимаете мира, специалистами по которому вы себя считаете. Вы считаете, что все дико, скверно и ужасно, но вам-то, вам-то лично удалось ухватить судьбу за хвост. Не обольщайтесь. На самом деле все гораздо ужаснее. Вы перемрете скопом, все сразу, мы не оставим в живых ни одного из вас и оптом оплатим ваши гремучие некрологи.

Это мы поставим на ваше место новых людей – новых мастеров, тех, кто будет знать, что от них требуется. Людей, проникнутых настоящим ужасом и страхом. Мы будем платить за их похоти, но каждый из них будет знать, чувствовать, верить, что умрет ужасной смертью – и передаст это чувство самой широкой аудитории.

Эти новые напишут нам настоящую музыку, поставят настоящие пьесы. В этой музыке не будет место лживым сантиментам и ненужной возни по поводу одного пригвожденного безумца. Эта музыка будет нести настоящие, реальные эмоции – горе, ужас, похоть. То, что вы привыкли скрывать от самих себя. И вы увидите мой сон, сон о Динозавре.

Сева лежит на диване, как выброшенная на берег рыба, его золотая цепь свисает с шеи, а рот открывается и закрывается, как будто смертельно уставшая рыба хочет что-то сказать. Течение несет Севу по Саргассову морю сна, его вечного кошмара. На экране телевизора появляется динозавр. Звучит закадровый голос по-японски. Сева похрапывает.

Затемнение.

Автор: Игорь ШНУРЕНКО