Я сплю с ним, постылым и одиноким, тогда, когда время дает добро.
Я сплю на боку, поджимая ноги и пряча сомнения под ребро,
под сердце, под легкие, под подушку. Я сплю с ним, не выдержав слёз и просьб.
Вот если бы блядскую эту душу пинками, хлыстами погнать наружу… а то что-то слякоти развелось.

Я с ней говорю ровно раз в неделю о папе, о маме, о «всё ок’ей»,
о ценах на чай, о погоде в Дели, о новом кольце на её руке.
Я с ней говорю, а в уме считаю секунды…слонов…перелётных птиц…
торговок, приехавших из Китая…снежинки, что тушь размывают, тая при каждом движеньи её ресниц.

Я буду любить чей-то призрак, свято храня его записи у чела.
Я буду с надеждою троекратно шептать его имя по вечерам.
Я буду журавликом из бумаги, мечтающим, ветер поймать в крыла…
Я буду: героем семейной саги, разорванным жителем Нагасаки, маньяком, помешанным на телах.

Я каждый четверг повторяю клятву, пред зеркалом стоя, закрыв глаза.
Опять недопоня…, нет, непонятной останусь, в той клятве не рассказав…
как ночью с подогнутыми ногами…как утром с дрожаньем её ресниц…
с любовью, убитой тремя слогами и хрупким журавликом – оригами, что очень красиво летит, но вниз…

__________________________________


А потом меня простят. Как-то все сразу возьмут и простят. Потом будут улыбки, рукопожатия, дружеские похлопывания по плечу... И мир, на днях слетевший с катушек, образумится. И потеплеет обязательно, вот-вот уже…почти…
Потом он позвонит и скажет что-нибудь нежное-нежное, а я брошу трубку. Действительно брошу. На пол. С силой.
Потом они (друзья) уверенные, что никогда меня больше не увидят, очень удивятся моему приезду. Или прилету (это как получится…крылья обещали вернуть).
А она не удивится. Она всё знает. Всегда. Только улыбнется своей слегка кривоватой улыбкой, такой знакомой и далекой. И обнимет. Обязательно обнимет.

Я буду кричать считалки и прыгать по лужам.
А потом умру от воспаления легких.
Наверное…
…если меня простят, если он позвонит, если друзья удивятся, если она улыбнется и обнимет…
Оно того стоит.