Михаил Григорьев

 

 

 

 

 

…

 

ОТ СТЕНЫ

К

СТЕНЕ

…

.

 

(Поэма)

 

 

 

 

 

г.Бийск, 2006

(с) Все права защищены.

 

Часть I

 

 

1.    Цитирование.

 

 

1924г. ОГПУ.

 

Ночь. За столом сидит чекист по фамилии Грач. У стены - на свету, на табуретке – окровавленный человек, в затенённом углу -  еще один чекист. У дверей – дежурный.

Грач ведёт допрос и зачитывает показания свидетеля.

 

 

Грач.

 

Исповедуйся, родной! Давай на вынос!

 

 

Интонация опытнейшего чекиста вовсе не выдавала усталости. Она была словно рекомендующей.

 

 

Я рассказчика тебе привел, гляди!

Он поведал по секрету мне, что вы нас

 

 

Берёт бумагу с  показаниями свидетеля и читает.

 

 

«Не хотели вовсе видеть впереди;

 

Что проходы революции пробили

Реки мутные, поднявшие со дна

Сонмы грязи, и, к несчастью, в этом иле

Не задумалась песчинка ни одна.

 

Были старые и грузные каменья,

Заграждавшие отдельные проходы,

Но бурлящий гул кровавого знаменья

Разорвал их в клочья, не сбавляя хода»…

 

 

Прочтя это, Грач скрипит что-то вроде: «М-да, конечно, конечно…» и продолжает.

 

 

Также вот, из показаний гражданина,

Узнаю, что: группа лиц (в числе и ты)

Утверждала, что «взбешённая рванина,

Топоча собой, разрушила мосты.

 

И что их же подотставшие калеки

Провалились в молох вспененной войны,

И в бреду предсмертном прокляты вовеки

Их предавшие ослепшие сыны…

 

Только им – сынам бесправия и страха –

Подавай теперь всевластия и зла…

И по выжженному серой лавой праху

Краснобрюхая медуза поползла…

 

 

Снова пауза. Чекист Грач, кажется, задумался. Никто ничего не комментирует. Чекист продолжает читать.

 

 

Жадно впитывая кровь – то здесь, то дальше, -

Дивно выла и горланила она,

Затыкая в души безопасность фальши

Толпам, выцветшим без света и без сна.

 

Она пела им про тех, кто шёл пред нею,

Их свершения, свержения и свет…

И подобную лихую ахинею,

Свистом хриплым раздувая образ лет.

 

И трещала про победы и погромы,

И смеялась над привычками отцов,

И грозила чужакам, подобясь грому,

Загоняя внутрь страх под смерть-засов.

 

И распущенные волосы у женщин

Выпадали строем, слушая её…

Половина, что оставшихся не меньше,

Шла чужое перестирывать бельё,

 

Остальные собирались под знамёна

Громкой рати безутешного вождя,

Ярлыки зубря изменников клеймёных

На полотнищах кровавого дождя…

 

Очень многие, буквально миллионы,

Неосознанно шагнувшие назад,

Души сдали лысому Наполеону,

В землю вместе с головой зарыв глаза.

 

 

Второй чекист громко восклицает: «Вот сука! Конец тебе, мразь!» «Тихо! Я ведь ещё даже не дочитал. Слушай дальше!» - отвечает ему Грач и продолжает.

 

 

И остатки сил сдирая из-под боли,

Шоком кажущийся цвет немых детей

Их погнал к упряжкам мулов, тли и моли,

Боронить поля затоптанных костей.

 

Реки пота от скорёженных улыбок

Засверкали в руслах тех, ушедших в слив,

И треличная стальная злато-глыба

Их давила. Но они её несли…

 

Наблюдателей десятки возмущались

О свободе и о перегрузах…

Все неизменно в запах превращались,

Чавкнутые показно медузой…

 

Резко и старательно взвывая,

Заклинала мулов повторять,

И, добрев, на митинги сзывала –

Мысли свои в речи претворять.

 

Животом тряся, рыча и скалясь,

Взвизгивала оды и тирады -

И внизу все, кто в живых остались,

Строились к цементному параду.

 

Жутко одинаковое стадо

Грохая копытами вперёд,

Распевало: «Бога нам не надо,

Мы - правительства родной народ!

 

Мы - Советские строители свободы!

Гордо держим знамя над страной!

Братские по Партии народы –

Гряньте разрушительной войной!»

 

 

Часовой громко кашляет и ворчит что-то. Свидетель стреляет глазами. Грач продолжает.

 

 

Грач.

 

Далее. «Медуза дико улыбалась,

Брюхо от оргазма раздирая, как туман…

…Как же страшно, злостно и жестоко ошибались

Те, кто рвал поместья, резонируя Обман!

 

В пьяном бреде и в ночном кошмаре

Им приснится

Не могло всё то,

Что нынче варит

Нас.

Ох, вот если ущипнуть

Себя и очутиться

Там, где не в почёте кнут

И Красный Конферанс!…»

 

 

Повисает пауза. Свидетель еле слышно часто притопывает стопой. Дежурный начинает играть пистолетом. Чекист Грач не поднимает головы и не отводит глаз от показаний Свидетеля.

 

 

 

 

2.    Две стороны по одной стороне.

 

 

Наши дни. Клиника для душевнобольных.

 

У зарешёченного окна стоит мужчина в серо-синем подобии пижамы и тихо говорит. К нему сразу подкрадывается невысокого роста лысый человек и начинает прислушиваться. Через пару минут он, качая головой, издаёт первые реплики.

 

 

Лысый.

 

И чего тебе не спится и не дремлется?

Всё чего-то собираешь-городишь…

И никак твоим больным мозгам не внемлется,

Что судьбу себе иную не родишь.

 

Посмотри – на небе тучи и протучины,

Синева в пыли и солнце вверх ногами.

В наше время мы достаточно научены,

Чтобы жизнь встречать худыми сапогами.

 

На дворе ведь двадцать первый, понимаешь, -

Два креста и рядом кол для нас стоит,

И пока свою краюху разломаешь –

Над тобой уж зорко коршун воспарит…

 

 

Человек у окна вздыхает и опускает голову. Помолчали.

 

 

Лысый.

 

Надо глубже нам засесть, чем мы засели!

Надо спрятаться подальше, потемней!

Вот когда меня в песках шакалы ели

И тянули шкуру в дефицит ремней,

 

Я тогда отлично понял, что пещера,

Из которой меня выйти дёрнул бес,

Мне мила была, хотя сыра и сера…

 

 

Человек у окна.

 

Так чего же ты на дюны-то полез?

 

 

Лысый.

 

Понимаешь… Я мираж увидел,

Как в ста метрах убегает Бог

От ревущей бешеной корриды,

Зажимая ярко-красный бок.

 

Входят молодой врач и два хмурого вида санитара.

 

 

Врач.

 

Кто же тебя так, милок, обидел -

Разум не цепляется за мозг…

 

 

Первый санитар.

 

Почему не спим в такое время?

Байки свои травим, вашу мать!

Ну-ка, на коней, руками в стремя!

Три часа уже, как надо спать!

 

Мы тут чё, за вами бегать будем!

Если через полчаса не спите,

Мы вернёмся и вас так разбудим –

Кишками из глаз запузырите!

 

 

Лысый спешно прыгает в кровать и укрывается с головой. Человек медленно поворачивается боком к окну и, не глядя на вошедших, начинает изучать складки на пижаме.

 

 

Врач.

 

Доброй ночи, господа больные!

Завтра новый день вам обещаю!

 

(Уходя)

Что-то локти у меня заныли…

 

(Уже в дверях санитарам, в полголоса)

Этого вам трогать запрещаю!

 

 

Врач выходит. Один санитар выходит следом, второй оглядывает палату.

 

 

Второй санитар.

 

Завтра у тебя с женой свиданье.

Будь любезен в этот раз принять!

 

(Резко повернувшись и уходя)

Я тебе такое мирозданье

Покажу, …ёна в душу мать!

 

 

В коридоре первый санитар, улыбаясь, начинает подкуривать. Второй, глянув на него, переводит взгляд на врача.

 

 

 

 

 

Врач.

 

Всё, пока. Я больше вас не вижу!

Постарайтесь руки не ломать!

Знаете, сынки, я ненавижу

Когда вопли мне мешают спать.

 

 

Уходит в сторону ординаторской. Первый санитар пускает ему вслед кольцо из дыма. Оба санитара уходят по коридору в противоположную сторону.

 

 

Второй санитар.

 

Знаешь, Лёха, я не понимаю,

Как вообще так можно одуреть –

Ведь друг друга лажей донимают

И друг другу верят! Ох..еть!

 

В сотый раз, наверное, поведал

(Сколько я работаю, при мне)

О своих пустынях и о бедах;

Про волков и дефицит ремней!

 

 

Закуривает тоже. Идут некоторое время молча.

 

 

Второй санитар.

 

Знаешь, на душе, конечно, гулко…

Что его такого повело

В час ночной по чёрным переулкам –

Как из пятки вылезло сверло!…

 

Вот ведь обострения бывают –

Волком начинает завывать!

Пальцами матрацы разрывает,

И скулит, и лезет под кровать!

 

 

Первый санитар.

 

Ты историю болезни знаешь?

Ты вот ногу опалил костром,

А и посейчас идешь, хромаешь -

А его пинали вшестером.

 

А ему-то многого ли надо!

Шестьдесят годков – не двадцать пять!

 

 

 

 

 

Второй санитар опять достаёт сигарету. Первый подставляет ему свой окурок. Пошли дальше. На лице у первого санитара стало читаться предвкушение чего-то приятного и близкого. Он улыбается и почти не слушает. Второй хмур.

Приходят.

 

 

Второй санитар.

 

А вот тех обуглившихся гадов

Надо, как паскудин, разодрать!

 

 

Первый санитар.

 

Ладно, брось ты - всех не пожалеть!

Перемелются и их угли!

А чтоб от тоски не околеть

Вмажем – сёстры с первого пришли.

 

 

Второй санитар.

 

А с этим-то чего, который смотрит,

Который философствует всегда?

 

 

Первый санитар.

 

Знаешь, как зелёный змий-то портит?

Пойдём, продемонстрирую тогда!

 

 

 

 

 

3.    Под прутьями.

 

 

Палата. Лысый больной лежит с головой под одеялом. Его сосед в серо-синем подобии пижамы опять стоит у окна. Лысый время от времени приподнимает слегка одеяло и выглядывает. На третьем разе человек у окна поворачивает голову, смотрит некоторое время на то место, где появлялись иногда глаза соседа, не дожидается очередного случая и отворачивается. Из правого угла палаты голос подает другой больной, с изрытым, широким лицом, которого все называли Фрол.

 

 

Фрол (громко и хрипло вздохнув).

 

Чего ты стоишь здесь, как недобитый?

Чего загоняешь себя и других?

Ложись! А не то ведь сейчас… Да иди ты!

Как будто не видывал горя от них!

 

 

Несколько больных тут же начинают тихо гудеть и ворочаться. Лысый открывает голову полностью и глядит на больного у окна.

 

 

Лысый.

 

Привыкай к одиночеству, не тоскуй.

Привыкай ставить крестики, крестики...

Привыкай потаённо казать всем … .

Привыкай к холодному месту,

 

Привыкай молчать, когда режут лес.

Привыкай целовать поражения.

И не забывай своих тёмных мест.

 

 

Фрол.

 

Под режимом войск окружения.

 

 

Человек в серо-синей пижаме, после некоторого молчания в палате, вдруг начинает вдумчиво читать стихи. Лысый порывисто укрывается с головой. Фрол, ворча, поворачивается на другой бок. Остальные молчат…

 

 

Больной у окна.

 

Я один. Как собака чавкаю.

Я распят на оглобле времён…

Как она, я на долю гавкаю

И не чую своих имён.

 

Я, как рыжий, в бутылке булькал

И, как аут, во снах живу -

Моя пробка детскою пулькою

Пролетела, как наяву.

 

Я пишу на руке послание –

Пару строк для слепого сторожа:

Стереги свой процесс заклания –

Я назавтра всё тебе выражу!

 

Я повешусь на прутьях месяцем –

Может августом, может маем…

Вот же, память от боли бесится!

Нынче месяц… Забыл… Не знаю…

 

 

Постояв еще полминуты, поворачивается, подходит к кровати, перекладывает подушку на другую сторону и укладывает. Через какое-то время засыпает. А слева от окна еще долго сверкает отблеск луны на одеяле у пожилого, лысого больного. С интервалом примерно в 3 минуты.

 

 

 

 

 

 

 

4. От стены…

 

 

ОГПУ.

 

 

Грач.

 

Ты почти уже гниёшь. Почти закопан.

Хотя надо бы тебя не закопать,

А повесить на столбе, в урок потомкам,

А ублюдков сапогами растоптать!

 

Да, уж… Жаль что ты бездетный, одинокий –

Мы могли бы славный заговор раскрыть!

 

 

С улыбкой смотрит на второго чекиста и на солдата у дверей - тот сначала отвечает неуверенной улыбкой, затем отводит взгляд и начинает мяться.

Свидетель с виду напоминает сумасшедшего.

 

 

Так… Пристрелим тыща первого пророка.

И еще чуток прижмём пророчью прыть!

 

 

Поднимается, медленно выходит из-за стола к центру комнаты. Начинает скалиться. Человек на табуретке поднимает голову и смотрит на чекиста. У свидетеля невольно вырывается нервный стон. Грач оглядывается на него, затем идёт по кругу и продолжает.

 

 

И откуда ж вы берётесь, паразиты?

Ведь беспочвенно явление такое,

Чтобы были без воды кусты ракиты -

Ведь в Союзе социальные устои!

 

Мы вас, гадов, откормили, отпоили,

Рассказали про величие страны!

Всем дорогу к коммунизму продавили

(С примененьем обличающей войны)!

 

 

Последнюю фразу чекист говорит с интонацией вроде «А как ты хотел?» Помолчав, возвращается за стол и садится.

 

 

Впрочем, что я здесь морали-то читаю?

Перед кем – пред этой мразью и гавном?

Мы всех тех, кто партию не почитает

Будем заколачивать на дно!

 

Будем их раздавливать до каши

И сливать в одну большую яму

До тех пор, пока душонки ваши

Не запрём мы в трудовые храмы.

 

 

С каждым произнесённым словом голос Грача становиться всё сжатее, злее. Затем он резко переходит на доверительно-угрожающий тон и перегибается через стол, в сторону допрашиваемого.

 

 

Ты вот думаешь, что мне писать бумаги,

И тебя тогда лишь расстреляют?

А ведь мне товарищ Колымагин

Дал права, что сбоев не бывает!

 

 

Достаёт из кобуры пистолет.

 

 

Я по личным принципам и взглядам

(Что с народом полностью согласны)

Распознать могу любого гада,

Если он во-о-от столечко опасен!

 

 

При этих словах показывает двумя пальцами длину пистолетного барабана. Затем кладёт оружие на стол.

 

 

А тогда уж – извини-подвинься –

По закону РевВоенСовета.

Тут в какую сторону не кинься –

Ни тебе ответа, ни привета!

 

 

Довольно улыбаясь, усаживается удобнее и продолжает, показывая на свидетеля.

 

 

Вот товарищ Юдин – нам товарищ!

С ними мы пойдём в дальнейший путь.

А с тебя, писаки-то, навару –

Разве что цигарку завернуть!

 

Вот товарищ Юдин – нам попутчик!

С ними мы всё поровну разделим!

Ну, а ты, вредитель, и лазутчик,

Будешь продырявлен на неделе.

 

 

Последняя фраза повисла в воздухе. Грач, после некоторого времени, снова встаёт и обращается к человеку у стены – допрашиваемому.

 

 

Повторяю, ты суда не жди –

Приговор я только что зачёл!

Пару дней, паскуда, погоди,

И получишь двух свинцовых пчёл!

 

 

Удивлённо вскидывает брови, оглядывается по сторонам.

 

 

Ты гляди-ка, как я говорю!

Как вы там зовёте это? Образ?!

 

Заметно раздражается, быстро направляется в сторону дверей, говоря то тихо, то громко.

 

 

Поведешься… Глянь чего творю!

Так ведь самого… Буржуйский отпрыск!

 

 

На последней фразе срывается на крик, резко разворачивается, бросается к человеку на табуретке и бьёт его ногой в грудь. Затем пинает лежащего около полминуты, устает и, плюнув на человека, оборачивается к слегка растерянным солдатам у двери.

Грач очень редко бил допрашиваемых лично.

 

 

А чего вы, молодцы, стоите?!

Всё атака на страну отбита?!

Живо эту мразь в чулан тащите!

 

 

Вздыхает. Идёт, садится.

 

 

Правосудие до завтра сыто…

 

 

Солдаты берут человека за руки и утаскивают. Второй чекист говорит Юдину, что он свободен и велит третьему конвоиру вывести. Грач закуривает, глядя на стену.

 

 

 

 

 

5…Под стеной…

 

 

Побитого человека притащили в маленькую, одиночную камеру. Нет ничего – ни нар, ни воды, ни досок, ни воздуха… Есть  только сырые, холодные стены.

Его бросили, как есть, окровавленного в одной рубахе, сказали: «Увидимся» и ушли. И вот он сидит, с трудом опираясь спиной о стену и думает… В голове одна за одной, словно играя в чехарду, появляются строчки. Много раз тренированным усилием воли, только для себя и для Бога, он сводит их в стихотворение.

 

 

«Как же легко о кресте твердить

Со стороны смотря!

Как величаво можно бродить

По ограждённым морям!

 

Как же мудро можно взирать

С красной дорожки в люд!

Как призывно может орать

Свершивший кровавый суд!

 

Как надсадно можно смеяться,

Глядя художнику вслед!

Как тяжело от добра отрываться!

Время – трерыкий бред!»

 

 

После этого он долго сидит, свесив голову… Затем поднимает глаза, поводит ими по сторонам и встаёт. Делает пару-тройку шагов вдоль стены в угол, ведя по ледяной, твёрдой поверхности рукой.

 

 

«Боже!

Эти стены!

Эти стены

Я, что называл себя поэтом,

Буду поливать кровавой пеной,

Радуясь минуточке при этом.

 

Радуясь, как ломаная птица,

До времён закрытая в коробку,

Лишь тому, что можно в темь забиться

И искать сквозь лес кошмара тропку…»

 

 

Останавливается и со всеми чувствами разом смотрит на тяжёлую, большую, запирающую весь Мир, дверь.

 

 

«Господи, как хочется мне выжить!

Ерунда, что не боятся смерти!

Вы же сами знаете, ведь вы же…

Вы же люди – вы же мне поверьте!»

 

 

Начинает плакать, мотать головой и трястись. Затем медленно опускается прямо в центре маленькой камеры на пол и ложится – сначала на бок, скрючившись, затем переворачивается на спину. Дрожи, кажется, уже нет.

 

 

«Страшно…

Я покойник – это точно

Знаю я единственное что.

Жалко подрастающую дочь мне…

Хрен вам!

Ни за что мне не увидеться уж с нею…

Но за то!!!»

 

 

Затихает вообще. Со стороны кажется, будто спит.

Действительно, лежит несколько часов.

После, с огромным трудом поднимается, оглядывается, и бредёт в сторону двери. Подходит, медленно наклоняется и  упирается в неё лбом. Затем подходит ближе,  прижимается к ней и вдруг почти в полный голос (насколько было сил и желания) начинает читать.

 

 

Мне скорее до зари домчаться,

Чем за эту дверь перескочить.

Мне скорей до Бога догадаться,

Чем эту задвижку подточить.

 

Мне скорей услышать мандолину,

Чем вот эту стену прокусать.

Мне скорей покушать мандаринов,

Чем свой стих последний записать…

 

 

Лязгает замок…

Поэта, избитого на новый раз, снова бросают под стену.

Он несколько минут лежит недвижно. Затем стонет, вытаскивает из-под себя неудобно прижатую правую руку и начинает медленно водить указательным пальцем по полу, размазывая кровь…

 

 

«Кто вы, господа мои, товарищи?

Чьи вы потные ночные заявления?

Чьих же труб вы красное пожарище?

Чьё вы злое, оскорблённое мышление?

 

Этот некто – мои слёзы до обрыва,

Этот некто – мой большой единый грех…»

Это горечь неожиданного срыва

Края луга в перемол бурлящих рек…

 

 

Последние две строки звучат вслух, но поэт этого не замечает и продолжает дальше писать свой реквием на бетоне, озвучивая его внутри себя…

 

 

«Вот он я, лежу на этом крае,

И как будто вижу наяву,

Как вниз по реке – ворота Рая,

Как вниз по реке – причал к Нему.

 

Боже!

Сколько раз я мылил шею!

Сколько раз я заряжал стакан!

Сколько раз куражился над Нею,

Как свободы властный атаман!

 

И вот так теперь ползу к обрыву,

Сзади подгоняемый стеной,

Ожидаю острого наплыва,

Где смешаются мозги и гной…

 

Разве я вот так хотел исчезнуть?

Как свороченный для пашни пень?

Я хотел…Теперь могу уж честно –

Со скалы и в небо - как олень!..

 

Но, уж если не судьба на воле –

Буду здесь твореньем красоты,

И своих седых рогов

Я не склоню от боли

И не повяжу оков –

Иудовы бинты!

 

 

 

 

 

 

 

Обожгу, но не предам Творца я –

Только в Нём теперь уж моя твердь…

Что ж до той, что из угла

С мольбою тьмой мерцает –

Всё равно одна ей кличка - …

 

 

Судя по всему, надзиратели умели слушать мысли, но делать этого не любили – именно так воспринял поэт то, что замок вновь лязгнул и вновь замелькали для него окровавленные лоскуты самых различных материалов и Материй…

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Часть II

 

 

1. Сближение.

 

 

После ужина больные собрались в палате. Человек в серо-синей пижаме подходит к своей койке и ложится на спину. Прикрыв глаза, не замечает, как к нему подходит лысый больной и присаживается на краешек кровати.

 

 

Лысый.

 

Я заметил, ты не очень

Ел как-то сегодня.

Что, опять тоскливо на дворе?

Что, опять в твоей душе

Прогон из преисподней?

Или просто хочешь к детворе?

 

Если только, посмотрев

В окно на сумерь, сник ты,

То посмею убедить тебя,

Что назавтра будет ясно,

Жарко будет, Виктор,

Обещаю! Не губи себя!

 

 

 

 

Виктор.

 

Нет, ты что, я так… Не знаю…

Одолела скука...

 

 

Замолчал. После паузы говорит снова.

 

 

Знаешь, мне казалось, что теперь

Вся судьба моя – не тайна,

Не в новинку муки,

И не мне креститься от потерь.

 

 

Снова помолчал. В глазах, со всей ясностью больного душой человека, читаются думы... Лысый больной уже с жуткой заинтересованностью смотрит на него, внимает каждому слову.

 

 

Но вчерашний сон, ты знаешь…

Как псалмы на иле,

Как татуировка на груди.

Будто спишь и их читаешь!

 

 

С этими словами говорящий явно оживляется, но затем  резко прерывается и продолжает только после того, как потирает глаза руками. Лысый слушает с преданностью влюблённого.

 

 

А они грозили,

Что моя кончина впереди…

 

 

Виктор встаёт и начинает ходить взад-вперёд. Лысый больной уже плачет.

 

 

И причём не как-то просто,

А с предупреждением,

Что меня предательство убьёт –

Будто ворон на погосте -

Что за наваждение!

Он страдает. Но он не орёт!

 

 

На этом эмоциональный запас кончается. Виктор, больной шизофренией человек в серо-синей пижаме ложится на свою кровать. Лысый человек не уходит сразу. Он просто сидит, не говоря ни слова. Затем встаёт и, без присущего ему молитвенного вздоха, двигается к своей койке.

 

 

 

 

 

 

 

2. Псалмы на иле.

 

 

За Виктором приходят санитары и уводят его. Спавший было лысый больной, замечает это и встаёт, как только они уходят. Некоторое время испуганно топчется на месте, затем выглядывает в коридор. Быстро подбегает к кровати Виктора и достаёт из-под матраца листки бумаги. Спрятав их за пазуху и оглянувшись по сторонам, тут же убегает в туалет.

Там закрывается в кабинке, проверяет, надёжно ли закрылся и, достав бумаги, сначала быстро пробегает глазами по строкам. Затем, смотрит некоторое время в потолок, и начинает судорожно читать, шевеля губами.

 

 

«Чёрным гудроном,

Гудроном чёрным

Стена затекает в душу.

Я смотрю на неё, не мигая.

Душит упорно

Ворон чёрный –

Где-то сидит на груше

И меня пуще смерти пугает…

 

Ветки корявые

В брюхо дырявое

Впились как в пазы,

Для них предназначенные,

И водка с кровью

Короткой новью

Льётся в тазы

Из сараев прихваченные…

 

Ворон молча

Сдыхать не хочет –

Впился в тучи

Бурлящим глазом.

Крючья в сердце

На сотом герце,

В сердце свободное,

Безысходное

Влезут нудно

Уроном скудным,

Но достаточным

Свергнуть разом.

 

И тогда уже

Ворон в паузу

Пред последним

Ударом сердца

Крикнет клятвенно

Беспрепятственно:

…

 

 

 

 

 

Фрол.

 

Ну, ты чё там, чтоб тебе! Перевернулся?!

Провалился вниз? По предкам заскучал?

Или просто для веселья окунулся?

Я щас выбью дверь! Давно не получал?!

 

 

Только теперь лысый услышал, что Фрол ломится к нему в кабинку и, похоже, давно уже. Он спешно прячет листки и открывает дверь. Тут же получает удар в лоб со словами: «Ты, чё так долго, рожа интеллигентская!». Присутствовавшие в туалете психи тоже набрасываются на лысого и бьют его, упавшего возле унитаза.

На шум прибегают санитары.

 

 

Первый санитар.

 

 Цыть, ублюдки, раскрошу сейчас макушки!

 

 

Второй санитар.

 

По кроватям, мрази! Фрол – ползком ко мне!

Доигрался, падла! Я тебе игрушки

Твои эти уж припомню впятерне!

 

Ты смотри – который раз уже побои!

Ну, теперь тебе, горилла, ночевать

В нашем карцере не раз! И друг с тобою!

Саня, этого та…

 

 

Оборачивается и видит, что первый санитар в нерешительности ходит вокруг избитого лысого больного.

 

 

Второй санитар.

 

Хватит горевать!

 

 

Первый санитар.

 

Лёха, братко, ты смотри, что с этим лысым!

Да ведь он же из-за этого и здесь!

Больше всех его жалею, Лёха, слышишь!

 

 

Второй санитар.

 

Да не время! Цапай этого за фейс!

 

 

Первый санитар берёт больного, который обычно увивался возле Фрола, за шкирку и легко тащит за собой. Тот хнычет и вяло извивается. Второй ждёт их. Затем, заломив руки Фролу ещё сильнее, идёт тоже.

 

 

Когда они проходят по нижнему коридору, то видят, как Виктора заводят в комнату, специально отведённую для уединённых, но контролируемых в окошки в стенах и дверях, свиданий. Тут Фрол начинает биться,  рычать и ругаться.

 

 

Фрол.

 

А, вот так, да? Кому – всё, кому – парашу!

Паразиты богатеют, мы нищаем!

Ну, вернусь, тебе всю рыльню разукрашу!

 

 

Первый санитар.

 

Ты вернись сначала, чёртов обещала!

 

 

Сбивает Фрола с ног, снимает с пояса дубинку и начинает бить ею буйного. Смотрящего на всё это Виктора  незлобиво, но сильно заталкивает в комнату санитар со словами: «Давай! Сейчас жена твоя придёт». Второй санитар, не дожидаясь первого, ведёт своего «клиента» в карцер.

 

 

 

 

 

3.    …К стене.

 

 

В застенках ОГПУ,  в центре одиночной камеры лежит сгусток крови и несчастья – яркий до боли в глазах символ своего времени. Он умирает. Умирает незаметно для Бога, но в руках у Него. Умирает сознанием, психикой, душой, будучи еще живым телом.

 

 

«Триста два пурпурных шара, ударяясь,

Высекают искры из камней и из ушей.

Капли крови в луже паучинной растворяясь,

Гонят пауков на стены, в потолок, взашей!

 

Потолок и стены, расходясь, скрипя зубами,

Запускают сотни тысяч жителей углов…

А потом, захлопнув, покрываются грибами,

Будто и не пожирали свой живой улов.

 

А на место пауков произрастают черти

И стучат копытцами по лбу и потолку,

И рогами на стене картину Рая чертят,

Напевая свой визгливый ужаса талмуд.

 

Скачут… Прерываются и закурить пихают,

Словно улыбаясь, но, как будто бы, рыдая…

Получив отказ, не понимают и вздыхают…!

 

Что же отказался он?!

О, Боже!

Мне дай!

Дай мне!»

 

В открытых дверях камеры в это время стоят два чекиста.

 

 

Грач.

 

Вот и всё – перевернулся наш поэтик.

Большего хотеть нам, братцы, совесть не велит.

Всё, хорош, не бейте, расстреляем на рассвете.

Он с ума сошёл, гляди - губами шевелит,

Что-то, сука, смерти говорит…

 

 

Последние слова Грач говорит с одному ему понятным злом…

Чекисты выходят из камеры, громко переговариваясь. Часовой смотрит на лежащее тело несколько секунд, еле слышно вздыхает и захлопывает дверь.

Нереально громко лязгает замок.

 

 

 

 

 

4.    Улики.

 

 

Посетив поэта в камере, чекисты отправили солдат на свои посты, а сами пошли в комнату Грача, «комнату для делопроизводства», как называл её сам хозяин. Зашли, сели. Закурили.

Чекист Грач роется в  ящике стола и достаёт оттуда бумаги. Просматривает. Задумывается над чем-то. Затем кричит часовому. Когда тот заходит, Грач встаёт, подходит к нему и даёт ему бумаги со словами: «Читай!». Солдат непонимающе смотрит и переводит взгляд на бумагу, бежит глазами по строчкам. «Вслух!» - глухо произносит чекист. 20-летний конвойный нерешительным голосом начинает читать, то и дело, запинаясь и бубня.

 

 

«Старая солёная квашнина

Забродила, рас… расплескалась шумно,

Наедаясь порв… взорванной кониной,

Запив… за… заливала землю тепло… темно… темнодумно…

 

Заливала… гениев и мозги…»

 

 

В последнем слове делает ударение на последнем слоге. «Мозги, идиот!» - делает замечание второй чекист. «Ладно, пусть» - говорит Грач. «Продолжай, Сенников!»

 

 

«Заливала гениев и мозги,

Растворяла… синь во благо… м… мр… мрети,

Заменяла на винтовку розги

И травила… с первого по третий»

 

 

Бросает взгляд на чекистов. Тут же продолжает.

 

 

«И пускала… ч… чер…»

 

 

Совсем уже растерянно смотрит на Грача. Второй чекист подходит к нему, смотрит на бумагу. «Церберов. Это такие собачки сказочные. Церберы» Грач хмыкает: «А я бы тоже не понял!» «Читай дальше!» - говорит второй чекист.

 

 

«И пускала церберов по следу,

Со… сов… совершенно их не у… удивл… ущип…»

 

 

«Ну, что ж ты, Сенников! Где?» - снова подходит к солдату второй чекист. Читает сам.

 

 

Второй чекист.

 

«И пускала церберов по следу,

Совершенно их не ущемляя

И грозила Богу и соседу,

Бурные потоки разветвляя».

 

 

«Понял? Всё, иди отсюда!» - сказал второй чекист, разворачивая солдата лицом к выходу. «Всё понял?» - спросил ему в спину Грач. Конвойный нерешительно оглянулся, замямлил чего-то, но второй чекист его уже выталкивал.

 

 

Второй чекист.

 

Я гляжу, ещё одно маранье…

Всё из тех, что Юдин в понедельник

Преподнёс как плод своих стараний –

Речи кабака «Седой Отшельник»?

 

 

Грач ничего ему не ответил, только пошёл и сел за свой стол.

 

 

Второй чекист.

 

Знаешь, сколько я силён в сужденьях…

Это ведь одно, что про медузу –

И по слогу и по убежденьям.

Как два взгляда на одни огузок!

 

 

Грач.

 

Да? Ты это здорово подметил!

Мне вот как-то трудно в слоге петрить…

 

 

Что-то вспоминая, начинает рыться в столе. Достаёт бумаги, просматривает пару минут.

 

 

 

 

 

 

 

Грач.

 

А ведь точно!! Те стихи и эти

Были прочтены одним поэтом,

Тем, кого мы завтра на рассвете…

 

 

Задумчиво смотрит в бумаги.

 

 

Стало быть, опять мы правы в этом…

На вот, прочитай теперь вот это.

 

 

Протягивает пару листов второму чекисту.

 

 

Что могло бы быть – на ус мотай -

Если б не прислушались к навету

Юдина! Хвала Стране Советов!

 

 

Углубляется в бумаги. Но вдруг вскидывает голову.

 

 

Но это про себя уже читай!

 

 

Второй чекист.

 

О! Вот это – явно! Сразу видно,

Что совсем другой рукой писалось!

 

 

Грач.

 

Дулю! Пусть тебе будет обидно,

Но это всё тот же наш страдалец!

Называется: «Умри, скиталец!»,

Мать твою размать твою… Ехидна!

 

 

Грач не сдерживается от ругательств. «О, как!» - произносит второй чекист, хмыкает и начинает читать. Про себя. Изредка поднимая глаза к потолку и поджимая губы.

 

 

«Ты родил себя сам… Напутствовал

Ты себя ещё в чреве матери,

Пуповины своей присутствие

Называл самобранкой-скатертью.

 

Не по нраву тебе кормление –

Ты тогда уж желал явлений.

И ты знал, что твои явления

Лишь по той стороне кормлений.

 

И ты начал питаться ядами,

И ты начал месить сознание,

И ты начал ходить за градами,

Получая от них задания…

 

Ты творишь… Ты слезами брызгаешь

В предвкушении всех отчаяний.

Всё лицо рукавом измызгано,

Но на нём ни следа раскаяний!

 

А однажды ты обернулся

И увидел людское море.

И вернулся.

И ты вернулся

Прочитать им коллекцию горя…

 

И они твои песни слушали,

Твои песни и просто стоны,

И казались тебе их уши

Смыслом жизни, её уроном…

 

Но народ становился гуще…

Появились и вовсе злые,

И визжали они «Не слушать!»,

Уводя на труды удалые…

 

А когда уходил последний,

Он заметил, что ты осунулся…

Тут услышал ты хрип в коленях

И на камень присел. Задумался.

 

И ты понял, что грады кончились –

Наперёд уж теперь не загадывай…

И вдруг ветер подул! Свист солнечный!

Что ж… Последнюю песню складывай…

 

Ты живешь, и ты дышишь воздухом,

Окружающей душу аурой,

И ты машешь умом без продыха,

А в него уже целит маузер…

 

Чей-то маузер в чьей-то лапище,

Безустанной и не трясущейся…

А иуда-ветер пожарищу

Отнесёт твоих вздохов сущности.

 

И по ветру стрелок, по правилам –

Этот метод не знает промахов!

Это вечность себя подправила.

Вечность тоже не знает отдыха…»

 

 

Постоянно поднимающий глаза от бумаг Грач заметил, что второй чекист дочитал, и заговорил с ним, напустив в интонацию яда.

 

 

Грач.

 

Ну? И что ты родной мне скажешь-то?

Как тут слоги? Полны ль крамолы?

 

 

Второй чекист.

 

А я то скажу: пойдём вмажем-ка!

Зае…ли они до боли!

 

 

Грач  громко и долго смеётся и довольно кивает.

Уходят.

 

 

 

 

 

5.    Женщина.

 

 

Виктора приводят в комнату свиданий и оставляют там.

Через пару минут туда приводят женщину лет 33-х, среднего роста, брюнетку.

Она благодарит доктора и аккуратно усаживается напротив Виктора. Некоторое время смотрит на него, ожидая реакции. Не дождавшись, вздыхает и начинает разговор.

 

 

Здравствуй, Витя!

 

 

Ждёт ответного приветствия. Его нет. Женщина смотрит на мужчину больными глазами.

 

 

Ты меня хотя бы слышишь?

Узнаёшь ли ты меня, любовь моя?

 

 

На последних словах женщина готова сорваться в плач. Но сдерживается.

 

 

Мне сказали, что и здесь ты много пишешь?

Ты и здесь - неугомонный мой варяг…

 

 

Тут слезинка всё-таки выкатывается из глаза. Но, смахнув её, женщина коротко улыбается и продолжает.

 

 

Как дела твои? Как боли головные?

Принимаешь ли таблетки, что дают?

 

 

Опускает на секунду глаза.

 

Я нормально. Только годы молодые

Поутихли. Да слегка горит вот тут…

 

 

Показывает на грудь.

Помолчав, вскидывает взгляд на мужа и говорит с лёгким укором.

 

 

 

Что ж ты, Витя? Не хотел меня увидеть?

Санитары говорили, не хотел.

 

 

Снова опускает глаз, и говорит, уже не поднимая их.

 

 

Тебе дважды удалось меня обидеть,

Но такой уж мой - жены твоей – удел…

 

 

Повисает долгая пауза. Женщина смотрит себе под ноги, Виктор, слегка наклонив голову и неуловимо улыбаясь – на жену.

Женщина встаёт и медленно идёт в сторону двери. На ходу начинает говорить, охрипшим голосом.

 

 

Знаешь, Витя, ты ведь не дееспособен,

Болен ты и не умеешь понимать…

 

 

Резко разворачивается и смотрит на Виктора.

 

 

В общем, брак наш по закону непригоден.

 

 

Порывисто вздыхает. Ждёт взгляда мужа. Не дожидается.

 

 

Надо жить. Ещё я женщина и мать.

 

 

Бросается к Виктору, садится напротив и берёт его за руки. Нервно улыбается.

 

 

Только не переживай – тебе нельзя же!

Всё в порядке будет – жизнь лишь началась!

 

 

Трясёт головой.

 

 

Я хочу забыть всё, сбросить, смыть всю сажу

И прожить остаток, как удастся, всласть.

 

 

Снова плачет, теперь уже не смахивая порывисто слёзы.

Отворачивается, смотри в окно, продолжая держать за руки Виктора.

 

 

 

Наш Егорка приболел. Лежит в больнице.

Обострение порока у него.

 

 

Некоторое время молчит, как бы раздумывая. Затем смотрит на Виктора и говорит жалующимся тоном.

 

 

Каждый день ему кошмар какой-то снится,

Будто ты его преследуешь бегом

 

В виде старой, неухоженной собаки.

За тобой, держа тебя на поводке,

Скачет рыжий, запинаясь, топчет маки,

Но верёвку крепко держит он в руке.

 

И когда вы догоняете Егора,

Улыбаешься ты, облик изменя,

И сквозь вой ты говоришь: «Какое горе,

Что родился сын похожим на меня!»

 

 

Снова отворачивается, пожимает плечами. Руки Виктора по-прежнему держит в своих.

 

 

Он тебя не помнит, Витя, был почти ребёнок,

Ты упал когда в пучину страшной, злой тоски.

Никогда ты раньше не стирал ему пелёнок,

А теперь уж не судьба – осыпал снег виски…

 

 

Молчит.

Затем не быстро и не медленно выпускает руки Виктора из своих и, по-прежнему смотря в окно, встаёт.

 

 

Что ж… Пожалуй, мне пора и я поеду.

 

 

Опускает голову, не поворачивая её в сторону бывшего близким человека. Говорит очень тихо.

 

 

Может быть, ещё и свидимся…

 

 

Голос сходит на хрип.

 

 

Пока!

 

 

Смотрит в стену, о чем-то думая. Затем бросает взгляд на всё так же молчащего Виктора и  уходит. Но, вспомнив, снова разворачивается и говорит почему-то с радостью и опять полным голосом.

 

 

Да! Узнала я судьбу твоего деда!

Он исчез где-то в застенках ВЧК.

Журналист один знакомый разыскал…

 

Некая заинтересованность мелькнула на лице Виктора. Он смотрит  некоторое время осмысленно. Затем снова отворачивается.

Женщина тоже опускает голову, но голос её по-прежнему сильный.

 

 

Знаешь, Витя, он ведь твоего Егора

Любит так, как и родные не всегда!

 

 

Молчит. Вздыхает.

Затем натянуто улыбается и прощается, не подходя уже к мужчине.

 

 

Ладно, что уж… Ну, прощай! Наверно, скоро

Приведут других людей уже сюда.

 

 

Резко разворачивается и выходит.

Виктор некоторое время сидит один.

Затем в комнату входит санитар, приводит больного, усаживает его. Потом подходит к Виктору берёт его за плечё и ведёт к выходу.

Уже в коридоре их с криком: «Подождите!» догоняет бывшая жена Виктора. Она кидается к нему, обнимает, осыпает поцелуями и покрывает своими слезами его лицо и громко шепчет на ухо.

 

 

Был ты бесподобен и безбрежен,

Был сентиментален и высок,

Был ты смел и был всемерно нежен,

Да душа была наискосок…

 

Я тебя любила и ценила,

Хоть всю жизнь с тобой была одна…

В том, что стало всё тебе не милым

Ты прости, но не моя вина!

 

 

Женщину прерывает санитар.

 

 

Алексей, второй санитар.

 

Дамочка, он на голову хилый –

Он не понимает ни хрена!

 

 

Женщина на мгновение прижимается щекой к груди Виктора, быстро разворачивается и уходит быстрым шагом. Через несколько метров переходит на бег. Перед поворотом, в конце коридора неловко падает и сдавлено кричит. Ей помогает подняться проходящий мимо врач и предлагает валерьянки. Женщина отказывается и, вытирая слёзы, скрывается за поворотом.

Санитар, уводящий Виктора, с любопытством смотрит на всё это. Затем разворачивает одеревеневшего больного, которому нет уже абсолютно никакого дела ни до чего,  и ведёт его в палату.

 

 

 

 

 

 

 

Часть III

 

 

1.    Двойной треск.

 

 

После визита жены, Виктор перестал реагировать на происходящее, отстранился от всего. Его положили в другую палату, где обычно лежат больные в кризисе своей болезни, но не буйные. Палата ничем не отличается от других, только более строгий присмотр.

Лекарства Виктору кололи силой, кормили, в общем-то, тоже. Так он пролежал там, в «другом мире», как называли палату №33 санитары, 1,5 месяца. По прошествии их, в палату поместили лысого больного.

Он, в свою очередь, пролечился от физических травм эти полтора месяца. Душевная же болезнь его усилилась до такой степени, что приступы тихого, протяжного воя и кусания кровати случались с ним почти каждый день. И он также ничего не ел и лекарства не принимал. В отличие от Виктора, лысый больной громко скулил, когда ему кололи препараты.

Друг на друга внимания два больных не обращали никакого. Виктор не писал ничего, как раньше, а лысый не приставал к нему с расспросами.

Затем лысого больного снова поместили в палату для физически больных  на три дня – у него случилось небольшое осложнение. А по  его возвращению в палату №33 между ним и Виктор состоялась такая беседа, если это можно так назвать…

Лысого больного завели в палату и уложили на кровать. Виктор стал с ним разговаривать.

 

 

Виктор.

 

Побывал ли где-нибудь за это время?

Я вот тут себе лежу, себя лижу…

А ведь где-то там Божественное стремя

Помогает злом пахать добра межу!

 

Я вот тут себе лежу… Себя лижу…

И забыл уже, что чувствует бумага,

И не знаю, что я Богу расскажу,

Если вдруг найду возможность и отвагу…

 

 

Лысый, кажется, с любопытством повернул голову в сторону Виктора и стал ему отвечать. Но… На самом деле он просто завыл. Тихо и визгливо. Однако мысли его всё же были стройны и красноречивы, как раньше.

 

 

Лысый.

 

«Что ты, волк, поёшь? Тебе всё мало крови?

Что ты звёзды насадил на липкий клык?

Что ты супишь свои огненные брови?»

 

 

Отвернулся от Виктора и стал выть как-то задумчиво…

 

 

«Под какой луной я слышал этот крик?..»

 

 

 

 

Виктор смотрит сквозь своего «собеседника», некоторое время молча. Затем продолжает, несмотря на то, что лысый выть не перестал.

 

 

Виктор.

 

Я теперь уже не слышу никого –

Ни кто здесь и ни кто там, на Белом Свете.

Никого не слышу я… И оттого

Свищет, глушит мои уши ватный ветер.

 

 

Маленький лысый больной снова с интересом поворачивает голову. Вдруг начинает вовсе улыбаться. При этом, по-прежнему, выть не перестаёт.

 

 

Лысый.

 

«Что же, холодно? Не помогает шуба?

Или сдуло след больного кабана?

Что ж ты скалишь свои сломанные зубы?»

 

 

Опять отворачивается и перестаёт улыбаться.

 

 

«Мне знаком оскал… Знакома ли спина?..»

 

 

Виктор, кажется, и вовсе не замечает воя и мимики лысого…

 

 

Виктор.

 

Уж, конечно, жизнь прожитая не зря

Отличается и звуком и аккордом.

А моя – пробитый в ухо дробью хряк –

Оглушающе страшна кровавой мордой…

 

 

Встаёт, подходит к лысому и наклоняется над ним. Смотрит некоторое время, затем начинает ходить около его кровати.

 

 

Ты, быть может, отвечаешь мне сейчас…

Но… Ты знаешь, я ведь даже не уверен,

Что ты близок был – ведь я не помню глаз,

Помню голос… И от этого растерян.

 

 

Лысый, в это время, стал мелко трястись и выть пронзительнее. Санитары и медсёстры за дверьми палаты услышали это и заговорили.

 

 

 

 

 

Медсестра.

 

Слушай! Воет. Может надо посмотреть,

Уколоть?

 

 

Санитар-Алексей.

 

Заткнуть поганой тряпкой рот!

 

 

Санитар-Денис.

 

Это часто у него. И будет впредь.

Всё равно вечерний скоро уж обход.

 

 

В это время Виктор ходил вокруг кровати лысого и говорил сам с собой вслух, а лысый скулил и говорил сам с собой в мыслях.

 

 

Лысый.

 

«Заходил. Завыл. Почуял запах крови?

Иль увидел ты свою посредь снегов?

Иль услышал топот остроклыкой нови?

Вам не славно ль от клыков, не от рогов?!»

 

 

Виктор.

 

Как мне кажется, последний ты поэт

И написано тобой стихотворенье,

Что последнее пред сотней тысяч лет,

Да и просто у тебя оно последнее…

 

И поэтому… Прочти его сейчас!

Я послушаю… Всей жизнью постараюсь!!

Кто поэт, я неуверен… Кто из нас…

Ведь я помню голос, но не помню глаз…

И от этого теряюсь… Маюсь. Каюсь!!

 

 

Тут Виктор заплакал.

 Затем вытер рукавом своей серо-синей пижамы слёзы, отошёл подальше от кровати лысого, к стене и стал читать стихотворение – громко и драматично.

Лысый, видя это, совсем затрясся с первыми строками и завыл с такой же громкостью, что и читал  Виктор.

Санитары и медсестра снова решили не заходить в палату.

А в это время Фрол, уже вышедший из штраф-палаты, слушал через стену стихотворение Виктора… Дело в том, что палата №33 соседствовала с той палатой, куда перевели Фрола после инцендента в туалете.

И, слушая, это стихотворение, Фрол становился багряным на лицо и трясся не меньше лысого…

 

 

 

 

 

Виктор.

 

Лаз прокопал. Ползу.

Телом худой-худой!

Я заглушил слезу –

Волос пророс седой.

 

Руки и рвал и жёг,

Шею и мозг душил,

Всем занимался,

Что мог и не мог –

Саван по нитке сшил.

 

Строчки в душе ползут –

Хоть не поётся, пой!

Я заглушил слезу –

Волос пророс седой.

 

 

Лысый.

 

«Во, запрыгал, оголтелый!»

 

 

Виктор.

 

Сколько понурых лиц!

Сколько глубоких ран!

Сколько раздавленных,

Порванных птиц!

Сколько дубовых рам!

 

Свищет подкожный зуд,

Пляшет в глазах гнедой…

Я заглушил слезу –

Волос пророс седой.

 

Старый театр закрыт…

Девять актёров – в пасть!

Им выбирать

Там, где «быть и не быть»

Только вторую часть…

 

Мажут на хлеб мазут,

Рвоту гася водой…

Я заглушил слезу –

Волос пророс седой.

 

 

 

 

 

Лысый.

 

«Ночь-полночь, а он тут бесится во тьме!»

 

 

Виктор.

 

Где тут живёт Христос?

Деньги ему несут,

Чтобы он Там

По ячейкам разнёс –

Штрафы на Страшный Суд.

 

Русых казнить везут

Смуглые с бородой…

Я заглушил слезу –

Волос пророс седой.

 

Рана в душе кровит,

Пахнут слова теплом.

Самый банальный

И глупый вид

Тычется в глаз углом.

 

Коли слыхал грозу –

Будешь убит грозой.

Я заглушил слезу –

Волос пророс седой.

 

Слышен медвежий рык –

Партия баса он,

Дятел – перкуссия,

Волчий крик –

Треснувший баритон.

 

 

Тут Виктор вдруг глянул на лысого. Который сам на себя похож уже не был – он рыдал, выл, трясся и рвал пальцами простынь. И в это время думал…

 

 

Лысый.

 

«Старый ты, хоть пожалел бы своё тело!

Я ведь тоже… Уж не вскормишься на мне…»

 

 

А Виктор продолжает, уже совсем на грани человеческих возможностей…

 

 

 

 

 

 

 

Виктор.

 

Сорван концерт в лесу –

Ворон схватил габой…

Я заглушил слезу –

Волос пророс седой.

 

 

Тут он резко успокаивается и читает уже вполголоса.

 

 

Смотрят в глаза друзья,

Порастеряв покой:

«Разве при жизни

Хоронят себя?

Разве живут тоской?»

 

…Сам завалил свой лаз.

Нынче мой склеп – тюрьма.

Слёзы ручьём из глаз,

На голове – зима.

 

 

Замолкает.

Склоняет голову и, качаясь, уходит. Ложится на свою кровать. Укрывается с головой и сворачивается калачом.

Лысый больной продолжает выть и плакать, но уже тихо. А смотрит не на Виктора, а в потолок. Или куда там ему кажется…

 

 

 

 

 

2.    Тройной излом.

 

 

Прошло девять дней.

Виктора и лысого больного через четыре дня после «крутого концерта», как это называл медперсонал, перевели в обычную палату – туда же, где они и были раньше.

Ночь. 3:50.

Санитары Денис и Алексей сидят в своём закутке, курят, выпивают спирт.

Вдруг в их дверь громко стучат. Они, естественно, всё спешно прибирают. Стук в это время повторяется громче. Санитары открывают.

На пороге стоит дежурный врач Акимов, кажется, всю свою короткую жизнь работающий в этой клинике. Поэтому взгляд его был грозен и мрачен, хоть санитары и старше его лет на 15 в сумме.

 

 

Акимов.

 

Что сказать? Дубы! Сидим себе, потеем?

А у вас ведь неприятности, ребята!

Да… Но вам-то, по сравнению вон с теми,

 

 

Не сводя глаз от санитаров, кивает затылком куда-то в сторону лестницы.

 

 

 

По-любому лучше. Верьте, октябрята!

 

 

Криво ухмыляется. На лицах санитаров к испугу примешалось непонимание.

 

 

Акимов.

 

Что уставились? Хватайте трудовые

И с утра – на кадры, получать расчёты.

Всё, закончились денёчки боевые!

 

 

Цедит сквозь зубы.

 

 

Надо вас бы и привлечь, да ладно, чё там…

 

 

Алексей.

 

Что случилось-то, Василий Анатолич?

Мы же, в общем, ничего не натворили.

 

 

Акимов сужает глаза и приближается вплотную к Алексею.

 

 

Акимов.

 

Ух, ты, Боже! Ничего не знаем что ли?

Нас, бедняжек, просто зло оговорили!

 

Я ведь вас, козлов, просил: без перебора!

Развлекаетесь, но надо ж меру знать!

Я бы вас самих как этих! У забора!

Или лучше бы прилюдно расстрелять!

 

 

Санитары выглядят совершенно растерянными и шокированными.

 

 

Денис.

 

Что случилось?.. Мы ей-богу… Мы лишь это…

 

 

Показывает на стол.

 

 

Мы вот-вот уж собирались на обход…

 

 

Акимов подскакивает к Денису и хватает его за воротник халата. Говорит громко, брызгая слюной в лицо санитару.

 

 

 

Акимов.

 

Прибегает Фрол, кричит, что вы «поэта»

Совершенно дико взяли в обиход.

 

 

Тут врач несколько успокаивается и отпускает Дениса.

 

 

Я, конечно, не придал тому значенья.

А потом спустился с Фролом я в сортир…

А и в правду там такое приключенье,

Что меня лихой озноб заколотил!

 

 

Врач снова сужает глаза и начинает сверлить взглядом санитаров. Затем сплёвывает на пол и наклоняет голову.

 

 

Неприятность там! С Утевским и…

 

 

Кривится, щёлкает пальцами -  вспоминает.

 

 

Забыл, блин!

Ну, который лысый, маленький такой!

Блин, ну как его? Вот, мать твою…

 

 

Алексей.

 

Самылин.

 

 

Врач растягивает резиновую улыбку и смотрит на санитара.

 

 

Акимов.

 

Точно! Знаешь.

 

 

Сжимает кисть в кулак и трясёт им перед лицом Алексея. Цедит слова сквозь зубы.

 

 

Кого собственной рукой!

 

 

Алексей хмурит лицо – кажется, начинает что-то понимать.

 

 

Алексей.

 

Подождите-ка, Василий Анатолич!

Они что мертвы?! И что же оба? Вместе?!

 

Врач хмуро кивает.

 

 

Что, и Фрол кричал, что это мы их что ли?

 

 

Акимов кивает снова.

 

 

Да ещё и сам привёл на это место?!

 

 

Врач молча смотрит на санитаров. Те переглядываются. И вдруг бросаются к выходу. На лестнице Денис запинается, падает по ступенькам, но тут же вскакивает и бросается вдогонку за своим товарищем. Василий Анатольевич Акимов обычной пружинистой и медленной своей походкой следует за санитарами – вниз по лестнице. К туалету…

 

 

***

 

 

ОГПУ.

Ночь. 3:50.

Сильно пьяные чекисты Грач и Сергеев идут по коридору застенка. Грач неловко, на ходу роется в бумагах, ворча и матерясь себе под нос. Находит нужную бумагу и довольно крякает.

Подходят к двери одной из одиночных камер и открывают замок, причём делают это сами, без часовых.

Входят внутрь.

На полу, в самом центре, лежит человек, покрытый запекшейся кровавой коркой.

Чекисты подходят к нему.

 

 

Грач.

 

Что, поэтик, всё? Приехали-приплыли?

Исповедаться теперь уж и не надо.

Лично мы тебе бы, сволочь, всё простили.

Но такая служба – бить врагов и гадов.

 

 

Грач присаживается на корточки и тычет пальцем в человека на полу.

 

 

Хочешь разницу почувствовать меж гадом

И врагом народа, Партии учений?

 

 

Делает паузу. Качается, еле держится.

 

 

Вот врага нам уличить хотя бы надо,

 

 

Отрыгивает. Разводит руками, улыбаясь.

 

 

А для гада хватит наших личных мнений!

 

 

 

Последние три слова акцентирует, ритмично стуча кулаком по телу узника.

С трудом встаёт.

 

 

Я вот даже не уверен, кто ты будешь?

Вроде, гад ты мелкий, вошь на сковородке!

И таких как ты, зажравшихся паскудин,

Мы таскали и таскаем за бородки!

 

Но смотри, у нас ведь есть даже улики:

 

 

Загибает пальцы, перечисляя.

 

 

Показания свидетелей, допросы…

 

 

Молча загибает по очереди все остальные пальцы. Затем показывает на бумаги.

 

 

Наконец, вот эта вещь – вообще туз пики!

 

 

Разводит руками, кажется, даже с грустью.

 

 

В общем, всё! Какие могут быть вопросы?!

 

 

Некоторое время молчит.

Затем снова садится рядом с узником.

 

 

Помню я, ты приговор хотел услышать?

Так вот это будет вместо приговора.

Я прочту тебе, уж ладно, только тише!

Ты послушай. А потом… Рассвет уж скоро.

 

 

Встаёт, чуть не падая. Второй чекист порывается его поддержать, но встречает злобный взгляд и отходит в сторону.

Грач подносит бумаги к глазам. «Я выборочно, можно, да?» - говорит. И начинает громко и пафосно читать.

 

 

 «И старались мы, как могли,

Поослепить свой род…

Мы на землю свою пришли

Как козлы в огород!

 

Мы метали и рвали плоть,

Красным рычали всласть,

Мы дрались, чтоб залезть на плот,

Названый ярко: «Власть»…»

 

 

 

 

«Достаточно? Или ещё? Это я ещё «лысого Наполеона» не припоминаю даже ему …» - смотрит то на человека на полу, то на второго чекиста. «Мне понравилось, знаешь…»

 

 

«А однажды, в конце концов,

Остановился плот –

Мы потопили в Реке Отцов

Весь человеческий род…»

 

 

Кряхтит. Ищет глазами. Находит и зачитывает.

 

 

«Но не вспомнил никто тех рифм,

Что написал монах,

Что последний, Четвёртый Рим

Высохнет в Красный прах»

 

Ну и хватит. Тут уже на три расстрела!

 

 

Кладёт бумаги на пол, к выходу.

 

 

Вот тебе и приговор, и суд народа!

Можешь, в общем, собираться,

 

 

Смотрит на часы, щурится.

 

 

Время делу.

 

 

Вновь садится на корточки и, улыбаясь, громко шепчет на ухо узнику.

 

 

Повезло тебе – там ясная погода!

 

 

Смеётся. Смех Грача подхватывает второй чекист.

Затем Грач хочет что-то ещё прошептать узнику на ухо и наклоняется к нему.

Некоторое время, кажется, принюхивается. Затем сильно трясёт человека и переворачивает с бока на спину. Смотрит на него со злостью.

Встаёт, отряхивается и идёт к выходу. Кажется. Совсем уже трезвый. Проходя мимо второго чекиста, говорит: «Пошли, концерт отменяется!»

Затем останавливает уже в коридоре.

«Хотя нет! У нас ведь ещё трое есть из того кабака… Как его? Седой отшельник, да? Надо их-то хоть стрельнуть!»

Крутит головой.

«Сенников! ..б тебя в душу! Где шаришься?! Утевского убрать отсюда (показывая в дверной проём), камеру закрыть! И приготовить взвод к пяти часам! Пошли!»

Оба чекиста быстрым шагом направляются по коридору. Звук шагов Грача  гулко отскакивает от стен и летит по всем камерам. Второй чекист по-прежнему идёт покачиваясь.

 

 

***

 

 

 

Алексей и Денис прибегают в туалет.

На сыром полу лежит человек в серо-синей пижаме – Виктор Утевский. А над ним в петле висит лысый больной – Самылин.

Санитары около минуты стоят неподвижно и молча смотрят.

Затем Денис хрипло произносит: «Василий Анатолич...» и  оборачивается. В дверях туалета стоит Фрол и исподлобья глядит на санитаров. Его глаза выражают всё бешенство убившего ранее четырёх человек и признанного судом недееспособным; и при этом в них видна истерика загнанного в угол волка.

Несколько секунд он и Денис смотрят друг на друга.

Затем Денис бросается к нему, а Фрол – убегать.

В коридоре молодой и сильный санитар догоняет сумасшедшего и с диким криком «Сука-а-а-а!» начинает его бить. Фрол почти сразу падает и истошно вопит сначала «Не убивал!», потом  «Лысого не я!», а Денис брызгает пеной с губ  пинает его ногами.

Алексей же стоит на выходе из туалета и смотрит на происходящее потерянным взглядом.

Подбежавший врач Василий Анатольевич Акимов хватает Дениса на шиворот и начинает оттаскивать его. Денис разворачивается, отцепляет руки врача и страшно бьёт его в лицо.

Фрол, с неведомо откуда взявшейся силой, подпрыгивает и бросается по коридору. Денис замечает это, догоняет его и бьёт опять. Акимов, заливая кровью из развороченного носа халат, поднимается и снова кидается в гущу событий.

Там уже прибежали другие санитары и медсестры и повисли на совершенно потерявшем контроль и кричавшем «Добрых убил, сволота! Душегуб!» Денисе…

Весь этаж визжал и хрипел сотней голосов из этого и из параллельных миров…

 

 

***

 

 

Эта же ночь. 3:00.

Виктор Утевский, кажется, немного отошёл от пережитого, стал снова что-то пописывать украдкой. Лысый больной, Самылин, тоже стал, как и ранее, проявлять свою привязанность к Виктору.

Утевский не спит, ходит по палате №33 и бубнит. Затем поворачивается и выходит из палаты. Направляется к лестнице.

В это время из дверей соседней палаты выглядывает Фрол. Видя, что Утевский пошёл вниз, забегает в свою палату, быстро возвращается и бежит к лестнице.

Как только Виктор заходит в туалет, Фрол врывается следом и молча, издавая только сдавленное шипение,  набрасывается на него и душит.

Как только, Виктор ослаб в кряжистых руках бывшего тракториста, Фрол начинает бить его кулаками по лицу, стараясь покрыть как можно большую площадь. Затем достает из-за пазухи бичёвку, быстро и умело вяжет петлю, лезет на высокий подоконник и закрепляет верёвку на штыре. Спускается, берёт в охапку Виктора и поднимает на подоконник. Потом снова лезет туда сам, дотягивается до висящей верёвки, приподнимает Виктора, надевает ему на шею петлю и сталкивает с подоконника.

Некоторое время, скалясь, смотрит на содеянное.

Затем выходит из туалета, закрывает дверь и идёт в ординаторскую, к дежурному доктору Акимову…

 

Всё это время Самылин лежит в своей постели и воет…

Не выдержав непонятно сильного волнения, тихонько выходит из палаты, оглядывается. Недолго раздумывает и направляется в туалет…

Увидев висящего друга, моментально прекращает выть и даже не трясётся. С трудом залазит на подоконник и притягивает Виктора к себе. Зубами ослабляет петлю у него на шее, вытаскивает его голову и роняет уже мёртвого Утевского на сырой и холодный пол грязного туалета клиники для душевнобольных…

Затем суёт в петлю свою голову и, подогнув в коленях свои короткие ножки, мягко сваливается с подоконника.

Ещё долгое время качается, хрипит и трясётся как тогда, в день «крутого концерта»…

 

 

***

 

 

Утро следующего дня.

Старая санитарка тётя Даша, собирая бельё с постелей Утевского и Самылина, обсуждала с медсестрой вчерашнюю ночь.

«Как Фрол умудрился выжить? Уму не постижимо! Такой парнина дубасил его сколько времени, а с него как с гуся! Душегуб и есть душегуб. Видать, чужие жизни-то ему переходили… Акимов его на новую комиссию отправил, может, говорит, посодють его. А Дениска-то ушёл, да. Плакал всё. А Лёшка остался, он ведь всегда другой был, не то что Денис… Бывало, Лёшка бьёт нашкодившего, а Денис-то уговаривает… Всегда парой ходили!»

 

 

 

Отбрасывая в сторону бельё, тётя Даша не заметила маленькую бумажку, лежавшую в наволочке. Юная медсестра Поля подобрала её и посмотрела. «Это стихи ведь, тётя Даша! Утевского, наверное. Он ведь хорошо писал, я слышала, знаете, тётя Даша…»

И она стала читать вслух то, что мелко-мелко написано на клочке бумаги размером не более спичечного коробка.

 

 

«Синий огонь, белый дым,

Стальная плита между ними...

И вот она - смерть, - туманом седым

Нависла, как гений-химик.

 

Отблески жара на потолке

И отзвуки тлеющей плоти,

Жизнь затухает окурком в руке,

Тишью в минорной ноте.

 

Плёнкой сливаются искры в глазах,

В дрожь обращается сила...

Жизнь, забытая в попыхах

С обидой пошла в могилу»

 

 

Прочитав, бережно положила бумажку и взяла другую, совсем крошечную. На ней были лишь несколько строк.

 

 

«…И тогда уже

Ворон в паузу

Пред последним

Ударом сердца

Крикнет клятвенно

Беспрепятственно:

«Страшись, наследник,

Единоверцев!»

 

 

«Как же это тёть Даш?.. Разве больной человек?» - плача спросила Полина. «Пить надо меньше, дочка, пить надо меньше…» - ответила ей старая санитарка.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Часть IV.

 

 

1.    «Седой отшельник».

 

 

1923 год.

В литературном кафе «Седой отшельник», как почти всегда, собрались все завсегдатаи – поэты, писатели,  почитатели их творчества и просто друзья и любители выпить.

Вечер был в разгаре…

На сцену вышел щуплый молодой парень и стал грустно и еле слышно читать. Присутствующие, однако же, затихли и слушали.

 

 

«Карий монах насилия

Является мне в кошмарах,

Вселяющий страх бессилия

И ждущий прямых ударов.

 

Аскет по своей профессии

Он красным туманом смотрит

И принадлежит к конфессии

Тех, кто бичует море,

 

Тех, кто сосёт из воздуха

Соль и её неврозы,

Тех, кто не зная отдыха,

Гладит по стеблю розы,

 

Тех, кого люди явственно

Видят в последний миг,

Тех, кого беспрепятственно,

Водит по миру крик,

 

Тех, кто по воле случая

И обстоятельств воле

Ближних и встречных мучает

Всеми разрядами боли»

 

 

Все зааплодировали. Кто-то в зале сказал: «Ну откуда в таком тихом да худом столько смелости?!»

Затем все снова стали выпивать и закусывать, пока на сцену не выскочил другой человек. Он был с гитарой.

Стал рассказывать анекдоты и шутить с публикой, пока его не прервали: «Ну, давай, чего там у тебя, весельчак! Ты маску-то свою шутовскую сбрось, мы ведь знаем, что ты – порядочный лирик! Мы тебя слушаем, давай!» «Называется «Большая квартира» - объявил человек и стал петь песню под гитару.

 

 

«Я живу сейчас в одной большой квартире,

Что гостиницей когда-то называлась…

Было людно раньше, нынче – как в сортире,

Собеседников со мною не осталось.

 

 

Дело в чём. Со мной живут такие лица,

Что с рождения немые – так бывает.

Никуда им больше не переселиться,

И от этого кровь в жилах застывает…

 

Постоянно они смотрят на меня лишь,

Просто день и ночь! Надумал я меняться.

Но теперь я понимаю – разменяюсь

И к таким же попаду. Куда податься?

 

Я не помню их имён. Верней, не знаю.

Лишь один… Так тот вообще из-за границы!

Попытаюсь я припомнить, постараюсь…

Точно! Пол его зовут! Как половицы!

 

Он вообще такой бесхитростный! Ну, просто!

Вот захочешь – по нему ходи ногами!

Он не будет задавать тебе вопросов –

Будет так хрипеть, как будто сапогами!

 

Ежечасно смотрит нудно на меня лишь,

И от этого надумал я меняться.

Но теперь вот понимаю – разменяюсь

И к нему же попаду. Куда податься?

 

А ещё со мной ютятся три подруги.

Вспомнил точно, что они одноимённы!

И страдают одинаковым недугом –

Поделить меня не могут, любят словно.

 

Ото всех меня они отгородили,

Никому даже взглянуть не позволяют!

Чуть стройней из них одна, а две другие

Чуть пошире, всё глазищами стреляют.

 

Еженощно они смотрят на меня лишь,

И поэтому надумал я меняться.

Но теперь предполагаю – разменяюсь

И к таким же попаду. Куда податься?

 

А ещё один чудак – вообще темнила!

Видно, был изнежен со второй пелёнки.

Уж себя таким красивым возомнил он –

Перекрашивает даже волосёнки!

 

Раз в году бывает он посеребрённым,

Раз в году бывает красно-жёлтым, ярким,

Иногда бывает даже он зелёным.

И всё смотрит так призывно – даже жарко!

 

 

 

Каждый день он смотрит с блеском на меня лишь –

Потому-то и надумал я меняться.

Но теперь вот понимаю – разменяюсь

И к такому же опять! Куда податься?

 

И последний. Самый странный. И опасный…

Сам высокий, бледнолицый и тяжёлый.

Смотрит хмуро и с угрозой ежечасно

На меня… Но, в основном, глядит на Пола.

 

И всё кажется, что бросится сейчас он

На меня, или, скорей всего, на Пола.

И от этого всё больше с каждым часом

Я зависим от раздумия тупого:

 

Почему немые смотрят на меня лишь?

Неужели буду вынужден меняться?

Где гарантия, что если разменяюсь,

То к таким не попаду? Куда податься?

 

Одолели страшно эти постояльцы…

Всё глядят своими разными глазами!

Вся их искренность уместиться на пальце,

Я уж вижу их насквозь – судите сами!

 

Тот, что страшный и злобливый – сам затравлен,

Он страдает он насилия простого –

Чешет пятки тем, кто выше нас поставлен.

Лишь поэтому он ненавидит Пола.

 

Точно так и Пол. А эти три сестрицы.

Мне не так уж и верны. Как и друг другу.

У них сзади тот же взгляд и те же лица,

И у каждой есть ещё одна подруга.

 

Тот, что красится… Вот с тем чуть-чуть сложнее.

Толи нет его, толь просто бестелесный…

Но, что лично для меня сейчас важнее –

От такого онемел я с ними вместе…

 

Что за жизнь! Ну, квартиранты мне попались!

Да какое там! К чертям! Скорей меняться!

Только дайте мне совет: вот разменяюсь,

 

 

Тут поющий сделал длинную паузу и оглядел присутствующих, которые слушали, хватая каждой слово. Человек склонил голову, как истинный уставший человек, и подняв снова глаза, допел.

 

 

Есть гарантия с собой хотя б расстаться?!»

 

 

 

 

«Браво!» - разразилось в кафе. «Молодец, Женя!» Дамы наперебой кричали: «Переезжайте ко мне, Евгений!», а мужчины только хмуро улыбались, каждый вспомнив своих «квартирантов»…

Затем, сразу после Евгения, на сцену буквально выполз пьянющий человек.

«Ну, тихо, братцы, тихо!» - ответил он на реплики вроде: «Ну, ты опять пьяный уже, а читать лезешь! Верим мы тебе, верим, Паша, не нагнетай, ей-богу…»

Однако, пьяный, конечно, не послушал людей – на то он и пьяный и стал читать своё произведение, уточнив всем, что «он его написал прямо здесь и сейчас, поэтому по бумажке…»

 

 

«Задан вопрос, но опять «Нет!»,

Мне Есенин хмельной отвечает.

«Кто бездомен – лишь тот поэт!

Кто в муках души не чает!»

 

Как ягнёнок смотрю в глаза,

Те, что судьбой моей вертят,

Что кричат: «Ни шажка назад!

Нет преждевременной смерти!»

 

Он со мною! Он вместе! Да!

Он, возродивший гения!

Он, любивший себя всегда,

Слышит в другом Есенина!

 

«Что же?» - машу ему стопкой вверх,

Не признавая лени я,

И не беда, что поэтов стерх

Водки налил деление.

 

Но замечательно, Боже, то,

Что, посмотрев на стекляшку,

Вижу я всё, что будет потом,

Вижу тугую фляжку!

 

Что же поэт я? А может, и нет?

Может я просто клоун?

Может, изжёван мой в жизнь билет?

А может, и не изжёван?

 

Как Маяковский-дурак орал:

«Клячу-историю – левой!»,

Так я вам ору, что всю жизнь скрывал:

«К ё…ой матери все вы!»

 

Ох, простите, ведь я – актёр

Старого злого театра.

Дали мне роль, будто я – тапёр

В разгаре осенней жатвы.

 

Господи, милый, убей меня!

Вырви сорняк из гряды!

Смерти тех, кто толпу опьянял

Будут сатрапы рады»

 

 

На протяжении всего прочтения раздавались крики: «Есенина здесь нет, поэтому ты и…», «Ну, ты напросишься когда-нибудь, актёр…», «Молодец, Паша, так их!», «И Владимира Владимировича приплёл…»

Потом выступающий всё-таки был изгнан со сцены. Его подвели к столику, усадили, и он тут же налил себе полный бокал водки и выпил. Свидетели засмеялись. «Витя, давай сам! Чего ты там сидишь?..» - закричал вдруг Павел. И все вокруг дружно поддержали его: «Виктор, и правда! Просим!», «Пожалуйста, Виктор, вы такой современный и талантливый поэт, а сидите, молчите!». Наконец, кто-то закричал: «Выступает Виктор Утевский!» - и все зааплодировали.

Из-за одного из столиков поднялся высокого роста сутулый человек в костюме. Судя по репликам, он был здесь популярен и на сцену он поднимался уверенно.

«Во-первых, я хочу поприветствовать вас всех в нашем кафе и сказать спасибо. Здравствуйте, господа!» - начал он. «Господа все в Париже!» - шутливо возразили ему.

Поэт улыбнулся и начал читать…

 

 

«Как предсказано нам во тьму

Сделать одни шажок –

Так и стали всю жизнь Ему

Мы отдавать должок…

 

«Мы в пурпуре Его узрим» -

Так написал монах, -

«В Страшный день, как Четвёртый Рим

Высохнет в красный прах…»

 

Он был назван и Сатаной,

И Люцифером вслух.

К нам он долго стоял спиной,

Был, как казалось, глух…

 

Но натужно шептал он нам:

«Богом любой стаёт,

Кто признает, что жизнь одна,

Цену ей назовёт!

 

Но достоин моей вражды

Будет лишь тот из вас,

Кто, живя лишь единожды,

Прочим ослепить глаз!»…

 

И старались мы, как могли,

Поослепить свой род…

Мы на землю свою пришли

Как козлы в огород!

 

Мы метали и рвали плоть,

Красным рычали всласть,

Мы дрались, чтоб залезть на плот,

Названый ярко: «Власть»…

 

А однажды, в конце концов,

Остановился плот –

Мы потопили в Реке Отцов

Весь человеческий род…

 

 

 

«Нынче нечем лицо умыть!» -

Стали кричать Богам…

А в зеркале неба ночного – мы,

Чешем Его рога…

 

Но не вспомнил никто тех рифм,

Что написал монах,

Как последний, Четвёртый Рим

Высохнет в Красный прах»

 

 

Когда поэт сходил со сцены, в зале стояла полная тишина. Лишь изредка её колыхали вздохи мужчин и всхлипы женщин. И нет-нет, да были слышны тихие фразы: «Да-а… », «…Долго не живут» и «Спешите восхищаться человеком…»

И только потом зал наполнился волнами аплодисментов и криками «Браво». Но любой из завсегдатаев, конечно, заметил, что таких сдержанных, нерешительных оваций Утевский не получали никогда.

А в это время, озираясь по сторонам, спешно покидал зал маленький, толстый с виду, но достаточно шустрый человечек в грязно сером костюме сильно не по росту…

 

 

 

(с) М. Григорьев.

Февраль-август 2006г.