В редакции кто-то пришпилил на стену распечатанную тассовку, в которой речь шла об урагане «Шаба», бушующем где-то на просторах Дальнего Востока. «Шаба» несёт с собой ливневые дожди, грозы с порывистым ветром. В Хабаровском крае уже разрушены десятки домов, из строя выведены несколько линий электропередачи. При этом, по прогнозам синоптиков, ураган не прекратится ещё как минимум сутки. Последствия могут быть катастрофическими».
Подходили, читали и смеялись. Кто-то громко, кто-то потише. А ведущая дневных выпусков Леночка Толстова, гордость и надежда телекомпании, как-то по-женски запищала и сказала: «Ржака». Сам Шаба сидел в соседней комнате, с лицом чрезвычайно занятого человека уткнувшись в монитор компьютера. Когда он поворачивался, его очки с квадратными стёклами поблёскивали в послеобеденных сумерках. Он изо всей силы барабанил по клавиатуре, как будто был на неё за что-то в обиде. Кто-то однажды высказал предположение, что Шаба похож на троллейбус. Эти два квадрата очков, этот подбородок с неряшливой небритостью, эти жёсткие волосы, тщательно зачёсанные на лоб. Пожалуй, не хватало только рогов, но их ему некому было наставить. А вот троллейбусы значили в его жизни много. И даже очень много. Но об этом позже. К Шабиному компьютеру постоянно кто-то подходил, и его хозяин, не поворачиваясь, раздражённо говорил:
- Не сейчас!..
- Витя, мне только…
- Подойди позже!..
- Витя…
- Нет, вы что, издеваетесь?! У меня эфир через двадцать минут!
Когда на пороге появлялся очередной кандидат на попадание под горячую руку, доброжелатели начинали делать ему знаки, чтобы он и на километр не приближался к священному компьютеру, на мониторе которого выковывалось тело будущего выпуска новостей.
Витя Шабанов был выпускающим редактором. В свои двадцать восемь лет он слыл одним из старожилов питерского телевидения, с университетской скамьи прописавшимся в массивных стенах телецентра по адресу Чапыгина, 6, некогда известного всей стране. Закончил журфак с красным дипломом, успел жениться и развестись и даже был отцом: на столе периодически появлялась детская фотография.
- Витя, мне не нравится, как написан этот текст! – ведущая Леночка, в сверкающем белизной гриме, положила Шабе на стол ещё горячий, только что вылезший из принтера, листок.
- Все вопросы к тому, кто его написал.
- Ну а ты-то почему не исправил? Ну что это такое – «молочные изделия»?
- Лена, у меня нет времени править всякую ерунду.
- А в эфир ты тогда зачем её ставишь?
- Потому что заказывали.
- Ну, как обычно…
- Лена, твоё дело – читать новости, а не заниматься стратегией! – Шаба уже почти рассвирепел, и Леночка, получив очередную порцию адреналина, вернулась к своему столу, но напоследок успела кинуть:
- Лучше бы тогда трамвай оставил из утреннего эфира.
Шаба изобразил из себя крепостную стену и даже не шелохнулся. Все давно привыкли, что в его смену редакция похожа на кипящий борщ, сдобренный красным перцем. И где-то в глубине кастрюли, в самой гуще, барахтался сверкающий боками прямоугольный ломтик чеснока.
День мчался на всех парах. Утром – авария с участием маршрутного такси на Юго-Западе. Буквально через час загорелся склад мебельной фабрики. Дело чуть не дошло до взрыва, но в итоге всё вроде обошлось. Топилина сделала отличный сюжет. «Спустя два часа пламя удалось локализовать. Пока пожарные разгребали обгоревшие остовы шкафов и столов, руководство фабрики подсчитывало солидный ущерб». Надо, чтобы он обязательно и в этот выпуск влез. Но главная тема сейчас - заседание городского правительства. Чрезвычайно важное. В самом разгаре. Обсуждают строительные проекты этого года. Достройка кольцевой дороги, тоннель под Невой… Стойченко будет включаться. Кстати, надо ему уже звонить.
- Лена! – Витя отъехал на стуле от своего компьютера и вытянул шею.
- Что?! – раздалось из-за дальнего компьютера, за монитором которого маячила Леночкина блондинистая шевелюрка.
- Ты Паше Стойченко позвонила?
- Доброе утро! Звонила ещё полчаса назад.
- С чего вы договорились начинать?
- С тоннеля. Они это уже обсудили и решили доработать проект.
- Вашу мать, почему мне никто об этом не сказал?!
- Потому что ты был так занят, что тебя нужно было брать штурмом, - Леночка преспокойно барабанила по клавиатуре. Пальчики с аккуратным французским маникюром играли на чёрных кнопочках гаммы и этюды, замедляли темп в журналистском адажио – венчающим выпуск сообщении о громкой театральной премьере сегодняшнего вечера.
- С тоннеля начинать нельзя, это плохая новость, - решительно заявил Шаба, стараясь «включить» спокойный тон.
- Витя, объясни мне, почему у нас всегда такая свистопляска перед самым эфиром?
- Потому что кто-то слишком медленно соображает.
Леночка встала из-за компьютера и, стуча шпильками, направилась в коридор. В дверях она столкнулась со Светкой Топилиной, которая, очевидно, пришла сказать кому-то что-то важное.
- Ты что, уже в студию? – изумилась Светка.
- Морду мазать, - выпалила Леночка и побежала по длинному сумрачному коридору, виляя кругленькими бёдрами.
- Чёрт, Толстова, вечно к тебе не подступиться!
На столе у Шабы зазвонил телефон. Очевидно, это была обыкновенная проверка руководства информационной дирекции – мол, что у вас в выпуске, с чего начинаете, чем заканчиваете. Витя быстро и деловито объяснял, что, дескать, начинаем мы с заседания городского правительства, Стойченко во время прямого включения будет вести разговор про достройку Кольцевой, затем пойдёт замечательный сюжет Топилиной про утренний пожар, потом – социальный репортаж про школу, в которой организовали собственный парламент и выбрали президента, потом – информация о задержании контрафактной молочной продукции… Это не надо? Ясненько, значит, снимем. Ну, и на финал – про сегодняшнюю премьеру в Мариинке. Пятница всё-таки, нужно, чтобы люди знали, куда сходить вечером.
Повесив трубку, Шаба тут же перезвонил Паше Стойченко и горячо объяснил ему, что он начинает с Кольцевой дороги, потому что… Так, ты что, меня не понял? Что значит – не обсудили. Скажешь, что в эти минуты…
Разговор, конечно, слышала вся редакция, потому что не слышать его было невозможно. До эфира оставалось уже каких-то четыре минуты, и тут выяснилось, что в принтере закончилась бумага. Красный Шаба с взъерошенными волосами рвал и метал и грозил информационному редактору Люде очередным увольнением, если она ещё раз забудет положить свежую бумагу.
- Думаешь, мне заняться больше нечем? – защищалась Люда дрожащим от обиды голосом.
- Это уж точно не обязанность выпускающего! – заорал Витя и галопом помчался в студию относить Леночке папку с белыми горячими листами.
После дневного эфира наступал тихий час. Редакторы, корреспонденты, случайно забредшие телеоператоры вываливались в коридор и направлялись в подвал, в кафе, где пахло жареной картошкой и дымили сигареты, а по стенам висели чёрно-белые фотографии, запечатлевшие некогда славную, былую жизнь телецентра. В редакционной комнате оставался только дежурный, принимавший телефонные звонки, кто-нибудь, кому нужно было срочно писать текст и, как правило, Шаба. Он ходил есть позже, когда схлынет поток голодающих, или не ходил вообще. Ему не нравилась сутолока в кафе и тётка-кассирша, которая орала через весь зал:
- Возьмите суперомлет! Кто заказывал суперомлет?.. Сок апельсиновый возьмите!.. Чья печень?!.
После эфира Витя любил посидеть за компьютером и посмотреть сайт, на котором были выложены схемы всех метрополитенов мира. Или листать на экране фотографии автобусов, курсирующих по улицам Петербурга. Вот этот «Икарус» закупили ещё в 88-м, а это уже более новая модель, и «гармошка» боле совершенная, и двери стильные, «створки». А вот то, что с улиц убирают трамваи, это очень плохо. Это просто катастрофа – оставлять город без экологически чистого а, главное, надёжного транспорта. Да и как это так – Питер столько лет был трамвайной столицей мира! Протяжённость сети достигала 600 километров! А теперь только 500. И мы уже опустились на четвёртое место. Нужно что-то делать, нужно снимать об этом больше материалов, чтобы народ не допускал… Но вот там, наверху, в большом кабинете на третьем этаже, откуда прямая связь со Смольным, придерживаются другого мнения. Конечно, ведь они ездят на машинах…
Первые семь лет жизни Витя провёл в большой коммуналке на Московском проспекте. Под окнами родительской комнаты дни напролёт с глухим стуком ходили трамваи. Так интересно было выглядывать и смотреть вниз, на мокрый проспект, на разноцветные блюдечки зонтов… Проползающие трамваи с серыми крышами были похожи на больших дождевых червяков, а троллейбусы, по сравнению с ними, напоминали жирных белых личинок, выбравшихся из отсыревшей земли после затяжного дождя. Мама часто брала Витю за руку, они садились в вагон с маленькими кожаными стульчиками и ехали в поликлинику. Или в универмаг. Или в Парк Победы. Под полом слышался ровный стук колёс, и река рельсов, сверкающая прямо по курсу, казалась воплощением чего-то правильного, чёткого и элегантного. А в окна хлестали ветки деревьев, высаженных вдоль путей, и встречные вагоны мелькали своими стройными тёмно-красными силуэтами и исчезали где-то сзади, оставляя за собой красненькие крупинки задних огней.
Коммуналку давно расселили, дом поставили на капитальный ремонт, а Витя с родителями переехал на север, в Озерки. Под балконом многоэтажного дома, склеенного из жёлтых и красных блоков, шумели сосновые рощи, а чуть дальше, у озёр, громоздились низенькие деревянные домики, с косыми ставнями и серыми дощатыми заборами. Но трамваи ходили и на этот край света, неслись, качаясь, по прямому, как стрела, проспекту Энгельса, по Выборгскому шоссе – до самого Парголова, за которым начиналось царство дачных посёлков с длинными финскими названиями. По утрам вся семья спускалась на лифте на землю с 15-этажного поднебесья. Витя шагал с рюкзачком в школу, а родители – к метро, чтобы, рассекая пласты болотистых ленинградских почв, мчаться на работу в гранитный центр. Пределом Витиных мечтаний отныне было путешествие в кабине машиниста. Синие поезда с белыми полосами, косо расходящимися на каждой двери, забегали в тоннель, громко стуча железными каблуками колёс, словно от кого-то удирали, напоследок показывая хмурую морду замыкающего локомотива. Теперь большая часть жизни ограничивалась пространным двором с ржавеющими лесенками-мостиками, горкой и скрипучими качелями. Витя иногда присаживался на них, возвращаясь из школы домой. Он тянул время перед тем, как снова подняться в небо, на затерянный среди ветров сумеречный этаж, открыть длинным ключом пустую квартиру, вынуть из холодильника куриный суп и поставить его на плиту. Родители придут вечером, а ему надо делать уроки, потому что если он не сделает уроки, то из него ничего хорошего не вырастет и будет он, как трава на клумбе, покорно подставлять голову дождю. Качели жалобно скрипели, и эхо отражалось от разноцветной стены дома, разговаривало с Витей размеренным языком прохладного металла – кряп… кряп…
Заскрипела и хлопнула большая редакционная дверь. Это начали возвращаться первые пообедавшие. Поджав губы, Люда встала из-за своего стола и сухо спросила:
- Витя, ну я пошла?
- Куда? – строго спросил Шаба, вспомнив о том, что он начальник.
- Обедать, - бросила Люда и скрылась за дверью.
Короткий тихий час закончился так же внезапно, как начался. Из Смольного позвонил Стойченко и сообщил, что заседание вот только закончилось и теперь, что ли, из этого делать сюжет на вечер?.. Обязательно! Шаба хмурил брови, объясняя, что сегодня эту тему нужно отработать как можно подробнее и что теперь Паше нужно записать интервью с председателями комитета про транспорту и комитета по дорожному строительству – и ещё с кем-нибудь – потом выберем лучших. Ну, в общем, Паша всё понял – ему ведь не нужно объяснять по сто семьдесят пять раз – на него сегодня сделаны основные ставки и руководство обязательно проследит, как мы освящаем правительственное заседание. Да, только поменьше про тоннель – как-нибудь, вскользь, аккуратно. Ведь все ожидали, что его построят уже через год, а теперь опять неизвестно когда… Мудаки, что и говорить, но эфир есть эфир…
- Витя! – раздался чей-то встревоженный крик.
Шаба отмахнулся и закрыл ладонью левое ухо.
- Витя, в Коломягах на жилой дом упал строительный кран. Есть жертвы!
Редакционная каша снова закипела, как будто кто-то прибавил огонь. Выяснилось, что все корреспонденты заняты – кто на выезде, кто пишет текст. Под горячую руку попалась Топилина, которая зашла с сигаретой в поисках компании для «покурить». Началась волнительная, почти батальная сцена. Шаба наступал, Светка парировала, бросая в бой маневренные словесные батальоны. Шаба подтягивал подкрепления, взывая к помощи вышестоящих с третьего этажа. Светка уворачивалась, по-партизански заходила с тыла, переходила в контрнаступление, но, поистощившись, вынуждена была сдаться:
- Муж со мной уже развестись хочет, ты это понимаешь или нет?! Я сегодня на работу пришла в половину восьмого, на этот пожар таскалась в пердь пердящую. Домой обещала пораньше прийти. Что, нет никого другого?! Одна Топилина – лошадь ломовая?!
- Света, чем дольше ты споришь, тем больше времени мы теряем, - сделал последний выстрел Шаба, и Светка, обхватив руками плечи, словно раненая, помчалась в коридор, а в дверях столкнулась с Леночкой – улыбающейся, сытой, благоухающей терпкими модными духами с километровой аурой.
- Ты куда это? А покурить?
- Меня Шаба душит, - выпалила Светка и побежала по коридору, затем по лестнице – вниз, вниз, туда, где её уже дожидался очередной сонный телеоператор.
В одиннадцатом часу вечера Витя вышел из дверей телецентра, промерил шагами большое крыльцо, которое все называли «паперть», нащупал в кармане мелочь и устремился к метро, отбрасывая тени на пустынный тротуар. Он решил, что, наверное, дойдёт до «Чёрной речки» - так будет немного быстрее, да и почему бы не прогуляться по опавшим, уже подгнивающим листьям? Ну, вот, закончилась пятница – завтра уже выходной, выпусков меньше, в основном культура и какая-нибудь чрезвычайка – политики почти никакой, разве только губернатор неожиданно решит устроить объезд какого-нибудь района. Завтра можно выспаться, навестить жену с сыном – да там, в общем, видно будет. Мимо торжественно проплыл, шурша колёсами, новенький троллейбус с тонированными стёклами. Надо же! Они пустили эту модель здесь, по 34 маршруту! Наверное, как всегда – одну машину из двенадцати, которые ходят по линии. Надо дома ещё раз залезть в Интернет и всё проверить. Троллейбусы нравились Шабе меньше, чем трамваи, но всё же он был не против, если бы их в городе было больше. Всё-таки на экологию нагрузка меньше… А в провинции – там ведь троллейбус – можно сказать, элитный вид транспорта – в городах, где нет ни трамвая, ни метро. Сколько радости, когда где-нибудь в Тмутаракани откроют первый троллейбусный маршрут. Только у нас всё больше закрывают, а не открывают. Мудаки!.. Честное слово…
Видя, что сын любит рисовать вагоны метро, мама привела Витю на детскую железную дорогу. Пусть ребёнок учится взрослой жизни – к тому же, и от дома недалеко. Витенька! Ты моя умница! Тепловозик такой детский, бело-красный, и вагончики маленькие. Ты водил поезд? Тебе давали управлять? Отлично, а теперь пойдём домой, кушать супчик…
Но когда в восьмом классе сын на полном серьёзе заявил, что хочет стать машинистом метро, родители перешли в атаку. Мама намеревалась отправить Витю в университет и от своих планов отказываться не собиралась. Отец нарисовал большое словесное полотно из жизни пролетариата, к которому относились всякие там водители, строители, сталевары и, разумеется, машинисты. Ночные смены, мат-перемат, работа руками. А ты с трудом гвоздь вчера вбил. Театр? Какой театр?! Там образование-то у большинства – пять классов. А ты ведь из интеллигентной семьи.
Одним словом, Витя поступил на журфак и учился прилежно, с интересом слушая рассказы профессоров про теорию жанров, социальные функции журналистики и многое другое, о чём раньше даже не догадывался. А метро оставалось верным другом, ежедневно принимая в свои крепкие тесные объятия. Станции сменяли одна другую, как декорации в разных сценах, и студенческая жизнь катилась, словно скорый поезд, оставляя позади запутанные разъезды сессий и ровные участки каникул. Однокурсники – в основном, даже однокурсницы рвались на телевидение, мечтали попасть в говорящий и показывающий ящик. И Витя тоже пошёл на кафедру радио и телевидения, идя по пятам за девушкой, в которую был влюблён. Но девушка быстро вылечилась от телевизионной болезни и, сверкая длинными тёмными волосами, выскочила замуж за парня из параллельной группы. Ничего не оставалось, как уйти с головой в работу и добиваться там высот, потому что в мыслях постоянно крутилась заученная с детства мамина заповедь: «тот, кто ни к чему не стремится, проживёт жизнь зря». Этого-то Витя боялся больше всего. А ведь сколько людей живут зря и даже не подозревают об этом! Ну, вот хоть эта женщина, ждущая на остановке очередного троллейбуса (наверное, чуть-чуть не успела на тот, предыдущий). Чего она добилась за свои лет пятьдесят с хвостиком? Ходила на работу к девяти и возвращалась в семь. Ну, наверное, кого-нибудь родила, получила квартирку в необъятном спальном районе, а дальше-то что, дальше? Знаменитой не стала, не засветилась, не схватила звезду с тёмного октябрьского неба…
В этот момент налетел холодный порыв ветра. Внизу, под мостом, бултыхалось русло какой-то Невки – одной из тех, что составляли Невскую дельту, в которой купался центр города. Телебашня оставалась позади, сверкая красными вечерними огнями, и отсылала невидимые сигналы за сотни километров.
Витя обзавёлся семьёй в двадцать четыре года, сыграл свадьбу в арендованном трамвае (знакомый работник трампарка помог), сделал сына, но жена долго не выдержала этой неизлечимой транспортной болезни и эмоциональных, почти женских истерик, и однажды ушла, мотнув головой и покатив перед собой детскую коляску. Мир не рухнул, ведь осталась интересная, замечательная, целиком поглощающая работа. Телевидение обратило навстречу свои запылённые экраны, компьютерные клавиатуры со стёршимися буквами, микрофоны с мочалистыми колпаками от ветра. И знакомые смотрели Витины репортажи, хвалили, вежливо одобряли, хлопая по плечу – молодец, парень, верной дорогой идёшь!
Витя высыпал мелочь на железное блюдечко, опустил жетончик в турникет и встал на движущуюся ступень эскалатора. Белый волнистый потолок, похожий на кусок зефира, убегал назад, мелькали огни торшеров на длинной коричневатой балюстраде. Когда-то Шаба делал сюжет про ремонт этого эскалатора, заставил оператора снять кучу интересных механизмов и в материале всё объяснил доступным для зрителя языком. И один из редакторов хлопнул Витю по плечу и сказал:
- Молодец, Шаба!
И вот он уже дорос до выпускающего и днями напролёт варился в крутом кипятке новостного бульона, находился в самой гуще событий, обо всём узнавал одним из первых. «Быть первым и только первым» – звенела в ушах строчка из какого-то стихотворения пионерских времён. Но кто-то постоянно чинил препятствия: не понимал, противился указаниям, спорил. Ну, вот что сегодня Топилина устроила очередной скандал? Ведь сделала же в итоге за один день два отличных репортажа. А Стойченко мог бы и лучше, что-то поленился под вечер, написал всё занудно, словно для Главлита.
Многие однокурсники подались в Москву – там больше платили и быстрее двигалась карьера, но Витя Москву не любил и никогда туда не рвался, особенно после рассказов о ценах на съёмные квартиры. К тому же, здесь сын, к которому можно приходить каждую неделю, да и родители уже не молодые…
А календарь всё сыпал и сыпал листами, как липа осенью, и неумолимо быстро приближалась планка с цифрой 30. В эти годы Ален Делон давно был мировой знаменитостью, а Ельцин уже, наверное, стал главным инженером треста, проложив себе накатанную дорогу во власть. Шаба чувствовал, что проигрывает. Всё больше отстаёт от своих более удачливых, более хватких сверстников, которые уже скрылись впереди, за очередным поворотом трассы, и зрители на трибунах аплодируют и кричат им – им, а не ему. Вите хотелось мчаться, как «Красная стрела», как «ЭР-200», как «Аврора», на худой конец. Да, в конец концов, как этот полупустой поезд метро, спешащий на ночлег в депо на Парнас. Но вдали загорался красный семафор, и диспетчер давал указания сбросить скорость, чтобы пропустить вперёд литерный состав с продолговатыми бордовыми вагонами…
Выйдя в Озерках, Витя вдохнул сырой северный воздух ледниковых озёр, расстилавшихся внизу, в большой овальной ложбине. Дома-корабли маячили в темноте своими освещёнными палубами, на которых каждый день находили своё пристанище сотни тысяч человек. Они забегали в подъезды и поднимались наверх, поближе к звёздам и ватным, почти невидимым облакам. И с головой укрывались тёплыми широкими одеялами, чтобы не слышать отчаянных сигналов проходящих вдали поездов и глухого стука трамвайных колёс, катящихся по смоченному дождём проспекту.