Есть в русском языке некоторое количество слов и выражений, употреблять которые как-то не принято в приличном обществе. Вернее, принято, но не является нормой. Вернее, уже давно является нормой, но называется ненормативной лексикой. Действительно, многоточия в печатных изданиях вместо нехороших словечек не ставятся, из телевизора тоже не всегда замещающее пиканье слышно, а уж про Интернет и говорить не приходится… Да что там, если школьница в домашней работе позволяет себе использование всяких таких слов. И само понятие «нецензурные выражения» как-то перестало употребляться. Зачем оно, если цензура выражений не касается? А ведь раньше употребление этих выражений в общественном месте квалифицировалось как мелкое хулиганство со всеми вытекающими последствиями. Сейчас же это самое хулиганство мы можем слышать с парламентской трибуны в исполнении Жириновского. Хотя, возможно, дело тут в депутатской неприкосновенности.

А вот раньше… И деревья были выше, и небо голубее. И из телевизора не матерились, и в книгах многоточия ставились, где надо, да и мест, где это надо, не так уж и много было. Дело в том, что цензура вычеркивала из произведений фрагменты, где матерных словечек было много. Или безжалостно перекраивала. А некоторые не издавали совсем. Действительно, как издавать Баркова или Алешковского, если кроме многоточий мало что останется. Так и ходили их произведения по рукам в списках, зато сейчас вполне доступны.

В быту же «русский устный» использовался всегда, правда, было негласно принято «не выражаться» мужчинам в присутствии женщин, а женщинам в присутствии мужчин. И это худо-бедно соблюдалось. Такое самоограничение приводило к курьезам, об одном из которых я расскажу.

Дело было в конце лета 1980 года. Наша компания отправилась из Красноярска в плавание по Енисею и Ангаре на плавмагазине, судне, осуществляющем выездную торговлю в прибрежных населенных пунктах. Среди немногочисленной команды судна особенно запомнился старпом Иннокентьич. Это был веселый и энергичный мужик средних лет, любящий порассказать о богатой событиями жизни речника. Стиль его рассказов сразу напомнил умельца-ремонтника Михина из повести В.Аксенова «Поиски жанра». Цитирую. "Речь его состояла из мата с редкими вкраплениями позорно невыразительных слов, но в целом она была до чрезвычайности ясна". И, от себя добавлю, очень доходчива и выразительна.

В этом мы имели возможность убедиться ранним утром перед прохождением Казачинского порога, где в ограниченной акватории скапливается в ожидании прохода много судов. Так вот, буксир под достаточно неуместным названием «Софья Ковалевская» опасно сблизился с нашим плавмагазином. Тут на сцене, вернее, на мостике, появился Иннокентьич. Взяв в руки мегафон, он на весь Енисей от Саян до Дудинки, минуты две или три, не повторяясь, рассказывал о своем отношении к происходящему.

Подробности этого рассказа позабылись, но коротко смысл был примерно следующим: он сказал, что не знает, кем была при жизни эта Софья Ковалевская, но подозревает, что была она женщиной легкого поведения, судя по непотребным маневрам одноименного буксира. Далее как о достоверном факте он высказался о нетрадиционной ориентации всех членов команды буксира, особо подчеркнув при этом нетрадиционную ориентацию его капитана. И, наконец, на правах неоднократно вступавшего в интимные отношения с Софьей Ковалевской, пароходом и человеком, со всей командой буксира, включая капитана, с ее опасным маневром, а также со всеми родственниками этого маневра по материнской линии, потребовал принятия действенных мер, чтобы избежать столкновения.

Но к делу. Свой талант рассказчика Иннокентьич решил продемонстрировать нашей компании в первый же вечер за ужином. История, которую он собирался рассказать, была явно интересной и поучительной. И он очень хотел поразить воображение москвичей именно этой историей. Но была загвоздка: в нашей компании были девушки. Сказать, что Иннокентьич испытывал затруднения, означает не сказать ничего. Это сравнимо было с языковым барьером, поскольку он враз лишился почти всего своего словарного запаса.

Не мог же он говорить естественным для себя образом в присутствии девушек из Москвы, всякий раз, по его мнению, краснеющих, бледнеющих и падающих в обморок, услышав слово «жопа»! Рассказ не клеился, на Иннокентьича было больно смотреть, он не в силах был закончить ни одной фразы, но упрямо продолжал. «И тогда эти… - начал он очередную фразу. Повисла пауза, в течение которой он мучительно подбирал приличные слова, чтобы охарактеризовать «этих». Наконец, отыскав приличное, по его мнению, слово, он продолжил, - если так можно выразиться, распиздяи…» Тут он с опаской оглядел присутствующих.

В обморок никто не упал. Вроде бы даже не побледнел. Это несколько приободрило рассказчика, и он как-то сумел довести свой рассказ до конца. Но больше никаких баек в присутствии девчонок рассказывать нам уже не пытался.

А как же, спросите вы, он не постеснялся москвичек, когда говорил в мегафон. Все просто: это работа, да еще и нештатная ситуация, тут уж не до условностей. Кстати, столкновения тогда избежать удалось.