Часть первая

Глава первая

ВОЛК



Этот дом стоял на краю села около пыльной
дороги. Эта дорога была главной, и от неё отходили ответвления к другим селениям и деревням. Этой дорогой измерялись все расстояния близлежащих сёл и деревень. Дорога являлась главным ориентиром по отношению ко всему. Порядка двадцати деревень были окружены смешанным лесом, который сосотоял из разных пород деревьев: дубов, лип, осин, берёз, ивы, орешника, но очень большой редкостью была ель. Она среди всего разнолесья, выглядила, как церковь с одним куполом, да и была она церковью, так как была вечно зелёной - и зимой и летом. Издалека лес был очень густым и сырым, словно джунгли.
Лес для всех жителей окружающих селений был кормильцем и поильцем - в то же время ищадием зла, таинственным Шурале, а самый главный страх состоял от хищных волков, которых в то время водилось видимо-невидимо, они рыскали по сёлам, посягая на скот, давили и душили беспощадно; выпив кровь,бросали туши овец, коз, коров и даже лошадей с повозками. Многие поляны из ромашек,дрока, гвоздики, медуницы, лютика, медвежьего ушка были усыпаны, белоснежными костями той самой животины , которая внезапно исчезала с пастбища или с подворья. Омытые дождём и снежными водами кости, словно белоснежный коленкор попадались то тут , то там. Рядом с костями лежали прогнившие верёвки, целеможные ошейники, колокольчики в миниатюре, как колокола с церквей и даже местами встречались полная сбруя от лошадей и дровни . По этим приметам, как правило , хозяин живности и узнавал о тех трагических событиях, которые разыгрывались в лесу. В те голодные годы не было конца возмущениям, рыданиям. Слёзы текли ручьём даже у самых сильных мужиков. На завтра надо было кормить ораву детей. А чем?
Мало того : часто селяне рассказывали друг другу, что де там и сям видели или встречали беглых из казематов.
Будто в деревне Колбаши ограбили магазин, что изнасиловали и утащили в непроходимый лес молодую девку из деревни Уриево.
Одним словом, даже по дрова было ехать страшно...
Лес был как бы огромный обособленный город. Он являлся каймой разбросанных на большие и небольшие расстояния (один-три-пять- десять-пятнадцать-двадцать километров) друг от друга деревнь и сёл.
Напротив поповского дома стояла когда-то трёхглавая красавица - церковь. Она была построена без единого гвоздя. По своим архитектурным данным она не уступала благородным белокаменным храмам больших и средней руки городов.
Ныне она была разорена. Стояла среди села , словно нищий в лохмотьях. То там, то сям были оторваны доски, брусья и какие-то деревяшки. Её благородный красно-борщовый с золотистостью цвет уже казался каким-то грязным, серым, как и окружавшие её низкие, покрытые соломой дома, которые любого путника вводили в некий плачевно-горький транс, что хотелось куда-то запрятаться от этой убогости. Правда, было в этом селении два-три дома, которые на фоне соломенных крыш казались хоромами. Они были обшиты тёсом с железными охровыми крышами. Один из них и был поповский дом, который построили ему прихожане, когда священник со своим семейством был изгнан из церковного дома и разорён. Плачевно жалко было на неё смотреть. Ещё больнее было смотреть, как старушки и старики , монахи и монахини, да, вообще, большинство людей всё равно, стоя на коленях около неё, молились.
О чём они в это время думали...
У каждого радость и горе были своими.
Церковь сейчас представляла из себя - хранилище зерна. Кое-где на стенах были еле заметными образа Девы Марии, Христа, Апостолов. Они были увядшие, как перед смертью меркнет всё живое на Земле.
Это было бесчинство и ненависть с невежестью к Богу. Образа уже не смотрели на молящихся живыми христальными глазами. Были понурыми, и висели, смущаясь человечества. У многих не было глаз. Искривлённые губы, словно с сукровицей, просили снисхождения перед казнью. Они казались, как засохшая у пруда, глина в засуху.
Дом матушки был ещё силён своими стенами, пока был жив батюшка Георгий. Но со смертью попа в этом доме всё пошло наперокосяк.Да и с сыновьями, - а ( их было у батюшки Георгия с матушкой Натальей немного-немало - одиннадцать ртов) всё пошло не в ту степь.
-Эх, матушка! Какие времена наступили... Религию в хвост и в гриву проклинают. Опять Жуков у чистого ключа меня всякими паскудными словами осславил. Ты, дескать, отец Георгий, матушку гони за водицей, а то , гляди, как бы чего не вышло, пока ты здесь своей рясой песок у воды метёшь. Вон сколь настругал поленьев-то с сучками впереди. Тут перебранка началась между нами. Я - ему:
-Охульник, ты Жуков! Надерёшь свои зенки и не видишь, кто перед тобой: то ли сатана, то ли Бог. Господи, помилуй! Сущий шайтан, Шурале ты, Жуков!
- Шурале-не Шурале... Только наше время сейчас пришло, а твоё кануло в вонючий пруд.
- Наглец, ты! Забыл... Не ты ли приходил ко мне деньги заимствовать? Мало того, ещё твой отец так в должниках на том свете ходит... Да и у тебя уже порядком набрано!?. Столько долгов на ваше семейство набежало... Тебе что? Поп обязан или как?
-Ну! Не обязан... А что?
- А то! Пора стыд и совесть поиметь! Берёшь в долг, так верни!..
- На,тебе! Мало ли мы податей тебе таскали?.. И , схватившись за ширинку, стал трясти перед батюшкиным ведром своей мошнёй.
Батюшка весь побагровел, но выдержал. Было желание плеснуть Жукову в харю ледяной водой, да сдержался. Отошёл в сторону и опорожнил ведро. Помолился. Постоял, дожидаясь, когда селяне уйдут, набрал воды снова, вымыв предварительно посуду, и понуро побрёл к дому.
До дома было где-то полверсты, и поп от стыда пошёл задками, чтобы ,не дай бог,ещё с кем-нибудь случайно не встретиться.
Шёл размышлял:
- За какие грехи я простой священник наказан?.. Что я плохого сделал Ленину и Сталину? За что меня эти страдальцы земли карабаянской не любят?..
И сам же себе отвечал:
-Эх, учить бы этот люд. Может, кое-кто и вышел бы в люди?.. Но, что Жуков. Одну только свадьбу его с Шурой вспомнишь, так плюнуть в сторону хочется...
Повенчался, помню, он и тут же после небольшого застолья, так стал Александру гонять по деревне, что так не могла понять, что за суженого ей сосватали?..
-Ой, спасите, Люди, добрые!.. Спасите!
-Иди-иди, милашка, беги к нам во двор, лезь быстрей в подпол...
-Тёть Дунь, а платье-то как... фата?
-Ничего-ничего грязь кости не ломает, синяков под глаз не ставит, шишек на голове не считает.
-Господи, помилуй! Спаси мою племяшеньку от этого зверя-волка.
И тут, когда она произнесла "волка", вдруг вспомнила, как она шла ночью с фермы, да и не поздно ещё было. Стремительно сзади на спину что-то мерзко-могучее набросилось. Она еле удержалась на ногах... Вначале думала, что это беглый какой-нибудь.
Когда она, приложив огромные усилия, скинула его с плеч, то перед ней воочию стояло чудовище с огненными глазами на четырёх лапах.
-Люди! Народ! Селяне! Спасите! Пособите!- мгновенно осунувшись и побледнев, как сама смерть, истошно закричала, что есть мочи. Но она кричала в пустоту, понимая, что никто её не услышит, так как ветер дул со стороны её села.
Началась жестокая схватка и борьба за жизнь и на смерть.
Серый её свалил и наметил уже было вцепиться в её горло. Бидончик с молоком полетел в лужу, разводя белые пятна по земле. Всё это превратилось в молочную жижу и медленно впитывалось в землю. Эта лужа стояла ещё дня два, пока не осушило её знойное сонце, которое стояло в зените в тех местах, начиная с пятнадцатого апреля.
-На! Гад!- и Дуня схватила его за шкурник, что есть мочи.
-Ты - зверюга. Пожизненный кровосос! Уйди и отстань от меня, паршивец! Уходи в свой лес!-Пытаясь колотить другой рукой его по чему попало, истошно рыдая, а другой крепко держала за шкурник. Волк, изяснясь человеческим языком, кажется, не сразу сообразил: кто здесь волк? А, может быть, Дуня - волчица.
Оба были растеряны от такого поединка и зверь и человек. Смертоносный бой пока не был предопределён. Кто будет победителем в этой несправедливой схватке? Кирзовые Дунины сапоги пинали лихоимца во все стати тела: по морде, по бокам, в пах, по лапам. Зверина то ложился на спину, то падал на бок, то припадал на лапы, то окзывался вверх животом, правда, последнее было редким.
Однако волк, пытаясь победить человека, не закрывал своей пасти, лязгая зубами, издавая злобный рык на всю округу, драл фуфайку доярки. Её клочья летели, словно клочья щетины. Халат был весь изодран. Кровопийца пытается дотянуться до горла женщины.
Вёрткость зверя не дана была человеку, и Евдокия уже и сама поняла, что она попала в капкан.
Зверь уже ухватил за воротник фуфайки, и вот-вот уже плюшевая жакетка затрещит по швам.
- ЛЮ!.. Спа!.. с - ит -те. А - а -а!-А волк тем временем сильнее и сильнее стягивал горло, как удавкой. И дуне уже стало казаться, что вот-вот он её удушит.
Тут в голове, словно пронзительная молния, прошедшая через мозг, напомнила: дети сегодня лягут голодными спать.
Молоко в грязной луже. Неизвестно сам приехал ли с повала. Может, и дров-то не напилил... Топи опять соломой, от которой ни тепла, ни жару не добьёшься, хоть цельный скирд спали.
И вдруг она сделала рывок изо всей силушки, и в пасти хищника остался клок куфайки, когда-то подаренной матерью.
В то время плюшивые жакеты были большим шиком, да и стоили по цене коровы, да и ещё не купишь,где попадя. Чья жёнка ходила в таких куфайках считалось, что мужик её длинные рубли зарабатывает.
- А теперь вот , что от неё осталось? Одни клочья. Куда её теперь - только навыброс, ребятёнкам-то и то не перешьёшь, не выпадала мысль у Евдокии о детях.
Чем сильнее она воевала с волком, тем чаще в молитвах просила Господа, чтобы её Всевышний оставил в живых для детей.
Можно сказать последнюю тёплую вещь потеряла из-за этой шкуры.
-Р-р-р! Уиг! Р-р-р! У-у-тс!- рычал и скрипел матёрый.
-Наро-д! Гиб-н-у-и-и-й-у! Детушки мо-и-и-й! У- слыш-т-е-и-й-ти мня! Батюш-к-и свя-тс п-гиб-а-ю-ю-у! Спас-ай-т-и-и! Кара-ул!- и невольно про себя произнесла в уме перевод последнего междометия - чёрная улица.
И кто бы Дуняшу услышал? Ветер дул со стороны села и её крик уходил куда-то в необъятную глубину, словно в океанный шторм. Голос её осип. Она, уставшая, собрала последнюю волю. Сжалась в кулак , что есть мочи. Лицо сморщилось в гармошку, особенно много стало морщин на лбу. Он напоминал стиральную доску, которая тогда тоже была , можно сказать, большим дефицитом.
И вдруг... изо всей мочи сунула свой кулак в пасть зверю. Охватила жутко щемящая боль по всей руке , которая , как по проводам, прошла по всему телу.
Хлынула ржавая, смешанная с грязью, жидкость из пасти. Морда хищника сейчас лоснилась от борщовой крови, словно он только что трапезничал над тушей.
Разбойник хотел было лизнуть, но язык повис плетью. А между тем кулак человека продвигался всё глубже и глубже, разрывая пищевод, трахею.
Волк медленно стал мякнуть... Лапы подкашивались - он терял свою былую силу. Ему не хватало воздуха в этом чистом благоухающем лесу.
Дунина рука уже по локоть была в горниле рта живодёра.
Смешалась кровь человека и зверя воедино. Евдокия держала кляп, превозмогая адскую боль. Она и сама уже беспредельно устала. Но мысль о детях ей давала силу жить и бороться. Где и какие силы она брала сейчас, когда уже вроде бы их уже и совсем нет.
- Умру,гад!Но я тебя изувер сотру с лица земли... Люди! Спасите! -вся в поту и крови приговаривала женщина.
-Хрхс! Хрхш! Хр! Х-х-х! напрочь обвалилась туша шкурника и повисла на Дуниной руке.


Глава вторая

Кедр

Тянется вечная дорога, как вечная жизнь. Повозки шли по ней зигзагами.
Тут и там мелькают кресты... Кресты... Кресты... Они разные: маленькие, сантиметров пятьдесят от земли, те которые побольше доходят до метра и чуть более. Они - нарезные, гладкие, с сучками, с вмятинами.
Те, что были нарезными, как правило, принадлежали усопшому с богатой фамилией, так как только состоятельный родственник, хоронивший своих близких, мог нанять краснодеревщика из ссыльных.
Среди поселенцев порой приезжали на Большую Землю с тугим кошельком, нежели те, которые вели порядочный, не нарушая закона, жизнь.
Кой-где виднелись тумбы конической формы: на их конусе были привинчены болтами звёзды, правда , не всегда правильной формы и полумесяцы со звездой, что и говорило о том, что здесь погост всех времён и народов. Здесь не было национальности. Все на этом кладбище были равны - равнее уже не бывает.
Однако на краю кладбища уже стали поселяться тумбы и стеллы. Они состояли из разного материала.
Без сомнения, последние принадлежали либо очень известным людям или знаменитостям.
Они были столь различны, как их хозяева в земле.
Их фактура представляла собой мрамор, медь, цинк, ржавое железо и дерево. Фотографии на них были размыты бесконечными дождями и снежной водой, выветрены холодными и буйными ветрами,измороженны затяжными сорокоградусными морозами.
Один шедевр - памятник даже был изготовлен из горного хрусталя, котроый, как солнце, освещал всю округу своей радужной красотой. Если всмотреться в него, то можно было увидеть воображением все лучи солнца, может быть, даже всё солнце. Это был огромной величины алмаз. Казалось внутри его какой-то сказочный царственный город, а в этом городе люди, много людей - бесконечное множество.
И днём, и ночью он светился: днём солнышком, а ночью луной. Его не меняли сильные северные морозы, он был не подвержен буйным ветрам. Не брали его ни вьюги , ни метели, ни бураны, ни снегопады. Около него почему-то не накпливался снег. Он всегда был всем открыт и у всех на виду.
Никто не знал, кто под этими памятными знаками лежит. Если уж не узнать фото, то можно ли было узнать годы рождения и смерти?..
Миллион людей лежит в этой земле и в этой тишине, хотя именуемая тишина, на самом деле и не тишина, если мимо сюда - туда снуют тяжёлые машины-лесовозы.
Христианский закон о тишине и минуте молчания не срабатывает.
Задумавшись глубинным сердцем, хочется воскликнуть: "Весело, шумно жили... Бежали - бежали куда - то по просторам необъятной Родины, кто добровольно, а кто и по принуждению. Гнала людей беспросветная нужда после всех революций и воин, и всяких катаклизмов. Искал человек, как рыба, где лучше. Ни одна рыба не спускается в глубину, если знает, что она для себя не найдёт благоденствия.
Человек идёт напролом, не считаясь с законами природного бытия.
Рассуждает он: " Поживу, а после меня хоть потоп, хоть Земля сойдёт с оси, хоть Луна перевернётся, хоть величавое Солнце потухнет, хоть чёрные дыры засосут всё человечество. И человек гонит и гонит своих лошадей, чтобы не отстать друг от друга, и чтоб не стыдно было глядеть в глаза своему сородичу.
Ни одно двуногое существо ещё само себе не сказало, что деньги вызывают брезгливость, что иной раз эти бумаги, бывает, и дурно пахнут.
Ни одному животному не придёт в голову грабить, убивать, насиловать, уничтожать природные богатства. Только человеку - много надо. Хотя по законам жизни человеку очень мало нужно: крыша над головой, еда и тёплая одежда. Ан нет! Он хватает и хапает. Он гонится за нужным и без нужды за своим сородичем, чтоб не поотстать.
Эта суть для животного не имеет смысла, хотя и они страдают. В одном из парков города Мондомира очень долго гуляли две собаки. Их часто видели проходящие люди клубком свернувшихся друг с другом и крепко спавшими на газоне.
Одна из них была бело-чёрной с какой-то распущенной курчавой, с проседью, шерстью, очень тощая, такое впечатление складывалось, что она была очень стара. В её теле струилось огромное количество кровей: тут были и болонки, спаниели, дворовые мелкие псы, даже прослеживалась и благородная кровь немецкой овчарки и эрдельтерьера, а, может быть, ещё было другое кровосмешение, о них история кинологии умалчивает.
Вторая из собак была чистейшей "дворянкой". Была она приземистая, с тоненькими лапками. На снегу её лапки отпечатанными казались маленькими розочками. Вся была хрупенькая. Но... Всё же была выше своего кавалера, может быть, и "мужа" - никто не ведал, сколько лет они были вместе.
Они подвергались наблюдению людей где-то порядка одного года.
Это была "сладкая парочка". Наблюдать за их играми собиралось целое столпотворение народа. Каждый пытался, чем-то подкормить этих бездомных.
Я не знаю, почему так эти две собачки нравились прохожим?.. Ведь по этому городу моряков много было и других, порой очень породистых, выброшенных зверей.
Мне иногда казалось, что они выступали когда-то в цирке. Но... Как они оказались на улице - это был вопрос риторический?..
Их игры были очень похожими на отдрессированные
приёмы: они начинали играть именно тогда, когда собирались зрители и это наталкивало на мысль, что эти собачки каким-то образом затерялись или по какой-то причине их выставили так жестоко из-под купола.
В играх быль столь затейливы, что они не нуждались ни в каком дрессировщике. То они прыгали через спину друг друга, то вдруг начинали ходить на задних лапх, причём в шеренгу - никак иначе, то начинали кувыркаться, опять же не нарушая ряда, то становились на передние лапы, то, лёжа на спине, лапами танцевали в воздухе.
А люди стояли и вежливо за ними наблюдали. Когда народ начинал хлопать в ладоши, то они представление повторяли.
Это был путь моряков, которые шли вереницей из порта и в порт.
Особенным здесь было то, что зрителями были большей части те моряки, которые только что сошли на берег из дальних странствий. Они-то не жалели угощений для этих маленьких природных существ: тут была и красная рыба, мясо, кторое специально доставалось из консервных банок; кучками лежали печенье, сухари, косточки , даже кому-то в голову пришло открыть банку с ананасами и другими фруктами, что и не особенно жаловали собаки. Были и такие , которые подкармливали циркачей красной икрой, правда, они не ведали, что солёностями собак кормить нельзя. Эта солонина лежала до тех пор, пока не пересыхала или не являлась добычей других чтырехлапиков, может быть, и крыс - те не брезговали ничем в этом мире и на этой грешной земле.
В скорости эти двое куда-то пропали. Народ заскучал.
Они появились только через месяц , но не одни. За ними по газону уже носилась тройня, которая не была похожа ни на отца, ни на мать. В них текла кровь, вообще, невиданных пород, и не один кинолог не смог бы определить, какое кровесмешение происходило в этих собаках. Осталось только провести ДНК, да и то вряд ли бы мог кто-то доказать что-то существенное по этому поводу. Мать и отец - собака их водили хороводом по пустырю.
Если только они пытались выскочить на дорогу, незамедлительно за этим следовал "шлепок" по загривку зубами, и это было достаточно свирепо, с рыком, который слышался продолжительно и на дальнее расстояние. Ребятня с визгом отступала.
Особенно в воспитании изощрялся отец. Можно было диву даться такому, почти человеческому,обхождению с молодёжью в шкуре.
Логово их было тут же среди камней. Булыжников было так много, как на марсианской планете, хотя... никто ещё прямо не доказал из учёных, а есть ли они там вообще и в частности. Только предположения... А тут на крайнем севере было этих камней видимо-невидимо. Даже старожилы поговаривали, что де некий Фатьян нашёл огромный золотой слиток. Вскоре вроде и исчез в неизвестном направлении. Да его никто и не пытался искать. Семьи у него не было, о родственниках он никогда никому не рассказывал. Так и сгинул.
Эта конура была укрытием от всех собачьих бед и домом, пока подрастали вислоухие.
Неописуемую радость эти чёрноносики давали детям. Там не только пролегал мост через железнодоржные пути, но и рядом находилась и школа.
Местная ребятня так оберегала этих тварей: и кормила и поила их по-матерински.
Однако в один из осенних дней произошло непредвиденное: Пеструшка попала под автомобиль.
Это было её последнее щенение и последние дети.
Кто-то из дворников её выкинул на тот самый газон, который был достаточно близко от дороги. Как эта катастрофа призошла - никто не видел. Сам Пегаш был в отлучке, наверное, бегал в поисках пропитания.
Когда он убедился, что его Пеструшки нет в логове, стал усиленно искать по обочине этой самой свирепой из свирепейших дорог.
Пред ним предстала такая картина: лежала его долголетняя подруга, погибшая.
Не знаю, понимал ли он?.. Но только было видно, как ему стало горько.
Один из прохожих приостановился:
- Иди-иди, уходи отсюда, пока и тебя не постигла такая участь...
- Смотри-ка ты, как человек, он плачет, слёзы у него на зеницах... - проговорил с нашивками моряк и похоже в большом звании.
- Вот уроды! Не то , что собака, но человеку не трудно попасть под колёса - проговорила проходившая мимо старушка, лет восьмидесяти.
-Да-да поддакнула более молодая курносая в унисон.
-Нет спокоя от этих машин: едут и едут. Куда они везут столько валежника? - добавил черноусый.
-Куда ж ещё? Слышала, что снова пригнали народ, чтоб те шахты строили - опять же с котомкой прошелестела женщина пожилого возраста.
-Может, убрать эту собачонку? - Вступился человек в большом звании.
Тут одна из сердобольных прохожанок попыталась было протянуть руку. Но... Пегаш злобным рыком остановил её.
Сборище народа медленно стало расходиться.
Пегаш из всей мочи схватил свою подругу за шкварник и потащил к логову. Порой он останавливался, подпинывал её носом, чтобы Пеструшка поднялась... Но его любимая была неумолима. Она лежала, чуть-чуть окровавленная, неподвижно. Остановившись, глава семейства начинал поскуливать , глядя в небо, призывая все силы, чтобы те помогли ему поднять его сучку. Облизывал её, пощипывал, покусывал - и снова упорно тащил к логову.
Нора к тому времени уже была пустой: кутят , видимо, разобрали дети.
Подтащив с такими мытарствами к камням, Пегаш попытался Пеструшку затащить в конурку. Но не тут -то было... Она никак не пролезала: то голова перегибалась, то застывшие лапы не сгибались и не проходили в отверстие, сколь оно было малым. Живая Пеструшка могла стремительно, бывало, юркнуть в лаз. А теперь... Наконец кобель понял, что ему придётся проживать свою дальнейшую маленькую жизнь без укрытия и без дома.
Попытки его как-то покормить, у всех проходящих
ничего не намечалось. Он издавал жестокий волчий рык. Он не верил ни единой человеческой душе, даже детям, с которыми он почти каждодневно играл и наслаждался общением с ними.
Он выбрал себе путь голодной смерти. Это был вызов всем людям, котрые его не любили, которые молча терпели, которые его любили, которым он в своё время преподносил радость и наслаждение, а, может быть, и деньги. Он в этом горе был одинок.
Эта идиллия у многих вызывала большое недоумение и сочувствие. Помочь никто был не в силах. Однажды Пегаш пропал... Дети пытались искать его, но нигде не было. Около развалин камней, высохший до мумии, лежал трупик маленькой забавной цирковой собачки.
Вскоре и его не стало - убрали дворники, а, может быть, дети. А на месте этой трагедии был посажен кедр, который кто-то огородил деревянным штакетником.
Такой же кедр, стоял на обочине дороги напротив погоста. Но это уже другая история.
Остаётся только восхититься такой преданностью и ответственностью по отношению друг к другу. Такие невелички, как Пегаш и Пеструшка остались до конца своих дней "людьми".
Шумно и весело лежат мощи людей, опекаемые мелким кустарником. Он только в июне покрывается едва зеленью, а в начале августа листья чахнут, желтеют, краснеют, сереют, местами некоторые белеют и осыпаются, и залегают в землю на глубокий сон.
Осыпаются листья на души счастливых и несчастных
погребённых. Лежат под ними таланты и умники. Под перегноем листопада лежат на равных безумцы и убийцы, насильники и воры. Все равны в том мире.

Глава третья

Манятка

Зима в Заполярье вечная... Снег, словно новогодний, лежит сплошь почти до половины июня.
В это время в тёплых краях подснежники появляются в конце марта, а то и ранее.
А здесь, где бренчали в царское время кандалами, снег... лёд... метель, жгучий ветер - и всё , что относится к холоду, на Крайнем Севере присутствует.
Многие города и посёлки названы хаотично и больше они похожи сами на мерзлоту - это Снежный, Метелькино, Бураново Логово, Полярный, Заполярный, Вьюжный, Ледышкина Грива и много-много других, тоже холодных, наименований.
Нет весенней Пасхи, да и Вербного Воскресенья не сыщешь в лесу. Не успевает верба распустить свои бархатные янтарные серёжки.
Приближался Святой день Пасхи, а пока был пост.
Однако вечно зелёная пихта в этом холодном краю
несёт жизнь. Ею утверждают жизнь. Ею устилают дорогу уходящему в последний путь человеку. Она есть вечное древо жизни и смерти.
За ней и пришли дьякон из Метелькино и с Ледяного Манятка. Каждый пришёл своей дорогой. Тяжёлыми заснеженными тропами они добирались до этой раскидистой, можно сказать, кудрявой до зелёной кучерявости пихты.
Каждый из них был послан Господом Богом. Один - для очищения церкви, другая - родительского дома.
Пихта и была именно таким чистым деревом.
Игольчатая красавица в этот день была, словно больная. Ветки её были , как опущенные ресницы. Как-то она рассщеперилась и стояла, безрадостно улыбаясь, ко всем приходящим.
Она как бы предчувствовала нечто... Что она шептала в свои усы, пока было скрыто от всех.
-Манька! А Маньк! Вставай! Уже давно рассвело. Петухи в стайке расхорохорились. Зима ( так звали корову) мычит без устали. Коты квартет собрали на крыше, под потолком, в подполье. Где кто из котов мог застолбить свою "вотчину", там и организовались кошачьи побоища, можно сказать, "дуэли" всех мастей и разных покрасов, толкая и расталкивая Марию, мать приговаривала. И что эт ты не слышишь. Эк!Гляи , все проснулись, окромя тебя.
Вот эть экая скотиняка. Сами не спят и Маньке спать не дают, пощипывая за ягодицы твердила мачеха - Ульяна. Маньк, ну, проснись же ты! Ужо и чай с картошкой готов, рыба в молоке напечена.
-Счас, маменька, счас! Ой, неохота мне тёплую лежанку покидать... Ох, как неохота... Пошли в лес Арсеньку...
- Что! Арсеньку? Он и мест-то не знает... Где ему ту пихту разыскать, что растёт у дороги за Колдовским озером, у каменного обрыва... Она, пихта-то одна стоит раскидистая, да и вреда большого ёй не сотворим. Да и успеем ли к Пасхе-то?..
-Чтой-то , маменька, тело меня не слушает и никак ноженьки мои не хочут туды идтить!?. Не знай чтой-то ныне так... Ладно... Дай ещё чуток вздремнуть до парного молочка... Подоишь Зимку - то и буди меня!
- Што значит подоишь? Кто у нас за Зимкой -то ходить? Не ты ли? - уже багровея, злилась мачеха.
- Пусть твоя Алинка идёт и доит... Мне ешо в лес надо ... за пихтой.
- Алиночка - то не пойдёт. Ей за книжками надо сидеть. А тебе - самый вакурат по дому возиться. Аль опять папаша тебя не теми словами нравоучал?..
-При чём тут батюшка. Устала я от этого всего...
Я тож, как Линка твоя , может, учиться хочу, чем я хуже. Линка, значит, учись, а я хвост корове крути.
- Вставай, стерва! Сидишь у меня на шее, как кила из амбара. Уму - разуму тебя не наставить! Свирепо уже начала Ульяна. Морда лица её сквасилась, как не дошедшееое тесто в квашне на печке. Глаза из орбит повыкатились.
Глазницы изрыгали в этот период такую ненависть, что будто враг перед ней стоял, которого надо в прах превратить...


Глава четвёртая

Мачеха -Ульяна

Был тысяча девятьсот пятидесятый год.
До смерти великого вождя оставалось три года.
Однако в селе Шумшары события не менялись, если не считать огромную церковь, стоящую в великолепном сосновом бору, постепенно и плодотворно разрушалась антихристами.
Не менялись деревья, которые кем-то и когда-то были посажены вокруг этого собора, который и собором-то назвать было нельзя - это было коллизей, к которому каждый приложил руку, чтобы выхватить из его сердца кирпич.
Деревья подростали, так же как рождались и подростали дети, и потом с годами старели сосны, окаймлявшие это царственное религиозное сооружение, также, как и сосны, старели люди.
Также не менялись долголетние одежды, которые хранились, посыпанные нафталином, в сундуках у жителей. Они вынимались сугубо только по праздникам, даже в великие торжества с них сдували пылинки, не то что выкинуть в помойку за ненадобностью, как это происходит в наши времена.
А всё живём плохо!
Не дай бог, посадить случайно какое-нибудь пятно в торжественные случаи или за праздничным столом, где порой самогонка лилась реками, как Кама или Волга, по своему руслу.
Не менялось ничего в быту - всё текло и струилось, как всегда, правда, со страхом и оглядкой на власти.
Как тут не вспомнить случай: это был тысяча девятьсот сорок пятый год. Сосуществовала в этом селе одна семейка. Детей там было пятеро. И каждый был со своим норовом. Они были пришлые откуда-то с Якутии, говаривал сам глава семьи Митрий, что де он работал в шахте на золотых приисках, на Огоньке, что впоследствии бежал даже без трудовой книжки. Когда ему тесть выразил мысль по-горьковскому сценарию:
-Митька! Ты мне не медаль на шее, чтоб семь ртов твоих кормить. Я и сам-то только , что пришёл, осводился. Где тоже мотал срок, можно сказать, после каждой из воин. Иди - ка ты, Митька, со своей оравой! Поговаривают, что у нас будут открывать прииски для добычи угля. Авось и жильё тебе пожалуют...
После такой краткой беседы у Митьки не было желания продолжать диалог с суровым тестем; даже желание немедленно созрело среди ночи бежать из этого дома да поскорее.
Действительно, Советской властью набирали рабочих в организующиеся шахты для добычи угля.
Вскоре поселили эту беглую семью в дом, где выделили комнату одиннадцать квадратных метров.
Как они там размещались никто не ведал. Только сам же и Митька хвастался:
-Рад я до пупа, хотя и со своей Лидкой спим по переменкам: я работаю - она спит, силы накапливает. Я вылезаю из-под земли тут лежанка ночью моя. Так она мне не только лежанку предоставляет, но пятнадцать капкль самогона отпустит, чтоб крепче спалось. Ни один не пискнет, ибо отец из шахты вылез и пришёл пока живой и здоровый.
- Тс-с! Гаркнет, бывало, на своих ребятишек Лидка- так те все по углам, вот, куда убегал пятыый, никто не знал - углов-то всего четыре. Однако малый был с норовом и со своим характером. Было ему от роду три года. А слухом владел отменным и голосом, как у" Шаляпина".
- Мужики айда ко мне на самогон! Обиталище я наконец-то получил... Разложимся кто на полу , кто и на лежанке. А это событие надобно отметить.
- Знамо дело! Не каждый день дают одиннадцать квадратных метров на семерых.- добавил Петро, самый пожилой и уважаемый шахтёр. Вот только бы опять чего не вышло, как прошлый раз у тебя, Митька! Помнишь? Как твой пострелёнок, чуть за решётку нас всех не упрятал... Певун у тебя дюже...
- Как уж этого не запомнить?...
-Ты поставил, помню, его на стол, дал ему самогону и сказал:
-Витька пей! А потом - Витька, пой! Ну, а на этот концерт и ввалился без приглашения блюститель порядка, он всегда волчьим нюхом чуял, откуда самогоном несёт.
-Да уж век не забуду... Промямлил Митрий, сжав свои губы.
-Кажись, он ему после выпитого стакана прокричал:
-Уходи, г...о! Побыстрее отседова!- прошепелявил Петро.
-Тх-хх! Ках! Прш! Поперхнулся Митька. Да я тогда чуть было нужду тут же за столом не справил...
-Не трактуй! Страху,поди, натерпелся...
-Что и калякать - дело прошлое...
- Да ладно, мужики! Что было, то было, быльём поросло. Давайте вздрогнем! - Поднял гранёный стакан Митрий.
-Ух! Жгуча! Фрх!-Закусывая солёным сморщенным огурцом, опять же промямлил беззубый Пётр.
-А, помнишь ли,Митрич, как тогда потаскали тебя. Дело не только в сельсовете разбирали; вроде оно до районных властей дошло? - вмешался в разговор Лёшка Гнилой.
А Гнилым его порзвали за то, что у него были постоянно незаживающие раны на ногах и руках. По поводу медицины... Что и говорить? Какой-то феледшеришко, заезжий, служил врачом. Бывало, односельчан больше ветеринарный фельдшер лечил, да к нему ещё - очередь - не сразу попадёшь на ферму -всё больше коровами и другой скотиной был занят.
Как тут не сгниёшь, коль тебя наравне со скотиной вроде того , что лечили.
- Знамо дело! То Митькино, а точнее, Витьки - "Шаляпина" дело до области доехоло. Ещё бы чуть - и сидеть бы за решёткой Митрию со своим мазуриком. Закурвая беломор-канал, почти прошептал Петро.
- Эт! Ещё что? Я чуть своей кровинушки не лишилась. Чуть было не погиб ребятёнок. Мной же самой был рождён певун в сорок втором, поправив очки, вмешлась Лидка.
Её втискивание в разговор мужиков было крайне редким. А тут, как ей не поддержать беседу - не вмешаться...
-Что уж, мать, поминать этот страх. У меня поджилки затряслись, колени заходили, руки стало сводить, когда он пистолет на ребёнка направил.
-Да! Скотина был порядочный, скольких сгноил. Москва , слава те господи, помогла. Правильно истолковали там наверху. Детей-то народ рожать не хотел.- Снова вмешался в разговор Гнилой.
-После войны надо было восстановить людей. Погибло дюже человек... Вот и аборты запретили. - Снова промямлил пожилой Петро, глядя на молодого ещё Митьку и завидуя ему втайне от всех.
Вот и жили с оглядкой... До такой степени был народ запуган, особенно сельский, куда газетёнки редко доходили. Печать районного массштаба была, можно сказать, центральной прессой. Из неё узнавали все новости... А как задумает редактор районной газетёнки написать, то и напишет.
А тузы районные ещё и подправят, сидящие за столом, покрытым зелёной суконной скатерьтью.
Оставалась неизменной грязь непролазная на улицах. Идти по ценральным улицам и улочкам не хотелось, так как увязнут ноги в кирзовых сапогах. Большей частью сельчане ходили по закоулкам, где росла изумрудная трава, не вытоптанная скотом.
А если уж идти по улице, особенно к правлению, то нужно иметь сильные ноги, чтобы вытаскивать то одну ногу, то другую. Бывает, что и кирзач так увязнет, что всей голой ступнёй сунешься в глину. И пока тащишь сапог, сам станешь похож на красную глину.
К этим годам кирза выходила из моды. Стали в лавках появляться резиновые сапоги и непременно почему-то с розовой подкладкой.
Иногда и литые завезут, но пока это было редко. Конечно, они красоты не несли, но зато были прочнее, да и дешевле. А по тем временам?.. Где только есть трудодень в виде зерна. В город, даже ближайший, не сразу соберёшься. То работа в колхозе с самого ранья, то ребетня замучает дома.
А уж, если слух пройдёт по селу, что сапоги везут, то очередь за ними занимали с самого ранья, ещё до дойки коров. Очередь была не на шутку...
Бывали и потасовки, особенно средь сельских мужиков. Хватали по нескольку пар, разные по размерам, хватали наугад, лишь бы ухватить птицу счастья резиновую обувку с розовой подкладкой, которая радовала душу и заставляла петь сердце среди этой кромешной грязи. Только дома выясняли, кто и что ухватил в этой потасовке. Если у кого-то из жителей не сходились размеры, то ходили по домам с примерками и обменом тех самых резиновых сапог, которые так сверкали на солнце, словно зажжённая керосиновая лампа по тёмным вечерам. Если кому-то из домочадцев мужского пола не доставалось, ( а это были особо большие ноги, словно лапы снежного человека ) или не хватало таких резиновых защитников от грязи, то мужья начинали гонять своих жён: во-первых, что деньги уплыли лавочнику; во - вторых, с перепою, как выше было сказано, самогон зерновой душу не только веселил, но и звериную сущность волчью вскрывал в некоторых натурах. Ибо реки самогона лились в душах этих людей. Зерна - завались! Покупать его заготзерно не всегда бралось, так как оно просто прело и сгнивало в хранилищах, которе когда-то именовалось собором либо церковью.
Как раз в это самое время понемногу начали освобождаться люди из тюрем.
И появилась в ближайшей деревне Пановка, где, кстати сказать, был кирпичный завод и мебельная фабрика, некая Эльвира Леопольдовна, которая де сильна в медицине, уж, что говорить о колдовсте и магии, - тут она была сама генерал.
Золоти ручку - всё вокурат будет и всё исполнится.
-Евлампий! А! Евлампий! Кто-то в дверь в сенцах ломится!?. - ткнула в бок своего храпящего мужика Нюша, который не мог понять: в чём дело? Слишком много было залито горького, а, может, и сладкого (кто их пьяниц поймёт...) в горло после покупки
самых этих, с розовой подкладкой, сапог.
-Мм! Чо! Те не спится что ль?
-Я,говорю,те, кто-то стучится в сенную дверь. Может, жулики, аль бандиты из беглых!?.
-Да! Мм! Отстань!
- Вставай! Вставай! Иль оглох? От самогону што ль очумел!?. - Теребила своего Евлашку Нюра.
-А! Ты о чём? Что сенцы? Горим что ль?.. Вот зае...а! Сгинь, неверная! -Вдруг резко Евлампий откинул ватное одеяло, которое было сшито из сатина,( правда, местами вылезала и просвечивалась вата ), на котором рисовались красные, словно утренние, только что срезанные красные розы. Они были живые, как и дети, сопящие носами, на полатях.
-Да! Не горим! Дурак! Стук, говорю, в сенцах. И уж кто-то возится...
-М! Мм! Пущай возится... Может, коза там с козелками развлекается?
-Ты что эт!?. Бредишь что ль с перепою? Коза в сарае. С какой стати ей в сенцах быть...
-Да и не пил я вовсе. Да и не хотел я того. Мм! Уйди! Дай сну развиться.
И видит Евлампий себя совсем ещё молодым: ему снилась быль, которая с ним и произошла. Тогда он по вербовке был на далёком крайнем севере - уголь добывали. Плескалось рядом Баренцево море, которое местами замерзало и переходило в торосы. Это была добыча баренцугля. Жёстко охраняли те места военные. Бараки стояли друг от друга на достаточном расстоянии, так как выбирались такие места, где жильё не ушло бы в воду во время весеннего паводка. За такую службу военным и вербовочным рабочим платили по советским меркам большие деньги. Я уже в своём повествование раньше прописывала, что паспортов тогда не давали, чтоб человек мог сидеть в своём рождённом ареале и не мог сунться в другой регион. НИ! Ни! Ни моги! Народ бежал из деревень правдами и неправдами. И бежали не только из деревень , но из городов за границу, если предосавлялась такая счастливая фортуна.
На этой самой Земле трудились в основном мужчины, которые, как казалось, прибыли сюда за "большими" деньгами или за" длинным" рублём.
Среди этой огромной толпы мужиков были их соратницы, будущие матери, сильные духом, молоденькие девочки.
Они работали также радистками и метеорологами.
Их было, как правило,от трёх до пяти.
Они выполняли и другую негласную работу, которая именуется интимностью. Правда, они не могли принадлежать всем, а только особо похотливым и большей частью обслуживали высший комсостав.
И случись же такое, что Евлик в одну из них влюбился - это была повариха - буфетчица. Однако любовь оказалась неразделённой. Рита, однако, полюбила начальника штаба, майора, Петрова.
Глупая она ещё не могла предвидеть всех тех событий, которые подстерегали её в этом жестоком суровом краю, также не менее жестоких людй. Петров, разумеется был женат, на Большой Земле его ждала не совсем преданная и верная супруга с тремя сыновьями и тёщей. Не знаю, пылал ли любовью Петров к семье, только точно можно сказать, что очень редко вспоминал или вообще не вспоминал. А если случалось, что вспоминал, то это преподносилось, как воспитательный процесс для молодых солдат и юных офицеров, которые прибыли за романтикой или почти за романтикой.
Конечно, для Риты он был, якобы, разведён. Да и вообще собирался после возвращения на Землю сыграть свадьбу, которая никогда бы не состоялась. Состоись она - лишился бы сразу партийный Петров своего звания, а, значит, и положения.
И угораздило Евлика влюбиться и стать неравнодушным к Рите. Сколько раз он пытался находить разные подходы к ней, но всё было тщетно.
Душой и сердцем он понимал, что они настоящая пара: обоим от роду по двадцать три года. Были раньше деревенскими жителями. В голове больших пядей не было. Молодые, как и все молоденькие. И любовь-то Евлампия была скромной. Во время обедов и, если когда её случайно встретит, боится даже взглянуть на неё, так он боялся спугнуть свою птицу счастья. Он, не Петров, который не пропускал никакой возможности, чтобы не заглянуть под юбку. Тамошний народ поговаривал, что бабник он был приличный, вроде всех перепробовал... Ясное дело за ноги его никто не держал, но тем не менее на лбу у него было написано, что бл..н он приличный. Всё бы ничего, да вот случись такое, Рита всерьёз в него втюрилась и ходила сама на своя.
Как сейчас помнит Евлалик: это было не только кошмаром, но и диким ужасом.
В тот день Рита была чернее тучи.
-Ритуля! Что случилось?- Подошёл, уже не стесняясь вовсе, Евлалик. Заволновался и стал часто-часто шмыгать носом. С ним всегда происходили такие казусы, когда он растраивался.
-Ничего! А тебе - то что?- ответила Рита.
-Я же вижу: ты сама не своя...
-Своя, своя - не чужая! - Съязвила Рита, обидив человека, который её боготворил.
-Может, все же расколешься. Давай говори прямо:"Что произошло?"
-Отвали от меня!- ещё грубее гаркнула девушка.
-Что-то Петров тебе... Так мы его за тебя... Вернее, я его сотру в порошок! Я не побоюсь! И не посмотрю, что начальник!..
-Ничего ты не сделаешь...
-Ты плохо меня знаешь... Я за тебя шкуру медвежью с него спущу. Уже твёрдо и по-мужски, почти прокричал Евлампий.
-Знаешь, Лалик! Давай как-нибудь следующий раз мы с тобой поговорим, а сейчас некогда, скоро ужин. Кормить вас всех надо, да вроде и военные тоже
приедут. Баня ещё сегодня. - Отпарировала Маргарита.
Но,к сожалению, это был последний разговор.
Баню приняли вместе с военными. Как всегда, Петров со своими замами отмылся от грязи первым и все уехали в часть.
Находилась она в километре от столовой. Это был центр по городским меркам.
Маргарита жила в центре.
Как уже было сказано, что с Ритой что-то происходило.
А вот что: она позавчера объяснялась с майором Петровым.
-Знаешь, любимый! - Очень робко, в объятьях Петрова - добавила: " Я... Я... "
- Что ты заякала, как последняя буква в алфавите.
Я - последняя буква, надеюсь ты ещё помнишь азы?
-У меня... То есть во мне... почти со слезами шептала Рита.
-Вот те раз! Что ты? Что ты? Обидел тебя кто-нибудь? Ну, перестань капризничать, маленькая! -Смягчившись, успокаивал майор. Сам же он быстро всё сообразил... Только это соображение ни в его интересах было.
-Ладно!- Прохрипела Маргарита... Как - нибудь, когда у тебя будет хорошее настроение, я тебе всё подробно объясню. Хорошо!?.
На том и поладили. Снова была ночь, потом день и снова ночь. Петров, как будто последний раз наслаждался в постели с Ритой, с этой хрупенькой девочкой, похожей на цыганку.
После ужина и после объснения с Евлаликом Маргарита уже сама надумала идти в часть, так нестерпимо было её желание увидеть Петрова и что-то сказать важное...
Поскольку в ней было что-то цыганское - она решала вопросы свои только сама. Она была сама тайна. И в эту ночь она втайне от всех ушла на свидание к начальнику.
Всё было прекрасно. Играло на небе северное сияние всеми цветами радуги. На небе , словно были нарисованные кем-то, блестели звёзды. Она радовалась и представляла, как Петров будет несказанно рад её визиту. Она его будет целовать... целовать... И снова будет мечтать о их свадьбе. Всё подробно изложит то, о чём не могла сказать прошлый раз.
НО... Вдруг провал. Вода... Жгучая вода... Она её ошпарила.
-Мамочка! Где ты, мамочка! Ой! Хрп! - начала уходить вниз на дно морское Рита.- Это всё! Погибла я! Сколько было сил она бултыхала ногами и искала хоть за что- нибудь ухватиться. Чем сильнее она шевелила руками и ногами, тем больше у неё появлялось сил. Откуда она их черпала, было только известно Богу.
-Боженька! Спаси меня! Пожалуйста, спаси меня! - мелькало у неё в голове. Она уже поняла, что говорить опасно - она захлебнётся этой солёной водой. Что есть мочи она стиснула свои зубы и губы. Глазами искала, хоть какую зацепину, которая поможет ей вылезти из морской пучины.
-Ведь я ни одна... Нас двое. А значит, надо вылезти... Обязательно вылезти из ледяной выбоины.
Тут же показалось, померкло небо. Спряталась луна. Не видно было радужного северного сияния, которое, как сама жизнь, куда-то пропало.
В воде было тепло. Захотелось спать... Однако будущая мать понимала: спать нельзя! Она ещё раз оглянулась вокруг промоины и вдруг... Лежит нечто чёрное. Сначала она подумала, что это какое-то живое морское животное - тюлень или нерпа охотится за ней. Она ещё более внимательно, что есть мочи и пристально смотрела не это нечто. Так продолжалось минут пятнадцать... Существо не двигалось. Рита, собрав последние силы, поплыла к этому тёмному то ли погибели навстречу, то ли для спасения.
Доплыв мучительно и бессильно Маргарита вытянула руку, но тут же отдёрнула. Снова, собрав последние силы и последнее желание жить, смело продвинула верхнюю свою конечность к существу.
Существо не двигалось. Оно было , очевидно, мертво. Его хвост почти был свисший и находился в воде.
Вот оно моё спасение... Теперь мы, маленький, будем жить с тобой. И папе твоему откроем тайну.
Пусть Петров, твой отец, знает, что есть у него ты и я.
Ещё одно напряжение: девушка ухватилась, что есть мочи, за хвост умершего и замёрзшего тюленя. Наконец всё закончилось!?.
Не такова северная природа!..
Между тем стук в дверь продолжался ещё настойчивее и уже было чуть не задрожали стёкла на кухне.
- Вот чёрт кого-то дёрнул по ночам шляться!?.
-Слышь? Може, опять Жучок за жаркой припёрся?-Укутываясь потеплее одеалом, прошептала Нюра.
-Я ему счас покажу и жаркую и холодную, вывернувшись из-под руки Нюрки, уже совсем расвирипев, процедил Евлампий.
Сон был напрчь испорчен. Тут уж и зхочешь спать - не заснёшь... Прямо в белых портках с выврнутой ширинкой, босиком вылетел Евлалий в сенцы, да как заорёт:
-Нюрка, вставай! Во какой Жучок к нам последовл - баба в штанах. Ты кто? Опустив кочергу, - поостыв , гаркнул Евлалий.
Следом выскочила Нюра, протирая свои глаза ото сна, качаясь от резкого подъёма с кровати, поправляя свою ночнушку - подстилку ладонью придерживая промежность, похоже что у неё были "гости на себе". Капли крови так и отпечтались на полу подле койки. До них ли было сейчас... Перед ней стояла её родная сестра, пропавшая ещё несколько лет тому назад.
-Какими путями-дорогами ты тут оказалась, Улька?
-Не Улька я сейчас, а Эльвира Леопольдовна, шаря в боковом кармане, достав листок бумаги, протянула Нюре: да, попрехнувшись, - на! Вот здесь и
прописано всё... Кто я и откуда? Ты лучше не пытай, а пригласи в дом, а там и потолкуем про всё -про што. Всё вам подробно нарисую в лучших красках всю свою жизнь - и про войну и про тюрьму и многое ещё чего, о чём ты и не мыслишь, поняла?!.
-Эх, испортила мои мысли о далёком гостья... Эх, затуманила мои мысли гостья, котрую он-то точно не звал, и не ждал, и не знал.

Глава пятая

Попёнок

- Вот так человек родился!.. - Тихо ншёптывала попадье повитуха,- пять кило будет, то все, може, шесть... Поди, какой богатырь!
-Десятый по счёту,- чуть-чуть обессиленным голосом, почти шёпотом проныла попадья Наталья, смахнув свои кудрявые, уже с проявляющейся сединой, волосы со лба.
-Вот батюшка, поди, рад будет,- проговорила монашка, заворачивая в богатые пелёнки новорожденного.
Постепенно матушка отошла от родов.
Долго не думали, какое имя дать "богатырю" Батюшка, как отрезал,сказав:
-Богдан.
- Ладно, так и быть, батюшка, Богдан, так Богдан,- не возражала попадья.
-Чем не имя?!. - и сам же , как будто себе стал пояснять поп Георгий,- если прямо вдуматься в это слово, то оно делится на два коренных исконных слова:" Бог и дан", то есть получается Богом данный младенец.
На дворе шёл тысча девятьсот шестнадцатый год - год попрания Бога. Хотя... как не вытравляли это слово из обихода людей - оно не исчезло, как и не исчезло и из памяти народа.
Все церковные праздники справлялись, да так справлялись... пуще прежнего.
Этот год нёс с обой тяжкие перемены...
И кто ы мог подумать!..
Спустя почти целый век ( сто лет )в тысяча девятьсот девяносто шестом году тоже в России грянут перемены и возникнет настящий климакс в государстве.
Но... до этого повествования мы ещё дойдём...
Итак тысяча девятьсот шестнадцатый год - возникли новые события, появились новые имена, новые фамилии, новая мораль, а, если быть точнее, совсем другая мораль и нравственность.
Мерзопакостное отношение к религиозным и к религии вообще и в частности.
Простолюдин с мозолистыми руками ждал благополучия, скорого разрешения всех державных проблем.
А Россия корчилась и мучилась, мучилась и корчилась, как баба при родах, и никак не могла разрешиться новым ребёнком, который бы, как богатырь, мог поднять её с колен нищеты, бесправия и беспредела.
Газеты пестрели заголовками " Убили","Застрелили человека","Изнасиловали ребёнка","Обворовали купца"," Подохла корова","Сибирская язва","Чума", "Чёрная оспа", "Испанка" и так далее и тому подобное.
Газета называлась " Новая заря". Подумать только , какое богатое название, должно очищать душу... А судя по заголовкам, слышился и виделся только один бандитизм...
Всю газетёнку просмотрев, нигде в текстах не найдёшь, чтобы успокоило душу и облагородило сердце.
А потом шли объявления... объявления... "Продам козу с котятами", Куплю тёлку","Покажу, где водятся кабаны", " Как убить волков и стрелять уток", "Куплю спички и соль".
А что творилось в державе, народ, как это бывает, не ведал.
Держава Россия от шестнадцатого года ждала свободы, благополучия, обновления,очищения. Казалось, что громовые раскаты революции или переворота, кто его знает, как это назвать, ибо я, как повествователь тоже имею привычку быть такой же, как простой смертный и рассуждать имею право также, как и любой из живущих в России.
Одного всем хотелось, чтобы эти грозовые раскаты разбудили человека - и родился бы новый другой человек.
По законам естества всё правильно: родится человек, чистый незапятнанный... А вот по законам природы - человечество по своей сути не меняется на протяжении многих веков.
Существовали, существуют и будут жить всякого рода лихоимцы, приспособленцы, воры, разбойники, насильники, казнокрады и конекрады, детоубийцы и убийцы.
И, пожалуй, ни одна власть не истребит их лишь только потому, что они ходят на двух ногах, хоть и твари, человеком именуются...
Вот, поди, определи, когда тот или другой из числа человечества тебе подлянку подкинет и вывернится наизнанку, чтобы оправдаться...
Все эти мысли тревожили простого священника, котрый сей час ждал, когда принесут ему новорожденного.
Большевитская партия во главе с Владимиром Ульяновым, который, к стати сказать, часто был в тех краях, где и жил священник, мыслила, предпринимала, как провести реформы, как пройдёт тот самый переход, труднейший переход власти в руки рабочих и крестьян.
А если быть совсем откровенным, то власть-то взяли в руки беспортошные, нищие и всякого рода пьянь, с которых, как с гуся вода; принцип - один:
-А что будет, то будет!.. Где наша не пропадала... Терять нечего, да и находить тоже...
Но эти события шли там, далеко, где-то в Петрограде и Москве.
А здесь в захолустной крещёнской деревне Карабаяны родился человек! Розовый, в белых пупырышках по лицу и телу, лысый, как старичок, с тонкой кожей, которую, казалось, заденкшь ненароком неосторожно - и всё содержимое из неё выльется...
Название этой деревни "Карабаяны" в переводе на русский означало "чернота", то есть "чернь", одним словом.
Видимо, это имело свой какой-то особый смысл: действительно, там было как-то всё чёрным: непроходимые, вязкие и грязные дороги, с выбоинами, и колдобинами и ямами, веками с застоявшееся водой, в которой постоянно созревали лягушки.
Опусти случайно ногу, головастики с пиявки так сразу прилипнут и присосутся.
Однако для деревенской ребятни они были живыми существами, и с ними можно было развлечься, коль игрушек не было.
Только природа и была развлечением. Днями, на солнцепёке и в дождь сидели дети около этих ям, выуживая этих существ.
Повозки на дорогах застревали настолько часто, что местная детвора целыми днями наблюдала и помогала вытаскивать целые обозы, чтобы заполучить какую-нибудь полушку, хвастаясь перед нищими изголодавшими родителями.
В споре дети подсчитывали, кто сколько заработал денег?
Порой набиралось до несколько десятков, а то и сотен гривен.
Избы были покрыты все замшелой соломой. Избу обрамлял высокий забор из-под которого видна была только изумрудная крыша, так как была покрыта мхом и всякого рода лишайниками.
Если это был пятистенок, то из него торчали две трубы, из которых в морозные дни в унисон из каждой столбился в небо дым. Это говорило о том, что в этом доме живёт зажиточный хозяин.
Понищее селяне имели жильё с одной трубой, часто с вывалившимися кирпичами, что и приводило часто к пожарам, и дом, как бочка с порохом, сгорал настолько быстро и до тла, что жильцы еле-еле успевали выскочить.
А бывало, сгорала целая улица или вся деревня. Не спасала и бочка с водой у дома со всякими мельчайшими живыми существами в ней.
Самыми искусными и художественно красивыми были ворота. По всему околотку не было одинаковых по узору. Они, словно ажуры, украшали весь дом.
Каждый хозяин пытался найти такие рисунки, которые не имели бы сходства ни с одним из селян. Цветовая гамма излучала сказку и тянула гостей к себе в дом. Надо сказать, все селяне были очень рады любому гостю и никому не отказывали в чае с палишками.
Обычно в палисадниках росли черёмуха, сирень, рябина - это были главные ягоды и фрукты.
В некоторых, у более состоятельных, за плетнём мелькала калина и малина.
Плетень - это ограждение из ивовых веток.
Из цветов: только и высовывала свои розовые шляпки - цветок мальвина.
Зато в огородах алел и краснел мак по всей пашне.
А на кучах перегноя благоухала конопля, из которой готовили вкусное масло к праздникам.
Маковые зёрна являлись лакомством в каждом печении, которыми потчевались все...
Вода была далеко. Родник находился в километре - воду берегли, как хрусталь.
Деревянная церковь завершала архитектурный облик села.
Вокруг неё рос липкий, пахучий тополь, из почек которого местные модницы изготовляли духи, налив воду в бутылку с почками и настаивали этот раствор две недели.
Духи излучали аромат свежести и весны.
А хозяйственные старушки, собирая тополиный пух, готовили подушки и перинки для младенцев, объясняя , что они, пушинки, размётанные вокруг церкви, принесут дитяти здоровье и счастье.
Матрац и подушка попёнка, Богдана, тоже состояли из этого тополиного пуха. Будет ли Богом данный мальчик счастлив в жизни!?.

Глава шестая

Печора

Пока шла дикая звериная схватка человека с волком в карабаянской лесопосадке, между тем в другом лесу, вернее, тайге происходила другая драма.
Печорский округ весь был сам - глухая тайга. Если посмотреть с высоты птичьего полёта, тайга выглядела кроваво-чёрной.
Никто не мог понять: "Почему, с точки зрения природы, так выглядела тайга?" Даже реки и озёра в этих местах отдавали кроваво-коричнево- чёрным бликом.
Может быть, было много торфа,а, возможно, от чёрного каменного угля, а, вероятнее всего, от мистического представления того, что здесь кругом были остроги, казематы, короче, тюрьмы и лагеря.
Много здесь было и поселений. Куда ехать бывшему зеку, да и кто его ждал на большой земле - вот они и селились там, где большую жизнь пробыли. Ко всему человек привыкает... А потом и кажется ему, что он здесь родился и здесь его родина.
Многие колодники погибали в бегах, но к этому человек стремился только первое время, то есть первые года два-три после попадания сюда.
Ко всему человек привыкает, а привычка, что сама жизнь под солнцем и небом.
Бежать... Куда... Некуда бежать человеческим обличьям.
Кругом глухая тайга вокруг, а в сухих высотных местах её обрамляли шахты: для добычи угля, для добычи золота, для добычи урана, для добычи апатитов - и для добычи, а, это самое главное, алмазов, и самарагдов, и аметистов, и лазуритов и всякого другого , что представляло огромную ценность в глазах человека.
Никель и слюда - их добыча была обычным делом. Каменная стихия приносила человеку большое богатство. Заведущими глазами человек всё бы поимел. Но...
Солнечное свечение алмазов и зелёные, как сочная озимь на пашне, изумруды служат украшением для человека. И не только...
Особенно они к лицу женщинам.
Дамское личико вмиг преображается, если на пальцах, или шее, или ещё где-нибудь сверкают бриллианты и изумруды.
Сколько гордости, сколько достоинства, которые так и вырисовываются в глазах и губах милых мещанок.
Но эти драгметаллы нигде и никогда не показывают яхонтовую кровавую сущность, когда они обрамляют пальчики и шейку женщины, котрые так любят целовать мужчины.
Ни одна жена, мать, дочь и представить не могут, какой ценой человеческой жизни всё "это" оказалось на миниатюрной шее и на длинных музыкальных пальцах.
Миллион раз, а, может, и более обмиловывали в негические часы мужчины эти женские пальцы и нежную лебединую шею.
Те самые мужики ценой своей жизни из недр земли и камня,лежащие глубоко под землёй, всем, чем можно - киркой, молотом, совком, лопатой, потом и кровью добывали всю эту самую роскошь.
"Бирюльки!" Ах, "бирюльки!" Кому вы принесли счастье в жизни?
Почти любой мужик - "фармазон", и толк он в драгоценностях знает почти каждый, если и не каждый , то семьдесят процентов - это наверняка.
Заметим, он им знает цену тогда, когда находится на свободе и благополучен.

Глава седьмая

Поп -зек

-В гробу, бля, я их видел! Если меня положат в золотой гроб и обсыпят этими самыми стекляшками, скорее, не похоронят; не удастся им , блятхен, меня им закопать - я, должно быть, от этого жгучего блеска и ненависти к ним оживу. Встану и ещё харю начищу людям, которые так растратились на мои похороны-,нехотя, с сухонькими руками и тонкоми воровскими пальцами, понурый, с набекрень одетой пидоркой, с вывалившейся ватой из ватника, впрочем, как бы в противовес с ввалившимися глазами и впавшими губами из-за отсутствия зубов, кряхтел про себя Виталий.
Все зеки его почему-то называли Витфар. Наверное, он и получил это самое звание из его имени и первоначальных букв фармазон.
Никто уже в отряде не помнит, даже в колонии, кто его так нарёк, вернее, окрестил, а, ещё точнее, обозвал первым.
-Ты,батюшко,долби-долби земельку-то. Перекрестись, да и опять долби. Авось, глядишь, всё ближе к белому свету продвинимся...
-Молчи, попяра! Заткнись, говорю! Мне твоя молитва по х..., что ты мне нравоучения гонишь, как кум лагерный - кровосос. Ему по должности положено... а тебе... по какой-такой службе?..
-Ну ему, може, и положено... а... я...- не успел открыть рот священник Георгий.
-А ты!.. Кто ты? Такой же зек. Чем ты, например, отличаешься от меня!?. Чем?.. Тут же в забое сидишь, ту же планету-землю долбишь... Какой Бог!?. Где твой Бог? и Витфар харкнул в его сторону кроваво-чёрной слизью и продолжил,- ты что святой что ли?.. Молитва?.. Гх, молитва?.. Ту же баланду жрёшь! Вот только насчёт матушки, - облом...
- Закрой своё хайло, Фарюга, - вмешался в разговор Митька - картёжник. Тебе по делу святой лопочет. Чем быстрее мы себе проход выдолбим, тем скорее на волю прибудем. Эх, закурить бы!?. Нельзя - сгорим!.. Молись... Молись... не то , чтобы Богу, себе молись, чтоб живым отсюда выползти... Молись, Ват, алмазному свету, как только докопаем и свет белый увидим. Всем тяжко... Тяжко так, что из конца течёт. Успокоить не могу, сколько не пытаюсь...
-Бабу те надо, тогда и болезня твоя пройдёт. Сам же говорил, если скакать на бабьем животе нашнёшь, так она всю твою проказу и примет... А дети там будут, али не будут - это не суть важно.
-Главное, чтобы эта трипа гнойная ушла,- вмешался в разговор политикан, комсомольский вожак, неведомо за какие грехи сюда севший и неизвестно за кого его посадили.
Каланча по росту, коломенская, его так и звали Сухая Каланча. Везде и всюду народ с самого детства смеялся над ним.
- Вот ведь всем гроб нужен до двух метров, а этому.., как Петру - царю, не менее двух метров, да ещё плюс пятьдесят сантиметров понадобится.
-Ай, на него ещё два с полтинной расходывать. Мы его при случае и так, как истинного мусульманского афганца присыпем землёй. Не зря же их там он три года шарахал...
-Советскую власть устанавливал,- кто-то добавил.
-Будет вам богохульствовать,- вмешался поп Георгий,- успеем ли похоронить-то. Не исключено, что сгинем все вместе в пещере вот этой. Так и,
не увидев Света белаго.
-Татарин - Ромка, не возражаешь!?.
-Завозражай вам... То и гляди, кирка мой "кочан" причмокнет. Тут уж не до пересудов будет, заправив ушанку на больные уши, процедил татарин-Ромка.
-Чомка, это штэ?- спросил вдруг внезапно молчун. Его сумасшедшим Майором звали.
- Что? Что? Хряснут тебя по башке и каюк тебе,- добавил Митька - картёжник.
-А... а... я совсем не так дюмал. Дюмал целули можно делать по моей головушке. Когда-то маманя меня делала целули и приговариваля: "Художник ты мой!.. Истинный талант ты мой!Только на тебя надежда!.." - Так моя мама дюмала.
-А ты дурачок, Майор! Рисуй! Рисуй! Вон сколько у тебя бумаги... Что не тело - бумага... Целая колония в твоём распоряжении... Ты и куму что-нибудь нарисуй на причинном месте, чтоб поскулил, как мы сечас ноем здесь в духоте. Эх, свобода-матушка, как ты дорога сейчас!.. Глядишь, он тебя и освободит досрочно с почестями... - смеркантильничал Фарюга,- снова харкнув кровяной, коричнево-чёрной слизью.
-А ты дюмал я не умею?.. Хоть сечас до вечера наколю. Хоть... Только ты хлеб от меня не отымешь?..
-А давай, Майор!.. Мужики! Дозвольте! Пусть Майор своим делом и талантом занимается, хоть и в шахте. Игла есть?
И Майор, сняв свои кирзухи, начал показывать Витфару подошвы, в которых, как тюремные решётки, словно в игольнице, сверкая платиновым блеском, были татуировочные иглы.
-А ты дюмал: я - не художник... Не кисть, конечно... А я без кисти и красок так тебя размалюю, что до конца своей жизни с пометой будешь ходить. Одно плохо. Легавым это на руку - вот.
-К этому сроку, когда мы выродимся из этой вонючей ямы, может, и времена поменяются.Слух по казармам лютует: " Меченый на горизонте политики появился, как его там: то ли ГорбоносыЙ, то ли Горбатый, то ли Горбитный, говорят перестройку с гласностью затеял...
-А, может, Гробовой, - вмешался, ковыряя киркой Митька - картёжник.
-Какая разница? Амнистия есть амнистия! Она и в Африке амнистия, одним словом, свобода. Всегда была свобода для наших, когда в государстве начинался перекрой карты страны,- опять же сплюнул харкотину Витфар.
-Люди, родимые! Вам хорошо рассуждать. Ясное дело вас отпустят. А вот со мной , что будут делать?..- Снова вмешался батюшка.
- Как что? И тебя отпустят...
- Я же при Сталине - сидел, в финскую компанию сидел, при Хрущёве - сидел, при Брежневе - сидел и при других тоже сидел. А вот теперь новый пришёл, и я опять сижу. Ой, ноги затекли, язвы мучают. Перекрестившись, снова молвил старик:
-При царе родился, революцию пережил и непризвольно стал, не хотя, рассказывать, как та самая революция происходила:" Тогда у меня десятый сын родился - Богдашкой нарекли. Я давеле не мог предположить, какие испытания выпадут на мою душу и сердце. Какая участь моих детей ждёт, и в особенности матушку, которая до того была кроткая - мухи не обидит, не то, чтобы грубое слово или поперёк что молвить, не то что мухи - блох не тронет - вот она такая была по молодости и пожизнено. Ведь если вам сказать: она следом за мной по всем тюрьмам ездила. Куда меня - туда и она.
- Вот суда, садись! Суда... Суда...-, показывая на окаменевшее дерево, говорил Майор. Одной рукой махал в сторону каменного дерева, а пальцем другой руки ковырял в носу. Конечно, сумеречно в яме. Но уговор так уговор. Нарисую, как в детстве.
-Ох и трепло ты! То молчишь, как рыба, то скулишь, как голодный сукин сын,- прошипел Витфар, сплёвывая мокроту.
- Дык я и есть голодный... Может, ты не бюдешь хлебушек отымать... Если я только крошки бюду собирать, то скоро ноги протяну и не видать тебе моих рисунков на твоей живой бумаге...
Майор , усадив удобно Витфара, принялся за своё художество.
Пока Майор разрисовывал спину фармазона, он не произносил ни слова. А мысли его тянулись, как караван курлыкающих журавлей ближе к дому. Витфар тоже молчал.
Молчание нарушил поп:
-Итак, родился у меня по счёту десятый сын. Я не знал, да и предположить не мог, какой сложной будет жизнь его" червонца". В первые дни после разрешения матушки сыном, я в день крещения непризвольно назвал его "червонцем". Какие события, какие времена тебя ждут мой " червонец", бывало, только и скажу сам себе в бороду.
Я отлично понимал и знал своё шаткое положение. Не покидала мысль, что, пожалуй, рабочие и крестьяне власть возьмут. То там , то сям возникали бунты. О религии народ напрочь стал забывать, а я что? Я их -главный враг стал. Церковь перестали посещать, хотя я и пытался как-то вразумлять. А на самом
деле под прикрытием пролетприев власть переходила в руки небольшой кучки с какими-то иностранными фамилиями, на конце которых были "ич", "он", "ий", "ман" и прочих, которым дюже не нужна была религия.