Симферопольские коллизии:

 ПРО  САМОГО  ГЛАВНОГО  КЛАССИКА

      Моя мама рассказывала, что я в своем детстве довольно долго не выговаривал букву «Р». Я старался изо всех сил. Я пыхтел, пунцовел от натуги и время от времени даже бредил во сне, но вместо каверзной «Р» извлекал из себя лишь несусветный сумбур.

        Обо всём этом моя мама рассказывала так многажды и в стольких подробностях, что мне в конечном итоге стало казаться, будто  на протяжении месяцев, лет и даже десятилетий  растреклятая  моя «Р» единственно омрачала жизнь моих родителей. Будто в течение тех же месяцев, лет и т.д. бесчисленные мои бабушки, тетушки и двоюродные дядья печалились и горевали единственно из-за моего фонетического изъяна.  А вместе с ними -  чуть не полгорода отцовых друзей и приятелей часами напролет и единственно обсуждали мою проблему, будто футбольный чемпионат.                

 И неизвестно сколь долго всё продолжалось бы именно так, как вдруг как–то  вечером на коммунальную нашу кухню (где на семи керогазах дружно скворчали семь непременных ужинов) донесся мой душераздирающий вопль:

- Мама!       

Мама влетает в комнату и видит: я стою в своей детской кроватке, вцепившись в перильца. Глаза горят непомерным счастьем.

- Мама! – кричу я. – Мама! Слушай! – и принимаюсь взахлеб декламировать. - Что такое хоРРРРошо и что такое пРРРРохо!!! – а расправившись запросто с запредельным  доселе для меня Маяковским, зажмуриваюсь и выпаливаю. - ТаРРРРас Бульба! – и еще раз. – ТаРРРРас Бульба! – и опять, и снова, и вот так – до бесконечности.

 …Все мое детство прошло среди книг и рукописей, среди классиков и современников, среди беспрестанных и бессчетных словесных баталий на вечные темы российской словесности.

Мой отец был членом Союза Писателей, одним из ведущих крымских поэтов,  главным редактором альманаха «Крым».

Наша коммунальная комнатенка на улице Гоголя беспрерывно бурлила стихами. Каждый квадратный здесь сантиметр, каждая гранула воздуха были сплошь преисполнены грандиозным величьем литературы, а всяческие литераторы  ошивались у  нас чуть ли не круглосуточно.

Они набивались к нам табунами. Пили водку. Дымили вонючими папиросами. Орали рифмованную дребедень. И вообще – горазды были нести несусветную ахинею.

Их всех – безвариантно и небрежительно – звали Сашками, Кольками, Левками. И мы с мамой терпеть не могли всех этих современников.

Зато все классики были изумительно другими!

Степенные и осененные безмерной масштабностью веков, они безмолвно взирали на меня отовсюду: со стенных портретов, с книжных полок, с журнальных страниц, и даже в детские мои сновидения они наведывались то и дело.

 Их строгие лики вселяли одновременно радость, счастье, страх и смиренное благолепие. Их фамилии вслух не произносились никем и никогда. То было беспрекословное нерушимое табу. Всех классиков величали всенепременно по именам-отчествам и всякий раз голос почтительно понижали: Александр Сергеевич, Николай Васильевич…

Классики к нам не шлялись настырно в гости, не пили водку, не горланили бессвязных виршей, и за это мы с мамой очень любили их всех, а особенно – Льва Николаевича, потому что Лев Николаевич был среди них  самым главным.

Когда бы и что бы ни случалось со мной, всегда и во всем я ощущал неотступное присутствие именно Льва Николаевича. Все мои ранние годы именно он – пусть незримо, но обязательно и скрупулезно – контролировал мой каждый поступок и каждый шаг и меня заботливо вел в чудесную, сказочную, в мою грядущую взрослость.

Именно в нем я видел самого неустрашимого, самого непобедимого своего защитника. Именно в него верил так безудержно и так беззаветно, как верить возможно лишь только в детстве.

Ни у кого и ни разу я не просил показать мне Льва Николаевича. Его прекрасные черты я сконструировал из случайных реплик, из отдельных штрихов и подслушанных мелочей. Я собрал, изваял его облик исключительно по наитию и сугубо самостоятельно, а затем – воссоединил полученный результат с самым достойным из всех мне известных портретов. И впредь безошибочно и повсюду  я узнавал его могучую голову, могучую бородищу, мощный торс и жгучий взгляд, а завидев яркий анфас Льва Николаевича (ярче не бывает!) в яркой гуще праздничных демонстраций, принимался скакать, лупить истово в ладоши и истошно кричать: «Ура!»

Однажды его родные глаза взглянули на меня с листка отрывного календаря, и хоть еще не умел я читать и даже алфавит не знал нисколько, но сразу и уверенно прочитал напечатанные там же два слова: Лев Николаевич.

Меня очень рано научили гордиться нашей Родиной и русским народом; и именно Лев Николаевич стал для меня средоточием всего истинно русского.

 Даже слушая мамины сказки про русских богатырей, я мысленно представлял Илью Муромца (самого из них главного) не каким-нибудь вообще, не васнецовским суровым дядькой, но -  восседающим на могучем коне и с могучим копьем в могучей ручище вечно нашим Львом Николаевичем.

И поэтому, когда в первом классе мы дошли до толстовского «Филиппка», и учительница спросила:

- Дети, а кто-нибудь из вас  знает, как выглядел Лев Николаевич?

Я раньше всех вскинул руку, вскочил из-за парты, вскричал:

- Да! Да! – и ткнул в портрет сбоку от доски.

Учительница укоризненно вздохнула.

- Ну, что ты, Лисин! – укоризненно произнесла и повернулась к прочим портретам, висевшим вдоль длинной стены. – Лев Николаевич – это вон тот, второй от угла, – проговорила она затем и указала на никчемного старикашку с куцей никчемной бороденкой и в парусиновой плюгавенькой кепке.

Щеки мои пылали невиданным жаром. Я чуть не расплакался от стыда, от обиды за русский народ, которому вдруг подсунули неизвестно чего.

- А вот это…, - и учительница повернулась обратно к доске и кивнула на обожаемый мной могучий и мощный лик. – Это должен знать каждый, – и голос ее потеплел, обрел внезапные сердечность и благоговенье. Глаза ее перестали быть обычными ее глазами, но вмиг исполнились безбрежным восхищением, и она провозгласила со всей возможной безмерной масштабностью. – Это должен знать каждый из вас, дети, потому что это – Карл Маркс.

Примечание.

Карл Маркс – еврей германского происхождения, основоположник «марксизма».