1
Мне запомнились те яркие вечера в конце августа. Оранжевое солнце било в широкие окна детского сада. Детей понемногу начинали забирать. Как-то раз один коротконогий пацанёнок подбежал к воспитательнице, посмотрел на неё преданным взглядом и сказал:
- Татьяна Матвеевна, а правда, Дианка – злая?
- Правда, правда, - промямлила в ответ воспитательница.
Её кучерявая шевелюра уже второй час торчала из-за спинки стула. Она сидела за столом и что-то строчила, сверяла, потом опять строчила. Пройдя пару раз мимо её стола, я замечал, что у неё красные глаза. Похоже, она опять ревела. Она иногда любила пореветь во время тихого часа, когда никто из детей её не видел. А потом весь остаток дня ходила с красными глазами и очень напоминала мне пластмассового ёжика, стоявшего на полке у противоположной стены игровой. Это если учесть её фирменную шевелюру, на которую я постоянно натыкался. Кудряшки были настолько мелкими, что я просто диву давался – как она их сделала. Тем более что в те времена с парикмахерскими было плохо. Как, впрочем, и много с чем другим.
По всему полу были разбросаны игрушки. Сделав несколько рейсов из кладовой в спальню, я несколько раз наткнулся на длинную деревянную балку, на которой были нарисованы синие окна. Дети постоянно строили из них дома, иногда даже целые города. Краска, правда, порядком потерлась, и кое-где окон не было видно совсем, но это не мешало общему веселью. В ход шли битые машинки с выломанными дверцами, из-за которых мальчишки часто устраивали драку, старые пистолетики, от которых давно закончились пистоны, и другие забавы, которых было не счесть в больших деревянных ящиках, стоявших около входа в спальню.
Мне нужно было починить в спальне две кровати. Я принёс все нужные инструменты, но когда начал чинить, периодически выяснялось, что гайка не та или ключ плохо справляется со своими обязанностями, и, в конце концов, стало ясно, что надо звать на подмогу нож.
- Таня, мне нужен какой-нибудь нож, - сказал я, остановившись перед шевелюрой.
- Зачем это? – вскинула она на меня свои красные девичьи глаза.
- Кровать починить.
- Не поняла…
Мне почему-то стало так смешно, что я развернулся, пошёл в кладовую и взял первый попавшийся нож, стараясь не показывать своего смеха. А то ещё, чего доброго, разревётся. А потом будет долго-долго пудрить мне мозги, заявляя, что я выставил её в плохом свете перед детьми.
Нож лежал в самом нижнем и пыльном ящике. Видимо, когда-то его принесли с кухни, где он добросовестно отслужил свой железный век. Деревянная рукоятка была красновато-буроватого цвета. Им, наверное, резали мясо. А сейчас мне предстояло подцепить им приржавевший болт, который мешал процессу.
В спальне всё время пахло мочой. Раз в неделю хрупкая бельёвщица приносила свежевыстиранное, стоявшее колом бельё, от которого исходил химический запах дешёвого стирального порошка. Помню, в те годы им стирали всё, что только можно. И всё равно уже на следующий день работа прачечной шла насмарку.
- Ты снова описался? – причитала на всю спальню шевелюра, - Нет, я с мамой твоей всерьёз поговорю…
- Дура ты, Таня! – говорил я каждый раз про себя, и мне казалось, что она меня слышит. По крайней мере, я помню, что она часто боялась смотреть мне в глаза и даже, наоборот, всегда отводила их в сторону, как будто говорила не со мной, а с окном.
Перед дневным сном дети всегда выглядели как-то уж особенно неряшливо. По-моему, и мальчики, и девочки были одеты примерно одинаково: длинная грязно-белая майка, оттянутая чуть не до колен, худые загорелые плечи, стоптанные чешки.
- О, смотрите, сиськи! – заорал однажды на всю спальню один мальчишка. Его соседка по кровати решила переодеть майку, которую по ошибке одела наизнанку.
В спальне поднялся хохот. Скрипели кровати, кто-то колотил босыми ногами о стену. Пристыженная девочка забралась под одеяло и надула губы.
- Сиськи, сиськи! – доносилось отовсюду. Дети, вообще, жестоки.
Я наблюдал всё это из-за дверей, ковыряясь с одним из ящиков из-под игрушек. Я терпеть не мог чинить ящики, потому что надо было правильно подогнать рейки, которые потом всё равно срывались через неделю-другую. И вот, стабильно несколько раз в месяц я занимался починкой этих заезженных ящиков для игрушек, мне даже иногда казалось, что это и есть суть моей здешней профессии. Спальня и не думала успокаиваться. Пятилетняя публика резвилась, как умела, пока, наконец, из раздевалки не вынырнула шевелюра и, спотыкаясь, пронеслась мимо меня. Спальня мгновенно затихла, и оттуда сразу же начали раздаваться девичьи крики, местами переходящие в надрыв. Потом ещё долго кудрявая копна виднелась у противоположной стены. Казалось, она провела там не меньше часа, и я искренне жалел тех, перед чьими кроватями она сидела на своей узкой воспитательской табуретке.
- Ты что, не мог успокоить детей, пока я бегала вниз? – печально-сердитый голос раздался у меня почти над самым ухом как раз в тот момент, когда я прижал густо смазанную клеем рейку к боковой стенке ящика.
Я едва удержался, чтобы не рассмеяться в голос. Меня жутко смешила её интонация обиженной девицы.
- Я с тобой разговариваю!..
- Таня, не мешай лучше, - говорю, - А то через три дня сама ящик чинить будешь.
Я давно перестал принимать какое-либо участие в работе над детьми. Первое время я делал кое-какие попытки, но это заканчивалось неизменными стычками с Татьяной. Она начинала трясти своими мелкими кудрями, и глаза у неё сразу становились красными. И теперь вот она тоже медленно проковыляла к своему столу, сложив руки на груди. Она всегда так делала, когда старалась детям что-то объяснить. Они сидели широким полукругом на разноцветных низеньких стульчиках. А молодая воспитательница строгим голосом рассказывала о правилах приличия, и местами её интонация становилась жалостливой и обиженной.
В те вечера на исходе лета жизнь в детском саду только начинала брать разгон. Дети понемногу возвращались от своих бабушек, у которых проводили несколько летних недель. Каждый день в группе появлялся кто-нибудь новенький, который для всех был хорошо забытым стареньким. Мне почему-то было жалко тех детей, которые всё лето торчали в душных помещениях «сада». Ставя себя на их место, я был уверен, что они ходят сюда как на каторгу. Помню, одна худенькая черноглазая девочка любила подолгу стоять у открытого окна и смотреть, как по тихим переулкам посёлка туда-сюда снуют толстые старушки с вязаными авоськами и за вспаханным полем на шоссе мелькают крошечные машины. Однажды я видел её стоящей примерно в той же позе около решётки, опоясывающей территорию детского сада. Её худенькая фигурка была похожа на муху, попавшую в железную паутину сетки. На ней была синяя курточка и белая шапка с большим помпоном. Я шёл в магазин за новыми гвоздями. С улицы я увидел её лицо. Её черные задумчивые глаза наблюдали за собакой, которую выгуливал какой-то очкастый юноша. У девочки был очень сосредоточенный взгляд.
- Диана, мы уходим! – запальчиво крикнула воспитательница. Мне не было её видно, но я живо представил себе красные глаза, которые на ветру становились ещё краснее. Девочка не сдвинулась с места.

2
Гвозди я нашёл не сразу. Тогда во всём был дефицит. Я жил как раз над продуктовым магазином. Громогласные глуховатые старухи с позднего вечера занимали очередь за мясом, которое привозили каждую пятницу рано утром. И уже часов в шесть я нередко просыпался от базарного воркования, разраставшегося под моими окнами. С гвоздями, прямо скажем, было не лучше.
- Уже давно не было! - развела руками толстая продавщица с кичкой седых немытых волос. Мне всегда было интересно, почему её поставили за прилавок с инструментами. Её вид никак не сочетался с большими дрелями, молотками, отвёртками и другой утварью домашней мастерской.
Промотавшись по всему посёлку, я подоспел в детский сад как раз к обеду. Детей кормили прямо в игровой. Буфетчица приносила большие алюминиевые кастрюли и ведро с чаем, на котором красной краской было написано: «старшая группа». Махая половником, она давала в руки дежурным тарелки с супом, а они разносили их по столам, за которыми в обычное время рисовали и лепили. По всей комнате начинал распространяться тот непередаваемый запах еды, который в остальные часы наполнял только кухню и соседний с ней коридор. Запах, который, по-моему, у каждого ассоциируется не то с детским садом, не то с пионерским лагерем, не то с общественной столовой.
Я вошёл в игровую и направился к кладовой. В пакете у меня был небольшой улов гвоздей.
- Дядя Толя, здравствуйте! – наперебой закричали дети. Шевелюра сидела за столом и медленно ела суп. Судя по запаху, это был гороховый суп. Неряшливо звякали ложки и скрипели стулья.
- Так. Время, отведённое на суп, истекло. Подходим за вторым! – раздался подчёркнуто-спокойный девичий голос.
Дети спешно орудовали алюминиевыми ложками. Я положил пакет с гвоздями в кладовку и вернулся в игровую. Теперь нужно было чинить стулья, которые дети очень любили ломать, качаясь на них. Один светлоголовый паренёк печально сидел над тарелкой супа, съеденной до половины.
- Я же предупреждала, что не буду дожидаться, когда вы соизволите доесть суп, - ровным голосом проговорила шевелюра и плюхнула мальчишке прямо в суп квадратик мясного суфле, - В следующий раз ешь быстрее!
Обернувшись через минуту, я увидел, как светлоголовый ковыряется вилкой в тарелке. Шевелюра ходила по игровой с кастрюлей и раздавала квадратики суфле.
- Подождите! Я сейчас доем! Татьяна Матвеевна! – слышались крики.
Я мысленно представил, как подбегаю к Тане, выхватываю у неё из рук кастрюлю и вываливаю ей на роскошную шевелюру кисловатое суфле, пахнущее луком и разварившимся рисом. Но я так и не сдвинулся с места. Вообще, я замечал, что при всей своей внешней хрупкости, слабости и склонности пореветь, Таня обладала каким-то чудовищным даром: дети слушались её беспрекословно, о чём бы она их ни попросила. Впрочем, и не только дети. Я внезапно почувствовал себя здесь лишним. Я ощущал примерно то же, что ощущает посторонний человек, случайно наблюдающий семейную ссору.
- Ты тоже хочешь быть наказанным, как и Диана? – спокойным тоном спрашивала кого-то воспитательница.
Бросив недочиненные стулья, я молча направился в спальню, дверь которой была чуть приоткрыта. Из длинной щели проглядывала тишина, в ней летал сырой запах плохо проветренного помещения. Кровати были аккуратно заправлены. Сверху на покрывалах мексиканскими треуголками белели полушки. Тишина и порядок немного успокоили меня. На одной из кроватей, почти в самой середине спальни, сидела всё та же черноволосая девочка, которую я видел пару часов назад у забора. Она болтала ногами, одетыми в грубые серые колготки и красные войлочные тапки. Я почему-то совсем не удивился тому, что она здесь, но всё-таки спросил:
- Что ты здесь делаешь? – и в моём голосе был какой-то невыносимый страх.
- Татьяна Матвеевна наказала… - ответила она тонким детским голоском и перестала болтать ногами. У неё были плотно сжатые губы, но совершенно сухие глаза. Это и поразило меня больше всего.
- Какая ты умница! – вырвалось у меня, - Ты единственная, кто умеет сопротивляться всему этому кошмару…
В этот момент с полотка сорвался кусок извёстки и плюхнулся на красный линолеум.
3
Балкон был длинным и почти пустым. На нём только стоял вертикально один полуразвалившийся ящик, накрытый грубым старым покрывалом. Видно, он служил и кладовкой, и табуреткой. Людей на этом балконе никогда не было, и мне даже казалось, что он выполнял примерно то же назначение, что и ржавые пожарные лестницы, карабкающиеся по кирпичным стенам таких же уродливых и неуютных домов. Во всю длину балкона тянулась глухая желтоватая стена, и в дождливую погоду кирпичи намокали и становились темнее. Справа виднелась узкая дверь, которая, как мне казалось, была наглухо закрыта.
За домом, которому принадлежал балкон, виднелись холмистые поля. И когда я слышала слово «нива», то всегда вспоминала именно эти поля. На вершине ближнего холма громоздилась вереница гаражей. У них была общая бетонная крыша и ярко-бордовые ворота, из которых иногда скатывались вниз неуклюжие машины. Но всё это было видно, если подойти к окну. А лёжа в кровати, можно было видеть только балкон, который вечно глядел в широкие окна спальни детского сада. Помню, в спальне всегда стоял какой-то особенный кисловатый запах. Я нигде его больше не встречала. Тогда этот запах прочно ассоциировался у меня с какой-то бездонной тоской, которая многократно усиливалась, когда за широкими окнами виднелось тёмно-синее небо – как раз такое, какое все мы рисовали в своих альбомах для занятий по рисованию.
Целых три часа в спальне было тихо. Напротив меня, через проход, сопел мальчик, который, помню, всё время писался. Поэтому я постоянно ощущала сырой запах мочи. Я так привыкала к нему за эти три часа, что почти не замечала его. Я никогда не спала. С самого детства терпеть не могла спать. Мама мне всегда рассказывала, что уложить меня днём стоило больших усилий.
- Час тебя укладываешь – сорок минут ты спишь, - повторяла она каждый год в мои дни рождения, за чашкой остывающего чая.
А здесь, в этой большой спальне с белеными потолками и круглыми люстрами, я пыталась играть в героя. Это были мои первые уроки героизма: проваляться в кровати под толстым одеялом, за три часа не произнося ни звука. Мне казалось, что я в одиночку сопротивляюсь всем этим бесчисленным стенам, выкрашенным жёлтой масляной краской, в которых я пребывала почти целый день. Перед белой дверью со стеклом, на узкой деревянной табуретке, сидела воспитательница. Я замечала, что обычно она что-нибудь читала или вязала. Мне никогда не удавалось как следует рассмотреть, что она делает: высоко поднимать голову над подушкой было нельзя, иначе воспитательница вставала и решительным шагом направлялась к моей кровати. Это были мгновения, в которые я слепо отдавалась страху и накрывалась одеялом, делая вид, что давно сплю. А она подходила и громким шепотом кричала мне в ухо:
- Если ты сейчас же не заснёшь, то после тихого часа будешь у меня стоять в углу!
И ещё долго после того, как она возвращалась на своё место, я не решалась пошевелиться. Как будто у меня отключили руки и ноги, а шея заржавела и никак не хотела поворачиваться обратно.
Мне иногда кажется, что всё это происходило не со мной, а с этой худенькой черноглазой девочкой, которая и сегодня смотрит с одной из книжных полок на старой маминой квартире. Тёмные, доходящие до плеч, волосы, искусственная улыбка, про которую все обычно говорили:
- Улыбка-то какая трогательная! И, главное, такая искренняя!
Искренностью там, конечно, и не пахло. Девочка вообще почти никогда и ни с кем не бывала искренней. Но мама любила эту фотографию и стирала с неё пыль рваной серой тряпкой, кажется, переделанной из моих детских колготок.
- Мама, это же мои колготки! – помню, как-то заметила я, когда однажды помогала убираться в квартире.
- Были, - спокойно ответила мама.
4
В тот день мама подняла меня особенно рано. Она постоянно меня подгоняла и говорила, что опаздывает на автобус. Засыпая, я переползла порог ванной комнаты и стала чистить зубы.
- Ну, ты посмотри на себя! – протянула ко мне руки мама, - Как я тебя поведу в таком виде в детский сад?!
На свежевыстиранном розовом платьице белела пахнущая мятой полоса зубной пасты. Через минуту мамины руки начали быстро расстёгивать пуговицы, при этом всё никак не хотела поддаваться последняя, та, что стягивала воротничок. Мама очень нервничала и буквально выдавливала пуговицу из петли.
- Ты меня задушишь, - сонно промямлила я.
- Да подожди ты! – не унималась мама. Надев на меня другое платье, она схватила меня за руку и вывела на лестницу.
Во дворе у нас всегда было пустынно. Люди проходили через него, не останавливаясь, с пакетами в руках и сумками, болтающимися на плечах. Мимо дома пролегала узкая асфальтированная дорожка, вся в трещинах от времени. После дождей эти трещины долго сохли и выделялись тёмной сыростью. За дорожкой был пустырь, на котором всегда росла высокая трава. Её заросли разрезала плотно вытоптанная лента тропы, направлявшаяся к автобусной остановке. Иногда можно было видеть, как за пустырём разворачивается неуклюжий автобус, задевая ветки тополя, росшего около остановки.
Пока идёшь с мамой, невольно приходилось о чём-то думать, думать… По-моему, я часто вспоминала тот самый ранний период моего детства, проведённый за тысячу с лишним километров от этого туманного посёлка. Солнце, отражающееся в окнах пятиэтажной хрущёвки, где мы жили с бабушкой. Тополя под окном. А во дворе – дети, дети, и их так много, и все они совсем не такие, как здесь. А сейчас меня крепко держит за руку мама – и всё ближе эти холодные стены, выкрашенные масляной краской, запах детсадовского завтрака, от которого мгновенно пропадает аппетит.
- Вы что вчера с Татьяной Матвеевной рисовали? – ни с того ни с сего спрашивает мама.
- Осень, - сердито бормочу я себе под нос, и, наверное, у меня сильно надуваются щёки и вытягиваются вперёд губы, как всегда бывает у маленьких детей, когда им что-то не нравится.
Мама молчит, и мы всю оставшуюся дорогу идём молча. Тускло горят фонари. Пахнет ветром и сыростью. Окна детского сада видны издалека: широкие светло-жёлтые прямоугольники, разрезанные рамами. Помню, у нас был жёлтый игрушечный конструктор из больших деревянных брусков. Каждый в отдельности был точь-в-точь как наш детский сад. Я даже думала одно время, что так было задумано специально. Почему-то как раз сейчас я снова об этом задумалась, и перед глазами у меня всё вертелся этот жёлтый деревянный брусок с нарисованными синими окнами, которые уже наполовину стёрлись. И пока я вспоминала его, мы поднимались по узкой бетонной лестнице, ступени которой каждый год раскрашивали какой-нибудь новой краской, а она всё равно быстро облезала посередине. Вот и наша раздевалка. Узкие белые шкафчики с неброскими рисунками. Мне достался самолётик. Помню, я однажды подралась с кем-то из своих однокашников за право быть хозяйкой «самолётика». Мне повезло: дверца была ещё цела и закрывалась плотно, а то у некоторых дверцы ходили ходуном и открывались со скрипом.
- Давай, беги к Татьяне Матвеевне! – бросила мне на прощанье мама, крепко поцеловала в лоб и убежала, хлопнув дверью. На лестнице слышались её торопливые шаги.
Было ещё совсем рано. В раздевалке на бугристом сером линолеуме клочьями лежали кучки песка. Видно, нянечка тётя Клара вчера не успела здесь подмести пол. На шкафчиках стояли бумажные домики с кривыми трубами, на которых застыли куски клея. Мы делали их ещё на прошлой неделе, и мне всегда было смешно, когда рьяные хулиганы нашей группы по вечерам тянули своих мам за руку и настойчиво спрашивали:
- Мам, а вот это мой! Правда, красивый?
В игровой комнате было всего несколько человек. Все они тихо сидели по углам и играли сами с собой. С выбеленного потолка бил ярко-лимонный свет, и всё кругом от этого было какого-то неестественного цвета. Я потом однажды видела такой свет, через много лет, в реанимации, где умирала моя бабушка.
Татьяна Матвеевна сидела за столом и что-то писала. В такие минуты она казалась очень занятой, и мы боялись её потревожить. У неё были пышные кудрявые волосы, и если она поворачивалась боком, то была похожа на милого пуделя. Вообще, она была очень милой и красивой. Обычно таких воспитательниц рисовали в детских советских книжках с рисунками. Какое-нибудь стихотворение про детский сад на даче. Счастливые, почему-то вечно смеющиеся дети, а рядом такая вот миловидная воспитательница.
- Здравствуйте, Татьяна Матвеевна! – промямлила я. У меня в детстве был очень тихий, немного хриплый голос.
- Здравствуй, - равнодушно ответила она мне и уткнулась в свои записи.
У неё были очень красивые серые глаза. Густые, но не слишком, брови, румянец на лице. Про таких говорили «молодая женщина», и, мне кажется, многие женщины в те времена были или стремились быть именно такими.
5
- Мама, ты не знаешь, где может быть мой детсадовский альбом? – спрашиваю я, - Помнишь, нам ещё дарили, когда мы выпускались? Такой зелёный, и на обложке написано «До свиданья, детский сад»?
Мама выглянула из ванной комнаты и сняла резиновые перчатки. Она стирала, и за её спиной висели белые клубы пара.
- Не знаю, - вздохнула она, - А что ты вдруг про него вспомнила?
По-моему, я как-то отшутилась или перевела разговор в другое русло. Но альбома нигде не было. Я перетряхнула несколько ящиков, где у нас лежали старые толстые альбомы с пахучими страницами и вываливающимися чёрно-белыми фотокарточками. Разгребая ворох этих «полинявших» от времени фотографий, я всё-таки нашла этот самый зелёный альбом. Вот я на первой странице. Во рту нет половины зубов, волосы странно зачёсаны на бок. Сзади – голубая занавеска с художественными складками. Вот мои ненаглядные одногрупники, деревянные красно-жёлтые шкафчики в нашей игровой. На полке – какие-то дурацкие куклы, которых я уже не помню, какие-то петухи на колёсах. Интересно, почему не видно тех жёлтых брусков деревянного конструктора, каждый из которых в отдельности напоминал здание нашего детского сада? Вот мы кормим морских свинок из нашего живого уголка. Бог мой! А я уже и забыла про них! На следующей странице – я в руках с какой-то балалайкой, а мои подружки – кто с ксилофоном, кто с барабаном, - сроду не играли ни на балалайках, ни на барабанах. Помню, меня однажды жутко отругали за то, что я нечаянно уронила с полки барабан. Он прокатился по всей комнате и ударился в ноги воспитательнице. До прихода мамы я стояла в углу и смотрела в окно.
Ну, вот, наконец, последняя страница – общий снимок. Детские головы в три ряда. Мне мама зачем-то завязала огромный белый бант. Я терпеть не могла банты! Они очень стягивали волосы, и ещё за них любили подёргать пацаны. Вот она! Сзади, около самой стены, на пару со второй нашей воспитательницей. Теперь я вижу, что детские впечатления не подводили меня. Она и вправду была красивая, наша Татьяна Матвеевна. Где же она сейчас? Помню, через несколько лет после выпуска из детского сада я видела её у нас в парке. Она катила коляску с ребёнком.
- Здравствуйте! – машинально сказала я.
В ответ она мне только кивнула.
6
Сегодня на завтрак была манная каша. Я поняла это по запаху, который наполнял все помещения и на лестнице смешивался с запахом отсыревших труб. Я, конечно, не стану говорить с печалью в голосе, как сказали бы на моём месте многие: «Когда давали манку, это был праздник!» Но, тем не менее, отчасти эта фраза была бы верной. Я действительно радовалась манке, потому что понимала: в кой то веке поем без отвращения. Может быть, даже оставлю тарелку чистой, чтобы нянечке не пришлось вываливать остатки недоеденной каши в ведро, где плавали корки чёрствой булки, огрызки сыра и мутноватое переслащенное какао. Со мной за столиком сидела пухлая девочка Лена и двое пацанов – Вася и Серёжа. Потом, спустя годы, и видела их бегающими по гулким крышам гаражей, затем пьющими пиво около спортивного зала, затем встретила как-то раз Серёжку в маршрутке. Он был водителем. Я открыла дверцу и села на переднее сиденье. Он не узнал меня или сделал вид. Я узнала его сразу, по широко посаженным глазам и пухлым губам. Он курил дешёвые сигареты и носил кожаную куртку, стилизованную под куртки гонщиков. Тогда многие их носили.
Вася с Серёжей ни разу не могли спокойно поесть. Они всё время кидались кусками хлеба, бросали сыр под стол и переливали друг другу какао. Сегодня Вася почему-то был молчаливый и хмурый. Он провидел весь завтрак, не притронувшись к вкусной манной каше. В белой чашке с отбитой ручкой остывало розовато-коричневое какао.
- Если ты не будешь есть, ты гулять у меня не пойдешь, - спокойным тоном сказала прямо над его ухом Татьяна Матвеевна.
Я почувствовала запах её сладковатых духов и заметила, что у неё были красные глаза, как будто она недавно плакала. Она, впрочем, почти всегда ходила с такими глазами, и мама однажды рассказала мне про болезнь конъюнктивит. Может, у неё действительно был конъюнктивит?
Вася сидел, не шевелясь, всё такой же хмурый. Перед завтраком Лена шепнула мне, что его наказала мама. Я только однажды видела, как Вася плакал, когда Татьяна Матвеевна за что-то отругала его при всей группе. И как только я это вспомнила, Вася обернулся назад, затем резким движением руки смахнул тарелку каши со стола. Я машинально поднесла руки ко рту. Меня охватывал ужас при мысли, что сейчас я могла оказаться на месте Васи. Татьяна Матвеевна обернулась на звук ударившейся об пол тарелки, помолчала и почему-то сказала, глубоко вздохнув:
- Убирайте посуду и спускайтесь на музыкальное занятие.
До сих пор мне так и не удалось понять этот странный эпизод. Почему Татьяна Матвеевна никак не наказала Васю? Нет, мне, конечно, совсем не хотелось, чтобы она его наказывала. Но ведь она всегда наказывала абсолютно всех, как только для этого находился какой-нибудь повод. И даже тогда, когда его не было.
- Я вас сейчас начну наказывать, - говорила вдруг Татьяна Матвеевна, - Кто хочет постоять в углу? Поднимите руки.
И некоторые сами поднимали руки и добровольно становились в угол. Мне иногда казалось, что в Татьяне Матвеевне была какая-то страшная загадка, которую никто из нас, детей, никогда не смог бы разгадать.
7
Я не люблю август. Вернее, нет, не то чтобы не люблю… Здесь нужно сказать точнее. Это такое состояние, когда совершенно непонятно, где ты живёшь, какое сейчас время года, что будет завтра. Я поняла это потом, через несколько лет, когда давно уже была школьницей и когда мне вдруг оказалось некуда поехать в какой-то из августов. Потом, конечно, я узнала, что август – это тёплое южное море, вид на новое незнакомое место из номера отеля, первый день после отпуска на работе. Но всё равно над этим над всем сплошным холстом висела необъятная постоянная грусть. Я специально планировала отпуск на август, как, впрочем, и большинство моих коллег, чтобы побыть в это время подальше от дома. А тогда, в раннем детстве, я была прикована к нашему неказистому посёлку, и в моей жизни были только эти прохладные сонные утра, взволнованный мамин голос и стеклянный взгляд Татьяны Матвеевны. На моём месте кто-нибудь обязательно бы сказал: «Настоящий плен!» Но я не люблю возвышенностей и преувеличений, хотя всё равно от них бывает некуда деться. Я не знала, что мимо меня проходит лето. Оно не приносило мне никаких перемен. Половина группы всегда разъезжалась по бабушкам или курортам. Мы почти никуда не ездили. У нас были родственники в Забайкалье. По-моему, они есть и сейчас, но я была у них всего один раз, в четырёхлетнем возрасте. А когда мы вернулись оттуда, меня сразу отдали в детский сад, в котором я провела два года.
На прошлой неделе я была у мамы. Обычно, когда я к ней приезжаю, ограничиваюсь лишь встречей с одной из старых подруг, которая живёт в соседнем доме, и часовой прогулкой по парку. Под руку с мамой. А вечером на поезд – и домой. Но на этот раз я решила на денёк задержаться. Утром, ближе к полудню, я отправилась по своей старой забытой дороге, в сторону бывшего детского сада. Его давно уже не было. Ещё при мне туда переехала начальная школа, и так получилось, что я училась в том самом классе, где за пару лет до этого находилась наша игровая. Тогда там ещё сохранились те самые красно-жёлтые шкафчики, и на одной из полок стоял потрёпанный пластмассовый ёж, из-за которого мы однажды подрались с одной из моих одногрупниц.
Я шла широкими поселковыми тропами, которые в детстве исходила не по одной сотне раз. В этом году ещё не стригли траву, и она вымахала выше человеческого роста, нелепо обрамляя дорожки и палисадники. Весь посёлок казался мне старым, давно не стриженым дедом. С балконов пятиэтажек свешивалось сырое бельё, где-то скучали одинокие прищепки, на ветру покачиваясь на провисающих верёвках. В форточках торчали сетки, натянутые от комаров. А внизу, перед самыми домами, топорщились грядки, окружённые цветущими кустами шиповника. Около калитки, сделанной из спинки старой кровати, копошился неуклюжий старичок. На нём была серая майка с открытыми плечами и шлёпанцы. Он сидел на корточках и сосредоточенно ковырял рыхлую грядку.
К детскому саду я подошла с тыльной стороны. На широких пыльных дверях висел замок. Когда-то здесь разгружали фургоны, привозившие еду. Шофёром был папа одной из наших одногрупниц.
- Дядя Слава! – кричали мы ему сквозь закрытые окна, всей гурьбой примкнув к прохладному подоконнику, выкрашенному белой масляной краской.
Он махал нам рукой, нелепо улыбаясь в густые мужицкие усы, а потом одёргивал замызганную водительскую куртку, запрыгивал в голубую кабину, хлопал дверцей и уезжал, оставляя на асфальте капельки машинного масла. А мы всё кричали и кричали, стуча детскими ручками по пыльному стеклу. И когда машина выползала из ворот на узкую дворовую дорожку, я отворачивалась и бежала в другой угол комнаты, стараясь не думать о том, что до вечера ещё далеко.
Теперь на заднем дворе бывшего детского сада стояла тишина. В этот час в посёлке вообще мало людей. Все либо спят, либо уехали в город на работу. У дырявого забора шелестела полынь. Сквозь заросли я заметила, что как раз около этой двери, через которую разгружали продукты, стояли женщины с детьми. Они курили, а девочка лет пяти прыгала рядом на скакалке.
- Вы куда, девушка! – мысленно услышала я и даже заготовила ответ.
Но они оставили меня без внимания, и я прошла дальше, обогнув торец здания. Панельные блоки, облепленные маленькими голубыми плитками, внизу были наспех заплатаны цементом. Ещё в наше время эти плитки постоянно отколупливались от стен, и мы уносили их домой в маленьких кармашках наших детских платьиц, ужасно гордые за то, что у нас есть плитка из детского сада.
Игровая площадка заросла травой. За эти годы сильно поднялись кусты, которые когда-то были совсем низенькими и отделяли прогулочные территории разных групп. Давно не было крытой веранды, выстланной длинными деревянными досками, не было полукруглых закутков, окружённых кирпичными стенами. Что уже говорить о домиках с горками и качелях! Всё умерло, осталось в том бушевавшем времени, когда под этими окнами в полдень распространялся солоноватый запах горохового супа и воспитательницы наперебой кричали:
- Старшая группа, заходим!
- Подготовительная группа, на обед!
Теперь я не слышала никаких голосов. В заборе зияли огромные дыры, и странно было вспоминать, что раньше я часами простаивала у этого самого забора, просунув нос в дырочку ржавой железной сетки.
Я дёрнула дверь. Мне хотелось снова увидеть эту лестницу, разрисованную всеми цветами радуги, мокрые следы у самого входа, комья снега, свалившиеся с детских узеньких валенок. Увидеть кухарку, несущую огромную алюминиевую кастрюлю, и крикнуть ей вдогонку:
- Я свободна! Вы не заставите меня есть безвкусную кашу, молча лежать в постели, глядя на кирпичную стену с длинным балконом, стоять у забора! Вас больше нет в моей жизни и, слава богу, не будет никогда!
Но дверь оказалась наглухо запертой.
8
Через несколько минут я быстро шагала в сторону дома. Надо мной висело пасмурное небо, и посёлок казался ещё пустыннее, чем обычно в эти часы между утром и полуднем. Я шла и вспоминала, как однажды долго сидела в спальне и смотрела в потолок. Я была наказана. Меня охватывала какая-то бездонная грусть, которую я спустя годы научилась называть безнадёгой. Почти всю прогулку я простояла около забора, надеясь увидеть маму где-нибудь среди пятиэтажек, которые лежали вокруг, как потрепанные айсберги. Я слышала, как группу позвали на обед, но продолжала стоять. Татьяна Матвеевна отругала меня, и я подчинилась её волевому голосу, которым говорили сильные советские женщины в чёрно-белых фильмах о войне.
- Есть будешь после всех, - сказала она и, больно стиснув мою руку, отвела в спальню.
Я слышала, как в соседней комнате стучат ложками одногрупники. А потом в спальню вошёл дядя Толя. Он всё время чинил нам игрушки и ящики, и ещё вешал полки и стенды с рисунками. Пожалуй, это единственный человек из того голубого здания детского сада, на которого я никогда не держала никакой обиды.
- Что ты здесь делаешь? – как-то странно спросил он.
- Татьяна Матвеевна наказала, - промямлила я и перестала болтать ногами. Я начала внимательно рассматривать свои красные войлочные тапки с жёлтой отклеивающейся подошвой. Мне почему-то было неловко смотреть на дядю Толю. Мне показалось, что я только что наябедничала на воспитательницу.
- Какая ты умница! – вдруг услышала я, - Ты единственная, кто умеет сопротивляться всему этому кошмару!
Тогда я плохо поняла эти слова.
9
- Да это же Таня! – удивлённо улыбаясь, воскликнула Маргарита Андреевна, бывшая заведующая детским садом, - Я не знаю её отчества. А я ведь совсем забыла, что она буквально только год работала вместе с нами! Мы с девчонками вспомнили всех, а её почему-то забыли!
- И где же она сейчас? - спросила я, стараясь не отводить взгляд.
- Да здесь, торгует майками на пятачке около школы.
- И она всё это время жила здесь?
- Ну да!
Маргариту Андреевну я помню довольно хорошо. Воспитатели часто грозились отвести нас к заведующей, когда чувствовали, что с нами тяжело справиться. Это была довольно молодая высокая женщина со светло-серыми глазами и аккуратно стриженым каре. Мы всегда считали её очень строгой и боялись, как огня. Всю жизнь она посвятила воспитанию детей и гордилась тем, что помнит абсолютно всех, начиная с первых лет своей работы. Теперь она работала в другом детском саду, в новом разросшемся микрорайоне посёлка, и теперь там были маленькие железные горки и карусели, выкрашенные в разные цвета, и росли низенькие кустики, упиравшиеся в сетчатый забор, и желтел изрешеченный дождевыми каплями сырой песок в мелких песочницах.
Маргарита Андреевна почему-то называла меня на «вы», хотя отлично помнила, какой я была в детстве.
- Помню, у нас однажды была комиссия, и меня спросили: «А что это у вас за тёмненькая девочка с большими чёрными глазами?»…
И она стала вспоминать, как бойко я отвечала на всех занятиях и как она каждый раз рада встретить мою маму. Нет, она не лицемерила. Помню, я всегда верила ей, хоть и боялась раньше. Такие люди, как она, редко врут.
Маргарита Андреевна теперь почему-то была одета в белый халат. Мы разговаривали с ней, стоя у окна в раздевалке, и у противоположной стены рядком теснились детские шкафчики с машинками и мухоморами. В окно были видны клумбы в круглых бетонных кадках. Рядом строился многоэтажный дом.
- Вы осерчали на неё? – спросила меня Маргарита Андреевна, выслушав, наконец, мой сбивчивый рассказ. Мне казалось, она не верила мне, не потому что не хотела, а потому что не могла поверить, не могла поставить себя на моё место и на место своих нынешних воспитанников.
- Трудно сказать, - решительно ответила я, - Мне просто хочется посмотреть ей в глаза. Теперь, спустя пятнадцать лет.
Я шла через поле, отделяющее новостройки от старых домов, и размышляла о том, что, оказывается, все эти годы мы делили с Татьяной Матвеевной один небольшой посёлок, и я часто могла видеть её на этом неуютном пятачке около школы, к которому со стороны поля подступали гаражи. Площадка была заставлена ларьками и палатками, рядом с которыми на лотках пестрела рыночная одежда. Людей в этот час было немного, и около полосатых брезентовых ларьков стояли машины. Рядом с распахнутыми дверцами фургончика валялись коробки с обувью. Одна из крышек открылась, и из-под неё выглядывали мятые чёрные туфли, запылившиеся от долгого лежания. В палатках копошились продавщицы. Пахло бензином и горелой резиной.
Татьяну Матвеевну я увидела не сразу. Я узнала её в женщине средних лет с крашеными светлыми волосами, у которых давно отросли тёмные корни. На ней была яркая красная куртка и такие же красные кроссовки. Мало что осталось от той изящной женщины, похожей на милого пуделька. Это была торговка с усталым лицом и сигаретой в зубах. Не выпуская её изо рта и не прикуривая, она что-то перебирала на своём прилавке, заходила в палатку и снова выходила из неё. Но я узнала всё тот же взгляд, не то чтобы злобный, но какой-то безразличный, холодный.
- Если ты сейчас же не заснёшь, то после тихого часа будешь у меня стоять в углу! – вдруг услышала я её голос и снова оказалась в большой и неестественно тихой спальне детского сада. Я отчётливо видела огромный выбеленный потолок, пустой длинный балкон соседнего дома и Татьяну Матвеевну, сидящую на воспитательском стуле и читающую книжку.
Я часто представляла Татьяну Матвеевну женой какого-нибудь военного, которого потом перевели в другой конец страны, и теперь она жила в малогабаритной квартире на четвёртом этаже, дверь которой выходила на тёмную лестничную клетку, и на этой клетке ютились ещё три квартиры. И подъезд был не очень старый, но и не очень новый, и всё это было очень далеко, где-нибудь на окраине города, к которой подступал разлапистый еловый лес. Так что я бы никогда не встретила Татьяну Матвеевну и не посмотрела ей в глаза. Или, по крайней мере, нужно было отправляться в долгие поиски, к которым я, в общем, была готова.
10
Мне почему-то запомнилось, как эта девочка каталась на велосипеде. Зелёный велосипед с выгнутой рамой, небольшие аккуратные колёса. А на багажнике всё время сидела другая девочка, рыжая и веснушчатая. Ту, что крутила педали, звали не то Диной, не то Оксаной. У неё было какое-то редкое южное имя. Это она часами простаивала у забора детского сада. Она по-прежнему была худенькая и темноглазая. Казалось, что она всё так же с кем-то борется. У неё было невозмутимое лицо, которое время от времени попадалось мне в разных концах нашего небольшого посёлка. А потом она куда-то исчезла. Наверное, я её просто перестал узнавать. Таких людей я называю невидимками: мелькают, мелькают на улице, а потом – раз – и нету. Я, конечно, теперь не особенно много хожу по посёлку. В последнее время мой маршрут обычно пролегает от дома до автобусной остановки. Мы весь день проводим в городе, и дочка теперь там учится. Решили перевести в городскую школу.
Иногда мы с женой любим разве что прогуляться по парку. Днём там тихо, а вечером собираются компании и занимаются тем же, чем занимались мы, когда нам было столько же. Вчера мы на обратном пути решили зайти в магазин. Жена встретила подругу, и я стоял на улице и ждал, пока они закончат болтать. Было уже довольно поздно. В этот час к магазинам обычно выползают местные собутыльники. Я знаю многих из них, потому что рос с ними вместе, и мы знали друг друга почти все, ведь посёлок был гораздо меньше, чем сейчас. Это теперь понаехало много новых, и на остановке, как обычно по вечерам, вчера стояла целая толпа желающих попасть в город. Некоторые вышли на угол и пытались поймать машину, но в воскресенье вечером машины идут полные – все ведь едут с дачи.
- Я еду от мамы. У меня поезд через два часа! – кричала в телефон одна бойкая на вид девушка, - Алло, я плохо тебя слышу!..
У неё были длинные тёмные волосы и небольшая спортивная сумка. Она кокетливо согнула в коленях свои загорелые ноги и постоянно посматривала на часы.
- Что? Я ничего не слышу, подойди к окну!.. Ты Иринку покормил?.. Она спит уже?.. Да, я уже еду, отсюда по вечерам очень трудно уехать, ты же знаешь!.. Да, нашла… Я нашла её, и этот альбом нашла… Я с ней не говорила, только видела издали… Нет, мы, наверное, ещё встретимся с ней… Приеду – расскажу… Ну, всё, целую… Вот как раз автобус идёт.

Июнь – июль 2005 года