Забиться в угол от света, свиться лисицей снежной –

не так то просто, когда под сердцем тесто спеет –  горящий уголь,

туго привязанный к злакам неба топленного.

Молчать слепотой, созерцанием сальным, матовым, туманом грешным

ползти между трав, пламенеющих дурью

густых мазков. Спрятать лезвие закаленное

в сонное лоно завязанных губ, лезвие проникновения

к плоти всеядного солнца, к горлу стоглавого горного баритона,

к блюдцам озер, сплюснутых бирюзой, яшмой, влажным

бальзамом подводных ключей. Легкость мгновения,

объявшего облачный сад, перевесит века чернозема

и многоэтажного жира в зеркале бытия. Страшно,

страшно оставить натруженный взор, тонкий, ломкий

пробором реки, дуги горизонта отведавший, сведущий

в цвете лилейной листвы января и, принимающий, с тем же

гостеприимством, листья медвяно-хлопковые

августовских родников. Укрыться леностью глухоты, стелющей

вакуума ткань на заточки свирельные в баснях скворцов, на лежбище

песен ветрено-сладких – можно ли, Господи, твари твоей,

бедному страннику, ратнику, всаднику апокалипсиса и святоприемнику.

Можно, если забыть, что тленен, что плотски обременен и влюблен

в пробелы священного текста природы, а не в олово слова

звездной ночи на  шлейфе чарующей вены

млечной дороги. И если, все же, забиться в угол, то, только под это крыло,

под этот мотив алмазных дождей, под этот клубок рептилии лунной,

до самого мяса неисповедимых струн.