в развилки скрипучих полов, в лязг заштопанной кровли,

здесь память жуёт жвачку потухших бесед,

и ветер стучит мотыльком в расщелины окон,

как ветхое эхо застывших житейских примет.

Здесь Экклезиаста слова в шелка паутины одеты,

и вечная тень тщетно ищет глухого ответа

в останках своих, в костяке разложившейся плоти,

углы обгрызая, страницы скобля чёрным светом,

страницы опавшей листвы и желтушно-осеннего пота.

Здесь пыль – первым снегом, и ночь – тараканьей разметкой,

здесь сырость – дух моря, а крыш голубиные склепы

хранят печаль чаек – печать безграничной свободы.

Остывшие угли, поплывшие свечи, дыхание смерти –

безмолвьем висят узелки ненадежной природы.

Здесь, в днище зеркал, в битых стёклах, в серебряном звоне,

дитя скорбных слухов и нежных проклятий, поэт беспризорный,

крошит череду пьяных строк; здесь таится в бокале вина,

сгустившемся кровью ночной, невесомое слово –

дрожащее имя любви, что в окладе окна,

застыло навечно портретом скупой лунной комы.