Татьяна Букова
"Мама".

"Мать" замахнулась на меня топором.
Мне всего пять лет.
"Чтобы ты, ублюдок, землю не пачкала. Вы с твоим отцом... пачкуны проклятые. Всё, к чему ни прикасаетесь, превращается в дерьмо. Ты – сатана, ты не человек. Я ненавижу тебя, ты олицетворяешь всё, что я ненавижу. Я тебя сделала, я же тебя и задавлю, как котенка, чтобы ты небо не коптила, под ногами не путалась. Ты своей ублюдочной смертью, может быть, искупишь свои грехи...
Я присела, сжалась в комок, закрыла голову руками.
– За что, мама? Что я сделала? – бились во мне эти вопросы, но я не могла ни сказать, ни крикнуть.
"Мать" чуть не задела меня блеснувшим лезвием. Оно было единственным чистым, светлым пятном в загаженной кухне.
Не помню, как оказалась под разваливающейся табуреткой без перекладины. Вжалась в пол, и, кажется, перестала дышать.
"Мать", продолжая материться, бросила топор. Совсем рядом со мной, он прозвенел о доски расшатанного деревянного пола.
"Мать" вышла из кухни.
Сначала я думала, что уже умерла. – Темно, тихо, только телевизор что-то прерывисто бормочет.
Я долго не могла открыть глаза. Так и просидела, скрючившись под табуреткой, весь вечер, никак не могла понять, что же случилось. Почему меня хочет убить моя "мать".
Телевизор замолчал. Вошла бабка и сказала, чтобы я вылазила оттуда. Но только после того, как досмотрела передачу. Она такая же, как "мать".
Я тряслась от страха, выползая из-под табуретки. Не из-за боязни за жизнь: дети не боятся умирать, они не осознают, что это такое. А от того, что моя "мама" – убийца.
Она уничтожила частицу моей души. Я ненавижу всех матерей, и ничего не могу с этим поделать. Мне противно смотреть, как они поправляют детям шапочки, застегивают курточки. Кажется, вот сейчас лицо женщины изменится и она наотмашь ударит своего ребенка.
Тогда все началось с какой-то ерундовой провинности. А скорее всего, и вины-то моей никакой не было, просто "матери" надо было сорвать злобу за свою неудавшуюся судьбу. Причину она нашла во мне.
В тот момент разлетелись все мои представления о жизни. А новых еще не было.
Только опустошенность и комплекс вины, долго преследовавший меня. Думала: "Что же я такого сделала, что "мать" ненавидит меня?! "
Не сотрешь из памяти такое воспоминание. С этой болью я не могу справиться до сегодняшнего дня. И никогда не смогу.




Пишу дневники.....
Хотя, не знаю, дневник ли это.
Рассказываю о себе, как о ком-то другом, так легче.
Придумываю себе имена – Саша, Марина...
Мне тяжело говорить "я".




Хористка

Не хочу писать о том, почему снова стала ходить в церковь. Это тоже связано с "матерью". Всё ее амбиции – ей захотелось, чтобы я пела в хоре католического храма. Говорят, у меня хороший голос.
А "матери" просто ... понравился отец Пьетро. Она ухлестывает за ним, мне даже стыдно. Смотрит на него всю мессу, сторожит у двери, лезет с глупыми вопросами.
Вчера я исповедовалась у него – другого священника не было. Больше к нему не пойду. Кривляется, как баба, хиханьки-хаханьки, улыбочки. Рассказала ему, что эта
дура-руководительница, опять за минуту до концерта, поставила меня во второй ряд.
Отец Пьетро взял меня за руку, стал успокаивать. Сказал, что мое место первое справа, что значит – лучший голос хора.
Я поверила в себя и буду много заниматься.

29 марта.

Показала Пьетро ошибку в церковном песеннике. Там написано, что слова песни "Проходит сеятель..." написал Георг Гсель, а он написал только музыку. Это стихи Владислава Ходасевича, чей сборник я и показала Пьетро. Он взял почитать. Надеюсь, не задержит надолго.


…Так и душа моя идет путем зерна.
Сойдя во мрак, умрет и оживет она.
И ты, моя страна, и ты, ее народ,
Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год.
Затем, что мудрость нам великая дана -
Всему живущему идти путем зерна.
Идти путем зерна".


30 мая.

Пришла в церковь. В 18-30 уже исповедовалась отцу Пьетро. Задала вопрос, просила совета.
Насчет Андрея – что мне делать? Откровенно поговорили, мне стало легче. Он сказал, что Андрей старше меня на шестнадцать лет (а то я сама не знаю), что он секса хочет от меня, ну там, переспать, и все такое, чтоб я внимательнее была… Обычные нравоучения.

7 июня.

Сегодня Пьетро дал мне христианскую брошюрку: "Потребность в любви: любить и быть любимым".
Как всегда итальяшки – на словах одно, а на деле совсем другое.

10 августа.

Теперь время поговорить о серьезных вещах.
Насчет отца Пьетро.
Не знаю, может, для него такое поведение – норма, но меня раздражают эти его постоянные прикосновения. Одно дело, когда хлопают по плечу, но совсем другое, когда проводят рукой по всей спине и ниже. Провоцировать-то меня зачем? Это приятно, но он ведь священник все – таки!
С недавних пор, Пьетро начал мне очень нравиться. Вполне возможно, это его поведение так повлияло или постоянные намеки на то, что я уже совсем взрослая...

20 октября.

Солнечный зимний день
Шла в церковь, на хор. Нарисовала сердечко на заснеженном окне его машины.
Репетиция была прикольная. Даже он приходил. Я сказала: "Здрасте".
Елена Михайловна дала мне спеть два раза мою сольную партию.
На мессе Пьетро чуть не промахнулся, когда давал мне причастие. У него руки дрожали.
Я, как обычно, песенники в им в комнату принесла. Конечно, с ним встретилась. Он наговорил мне комплиментов, стоял со мной рядом, прикасался ко мне...
Наконец-то случилось нечто романтическое, красивое. Не хотелось бы как – то опошлять это чувство к отцу Пьетро, пусть пока все будет так.
Не знаю, что у нас с ним – может дружба, привязанность. Мне нравится, как он поет. Он сам мне тоже нравится. Единственное, что я знаю наверняка, это то, что я счастлива.

24 ноября.
Завтра на исповедь к падре Пьетро пойду. Наверное, в Пьетро я... Потому, что мне не хватает его ласк и прикосновений, а это он всегда пожалуйста.

28 ноября.

Как я и думала, Пьетро приехал. Служил мессу.
Семинаристы сегодня исповедовались. Их много, поэтому я не пошла.
Сидела внизу – балкон до 19 часов был закрыт. Органистка прибежала, когда уже началась месса...
Я принесла песенники. Пьетро сначала делал вид, что не замечает меня, все продолжал петь, стоя ко мне спиной.
Я не понимаю, почему, подошла к нему, и спросила, кто автор песни "О, ты, воспетая в хвале, о-о-о, Мария!". Он тогда пел ее, да как...
Сказал, что не знает.
Сделал комплимент по поводу моей новой зеленой водолазки, которую он назвал нерусским словом "пуловер".
Может, он голубой – манера разговора, любовь к музыке. Но я бы предпочла, чтобы он был натуралом.
Передал привет "маме".

29 ноября.

Больше получаса прождала о. Пьетро. Обозлилась на него, а тут еще Пашка влез спросить про ноты на вечер.
Но исповедь, вернее, этот разговор с Пьетро все искупил. Всего за 15 минут, я успела раскаившись, исповедаться, и отомстить "матери", сказав к слову, что она встречалась с мужем лучшей подруги.
Пьетро три или четыре раза нежно меня коснулся. Я обратила внимание на его голубые глаза.
Его слова: Я, как твой друг..." Он так еще себя не называл в разговорах со мной. И раньше, до того, как я запала на него, у Пьетро руки не дрожали, когда он их складывал мне на голову (это по обряду положено). И еще, он так на меня смотрит...
Повторяю, Пьетро просто недосягаемый объект, ночная сказочная фантазия.

6 декабря.

Проснувшись, думала о Пьетро.
Тут пришла "мать", и начала зло говорить о нем. Она в бешенстве. Что-то он не так с ней разговаривал. Заказала 17 декабря за меня мессу – это мой день рождения.
Охотно верю "матери", что Пьетро – балаболка и свинья. Возможно, он вел себя с ней так из-за того, что я ему про нее рассказала на исповеди. Причем, все было правдой.
Я отца Пьетро не люблю. Он даже бесит меня количеством его одежды – каждый день в новом как баба.

18 декабря.

Вот открыла дневник и почувствовала запах блеска для губ. Того, что 29 ноября сюда поцеловала.
Я хочу отца Пьетро.
Пока я еще "гел", но кто знает, когда все это закончится. А если серьезно, то гори все синим пламенем.

20 декабря.

Была на мессе, а сначала на хоре.
Когда поднималась из подвала, читали псалтырь. Отец Пьетро стоял в дверях исповедальни.
Я прошла мимо, глядя совершенно в другую сторону. Обломался? На причастье подошла к другому священнику.
Долго молилась, пока Елена (руководительница хора) разговаривала с Пьетро. Двери в церкви уже закрыли, и нас выпускали через курию. Опять проходила, не глядя на него. А он позвал меня: – Валя! Я – ноль внимания.
– Валечка! Я нехотя оглянулась. Он попросил меня улыбнуться. Изобразила улыбку и тут же скрыла ее. Он попросил улыбнуться и оставить улыбку.
Отец Пьетро на глазах у всех послал мне воздушный поцелуй.

23 декабря.

Что касается Пьетро, то сегодня он снился мне. И не просто снился, а...
Скоро полночь. Чувствую себя отвратно. Весь день пролежала ничком, очень болят горло, голова. Сейчас вот сопля течет, а высморкаться не могу – накрасила ногти этим " анти"– укрепляющим лаком.
Господи, я конечно знаю, за что ты меня наказываешь, но ведь он сам все... Разве это у тебя там не считается? А то, что больше и внимания обратить не на кого? А его вокальные данные? И то, что я по жизни обожаю небритых мужчин намного старше меня. И то, что он – кинестетик. Сколько раз он прикасался ко мне? Разве это не играет роли? Ему можно значит перед Катей выламываться, так, что она из-за него даже самоубийством хотела... Я решила тогда стать для него чем-то вроде наказания. Коготки подточить, пока кто-нибудь не подвернется. А тут он вечно со своими нежностями.
Ты простишь меня, Господи, разве я так уж виновата? Признаю, да, было что-то и от соперничества с "матерью", да и с тобой – типа: "заберу свое".
Пойми, теперь забыть его я, похоже, не могу. Что ты посоветуешь? Ничего, как всегда. Ведь ты больше меня виноват в этом. Парней, которых я любила, ты не дал мне даже поцеловать. Я знаю, что эта буква перед его именем и есть преграда, да еще какая. Но он же прежде всего мужчина, да еще какой, опять – таки! Может, стану его наказанием? Нельзя, конечно, сама знаю. Помоги, защити, и прости.

30 декабря.

Мне нравится отец Пьетро. Он сам еще с 1998 года... А я до сентября 2000 ненавидела его.
За день рождения, за то, что он не отслужил за меня мессу, я ему уже отомстила: мы не виделись целый месяц.
Не знаю, игра это для меня или нет, но я очень хочу его поцеловать. Может, после этого он не смог бы меня забыть?
Сегодня "мать" принесла эту дебильную католическую газету, там была новая песня, ноты. Я запела, еще не обратив внимания, кто автор. Это песня Пьетро. Поцеловала его имя в газете и прижала к себе. Но это не любовь, а элементарное физическое...

15 января.

Подумать только, 14 лет, и даже ни с кем не целовалась!!!
Я теперь и видеть не хочу отца Пьетро. Мне стыдно за поведение на исповедях, когда я еще его не любила, вернее, он мне не нравился. Сейчас я ненавижу его. К счастью, давно не виделись с ним. Что дальше?

21 февраля.

День сегодня особенный.
Была у Пьетро на исповеди.
Вхожу, а он говорит: "Поделись своей счастливостью!" Говорит, что я вся свечусь.
Я рассказала, что у меня четыре сольных номера в концерте. Но никто из родственников не придет послушать.
Он сказал: – Давай, я приду!
Но он все равно не смог, ведь из Новокузнецка он выезжает в два, а это и есть время начала концерта.
Случайно, как бы невзначай, спросила про смертный грех, о котором никогда не упоминала на исповеди. Он сказал, что не сможет отпустить меня, пока не расскажу, что за грех. Пусть даже месса без него начнется, не отпустит. Он нежно взял меня за руку и держал.
Сама не знаю, как – до мессы оставались минуты – я долго сопротивлялась и, возможно, впервые была непритворна на исповеди с ним. Вырвалась из его рук, снова попросила взять меня за руки, и сказала про то, что у нас было с Андреем.
Пьетро похвалил меня за то, что я осмелилась сказать, пообещал, как я просила, что будет относиться ко мне, как прежде. И, самое главное, так нежно обнял меня! В тот момент я этого не ожидала. Я была в шоке и обнимала его не как мужчину, о котором мечтала ночами, а как ангела, которого послал Бог.
Действительно, огромный груз свалился с души. Он свое отношение не изменил. Я взглянула на него с балкона, он посмотрел на меня снизу. После, когда я вошла с песенниками, он шутил, как ни в чем не бывало, за что я ему благодарна.
Чувства у меня к нему смешанные. Как к мужчине – хочу я его. И как посланник Бога он проявил себя. Нет, это он от себя шел, от своих чувств. Никто не имеет права задерживать человека в исповедальне, за руки хвататься, обниматься, целоваться. Спасибо тебе, милый!
– Так сегодня, милая", – Пьетро назвал меня. Спасибо за дружескую нежность, за объятие, которое помогло мне опомниться от страшного рассказа. Спасибо тебе за все.
Не знаю, что будет дальше. Раскрылась нелицеприятная тайна. Это все ужасно. Стыдно перед моим красивым Пьетро. Как же я теперь в глаза ему посмотрю? Боже!


Поезд юродивых

Здесь, как в изгаженной, запущенной квартире, где стаями летают мухи. Они не в силах поделить спертого воздушного пространства. Бьются о стёкла окон, когда открыты все форточки.
Марина сидит в вагоне метро с полузакрытыми глазами. Сквозь ресницы все видится нечетко и расплывчато. Ей кажется, что она в 1990-стых. Вокруг выбитые из колеи люди с изможденными, несчастными лицами. Одеты все как бомжи – смена сезонов, многие еще курток не успели купить, нацепили на себя что потеплей, не заботясь, новое, или ремки.
Только плакаты на стенах вагона кричат, что уже 2003 год. Бубнит рекламу телевизор, подвешенный над потолком.
Марина подносит к лицу смятый, несколько раз использованный бумажный платочек, промокает нос.
Звук и запах метро назойливо заполняют все пространство.
Поезд въезжает в мост метро над рекой. Люди смотрят в окна. Река – трещина, очищение, пауза между двумя берегами жесткой черной земли. В просветах разбитых стекол тоннеля свистит воздух, взлетают и несутся куда-то подземельные воробьи. Реку из-за спин людей Марине почти не видно. Всеобщая нищета при дневном свете еще более нестерпима.
По вагону идет женщина в лохмотьях. Закатывает глаза, что-то невнятно бормочет. Кривые исцарапанные ноги в разбитых мужских ботинках. Трясущейся рукой, она держит перед собой табличку:
"Христа ради помогите больному ребенку на операцию, на лекарство, сама инвалид второй группы, работать не могу".
Неровными движениями, она сует к лицу пассажиров грязный пакет. Марина успевает разглядеть в нем смятую пачку "Беломора", кусок булки и импортную сигарету. Денег пока никто не положил. Когда попрошайка протягивает пакет к лицу Марины, она закрывает глаза. Из-за начинающейся простуды давит виски, заложило нос, трудно дышать.
"Какая нищета вокруг и какая пошлость", – думает Марина.
Она смотрит на сидящую напротив женщину. У неё немытые, крашеные перекисью волосы, висящие нечесаными прядями. Кофта на молнии, короткая кожаная юбка и белые мятые сапоги до колен. Вид её раздражает Марину и она оглядывается вокруг. В вагоне сидит в основном молодежь, старики стоят. Их намного больше.
"Одни пенсионеры. – И все так плохо одеты! Октябрь, а бабушка в босоножках с шерстяными носками... "
"Какая нищая и пошлая страна у нас! И в метро никто не читает ничего!"
"Oops, I did it again. I played with your heart but I lost in this game. Оoh, baby baby... Оops..".
Рядом с Мариной стоит, судя по виду, скромная девушка. На ней осеннее пальто, ремень с большой круглой пряжкой сполз на живот. Она сама неровно покрасилась в блондинку. Из её плеера громко доносится американская попса. На девчонке тоже босоножки с шерстяными носками. Марина невольно смотрит на свои ноги – то же самое.
Сидит старушка в платке, за ней – полубомжиха с испитым, сморщенным, как печеное яблоко лицом, с накрашенными поверх крошек от еды губами. На руках синяки. На ногах детские колготки в резинку и калоши. Щелкает семечки и сорит шелухой на пол.
Марина смотрит на женщин вокруг. Они опущены всеобщей нашей собачьей жизнью. В них напрочь отсутствует женственность, остались одни усталость и грубость. Или вульгарность, как у женщины напротив.
Какая Россия? Это страна женщин, мужчины повымирали. Некрасивые, обрюзгшие, ожиревшие от неправильного и нерегулярного питания, от хлеба с картошкой, от тяжелой, ненавистной работы. Спившиеся, скурившиеся бабы, многих из которых бросили мужья, сбежали к молодым, еще не успевшим до конца потерять товарный вид.
Какая у нас страна? Страна сумасшедших, нищих и инвалидов. – Возле двери стоит мужчина без ноги. Бомжиха с закатывающимися глазами идет обратно по вагону. Держит в руках уже другую табличку на заблеванном куске картона:
"Муж геройски погиб в Авганистане, помогите кто чем можете вдове солдата."
Марине все это нестерпимо. Она снова закрывает глаза.
Мухи в трехлитровой банке. Копошатся, жрут друг друга. Некоторые пытаются выбраться в приоткрытую крышку, но другие, которым уже ничего не надо, тянут их обратно вниз на гору гниющих трупов.
Марина открывает глаза.
"Oоh lala comsi comsi comsa je sois fou de tois – please dont breake my heart. La -la- la -la- la- la -la- la -la... je sois fou de tois – please dont breake my heart. Oоh lala comsi comsi comsa..."
Слышится музыка из плеера девочки, которая стоит прямо напротив Марины. Рядом с ней – реклама комедии с придурочным лицом Лесли Нильсена в образе.
Поток мыслей Марины не прерывается – они накопились, и теперь непрерывно проговариваются у неё в голове:
"Страна мух, которые нюхают чужое дерьмо, потому, что даже этого они сами производить не в состоянии.
Тупая американская попса, комедии, барахолочная китайская разваливающаяся одежда. Вот подорвались бы все сейчас, вместе с этим поездом, и отмучились бы" – думает Марина.
Девочку напротив скрывает красноватая пелена закрытых глаз. Марина чувствует – у нее поднимается температура. Она открывает глаза и резко поворачивает голову. В конце вагона стоит её "мать". Она демонстративно не замечает свою дочь.
Даже выходят они из разных дверей. Марина, выйдя первой, спешит к той двери, из которой в конце людского потока выбегает её мать.
Она берёт "мать" под руку, но та вырывается, говорит:
– Отойди от меня, сатана! Иди на расстоянии трёх метров и молча!
Марина вытирает лицо от слёз, сморкается и делает, как ей сказано. Видно, что такое поведение "матери" её ранит.
Они выходят на улицу.
Марина видит газетный киоск и робко, почти ласково, говорит:
– Мне надо блокнотик купить.
"Мать" зло обрывает её:
– Ни в какие газетные киоски я не пойду! Мы идём на барахолку! Заткнись и иди молча!
"Мать" почти бегом влетает в круг старушек, торгующих на картонных коробках. Дочь едва поспевает за ней.
– Куда ты меня завела? – Задыхаясь, говорит Марина.
Ряды торгующих смыкаются к проезжей части, и они никак не могут выбраться из их окружения. Придётся либо возвращаться, либо просить кого-то пропустить их.
– Завела, как Иван Сусанин! – обрушивается на Марину "мать", в очередной раз изображая из себя мать-героиню.
Марина вспоминает историю про Ивана Сусанина. Ей видится белый от снега лес, тёмно-коричневые деревья, через них малиновый закат. И поляки, рубящие саблями седобородого старика. Марина гонит от себя эти мысли…
Они наконец переходят через дорогу к барахолке.
Суета, грязь, толкотня, куски от беляшей в лужах, окурки, разбитые бутылки, пролитое пиво. Крики, раскрасневшиеся лица замёрзших продавщиц в комбинезонах, то и дело опрокидывающих в себя пластиковые стаканчики с водкой.
Барахолка сверху кажется лабиринтом, затянутым дымом от шашлыков сквозь который течет масса одинаково одетых и мыслящих одинаково людей.
Марина, чтобы не потерять "мать" в толпе, берет её под руку. "Мать" бьет её по руке.
– Вдруг я тебя потеряю, ты мне хоть на проезд дай… Та швыряет ей на ладонь жетон на метро: – На, собака, подавись! Марине плохо, у неё кружится голова. Перед глазами раскачиваются, расплываются на ветру джинсы со стразами, куртки, разноцветные тряпки. Безликая толпа сливается в сплошную стену, в одно улыбающееся лицо идущего впереди бритоголового в спортивном костюме... Чужой бы не поверил, что мать может сказать такое дочери, но Марина привыкла – они живут вместе уже семнадцать лет, всю её жизнь.
Подошли к прилавку с куртками. Марина показывает на кремовую.
"Мать" презрительно спрашивает продавщицу:
– Сколько?
– Тыща пятьсот.
Идут дальше.
– Сколько?
Отвечают везде примерно одинаково.
"Мать" в жизни не торговалась – она считает это ниже своего достоинства.
– Надо было тебе куртку купить на базаре, за четыреста пятьдесят рублей. Такая собака, как ты, другого не стоит…
– Мама, но на базаре за четыреста пятьдесят рублей только ветровки продаются. А здесь зимние!
– Да ты что, совсем уже? Кого я на свет пустила? Там зимние куртки за четыреста пятьдесят.
Сквозь слезы в глазах мутные картины рынка сменяют друг друга.
– Тарол Волкова! От тараканов! От тарака-а-нов, – кричит старушка.
Во всех палатках висит абсолютно одинаковое, пошлое бельё.
Наконец куртки с ценником "450". От ветра полы отворачиваются, и видно, что это всего лишь тонкая ветровка.
– Ты такая же, как твой придурок – отец, ублюдок поганый.
– Отец меня никогда матерком не называл. И не бил, – говорит доведённая до отчаяния девушка.
– Не бил, потому что знает, что у него рука тяжёлая… Ах ты, сука! Вот и иди к нему, попроси хоть раз куртку купить! Всё! Отойди от меня, сатана! Не подходи ко мне! Не ходи за мной! Сейчас "ОМОН" на тебя, убийцу, вызову!
– Мамочка, мамочка, перестань! Прости!
Серое небо и тёмно-синие тени на грязном асфальте. Кто-то проходит мимо с включенным радиоприемником:
"Я-я яблоки ела я-я просто сгорела я -я просто сгорела мысленно... Я- я просто скучала я-я ждать обещала, я-я, я так хотела выстоять. Внутри стаканов вино. В бокалах красное дно..."
Из киоска с контрафактными кассетами доносится:
"Дай мне, Боже, чуть побольше счастья и любви..."
И все это перекрывают блатные песни из кафе
"Художница ты моя, пейзажисточка..."
"Мать", как безумная, срывается с места, убегает от дочери. Марина бежит за ней, догоняет, осторожно притрагивается к рукаву пальто.
– Всё, что хочешь сделаю, пожалуйста, перестань! Прости меня!
– Сейчас такой скандал подниму, весь народ соберётся! Ублюдок поганый! Уйди от меня! Сейчас при всех бить буду, изобью до полусмерти. По лицу "матери" видно, что она все это говорит совершенно серьёзно.
Внезапно она поворачивается и снова убегает. Марина бежит за ней сквозь равнодушную неразмыкающуюся толпу, уворачиваясь от тележек с "кофе-чаем – беляшами", то и дело спотыкаясь и вытирая на ходу слезы.
Она видит барахолку сверху, как лабиринт, кишащий людьми. Но вот, что-то меняется. Люди тянут вверх руки, черепа, раздавленные кости как на картинах Брейгеля или Босха, дым от шашлыков гарь, топот ног, крики.
Неожиданно она начинает видеть себя и окружающих со стороны. В запутанном лабиринте барахолки она бежит за "матерью" сквозь плотную толпу бесцельно снующих туда-сюда людей. Как желтый, только что родившийся утенок из мультфильма, который первый увиденный им движущийся предмет принимает за мать.
У витрины с дешёвыми свадебными платьями, она снова хватает "мать" за руку.
– Успокойся, перестань, прости, холодно уже, осень кончается, как же я буду-то, мне куртка нужна...
Марина снова видит себя со стороны – в толстовке, в летней юбке, в босоножках с носками поверх колготок.
– На ноги тоже что-нибудь надо, – и она показывает на свои ноги "матери".
"Мать" останавливается:
– Давай, давай, на колени передо мной, и окурки на асфальте лижи! Никогда, никогда не прощу тебя!
Марина переводит взгляд от свадебных платьев на асфальт: чёрная грязь, окурки, разбитые бутылки, жирные пятна, пролитое пиво.
– За что?
– За то, что ты такая же, как твой ублюдок-отец!
Марине, когда мать, театральным жестом показывает ей на асфальт, представляется, что та – Понтий Пилат, Юлий Цезарь, или император Нерон на крыше, смотрящий как горит Рим, в пурпурном плаще, и в бронзовом венке на голове.
"Мать" снова бежит и она торопится за ней. Они перебегают через дорогу сквозь застрявший в пробке поток машин, и на противоположной стороне улицы Марина окончательно теряет "мать" из виду. Шатаясь от слабости, она спускается в переход к метро.
"Слава Богу, жетон дала!"
В переходе жарко, толкотня, и некуда бежать. С тупыми лицами ходят покупатели, утомлённые слишком большим количеством денег. Женщины, и девушки, прикладывают к себе перед зеркалами, кривляются, покупают безвкусные тряпки. Переход кажется Марине бесконечным темным и душным лабиринтом.
Она снова в вагоне метро. Рядом другие люди, но как они похожи на тех, с которыми она ехала час назад. Те же полу-бомжи, полу-шлюхи, полу-интеллигенты с сальными волосами. Где в этом вагоне хоть одно счастливое лицо?
"Собраться бы в поезд всем, кто мечтает умереть, как я. Занесло бы нас и ладно. Вот всем бы радость была!"
Марина представляет, как она приходит домой. Мать дрыхнет на её кровати. Высунет лоснящуюся от жира голову из-под подушки. На помятом лице полосы, глаза заплыли от долгого сна.
– Не могла чуть попозже прийти?
– Спать помешала?
Объявляют: – Станция метро "Речной вокзал".
"Можно побежать к реке, броситься в воду. Шок от перепада температур, и всё. Нет, я слишком плаваю хорошо".
"Вскрыть себе вены? Броситься с крыши девятиэтажки? А как попасть-то на эту крышу?"
– Станция "Красный проспект".
Марина выходит из вагона. Еле волоча ноги, добирается до своего дома. Кричит:
– Баба!
Та медленно спускается, открывает чёрную железную дверь:
– Когда тебе "мать" ключ сделает? А что это ты, с барахолки вернулась? Не доехавши подрались?
По лицу Марины она понимает, что всё так и было.
– Одна распустёха, другая нестерпёха.
Старуха громким шёпотом матерится.
Они друг за другом поднимаются по лестнице. В подъезде грязно, стены исписаны матерками, пол забросан окурками, заплёван и замусорен.
Марина входит в комнату, берёт свою пустую сумку и выходит из квартиры.
Бабка громко матерится на кухне, готовит себе еду.
Марина думает: – Сейчас "мать" придёт, и они вместе с ней начнут. Покоя не будет всё равно.
Она берёт свою пустую сумку, и выходит из квартиры. Уже в дверях слышит:
– Вали, вали! Чтоб ты где-нибудь под машину попала!
"Действительно было бы хорошо! "– думает она.
Марина бредет по осенним улицам, подходит от нечего делать к газетным киоскам, разглядывает выставленные в витрине журналы, хотя они мало её интересуют.
Затем долго сидит на скамейке в каком-то дворе. Мальчишки неподалеку, за кустами, взрывают бомбочки.
Рядом со скамейкой возится в песочнице мальчик-даун. У него огромные очки с толстыми стёклами. С трудом выговаривая слова и глупо улыбаясь, матерится, и пускает слюни. Слюни размазаны по подбородку, по лицу…
Марина вспоминает, что она его уже видела. Он качался на качелях. Она сидела рядом. Мальчик раскачивался так, что ножки не вкопанных качелей ходили ходуном. Они чуть было уже не начали падать. Марина думала сидеть до последнего, но все же спрыгнула с качели. Он, видимо, поняв ее инстинктивный страх, перестал раскачиваться.
Мальчишка смотрит на неё и показывает язык. Кажется, он тоже узнал её.
Марина закрывает глаза и видит лицо "матери". Оно такое же безумное, как у того сумасшедшего мальчика.



Болезнь

– Ты из лор – отделения?
Саше хотелось соврать, чтоб только не возвращаться в операционную, где орет мальчик, очнувшийся от наркоза. Но она прошептала: – Да.
– Пойдем, здесь нельзя стоять. – Это склад.
Выглядывает медсестра, с повязкой на лице:
– Вы зачем девочку так рано привели? – Насмотрится она тут!
Из операционной доносится бас главного врача:
– Молодого человека ведите!
Парень, что сидит рядом с Сашей, снимает пижамную рубашку и носки. Аккуратно складывает их на скамейку.
Она видит его ступни на холодном кафельном полу.
Мальчик на кушетке, не переставая кричать, пинает медсестру в живот.
Саша плачет – она больше не может этого вынести.
Молодая медсестра говорит всем вокруг, но никто не слушает, всем сейчас не до нее:
– Пациентке плохо. – Выйди в коридор, только никуда далеко не уходи.
Саша идет, различая только размытые очертания – очки сказали оставить в палате. Сквозь слезы, ей почти ничего не видно.
Крики теперь слышны меньше, и она останавливается.
У стен, друг на друге, сложены ярко – желтые ящики из свежей древесины.
К ней подходит медсестра. Они идут обратно в операционную.
Снова становится слышно, как кричит мальчишка.
– Последний шанс уйти отсюда – думает Саша, смотрит на блестящую мраморную лестницу. – Ну может, потом прооперируют, через пару месяцев, как с духом соберусь…
– Где она? Ведите девочку!
– Снимай халатик. И верх пижамы.
– Не хочу.
– Почему?
– Я боюсь.
Саша стоит на пороге операционной.
Над столами орудуют врачи, ей кажется, что они ковыряются в трупах.
– Проходите сюда!
Она подтягивается на руках на высокий операционный стол, потом ложится. Медсестры накрывают ее простынями.
Обычные шумы операционной – инструменты падают в поддоны, кричат, стонут больные под местным наркозом, шутки, циничные разговоры врачей.
Медсестра заполняет шприц: Сейчас мы тебе поставим укольчик. – Она ставит капельницу.
Трубка вьется по дрожащей Сашиной руке.
Она плачет.
Анестезиолог подходит, наклоняется к ней, чтобы она расслышала:
– Сашенька, ну ты же взрослая, не плачь. Извини за того мальчика, у него такие вот особенности психики, и психоз после наркоза. Не плачь.
Она разглядывает кафель на стенах, серые промежутки между светло – голубыми плитками. Смотрит на большую круглую лампу над столами, которая излучает тусклый лимонно – желтый свет.
Саша в какой-то панике, трет свободной от капельницы рукой глаза, хочет вырваться, убежать.
Анестезиолог обхватывает руками ее голову мокрую от слез, гладит по волосам:
– Все будет хорошо. Не плачь. Успокойся, – он вытирает ей слезы тыльной стороной ладони.
Медсестра говорит, держа шприц наготове, брызгая для пробы в сторону:
– Теперь будем ставить уколы в трубочку, чтобы в вену сто раз не колоть. Сейчас у тебя закружится голова, это нормально, так надо.
– Кружится – через пару минут, говорит Саша.
Анестезиолог, нежно:
– Сашенька! Если сейчас ты загадаешь сон, он тебе обязательно приснится во время операции.
Загадала?
Ты готова?
– Да, да.
Изображение быстро описывает круг слева направо, и сознание отключается. Темнота, как будто ударили по голове, и все исчезло.


Вечер.
Темная, массивная ограда, снег падает большими хлопьями.
Под руку идет пара.
Слева от них газон, с проглядывающей из-под снежного ковра, сухой травой.
Мужчина держит ее руку.
Он смотрит на нее, улыбается ей, ему лет сорок. Фигура кажется немного грузной в дубленке, плечи – чересчур широкими.
Саша с любовью смотрит на него.
Она очень похудела, похорошела в этом сне. У нее теперь длинные волосы, она в белой курточке, в мини-юбке, в белых ботиночках на шпильках.
Они медленно идут, о чем-то разговаривают. Её голова у него на плече.

Саша стала постарше, у неё муж и сын. Ребенок в колыбели...
Большая семья за длинным столом на Рождество.
Саша и ее муж во главе стола.
Колокольный звон.
Их руки вместе.
Его лицо.

Они подходят к православному собору Вознесения.
Входят, держась за руки, не крестясь, несмело поглядывая исподлобья на иконы.
Саша:
– Мне кажется, с них сейчас сойдет Бог, и выгонит нас отсюда. Мы же почти что неверующие!
– Не выгонит. Мы пришли к нему благословения просить, как у отца.
Они договариваются, стоя у горящих свечей, с батюшкой, о венчании.
Через некоторое время, Саша, в белом платье.
– Полная церковь народа, все незнакомые, – говорит она ему.
Их венчание – старинный обряд, торжественные, красивые моменты.
Сашу складывают на кушетку, и везут по коридорам.


Медсестра часто приходит, приподниет Сашину голову от подушки и меняет повязку – клоунский нос, который становился постепенно красным от крови.
Вот теперь осень, деревья… Как хорошо снова сидеть на кухне..."
Саша, с завязанным носом, смотрит телевизор в коридоре отделения.
На стене напротив висит картина. Из тех, что продают на улице – безвкусный пейзаж.
Под картиной, на диване, сидят мужики. Они громко переговариваются.
Приходит медсестра, которая меняла Саше повязки:
– Одиннадцать часов – спать (выключает телевизор).
– А "Спокойной ночи, малыши" досмотреть? – говорит один из мужиков.
– Вот домой когда выпишитесь, больной, тогда и будете смотреть – отвечает с улыбкой медсестра.
Саша идет к себе в палату.


Зима, ясный, морозный день, солнце светит, кажется, отовсюду.
Саша с мужем идут по парку, держа руки за спиной.
Она оборачивается, и смотрит, как на трёх связанных между собой санках едут укутанные в шарфы, довольные, улыбающиеся дети. Самая младшая – девочка. За ней – постарше – два мальчика.
Сашин муж тоже оборачивается. Их глаза встречаются. Они улыбаются друг другу. Они счастливы.


Ночь. В больнице тихо. У Саши в палате горит свет.
Она сидит за столом, и, держа карандаш как ручку, давя на него, рисует женщину на кресте.
У нее очень болит в носу. На стол через бинт, торчащий из носа, капнула кровь.
Она вытерла бумажным платочком каплю, и вспомнила, как в день после операции, взглянула на себя в зеркало...
В палату входит молодая медсестра – брюнетка, обняв с мягкую белоснежную подушку, которую затем она взбивает руками.
Они уже знакомы с Сашей.
– Все спят, а у тебя свет. Я вот заглянула. Тебе не плохо? Если что, давай укол поставим. А то, в прошлый раз…
– Нет, нормально.
– Красиво, – говорит медсестра, заглянув на рисунок Саши. – Ну ладно, раз все хорошо, я пойду прилягу. Если что, я на посту.
Снова тишина.
Саша рисует, придерживая лист рукой.


Утро. Саша читает в палате.
Входит медсестра:
– Пойдёмте! – Саша поднимается. – Ну, догоните!
Они входят в кабинет.
– Садитесь, – медсестра указывает на кресло, как в кабинете у стоматолога.
Солнечно. Свет пробивается сквозь штору напротив Саши.
Медсестра даёт ей в руки белый, эмалированный поддон.
Начинает быстро, без предупреждения, тянуть бинт из Сашиной ноздри. Долго тянет.
Не сразу, через несколько секунд, из ноздри в поддон капает кровь.
Саше больно и страшно.
Теперь медсестра буквально выдирает второй бинт.
Саша кричит.
– Прилягте на кресло, наклоните голову назад– говорит медсестра..
Она увидела, что Саша глотает кровь.
– Не глотайте свою кровь, не глотайте, это для печени плохо! Сплёвывайте!
Саша закашлялась:
– Сделайте что-нибудь!
– Что я сделаю?
У нее кружится голова. Она сплёвывает кровь, вернее, просто открывает рот.
Саша успокаивается немного, хотя ее всё ещё колотит. Она запрокидывает голову.

Саша возвращается из душевой. Врач, идущий навстречу, спрашивает:
– Как вы себя чувствуете?
– Прекрасно, спасибо. Особенно, по сравнению с тем, что было раньше!
Она идёт, довольная, с мокрыми, в разные стороны торчащими волосами.
"Мне всю неделю после операции нельзя было мыть голову. Наконец – то!"


Стучит метроном.
Саша, бледная, ритмично ходит по кухне из угла в угол, как заключенная по камере.
Смотрит на хлеб в прозрачном пакете на шкафу, хотела открыть пакет, но удержалась.
"Со вторника, не ела ничего, до пятницы, в пятницу утром поела".
Саша пробует дышать носом, он не дышит. Брызгает лекарством, оно шипит в носу.
"Не ела весь день, в десять вечера сорвалась.
Как всё плохо!
Какая я слабая!"
"Не ела с понедельника по среду, в четверг позавтракала – это же целых три дня!"
Стук метронома обрывается.


Прошло полгода.
Саша снова в той же комнате перед операционной. Садится на скамейку и смотрит, как её врач надевает халат и бахилы.
Медсестра:
– Снимайте верх пижамы, и проходите!
Врач:
– Нет, зачем, пусть так…
Саша ему очень благодарна за это.
Сделав над собой усилие, входит в операционную.
Идёт мимо столов с оперируемыми, садится в кресло, на которое указывают.
Её укутывают простынями.
Подходит врач.
Саша не выдерживает:
– Не надо!
– Надо! Что хочу, то и делаю, – весело говорит врач.
"Он ставит укол мне в нос, и начинает шарить там какими, – то железными предметами.
Мне видны только его глаза. Они, как и вся одежда врача, голубовато-зелёного цвета.
Они так выражают эмоции – я имею ввиду, глаза вообще. Его глаза, например, всё время смеялись.
Он держал мою голову, контролировал, чтобы я не отклонилась, или не дёрнулась.
Врач смотрит в мой нос.
Отрезал от кости в левой ноздре, отстающую кожу".
– Я сейчас кусочек отрежу, который тебе заслоняет, мешает дышать.
"Я чувствовала вкус тёплой, и одновременно, прохладной, густой крови во рту и на лице".
Саша заплакала.
– Не плачь, потекут ресницы и станешь некрасивая.
– Не потекут – тушь водостойкая, я в ней под дождем хожу. – Врачу удалось отвлечь Сашу, она улыбается. Он вытирает ей глаза от слёз.
"Мне приходилось выплёвывать кровь.
Я не забуду чувство, когда в носу большие, загнутые ножницы, скребут по кости и отрезают.
Слышится хруст, трение. Не больно, но ты в сознании, и знаешь, что это. Движется твоя кость, громко скрипит, и от этого страшно.
Боишся боли и того, что кость надломится.
Оба стола завалены больными с развороченными носами.
Рядом операционный стол, на котором когда-то лежала я.
Больной на нем лежит, в сознании, под местной анестезией. Врачи всё время спрашивают его:
– Хочешь сплюнуть? Хочешь сплюнуть? – и пациент поднимается, сплёвывает в поддон.
По трубочкам, из носов оперируемых, откачивают кровь.
Я сначала закрывала глаза, но когда доктор начал меня резать, я смотрела на них.
Врач откромсал, и бросил кусочек кожи в поддон, который чуть высовывающимися из-под простыни руками, держала Саша.
– Смотри, какой, видишь? – довольный врач показывает пинцетом.
Я спросила, что он делает.
Он ответил, улыбаясь глазами:
– Я отодвигаю перегородку, ты же хочешь дышать!
Я опять слышу трение и хруст.
Мне было страшно и я постанывала. Он имитировал эти стоны, только с другим смыслом.
Врачей, кто слышал, это веселило.
Он сдернул Сашину простыню – Всё, можешь вставать!
Она выходит из операционной.


Поздний вечер. Саша у себя в комнате, читает.
"Я начала вынимать бинт из левой ноздри. Больно не было, страшно – тоже.
Постепенно легонько тянула, потом поняла, что скоро появится его край. Закружилась голова, а до этого, по губам с верхней, потекла тёплая и густая кровь.
Потом, когда я медленно вытянула его весь, начала глотать кровь.
Приходилось выпускать её – нельзя глотать собственную кровь – плохо для печени, кажется. Это говорила медсестра в тот раз.
Минуты через две, я позвала "мать".
Та вошла в комнату, орёт бабке:
– Ты посмотри на неё, на эту дурёху, вся в крови лежит!
Бабка отмахивается от неё, ей это не интересно.
"Мать" принесла какую-то грязную простыню, и стала вытирать мне лицо, руки, шею.
Минут через пять, вызвали "скорую".
"Мать" оставила меня одну в комнате, закрыла дверь, когда пошла звонить.
Я лежала на спине, смотрела на закрытый шкаф и шептала, кричала:
– Я хочу жить!
– Я не хочу умирать!
У меня бешено колотилось сердце, казалось, что кровь моя не прекратит течь, уйдёт вся, и что вот я сейчас умру, из-за своей глупости.
Через полчаса приехала "скорая".
Кровь уже давно перестала течь. Я лежала и поймала себя на мысли, что ни о чём не жалею.
Молодой врач (я почему-то ожидала полную блондинку – женщину), смерил мне давление.
Потом сказал, закрывая свой чемоданчик:
– Полежите до утра, не вставайте!
Всё хорошо, это обычный случай.
– Говорили же, что я могу сама дома вытащить!
Саша одна в комнате без света, видит страшные картины прошлого вытаскивания бинтов.
– Я поняла, что поступила правильно – завтра не нужно идти в больницу", – она откинулась на подушке и уснула.



– Мама!
– Ма-ма!
Поздний вечер. Марина стоит на улице, под высвеченным окном кухни. В нем мелькает тучная фигура "матери", покрасневшее, озлобленное лицо. Кряхтя, матерясь, швыряя посуду, она готовит еду.
Марина одета все так же, шевелит промерзшими пальцами в босоножках.
"Мать" наконец выбрасывает ей ключ.
Марина шарит руками в засохшей траве и листьях.
Заходит в изгаженный подъезд.
На площадке второго этажа, стоят два малолетних гопника с литровыми бутылками пива. Видно, что они только учатся материться:
– На х... б... вот я на х... к Коляну на х... ходил б...на х...в Калининский на х...раойн б..., он на х.. живет там б.. на х...
Марина проходит через темный коридор, запинаясь за разбросанные на полу вещи – опять у "матери" был припадок.
По освещенности и по грязи кухня мало отличается от подъезда. Залитый чем-то липким, блестящий пол, немытая посуда в раковине горой. Под потолком болтается на проводке слабая лампочка.
Марина садится на забрызганную подсолнечным маслом, колченогую табуретку. Хочет положить руку на стол, но "мать" говорит:
– Не складывай туда руки, ублюдок поганый! Там грязно.
– Мама, есть серьезный разговор. Я хочу работать в доме престарелых.
– Ты совсем ненормальная, что ли? – орет ей прямо в ухо "мать". – Тебе надо в говне копаться? Оставь ты эту Россию!
На этих словах, Марина представляет заснеженный лес, деревья, покрытые инеем на рассвете, зачеркнутые двумя жирными красными линиями.
Я, значит, хочу, чтобы ты у меня в Италию поехала, а ты...- "Мать", видимо, представляет себе какой-нибудь затасканный вид Италии из рекламного проспекта.
"Ей просто хочется хвастаться, что ее дочь была заграницей, говорить всем, что она сама не ест, ни пьет, все для ребенка..." – думает Марина.
– На какие деньги-то, в Италию? – Ты мне ботинки зимние купить не можешь, – она показывает на свои ноги в босоножках, – одежды нет никакой...
"Мать" ходит по кухне так, что бабкин старый сервант сотрясается, в нем ходит ходуном посуда.
– Ты себя обслужить ни хера не в состоянии, а туда же все... Не будешь ты там работать!
Марина идет в свою комнату, чистую и убранную, вешает пальто у двери.
Снова возвращается в парчужную кухню – территорию "матери" и бабки.
– Тебе надо, чтобы я работала в таком месте, чтобы мной можно было хвастаться. Вот этим – то, и нужно бы гордиться.
– Да на х... тебе это надо?
Марина встает:
– Ты можешь не материться?
"Мать" отворачивается, делает вид, что не замечает ее.
После паузы:
– Я людям хочу быть хоть чем-то полезна!
"Мать" размахивает руками, кричит:
– Ты цинична, и лицемерка, ты лживая, подлая лгунья. Я никого подлее тебя не встречала, ты такая же, как твой ублюдок – отец. – Она задевает крышку от кастрюли, та с грохотом падает на пол.
Театрально, с издевкой, сильно кривляясь:
– Он тоже всю жизнь в бирюльки игрался. То он картину рисовал, то дачу строил... Вот он дальше дачи и не выбрался...
"Мать" выходит из кухни с заляпанной ложкой в руке.


Сливки общества

– О, у нас новые лица – говорит бомжиха с разбитым носом. Из каросты течет прозрачная жидкость, во рту нет зубов. – А что это вы, Петр Петрович, всё молодёжь к нам…
Петр, выстроившимся в ряд бомжам:
– Знакомьтесь, это Марина. Давайте все хором её поприветствуем!
Бомжи говорят Марине:
– Здравствуй! Привет!
Она начинает раздавать бутерброды толпящимся в очереди. Антон разливает чай в их пластиковые бутылки.
К Марине подходит бомж, с покрасневшими, всеми в болячках и язвах руками. Она протягивает ему бутерброд. У него сильно трясутся руки, берёт хлеб и случайно задевает её пальцы своими. Марина не отдёрнула руки, она старалась, чтобы он не уронил бутерброд. Бомж говорит ей:
– Спасибо, доченька!
У него сиплый голос, заросшее щетиной лицо, печальные, голубые глаза.
Для неё эта благодарность, как ожог. Они смотрят друг другу в глаза. Руки у них очень разные. У Марины – маленькие, белые, у старика морщинистые, густо покрытые не зарастающими язвами.
К Марине подходит женщина, в травянисто-зелёном пальто, дёшево, ярко накрашенная, лет пятидесяти. Просит пять бутербродов. Марина даёт ей три, извиняется, объясняет, что не хватит остальным. Марине это лицо кажется знакомым. Она приглядывается и понимает, что это та, что ходила с пакетом по вагону метро.
Подходит другая, видно, что ей стыдно, у неё виноватые, несчастные глаза. Просит один бутерброд. Отошла к пристройке, съела с виноватым видом подходит опять.
Марина каждому улыбнётся, скажет что-нибудь, ведь за общение такие люди особо благодарны.
Бомжиха искренне, с чувством говорит Марине "спасибо".
"Уаз" выезжает с заправки, оставляя разговаривающих между собой, отогревшихся горячим чаем бомжей, проезжает несколько метров и оказывается в воротах психбольницы.
Петр говорит:
– Это уже психушка, Марин…
– Да, да. Я поняла.
Марина входит одна почти в полную темноту коридора.
Дверь в отделение открывает изнутри медсестра. Кричит больным, грубо:
– Идите, бутерброды ваши пришли!
В тусклом, зеленоватом освещении обшарпанного, пахнущего хлоркой, коридора, гурьбой выходят улыбающиеся сумасшедшие, радующиеся, что их покормят, девочки и женщины. Все они больны сифилисом.
"Они же мои ровесницы, есть и младше меня," – думает Марина.
Худая блондинка лет тринадцати, игривыми глазами смотрит на Петра и Антона.
Марина раздаёт бутерброды, Антон наливает чай в баночки. Несчастные, больные лица. Марина Петр и Антон стоят возле решётки. Ждут, когда им откроют.
Петр, Марине:
– Это – детское отделение тюремного типа. Видишь – везде решётки. Это место, где ты никогда не увидишь детей.
Они входят в коридор перед отделением. На доске у окна висят рисунки детей.
Марина долго их рассматривает…
Лёгкими линиями, простым карандашом, нарисованы белые лебеди. У них тонкие, склонённые шейки, они смотрят в воду пруда. Красивые, изящные и похожи на настоящих. Вокруг нежно-голубой пруд, разноцветные цветы.
К ним выходит главврач. Это – располагающая к себе женщина, лет тридцати пяти. Она говорит правильно, но всё это только слова.
Петр:
– Мы принесли конфеты для детей.
– Спасибо, мы обязательно раздадим им на полдник. Она подмигивает медсестре и Марина понимает, что конфеты детям не достанутся.
Пакет переходят из рук Андрея в руки главврача.
– Мы уже все вещи из дома перетаскали, но дети всё равно ходят раздетые, во всём рваном, в старом, – она показывает дырявый носок, – вы всё сами видите. Вам Дзержинского вывести? – Главврач кокетливо поправляет волосы, идёт в отделение.
Петр, Марине:
– Дзержинский – это Серёжа, его в Дзержинском районе нашли. Поэтому у него теперь такая фамилия.
Из-за двери отделения доносится шум, возня. Выделяется писклявый голос мальчика:
– Меня выводят? Меня?
Медсестра ведет Серёжу, держа руки у него на плечах.
Он узнаёт Петра, подбегает к нему. Петр достаёт ему из рукава шоколадку.
Серёжа в восторге. Дрожащими руками, он пытается развернуть обёртку. Петр помогает ему.
Серёжа сразу запихивает в рот почти всю шоколадку, это маленький батончик.
Главврач говорит Петру:
– Вы ему поменьше шоколадки приносите, а то, видите, как он их ест!
– Куда уж меньше, – отвечает Петр.
Из отделения выходит мужчина-врач. Он видит, что Петр обнимает Серёжу, что Марина и Антон сидят рядом с ним.
– Что, усыновляют что ли?
– Да нет – отвечает медсестра, махнув рукой.
Мальчик никак не может прожевать чуть ли не вываливающуюся у него изо рта шоколадку.
– Ты зачем её сразу всю-то в рот запихнул, никто ведь не отбирает! – неуверенно говорит медсестра, Марина понимает, что наученный горьким опытом ребёнок прав.
Петр:
– Ешь спокойно! Ну теперь-то хоть не торопись, никто не от берёт, а?
Серёжа улыбается, силясь прожевать шоколадку. Он, как дворовая собачонка, держит оставшийся крохотный кусочек в согнутых лапках на уровне груди.
Марине видится:
Собаки-полускелеты лежат возле красного дома с колоннами. Воровато оглядываются, рвут зубами мясо с костей, которые им презрительно кидают люди.
Мимо Петра Марины и Антона, на прогулку выводят детей. Они идут, как заключённые, руки у многих за спиной.
– Это ты оделся, называется? – кричит медсестра на бойкого мальчика лет одиннадцати.
– Так ничё другого нету – отвечает он.
Воспитательница уже замахивается, чтобы дать ему подзатыльник, но, заметив, что в отделении гости, делает вид, что поправляет ему шарф.
– Вот Паша – показывает главврач на одного из детей.
Петр:
– Паша, Паша, я позвонил, все по тебе очень скучают и ждут.
Глаза мальчика неожиданно стали наполняться слезами, он что- то забормотал, у него чуть не начался приступ.
Медсестра:
Не надо, саффектируется!
Марина, Петр и Антон выходят, спускаются с маленького крыльца. Останавливаются. Парни закуривают.
Марина смотрит, как за решёткой гуляют дети.
– Они за решёткой гуляют…
Видно из-за прутьев, дети резвятся, играют в догонялки, почти как обычные, домашние дети.
Пашу задели рукой, он опять разревелся, медсестра уводит его в сторону.
Детский плач от горя и обиды. Они оборачиваются к крыльцу.
Ведут Серёжу. Он трёт руками глаза, плачет, кричит и вырывается.
– Ему вашу машинку поломали, разобрали всю, пока мы его к вам вывели – объясняет медсестра.
– У этих детей нет игрушек, – стряхивая пепел с сигареты, говорит Петр. – Завтра надо ему новую принести.
Марина:
– А почему, за что их сюда?
– Это дети бомжей, их отлавливают на улицах, потом распределяют по детским домам.


Дом престарелых города Обь. Марина убирает там, моет пол, ходит по коридорам, заглядывая в открытые двери комнат.
Там старые больные люди гниют на грязных простынях.


Марина с Антоном поднимаются по лестнице в венерологическое отделение .
За окном, мимо которого они проходят, золотая осень, красиво. Но они не замечают этого.
Во втором пролёте лестницы, на сундуке для пожарного шланга, сидит бомжиха, согнувшись и обхватив руками живот. Она стонет. Рядом с ней другая – толстая, спившаяся, её успокаивает.
У бомжихи размазан толстый слой косметики, лицо красное, зарёванное и опухшее.
– Девушка, дайте мне бутерброд!
Марина не может открыть короб с бутербродами.
Зовёт Антона:
– Да брось ты!
Ей наконец удаётся открыть короб, она протягивает бомжихе и другой женщине по бутерброду. Женщина говорит, что ей не надо. Марина отдаёт оба бутерброда бомжихе.
– Спасибо вам, девушка! – со слезами на глазах, говорит она. – Я ведь просто так сказала, думала, не дадите! У меня кишка вылазит, я Наталью Константиновну жду, может, она меня в отделение положит.
Марина стоит на лестнице, ей искренне хотелось бы помочь бомжихе, но Антон уже давно и настойчиво зовёт её в отделение.
Марина поднимается, утешая себя воспоминанием того, что говорил Петр про Наталью Константиновну:
(Петр идёт по двору психушки и рассказывает всё это Марине):
– Наталья Константиновна – безотказный человек. Она только старается казаться строгой. Она бомжих, если им совсем плохо, ночевать негде, или чем-то заболеют, складывает на какое-то время к себе в отделение, с "подозрением на сифилис".
Из отделения, порывисто открывая дверь, выходит Наталья Константиновна. Марина слышит:
– А ты чего здесь расселась? – говорит она, свешиваясь с лестницы. – Кто тебя звал сюда?
– Наталья Константиновна, Наталья Константиновна, у меня кишка вылазит, мне совсем плохо, подыхаю я! – говорит снизу бомжиха.
Лица женщин из венерологического отделения.
Грязь, сырость, тараканы, клопы, отваливающаяся от стен, отмокшая штукатурка и зеленая масляная краска.
Марина раздаёт бутерброды, ей слышно, что Наталья Константиновна всё-таки положит бомжиху в отделение.
– Сейчас напьёмся горячего чаю – с воодушевлением говорит одна из больных, с банкой в руках. Это низкорослая, коротко остриженная, полноватая женщина без возраста, такими бывают лилипуты.
Марина искренне улыбается ей, в ответ на её улыбку, та говорит ей:
– Спасибо!
За спинами толпящихся в очереди за бутербродами, виден кабинет на двоих врачей. Два стола, напротив друг к друга, лицом к лицу, сидят врачи. К столам вплотную приставлены стулья.
Сидят две пациентки в застиранных халатах с выгоревшими от хлорки, нарисованными цветами. Врачи орут, поочерёдно перекрикивая одна другую, объясняют что-то им. Перед дверью кабинета стоит банка с чаем, на ней лежит бутерброд.
Марина, Петр, Антон и Маша, едут в "Уазе. Андрей рассказывает Марине (они сидят рядом, остальных тема их разговора не интересует):
– Когда я работал в Москве, ко мне подошёл бомж и сказал:
– Я всегда к вам в столовую хожу, потому, что вы без перчаток кормите.
– А кстати, почему вы без перчаток кормите? – Маша скривила губы. – Как вам не противно?
Ей никто не ответил.
Маша:
– Вы знаете, я когда в Германии жила, там был у нас один итальянец в миссии, он так ко мне приставал…
Марина смотрит в окно. Они проезжают мост.
– И вот, он сказал мне…
Длинный, промышленный мост уже проехали, а Маша все еще говорит.
– Маша жила в монастыре, в Германии, потом ушла оттуда, – рассказывает Петр.
Он говорит Марине:
– Знаешь, я когда в Казахстане, в детский дом в первый раз приехал, для умственно отсталых детей, там как раз у них медосмотр был. Их всех, и мальчиков и девочек, собрали в один кабинет, раздели и поставили друг перед другом. И им по фиг, что кто-то там стесняется. Когда я сказал им, на меня очень удивлённо посмотрели и сказали:
– Да вы чё, они же полудурки, ничё не понимают…


Марина раздаёт бомжам бутерброды, наливает чай.
Маша смотрит на это всё, из окна машины.
Марина вспоминает, как пошутила с Машей секретарша в офисе:
– Ты наверное, с ними так будешь, – (она показывает два пальца, сложенные крестом, как отгоняют вампиров в голливудских фильмах).
Маша действительно ведёт себя примерно так.
После, когда все сидят в машине, Петр говорит:
– С нами поедут господа (он имеет ввиду двух бомжей.)
Андрей садится в машину, отгораживая собой бомжей от девчонок.
Маша, как только они сели, закрыла подбородок воротником, вжалась в сидение, с отвращением на лице. Всю дорогу, пока ехали, она сидит так и фыркает.
Марина разглядывает руки одного бомжа, на одной осталось только два пальца.
Водитель говорит:
– Мне, например, неприятно, (брезгливо) что бомжи (уважительно, солидно) в машину садятся.
Марина думает:
"Была бы это твоя машина…"
Приехали к Соцзащите. Бомжи и Петр, вышли из машины.
Маша тут же попросила спиртовый раствор, начала выливать его себе на руки, долго, и тщательно отмывалась, потом вылила пол-бутылки на салфетку, начала как-то маниакально протирать сидения.
Маша осталась в машине. Марина с Антоном вышли.
– Тех бомжей я отвёл в Соцзащиту – говорит Петр. – Но нас ждёт ещё один – вон, видишь, сидит, ему надо "скорую" вызвать – говорит он Марине. – У него украли костыли, он безногий, у него протезы. И почечные колики начались, видишь?
Антон набирает номер на сотовом. Прямо на асфальте, во дворе Соцзащиты, на Владимировском спуске, сидит бомж с длинной бородой. По ней текут сопли и слюни.
Погода солнечная, небо ясное, почти как весенние, но холодно.
Петр подходит к нему, что-то говорит, спрашивает. Тот отвечает ему. У бомжа очень жалкий вид.
Маша выходит из машины, они с Антоном стоят и ржут над бомжём.
Марина отворачивается, и отходит от них.
Маша кокетничают с ним. Маша полная, и тем более некрасиво, как она вешается на худого Антона.
Андрей подходит к ним. С ним другой бомж. Он просит у Андрея хлеба. Андрей даёт Марине четыре рубля и посылает за хлебом. Марина подходит к киоску, смотрит. Там нет ничего за четыре рубля. Она шарит по карманам, но там только пятьдесят копеек. Оглядывается на бомжа, говорит ему не слишком вежливо, она устала:
– Подождите, я сейчас. – Она перебегает через дорогу, подходит к Андрею, говорит, что за четыре рубля купить ничего не смогла. Он добавляет ещё три.
Марина прибавляет к семи рублям Андрея свои пятьдесят копеек и покупает бомжу то, на что у неё хватает денег – бракованную булку хлеба.
Ей очень стыдно, что она так вела себя с бомжем, шла отдельно, когда они переходили через дорогу.
Она подходит к нему, прислонившемуся к заграждению – ему плохо. Протягивает хлеб прямо в руки, и говорит по-человечески тепло:
– Возьмите, пожалуйста!
Он, как все бомжи, когда к ним относятся по-человечески, очень удивился и сказал, именно за отношение, с огромной благодарностью:
– Спасибо, девушка!
Она кивает ему и возвращается к остальным.
Петр:
– Уже почти сорок минут, а "скорая" всё не едет.
Он идёт встречать машину на перекрёстке. "Скорая" приезжает. Петр говорит бомжу:
– Ползи вон туда, к краю дороги, это рядом.
Бомж, как собака, ползёт на руках и на коленях по грязному, заплёванному асфальту. Петр руководит, куда ползти.
Антон и Маша исходят со смеха.
Из машины скорой помощи выходит наглый, раскормленный врач.
Петр подходит к нему, за ним по-рабски ползёт бомж.
Врач, на чём свет стоит, материт Петра и орёт на ржущих Антона и Машу и Марину, пытающуюся их успокоить.
Врач, с матами за каждым словом, требует, чтобы зеваки ушли.
Андрей говорит Маше с Антоном, чтобы сели в машину. Марина уходят с ними.
Она сидит на заднем сидении машины и видит:
Бомж, весь больной, который даже не может стоять, со слюной, бегущей по бороде, стоит на коленях возле машины скорой помощи, держась одной рукой за колесо, другой – за грязный, заблёванный им асфальт. И смотрит глазами побитой собаки на людей, снизу вверх.
Петр уговаривает врача взять бомжа, врач, не переставая матерится, машет руками.
Петр показывает рукой на Антона, сидящего в машине, он выходит, нехотя помогает усадить бомжа в машину.
"Скорая" уезжает.
Отъехав за угол, врач буквально выпинывает бомжа из машины.



Концерт

– Дай сигарету – говорит девочка-хиппи какому-то дядьке с бородой.
– А ты сразу у БГ попроси, – смеется мужик, протягивая ей пачку.
" Борис. Я тебя люблю. Я не фанатка. Просто ты много сделал и для меня тоже.
Нам никогда не поговорить по-человечески, потому, что я – никто.
Борис, я люблю тебя."
Марина худая, бледная, идет по аллее к Дому культуры железнодорожников.
Стоит у колонны, напротив входа в зал. Смыкает губы, как делают, когда хотят, чтобы помада легла ровным слоем. Только помады-то никакой нет. "Хочется пить" – думает она. Заходит в туалет, пьет воду из крана.
Смотрит издалека, как гопники покупают футболки с фотографиями, диски "Аквариума". Она даже не подходит взглянуть – денег все равно ни копейки, что зря расстраиваться!
Какая-то старуха натянула на себя, как на барабан, футболку с лицом Бориса Гребенщикова.
В зале слышится его голос – проверяют оборудование.
Две малолетки из толпы кидаются к дверям, прижимаются к ним ушами.
Шныряют гордые местные журналисты и операторы с тупыми лицами. Задают людям глупые вопросы. С камерой подходили и к Марине, но она увернулась. Открыли двери. Толпа, давя друг друга, двинулась в зал. Марина подождала немного и прошла к своему месту.
Долгое ожидание.
Борис выходит на сцену. Кидает деревяный трезубец в глубину сцены.
Пасха сидит на полу на балконе. Она раскачивается в такт музыке.
Марина в зале, на девятнадцатом ряду.

"Так что, если хочешь, ты меня полюби"...

Борис поднимает за голову руки, демонстрируя залу свои волосатые подмышки.

"Может быть, мы сразу друг друга поймем
Видит Бог, у нас один и тот же разъем".

Марине сейчас все равно, о чем он там поет. Она просто смотрит, пытаясь увидеть его глаза. Но даже сквозь очки она различает только силуэт его фигуры.
Звучит нестройный гитарный аккорд. Борис крутит ручки, пробует звук:
– А вы думали, все будет так гладко, – говорит он.

Марина плачет над своей жизнью. Она больше не может смотреть на сцену, на лицо Бориса, расплывающееся в дымке ее плохого зрения.
"Ни матери, ни отца.
Никто не поможет, не поддержит.
Никто не назовет ласково, не обнимет.
Осознавать это больно.
Всем здесь и весело, и хорошо, все кричат, радуются. А я плачу".

"Если ты хочешь, то земля станет мертвой.
Если ты хочешь, камни воспоют тебе славу.
И если ты хочешь, сними эту накипь с моего сердца...
Ключ к северу лежит, там, где никто не ищет.
Ключ к северу ждет между биениями сердца.
Я знаю, отчего ты не можешь заснуть ночью.
Мы с тобой одной крови
Мы с тобой одной крови..."

К концу концерта, люди, как обычно, стекаются к сцене. Марина вовремя подбежала, стоит в третьем ряду, в самой толпе у сцены. Очарованными глазами смотрит на Бориса.
– Эта песня никогда раньше не исполнялась. Но она... иногда появляется.
Оголтелые крики, многие танцуют, большинство – пьяные гопники, слов со сцены почти не разобрать.

"... Ты пытаешься, но не можешь упасть, и кто-то в толпе говорит:
Это счастье, или ты бредишь...
Путь скорби лишил тебя слова
И к бровям подходит вода...
Где-то именно здесь пал пламенный вестник.
И сегодня еще раз все та же среда –
Да хранит тебя Изида!

Ты подходишь к кому-то сказать: Привет!
И вдруг понимаешь, что нет